Шестой моряк Филенко Евгений

  — Это серьезно. — Я поразмыслил и решил, что таить козыри в подобной ситуации было бы скудоумно. — Если вы будете неосторожны,  то никогда не увидите своего ребенка.

  Ее лицо дрогнуло. Я подождал, последует ли вопрос, откуда мне известно о ребенке, однако она продолжала молчать, провалившись куда-то глубоко в свои мысли.

  — Что  бы ни случилось, — пустился я  развивать успех, — не открывайте дверь никому... кроме меня. Могут найтись желающие сделать вам больно.

  — Вы кто? — наконец спросила она.

  — Первородное зло, — ответил я с иронией.

  Рифма получилась довольно свободная, но, во всяком случае, не в пример благозвучнее обычно употребляемых для ответа на этот сакраментальный вопрос похабных зарифмовок.

  И вряд ли она способна была предположить, что я не лгу.

  — Так не откроете?

  — Хорошо, — сказала  она. Голос был надтреснутый, как случается, если долго ни с кем не приходилось разговаривать. — Не открою. Никому, кроме вас... А почему я должна вам доверять?

  — Потому что потому, — сказал я и задвинул дверь перед самым ее носом.

  И сразу понял, что именно меня так насторожило.

  Обыкновенный для путешествия в пассажирском вагоне акустический фон изменил свою структуру. Поезд сбавлял ход.

   Теперь мне определенно следовало успеть добраться до машиниста прежде, чем с ним стрясется  что-нибудь скверное... Ну, что, например? Допустим, его снова убьют. Или шальной метеорит прострелит кабину. Или, без самобытных затей, внезапная коронарная смерть.

   С радующей душу целеустремленностью я пронизал все вагоны, числом четыре, как и ожидалось — практически пустые. Впрочем, в одном купе кипел и пенился полновесный железнодорожный кутеж: квартет  немолодых мужчин, кто в спортивном костюме, а кто в полосатой санаторной пижаме по моде середины прошлого века — глушили водку, запивая ненаглядную пивом, закусывали свежими огурцами-помидорами и азартно, со знанием предмета, с подобающими шуточками, рубились в преферанс. Из наполовину открытой двери валили клубы табачного дыма, подсвеченные вялыми ночниками. На меня игроки не обратили ни малейшего внимания. Интересно, что с ними сталось в предыдущей, навсегда уже стершейся реальности? И присутствовали ли они в ней вообще?!

   А вот попасть внутрь локомотива  оказалось куда труднее. То есть  решительно невозможно для обычного пассажира, которому вдруг приспичило пообщаться с машинистом. Дверь тамбура была наглухо задраена, перехода за нею не было, по ту сторону мутного окошка моталась стеклянная морда пустой резервной кабины.

  ...Когда-то, лет примерно семьсот-восемьсот тому назад, я оказался примерно в такой же идиотской ситуации. Но  тогда это был обычный каземат, каменный мешок в дальней крепостной башне замка Домфрон, и намертво замурованная дверь перед носом. Помещен туда я был, разумеется,  не силой, а злым умыслом недоброжелателей. Что послужило тому причиной... или кто... сейчас уж и не упомнить. Не то  сеньор огорчен был  выказанными мне знаками внимания со стороны некой знатной дамы, не то ухвачен мною был за нечистую руку тогдашний казначей... в общем, был я расслаблен, благодушен и самонадеян. Чем и воспользовались во благовременьи пускай и немногочисленные, но вполне поднаторелые в злых кознях недруги. «Не соблаговолите ли освидетельствовать заодно и сие помещение, сударь?» — «Почту за честь, сударь!» — «В таком случае пожалуйте сюда, сударь...» — «Буду счастлив  уступить вам дорогу, сударь». — «Вы чрезвычайно меня обяжете, если пройдете первым, сударь». — «Как вам будет угодно, сударь... Но что вы делаете, сударь?!» — «Всего лишь имею несказанное удовольствие запереть за вами дверь с тем, чтобы поручить судьбу вашу Всевышнему, сударь». — «Позвольте объявить вам, сударь, что вы мерзавец и  сукин сын!» — «С радостью готов дать вам удовлетворение, сударь... но в том лишь случае, коли вы найдете способ извлечь свою персону из  этой уютной кельи прежде, чем Господь призовет к себе вашу многогрешную душу». — «Смею вас заверить, что не премину воспользоваться  своим правом, сударь!» — «Всегда к вашим услугам, сударь...»

   В моем  распоряжении  наличествовали: легкие латы и плащ, от лютого холода никаким образом не защищавший, фехтовальный меч, который с негодованием сломался при первой же попытке употребить его в качестве ломика, да  мои слабо эффективные против средневековой архитектуры человеческие конечности. Ну, и еще Веление. Которое властно и неодолимо диктует мне все без изъятий линии поведения и степени свободы. Которому я обязан слепо и бездумно подчиняться, потому что таков был древний Уговор. И которое, словно бы в издевку, всегда бывает изречено так,  чтобы причинить мне максимум неудобств. Посему ни выломать, ни вскрыть эту проклятую дверь при помощи сверхъестественных сил или тайных умений я не мог — за неимением таковых. Разобрать кладку голыми руками? Смешно... в добрые старые времена каменщики знали свое дело. Нельзя сказать, чтобы в тот счастливый момент, когда Веление возрождало меня к новой жизни, мое сознание представляло собой младенческую tabula rasa[47] — я имел некоторое  изначальное представление о своих возможностях, и в  особенности об их пределах. Об остальном я мог только догадываться, тогда как означенное «остальное» по большей части и было тем, что с человеческой точки зрения выглядело как проявление истинного всемогущества. Исследовать себя в поисках запредельных способностей — весьма увлекательное занятие, для коего, на беду, редко отводилось достаточно свободного времени.  Создатель Всех Миров всегда славился неповторимым чувством юмора, и что-что, а скучать мне он никогда бы не позволил... К исходу примерно восьмого дня, когда физические силы меня практически оставили, чувство голода притупилось окончательно, зато жажда сделалась  невыносимой, я внезапно обнаружил, что мне ни сейчас, ни впредь нет нужды ломать, вскрывать и вообще тратить время и силы на встающие по пути препятствия. Ибо я, оказывается, наделен  способностью без каких-либо усилий пронизывать их насквозь. Проницание или, если по-псевдонаучному, субмолекулярная, мать ее, дезинтеграция... Мое появление на винтовой лестнице башни  несколько ошеломило обходивший закоулки Домфрона дозор, но больших вопросов не вызвало: призраки в ту пору считались явлением хотя и малоприятным, а все же обыденным, даже прозаическим... К тому же сей призрак пребывал отнюдь не в лучшем расположении духа и был исполнен жажды мщения. «Как вы сюда попали, сударь?!» — «Это не столь важно, сударь. Куда важнее ваше слово дать мне удовлетворение, за которым я, собственно, и явился в ваши покои». — «Разумеется, я к вашим услугам, сударь, но... будь я проклят! Как вам это удалось... минуя засовы, минуя стражу?!» — «Вы непременно будете прокляты, сударь, за то могу я поручиться. Защищайтесь же!..»

   Да, были времена... Приятно вспомнить!

   Я задержал дыхание, сосредоточился...

  ...всегда немного странно сознавать себя, только что цельную и весомую личность, вдруг полусотней октиллионов независимых частиц, которые с  задором  вторгаются в межатомные интервалы стекол, стен и перегородок, стремительно несутся сквозь пыльную тьму...  воспринимать привычную картину мира в ином измерении, видеть эту распахнувшуюся во все края новую вселенную мириадами несуществующих глаз и ощущать несуществующей кожей... уворачиваться от ослепительных потоков убийственных электронов... маневрировать в царственном  величии кристаллических решеток...  наспех  насладиться ощущением небывалой свободы и легкости... и точно так же вдруг, непонятным для самого себя образом, вернуться к прежнему облику, ничего, как представляется, не растеряв во время этого удивительного полета, не прихватив ничего лишнего, слегка задохнувшись — не столько от мгновенности перехода из одного состояния в другое, сколько от избытка впечатлений...

   ...уже своими ногами сделал несколько шагов в тесном коридорчике между какими-то угрожающего вида агрегатами и постучал в дверь, что веда в кабину машиниста. Надлежало быть готовым к любой реакции, от пожарного ломика в лоб до выстрела из помпового ружья в область солнечного сплетения.

   Но то, что последовало на сей раз, все же застало меня врасплох-

   — Заходи, скорее, —  гулко прозвучал изнутри недовольный голос. — И дверь притвори за собой плотнее, сквозняки тут...

   В полном недоумении я прошел внутрь. Машинист даже не обернулся, продолжал сидеть в одном из двух кресел, в том, что справа, спиной к двери, высоко сдвинув форменную фуражку на затылок.

   Вот так же точно вошли и те, в капюшонах, с ходу проломили затылок... сквозь фуражку... и вышвырнули недобитого умирать на перрон.

   Что ж, смотреть на живого машиниста всегда приятнее, нежели на мертвого.

   Я выждал с полминуты и деликатно откашлялся.

   — Ни хрена не понимаю, — тотчас же откликнулся он.

   — Что-то не так? — осведомился я.

   — Хреново без помощника, — пояснил машинист. — Мерещится всякое. Мне по штату помощник положен. Не потому, что один не справлюсь — хрен ли тут не справиться: ручка туда, ручка сюда... Тем более встречняк сейчас не грозит, битую ночь едем, а хоть бы дрезина пропащая навстречу промахнула. Одни цистерны на запасных, и те, надо думать, пустые, как прошлогодний хрен на грядке. Помощник для того и нужен, чтобы в бок толкнуть, когда хрень всякая в голову полезет, когда начнешь перед собой видеть то, чего нет и быть не может, а в две головы одна  дурь не поместится, в четыре глаза одна хрень не полезет.

   — Черти, что ли? — осторожно предположил я.

   — Сказал тоже — черти! То  я чертей не видал! Тоже мне хреновина! — В его голосе прозвучала нотка обиды. — На юбилей депо, при Аксененке еще, директор тогдашний, сука, денег пожлобил, надыбал где-то дешевый кир, палево конкретное. Все, кто пил, полегли, как фашист под Сталинградом, троих не откачали... Мне по молодости хоть бы хны — на промывание и под капельницу,  а вот черт по ночам в палату реально приходил.

   — Зачем?

   — Поссать зазывал за компанию.

   — И как, зазвал?

   — Я что, дурак — впотьмах с чертом по сортирам гулять?! Я под себя... Черт очень сильно огорчался, а дежурная сестра и того сильнее. Она сама была как сто чертей сразу.

   — Такая страшная?

   — Нет, злая. И ноги разные. Обе левые. Хрен поймешь почему. Как сейчас помню: Арина ее звали... или Алина. Как-то на «А»... — Рука машиниста нырнула под фуражку и совершила там несколько энергичных движений. — Точняк, вспомнил: Роза Амбарцумовна.

   То обстоятельство, что я обращался исключительно к его затылку, лишь добавляло безумия нашему диалогу.

  — Так что привиделось-то? — попытался я остановить этот поток сознания.

  — Вертолет, — с явной неохотой сообщил машинист.

  — Вертолет? — из вежливости переспросил я.

  — Ну да, вертолет. Черный, как хрен знает что. Мотался туда-сюда, вроде даже и на пути садился. Я тормозить было начал... а он, сука, вдруг испарился к хренам собачьим.

  — Бывает, — посочувствовал я.

  — Сейчас какого только хрена не бывает, — проворчал он.

  Овощи семейства крестоцветных срывались с его языка с дивным постоянством.

  — Но сейчас-то мы едем? — спросил я.

  — Хрен ли не едем-то...

  — До Силурска доберемся?

  — А хрен его знает... — Машинист наконец сообразил, что я не тот человек, которому здесь место. Спина под кителем напряглась, и даже фуражка словно бы сама собой сдвинулась с затылка в направлении лба. Он обернулся — немолодой  уже, весь какой-то изможденный, небритый, с красными слезящимися глазами и сизым в прожилках насморочным носом. Я. сразу же мысленно окрестил его «Хрен Иванович», и это имя как нельзя ему сходствовало. — А тебе чего здесь нужно, мил человек?

  — Так ведь тормозить начали, — сказал я со всевозможной убедительностью. — В чистом поле. Кому  охота оказаться среди ночи — и в чистом поле? Я и забеспокоился.

  — А ты не беспокойся, — сказал Хрен Иванович враждебно. — Я  поезда четвертый  десяток туда-сюда гоняю. И до Силурска тебя довезу, и еще обратно поспею вернуться.

  — Дела какие-то в Силурске? — спросил  я,  рассчитывая снова втянуть его в беседу.

  — Дела, — подтвердил он. — Не твоего только ума.

  — Да ладно, — сказал я. — Я просто подумал...

  — А ты не думай, — посоветовал он. — Хрен ли тут думать. — И  наконец задал естественный в данной ситуации вопрос: — Ты вообще как тут оказался?

  — Мимо шел, — ответил  я, рассчитывая  дестабилизировать его небогатый интеллектуальный аппарат когнитивным диссонансом. — Гляжу, открыто.

    Хрен Иванович развернул кресло, потянулся и ухватил меня за рукав куртки.  «Полегче»,  — запротестовал было я, но он лишь помял ткань желтыми  пальцами  и отпустил.

   — Настоящий, — сказал он с тихим удовлетворением. — Я с вечера беседы веду, как в песне поется: «тихо сам с собою»... Вот и подумал, что...  это... еще один  вертолет.

   — Вертолет?!

   — Ну, он же мне привиделся, вертолет на путях, ведь  так? — спросил Хрен Иванович испытующе.

   — Н-ну да... конечно, привиделся. В самом деле, отку да ему было тут взяться!

   — Вот и я о чем. Но ты же откуда-то взялся, хотя и не  должен?

   — Не откуда-то, — сказал я веско, — а из-за двери. Про шел по коридору, открыл дверь. Тут вы меня и увидели.

   — А чего дальше не проследовал? — ухмыльнулся он, хотя по лицу очевидны  были все тяготы протекавших  в его мозгу мыслительных процессов.

   — Так некуда дальше, — пустился я развивать успех. —  Дальше кабина случилась.

   — Что  такое кабина для настоящего козырного парня! — подхватил он, чтобы выиграть время на умозаклю чения. — Не помеха, а так, хрен собачий.

   — Помеха не помеха, а впереди одни рельсы да шпалы.

   — Вот ты бы впереди  состава и  чесал —  по шпалам.  Как путеводная звезда.

   — Я, наверное, пойду? — спросил я, чувствуя себя пол ным идиотом.

   — Ну, иди, коли не хочешь послужить обществу, — позволил он, вдруг исполнившись иронии. — Хрен ли тогда  тебе тут делать.

   ...Вертолет, конечно,  был —  в  прежней  реальности, недостижимой уже, как параллельная прямая в классической геометрии. Именно так они и остановили состав: шмякнули винтокрылую дуру поперек путей. Но в этой реальности все у злодеев пошло наперекосяк: в авиационном топливе оказалось слишком много чужеродного дерьма, по каковой  причине имела место аварийная посадка в полутора верстах от полустанка, и к поезду до Силурска они, понятное дело, не успели.

   Ненавижу вертолеты. Почему — не помню, но жутко ненавижу...

   Я решил более не раздражать и без того озлобившегося на весь распадающийся мир Хрена Ивановича и оставил его в кабине одного. Без напарника, без сна и отдыха, без сколько-нибудь реальных шансов на отбытие из Силурска. Вышел в служебный коридор и тщательно затворил за собою дверь. Его  пристальный  взгляд, казалось, настигал меня и за металлическими перегородками.

   Несколько шагов в пыльной темноте... проницание...

   В головном вагоне, с флотской уверенностью ступая по дергающемуся  полу — поезд набрал прежнюю скорость и даже слегка припустил, чтобы уложиться в никому не нужный график  движения, — я вдруг подумал, что спорол глупость. Следовало прихватить сумку, приземлиться прямо здесь, в ближайшем свободном купе, а не мотаться по составу туда-сюда, будто пьяный дембель в поисках приключений...

   Я миновал игроков  — один безмятежно дрых лицом в стенку, а остальные как  раз в этот момент сдвигали чайные, в реликтовых подстаканниках, стаканы, в которых плескалась хрустальная,  как  слеза девственницы, спиртосодержащая жидкость.

   Следующие два вагона, как и прежде, безлюдны...

   Первым, что я услышал в тамбуре своего вагона, был задушенный женский крик.

   «Да что за напасть такая, — подумал я опустошенно. — Как они могли снова здесь оказаться? Ведь я же их вычеркнул!»

                         7

   Пришлось на самый краткий миг позволить себе всевидение — этим своим умением я тоже давненько не баловался, и за ненадобностью даже призабыл, что оно у меня есть. Видеть все и сразу — не самое легкое испытание даже  для исключительно могучего интеллекта, а я себя никогда таковым не полагал. Но сейчас не было в моем распоряжении более подходящего инструмента.

   Картина мира явилась мне  во всей своей полноте и неприглядности. Прошли те времена, когда в ней прихотливо сочетались трагическое и смешное, уродливое и прекрасное — сейчас  оставалось  по большей части унылое и безрадостное. Бурая африканская мертвечина — захлебнувшиеся в прибрежной грязи бегемоты, побитые апоплексическими ударами жирафы, утратившие интерес к жизни и к совершенно доступным антилопам львиные прайды, погрузившиеся в вечный сон вокруг своих безмятежных костров  любимые мои бушмены. Грязнобелое антарктическое безмолвие с навсегда уснувшими полярниками на своих никому на хрен не нужных станциях, в окружении пингвиньих  тушек. Скучная серость мегаполисов, издыхающих, подобно  древним драконам, возле накопленных не впрок сокровищ. И пожары, пожа ры, пожары...

   Меня же интересовал  самый  крохотный  фрагментик мозаики — тот, что относился непосредственно к моему  вагону.

   И выглядел он не менее удручающим, нежели мозаика  целиком.

   Это были все те же Драконы, и все тем же числом семеро. Как они очутились там, куда я их не пустил в новой реальности, одному Создателю Всех Миров было известно. Что ж, зато я доподлинно знал, где и кто из них прямо сейчас находится.

   Вот только не было у меня ни желания, ни сил сызно ва перебирать цепь событий.

  ...Сквозь первого Дракона я  просто прошел, как сквозь бумажную перегородку-сёдзи  — такие бывают в японских домиках, устроенных по старинным канонам. Но без  сухого треска рвущейся бумаги, а с тем звуком, что возникает, когда  грубый  кирзовый сапог со всей дури ступает в жирную грязь...  Стряхнувши с себя  липкое черное рванье, я встретился лицом к лицу со вторым и, похоже, застиг его врасплох. Он  даже не пошевелился — отвык, наверное, чтобы кому-то вдруг приходила в голову идея оказывать деятельное и, что  особенно удивило, эффективное сопротивление. И, не доставив мне лишних хлопот, тем самым заслужил подобающее вознаграждение — легкую и быструю смерть. Он еще не успел до конца умереть, а тотчас же из-за его спины бесшумно возник третий. Этот с толком использовал несколько мгновений, что я затратил на его дружков, и готов был напасть. Уж лучше  бы изготовился  обороняться! Мне  доводилось сражаться в узких щелях между скал задолго до его рождения — да что там! задолго до возникновения всей этой стаи, что впоследствии научилась говорить на одном языке, провозгласила себя «нацией» и увенчала свою эволюцию появлением на свет Драконов Иисуса... В редкие минуты тщеславия я прикидывал, что-де приведись мне оказаться в числе трехсот спартанцев царя Леонида, и историю греко-персидской войны пришлось бы сильно подкорректировать...  но в то славное время мне выпало заниматься не столь приятными вещами в местах с куда более суровым  климатом... Пока он принимал нелепую боевую стойку, цепляясь негодным для доброй потасовки нарядом за крючки и выступы вагонного коридора, средним пальцем я проломил ему череп в том месте,  где сходятся глазницы и переносица, и  двинулся дальше. Дверь в купе моей соседки была распахнута, сама она  лежала на животе и сдавленно мычала, а в ногах у нее восседал четвертый дракон, запустив пятерню в густые волосы и заламывая голову до самых лопаток... Никогда не понимал и не любил длинные распущенные волосы у женщин, а уж при виде такой роскоши у мужиков меня просто трясло (исключение составляли не более десятка хард-роковых музыкантов, чей талант намного превышал длину их волос). Долго не мог понять причину этой клинической ненависти к моде, что сошла было на нет с прогрессом цивилизации, а затем, спасибо «детям цветов», распространилась вновь — вместе с наркотиками, необязательным сексом (то есть безо всяких обязательств перед партнером и обязанностей по отношению к плодам подобного союза) и прочими прелестями квазинатурального полуживотного существования. Потом понял: эти неприбранные космы словно бы нарочно существовали для удобства насильников, самый чахлый и убогий из которых, погрузив в них свои кривые персты, легко мог склонить к повиновению самую статную красавицу. К тому же, воля ваша, ничего привлекательного в нестриженой шерсти я не находил — ни у женщин, ни у овец, — и не называл ее иначе, как «космы», «лохмы», а после углубленного ознакомления с русским языком еще и «куделя», и сходился близко только с женщинами, для которых  понятие «прическа» было не пустым звуком... К слову, не меньше «косм» я ненавидел еще и так называемые «косы»; к «девичьей красе» отношение они имели крайне опосредованное, а вот как орудие наказания во время оно использовались весьма эффективно —  оттаскать за косы всегда было излюбленным занятием родителей, исчерпавших лимит воспитательной толерантности... хороши они были и как средство для ритуального самоубийства, которое всегда под рукой, в особенности когда под угрозой оказывалась так называемая «девичья честь»... В свободной руке у истязателя было что-то вроде небольшого, но, судя по всему, чрезвычайно острого кинжала, который он намеревался употребить для вырезания на обнаженной спине жертвы своих блядских рун. Эту руку я ему сразу же сломал, а самого вышвырнул в коридор, заодно снеся с котурнов набегающего пятого. Когда два материальных объекта со значительной скоростью — а она  была безусловно значительная, близко к сверхзвуковой!  — входят в соприкосновение, шанс уцелеть есть лишь у того, что создан из более твердого вещества. Стена вагона была сделана из металла, обшита деревом и декоративным пластиком. Ну а человеческое тело, даже самое тренированное, все едино на две трети состоит из воды. Поэтому у стены лишь лопнула обшивка, зато оба Дракона разлетелись красивыми брызгами,  а вагон качнуло на ходу... Создатель, как давно я не развлекался! Внутри меня бушевали тропические двадцатибалльные ураганы, на замершие в безысходном ужасе берега воспоминаний накатывали несусветные  цунами страстей, а посреди этого кошмара сурово и мощно извергался вулкан ярости. «Я же говорил: никому не открывать!..» Женщина только хныкала и тянула на себя разодранную кофту. По крайней мере, в этой реальности она практически не пострадала. Оставалось еще двое, и оба в данный момент ошивались в моем купе... но для прояснения ситуации мне было достаточно одного. Сейчас я сам себе казался кувшином, до краев наполненным кипящей адской смолой, нервы  звенели, в мышцах метались киловольтные искры. Я не кинулся очертя голову наводить порядок в своих апартаментах, наоборот — успокоил дыхание, на цыпочках просочился в пустое купе по соседству, приник к стене, представил ее прозрачной... она и сделалась прозрачной, открыв мне малоприглядную картину низкого мародерства. Парочка мерзавцев рылась в моей сумке и была настолько поглощена этим занятием, что пропустила мимо ушей шум в коридоре, которым сопровождалось избиение Драконов. Отчего-то сей факт привел меня в еще большую ярость, хотя это и для меня самого находилось, уже за  пределами понимания. Перестав дышать вовсе и сосредоточившись, я вообразил стену не только прозрачной, а еще  и проницаемой... она и стала проницаемой. Когда  обшитая декоративным шпоном поверхность вдруг подернулась рябью, словно водная гладь под дождем, и из нее вдруг протянулись руки с устрашающе скрюченными пальцами, сомкнулись на горле одного из Драконов и утянули его за собой почти наполовину, другой на время впал  в ступор и только беззвучно разевал рот. В отличие от  своего подельника, который вначале орал от ужаса, а затем, когда я вернул стене подобающую плотность, какое-то время сипел горлом и булькал разъятыми примерно в районе малого таза половинками. С полминуты  я наслаждался учиненным безобразием... все, как в былые времена... есть еще порох в пороховницах... пускай непрактично, зато впечатляет...  и прочий тщеславный вздор... а потом по-деловому, решительным шагом отправился  разбираться с последним из незваных гостей, кто уцелел  после моих забав. Если, конечно, ему посчастливилось сохранить еще крупицу рассудка под  черепной коробкой.

    Надежды  на это сохранялось, следует признать, не много.

8

    Из коридора снова донесся женский крик.

    Ну а сейчас-то что не так?!

    Положительно эта дама обозначала себя в моем жиз ненном пространстве одними лишь воплями.

    Сообщив взору  всевоможную суровость, я приказал: «Сиди смирно!» Дракон быстро-быстро закивал и лишь  посильнее вжался в угол купе.

    Ничего  непредвиденного на сей  раз  не  стряслось. Женщина несколько пришла в себя, вернула одежде видимость  приличий и вышла в коридор в рассуждении найти меня и затребовать разъяснений по поводу творящегося неподобства. Вполне разумное, кстати, желание. Вот только застать в коридоре, буквально под ногами, клочья тел в черных лохмотьях, лужи крови и обломки костей она могла ожидать менее всего. Зрелище половины человеческого организма в соседнем с нею купе, которая до сих  пор пыталась проявлять признаки  жизни,  позитивного мироощущения ей не добавило.

   Бормоча нечто успокоительное, вроде «Все хорошо... все просто замечательно...  они это  заслужили...  они были очень-очень плохие и вели себя скверно... один из них, кажется  — этот, пытался вас убить... но теперь никто из них никого больше не убьет...», я грудью оттер ее от всех этих кошмаров и вернул на место. «Что происходит?» — спросила она шепотом. «Вы же знаете, — ответил я уклончиво, — сейчас такое время, что постоянно что-то происходит, и, как  правило, самого неприятного свойства».  — «Кто вы такой?!» — «Эту тему мы уже миновали...»  — «Но я...» — «Просто поскучайте здесь какое-то время, а потом я вернусь, и мы все обсудим». Ничего обсуждать мы, разумеется, не станем, но я надеялся этим на какое-то время ее успокоить.

   Состав с каким-то истерическим весельем рвался сквозь ночь к одному ему известной цели, вагон ходил ходуном. Я задвинул дверь купе — всю эту сумасшедшую ночь только тем и занимаюсь, что двигаю туда-сюда двери купе! — и отправился к своим баранам. Баран, впрочем, был один, и не так давно искренне полагал себя Драконом. Второго, что беззвучно маялся своей верхней половиной и никак не мог умереть,  никто в расчет  уже не  принимал. Решив, что в материальном мире с  него достаточно, а остальное от щедрот своих добавит Создатель Всех Миров, я походя прекратил его мучения и отослал многогрешную душу вдогонку за теми, что уже были, верно, на полдороге к последнему и самому страшному суду.

   Баран, он же Дракон, между тем немного опамятовался и даже предпринял попытку улизнуть. Я вернул его на место, сел напротив — рядом с намертво впаянными в стену ногами. Уж не знаю, какие горящие письмена он читал на моем лице, но давно я не видывал человеческого существа в таком ужасе.

   — Я буду спрашивать, а ты — отвечать. Понимаешь?

   Он кивнул.

   — Отмалчиваться ты не станешь, потому что я этого не допущу. Я не в настроении для монологов. Имя?

   Его глаза собрались в кучку, словно этот простой вопрос вдруг натолкнулся  в его мозгу на непреодолимую преграду.

   — Селафиил... алтарник Селафиил, — с  громадным трудом произнес он.

   Алтарник...  наверное, какой-то низший чин в клерикальной иерархии.  Сколько же ему  лет?  Двадцать с небольшим? Тридцать? Зеленоватое от страха и неправильного образа жизни  лицо без внятных  возрастных признаков, выбивающиеся из-под капюшона бесцветные волосы, жесткие и давно немытые, когда-то сломанный, неправильно отремонтированный и потому сдвинутый набок нос, потрескавшиеся тонкие губы, по-крысиному прикушенные острыми зубами. И над всем этим безобразием — прозрачные, как стеклянные шарики у музейных чучел, глаза, в которых были только злоба и страх. То есть ничего, имеющего отношение к традиционным христи анским добродетелям.

   — Так вы — Драконы Иисуса?

   Снова кивок, в котором отчетливо прочитывалась не которая спесь.

   — Вертолет был?

   Поскольку голосовые связки все еще  отказывались подчиняться, алтарник Селафиил продолжал кивать на  манер китайской куклы.

   — Что с ним сталось?

   Алтарнику понадобилось немалое усилие, чтобы одо леть спазм гортани.

   — Сел аварийно. Маслонасос пробило... или какая-то  такая херня...

   — Но на поезд вы все же успели. Как?

   Взгляд Селафиила суматошно забегал.

   — Я не... не могу объяснить.

   — А придется это сделать.

   — Не знаю... не понимаю...

   — Как ты считаешь,  — промолвил я со злобной иронией, — если сломать тебе один палец, это поможет собраться с мыслями? Или, чтобы не  мелочиться и укре пить мотивацию, сразу два?

   Алтарник пренебрежительно пожал плечами:

   — Да хоть все. Я не чувствую боли.

   — Отчего же?

   — Никто из нас не чувствует. — Он  напрягся и произнес по складам: — Де-сен-си-би-ли-зация. Обряд такой. Соберет, бывало, нас епископ, прочтет  слова истинной веры — и делаешься сам не свой. Все чувствуешь, кроме  боли. Хоть режь, хоть ешь...

   — Неужели совсем не чувствуешь? —  спросил  я. — А так?

   Он рассеянно посмотрел на свои сломанные пальцы:

   — Фигня. Неудобство, только и всего.

   — Боли не чувствуешь, а меня боишься. Ведь боишься?  Или не меня?

  Уголок рта приподнялся в слабой усмешке.

  Веление не препятствует мне читать мысли. Это совсем несложно — вскрыть чужое сознание, будто пивную банку, выплеснуть в себя все, что хотелось узнать... а потом выкинуть в ближайшую урну, как и  положено обойтись с пустой жестянкой... и здесь же стошнить содержимым.

   Ибо нет слов, чтобы выразить, как это противно. Если очень приблизительно: копаться в чужих мыслях — все равно что во внутренностях. Скользко, липко, и мерзко воняет.

   Нет, не сейчас.

   Тем более что у человеческого существа в его положении не так много страхов.

  — Кажется, я знаю. Ты боишься умереть?

   Пальцем в небо, а догадка оказалась верна.

   После долгой паузы он проронил:

  — Нельзя мне умирать... сейчас. Накажут.

  — Накажут — за то, что умер без спросу?

   Селафиил молча кивнул.

  — Как можно наказать мертвого?

  — Поднять из могилы, — сказал он, почти не разжи мая губ. — Он умрет — а его снова поднимут.

  — А почему тебе нельзя умирать?

  — Задачу не выполнил, потому и нельзя.

  — Хм... задачу... — Теперь настала моя очередь подбирать разбегающиеся слова. — Это какая же у тебя, мелкой  твари, может быть «задача»?

   Алтарник сделал попытку отвернуться, но я легкой  пощечиной воротил себе его внимание.

   — Ведь ты не хочешь умереть, правда? Но ты знаешь:  я могу убить тебя в любой момент.

   Он проговорил неохотно, опустив веки:

   — Поезд. Вагон. Человек с сумкой.

   — Этот человек — я?

   Кивок с закрытыми глазами.

   — Зачем я вам понадобился?

   — Не знаю... не нам.

   — А кому?

   — Я простой алтарник. И всего лишь седьмой Дракон в нашей семерке. Это значит: обо всем узнаю последним и  меньше остальных. Мне не говорили, кому и  зачем.  Просто приказали: ступай и найди.

   — А кто здесь первый Дракон?

   Он повел глазами в сторону торчащих из стены конеч ностей.

   — Допустим, — сказал я. — И если ты рассчитываешь, что я не смогу проверить твои слова, то заблуждаешься.  Что вы искали в сумке?

   — Не знаю... что-нибудь.

   — Нашли?

   Дракон ухмыльнулся:

   — Не успели. Только начали.

   — Откуда у вас вертолеты и вертолетное топливо?

   — Вертолеты не наши — Черных Чопперов. Сами они зовут себя Саранчой Апокалипсиса. Мы просто сотрудничаем. У нас общие цели. Но мы про них ничего не знаем.

   Вот только саранчи нам здесь не хватало.

   — Ладно... Черный Чоппер не долетел. Но ведь как-то  вы оказались на поезде?

   — Говорю же,  не знаю! — Лицо  его жалко  сморщилось. — Я такого никогда не видел, только слышал от старших Драконов, что, мол, иногда свершается по Высшей Воле... Мы стояли вокруг вертолета, мозговали, как поступить, и вдруг открылся путь. Не знаю, как объяснить... Расстояние сжалось... будто кто-то схлопнул, как книжку. Или как гофрированную трубу — такую, от пылесоса. Два километра — как два шага. Шагнул — и сразу внутри ва гона. — Он задумался и повторил: — Не понимаю.

   — Зачем же тогда понадобился Чоппер, если можно вот  так, в два шага? — спросил я недоверчиво.

   — Можно...  но на всех Высшей  Воли не хватает. За всеми не углядишь. А сейчас на нас обратили внимание. Точнее, на нашу цель.

   — Цель — это я?

   — Да... Вначале был просто поезд — его нужно было остановить и зачистить. Мы всегда так делаем. Мне даже показалось... показалось, что мы уже это делали однажды. Остановили... зачистили... ушли. А потом вдруг все изменилось. Мы стоим у вертолета, и вдруг нам изменили задачу и указали новую цель.

  — Кто изменил и указал?

  — Никто, — пожал он плечами. — Мы просто слышим это внутри себя. Все семеро одновременно.

  — Внутренний голос?

  — Нет, не голос... а может, и голос. — Селафиил наморщил лоб, с усилием подбирая нужное слово из своего скудного лексикона. — Ощущение.

  — Очень конкретное ощущение, — сказал я с иронией. — Директивное. Богатое деталями.

  — Я не лгу.

  — И то верно, какой тебе резон врать, в твоем положении? Итак, что твое внутреннее ощущение повелело проделать с поездом и пассажирами?

  — Поезд — остановить. Пассажиров — зачистить.

  — Звезды на спинах, — подсказал я.

   — А как же? — удивился алтарник. — Это обязательно. Потом — найти того, кто... кто... — Он весь скривился от напряжения и даже раздраженно щелкнул пальцами. — Ну, мешает, что ли...

   — Я — мешаю?

   — Да, мешаете.

   — Чем же?

   — Откуда мне знать!

   — Хорошо — кому я мешаю?

   — Как кому? Высшей Воле,  конечно! Никто не имеет права ей противиться или противостоять.

   — Не помню, чтобы я хоть как-то встревал в этот бардак! Ладно, Высшая Воля... хм... Вот вы меня нашли. Что дальше?

   — Ничего. Правда, ничего. Просто увидеть и оставить в покое.

   — А в сумке-то зачем было шариться? Тоже Высшая  Воля повелела?

   — Это первый Дракон так решил. Ну... мало ли что там... интересного.

   — Разве вы не знали, что инициатива наказуема?

   — А кто накажет-то? — искренне удивился он.

   — Я накажу.

   — Ну так то вы... — сказал он заискивающе.

   — Тебя что, в детстве не били, когда пытался стянуть чужое? Не помнишь, как обходятся с теми, кто тырит по  карманам?

   — Я ничего не помню, — заявил алтарник, уставясь в пол. — Мне  незачем помнить прежнюю жизнь. Так  и так она больше не вернется.

   — Откуда такая уверенность? А вдруг хаос прекратится, человечество опомнится, возьмется за ум...  жизнь войдет в привычную колею? Люди восстановят города, отстроят  дома? Ведь такое уже случалось прежде после больших войн.

   — Такого прежде не случалось,  — сказал он тихо.  — Это не война  людей с людьми. Это вообще не война. Это  дорога в один конец. И человечество прошло ее до конца.

   — Такова Высшая Воля?

   — Да. Такова  Высшая Воля.

   — Хорошо, — сказал я, придвигаясь к нему вплотную и ловя взгляд суетно бегающих глазенок. — Теперь ты  меня увидел. Что дальше?

   — Я не знаю, — сказал он шепотом.

   — А я не с тобой разговариваю...