Шестой моряк Филенко Евгений

   — Мы знакомы? — спросил доктор Борис Ульрихскирхен, слегка задыхаясь.

   — Нет... полагаю, нет.

   — Тогда как вы здесь оказались? — Поразмыслив, он уточнил: — И зачем?

   Разумеется, он меня не знал — визави мы не встречались. Я не вращался среди небожителей, он  не нисходил к плебсу. Но я знал его давно и неплохо. Человек, за короткий срок собравший несколько самых престижных премий за свои исследования на стыке физики, информатики и математики, от Тьюринговской до Нобелевской. Автор скандального эссе «Уравнения Сатаны», где утверждалась неизбежность и расписана была в деталях процедура тотальной нанокиборгизации вида Homo sapiens. Создатель прототипа процессоров для так и не родившегося на свет нового поколения компьютеров на каких-то малопонятных кому бы то ни было, кроме него самого, «медленных фотонах». Создатель операционной среды nSpace, похоронившей Windows и Unix. Лицо с телеэкранов и обложек глянцевых журналов. Бабник и метросексуал. Демагог и провокатор... Ну разумеется, кому еще  могла прийти в голову идея волнового вируса?!

    И сейчас, глядя на жалкую тень прежнего блистательного наглеца и скандалиста, я вдруг поймал себя на мысли, что это все же не первая, и даже далеко не первая, наша встреча за мою бесконечную, полную имен и собы тий жизнь в человеческом теле.

   — Thou art the man[75], — промолвил я.

   — Мне не страшно, — ответил он. — Не в том я состоя нии, чтобы чего-то страшиться.

   — Интересно, за кого вы меня принимаете.

   — Какая разница...  Всегда найдется миллион-другой желающих поквитаться со мной за  свои собственные  грешки. Но что вас так задержало?

   Я подтянул к изголовью дивана кресло и устроился с максимальным комфортом, закинув ноги на стоявший здесь же грязный журнальный столик. Какие-то бумаги  и диски с шумом ссыпались на пол.

   — Не собираюсь предъявлять вам счет, —  сказал я. — Все, что происходит... это вообще меня не касается. Я здесь лишь затем, чтобы воочию повидать автора тако го скорого и безвкусного конца света.

   В его глазах затлела слабая искра любопытства.

   — Как тебе удалось? — спросил он.

   — Что именно?

   — Сменить форму существования с волновой на мате риальную.

   Не сразу, но я сообразил: он принял меня за другого.  За свое детище. Он почти угадал, но...

   — Ошибаетесь. Я — не он.

   — В вас столько жизни... столько энергии... Ни в ком ее не может быть так много... ну разве что в каких-нибудь одноклеточных... или... — Он даже сморщился от усилия и произнес по слогам: — В аль-ве-оло-би-он-тах! Вы знаете, что такое альвеоло... — Он перевел дух и закончил: — ... бионты?

  — Не имею чести.

  — Это такая маленькая сволочь, ни животное, ни растение. ..  которая переживет этот мир. И, возможно, его унаследует.

  — А... с чем-то подобным мне доводилось сталкиваться, — усмехнулся я. — Но это было чертовски давно, и назвать ту сволочь маленькой ни у кого язык не повернулся бы... Не надейтесь. Конкретно этого конца света не переживет ничто. Если и последует новое начало, то с чистого листа.

   Про левиафанов, мировых змеев и иже с ними я счел за благо умолчать.

  — Откуда вы знаете? Или вы из этих... из ангелов? Вас, случаем, не Гавриилом кличут?

   Наверное, в свои лучшие времена он был чрезвычайно занятным собеседником.

  — На деву Марию вы не потянете. А мне приличнее назваться Азраилом... Но я не ангел и не демон. И уж тем более не ваш... волновой вирус. Кстати, у него есть имя?

   — А у вас?

   Я поморщился.

   — Вы, люди, спать спокойно не будете, если не приклеите к чему-то находящемуся за пределами вашего разумения какой-нибудь ярлык.  И только так сможете включить это непостижимое в свою систему понятий. Да,  у  меня есть некое  свойство, которое делает меня уникальным в моем мире. Но это  не имя в вашем понимании. С другой стороны, в вашем мире у меня было столько  имен, что все из них я уж и не упомню. Рано или поздно они облетают с  меня, как шелуха.  Поэтому можете  придумать еще одно, любое, мне все равно. Если вам интересно, последним  по времени моим именем, а точнее  — определением, было  «терминальный  эффектор»...                               »

   — Кто измыслил сей уродливый термин для обозначения столь блистательного феномена?  —  поразился  Ульрихскирхен.

   — Один провинциальный философ.

   — Черт бы подрал! — выдохнул он. — Только убедишь самого себя, что выдумал что-то по-настоящему новое, как  сразу выясняется, что на деле  ты жалкий подражатель, если не плагиатор.

   — Скажи я вам, что вы воспроизвели — пускай и не слишком умело! — одну из остроумнейших игрушек Создателя Всех Миров, это примирит вас с действительностью?

   — Ну... в какой-то мере. А что, бог и вправду есть?

   — Вот и вы путаете бога и создателя...

   — Погодите-ка... Уже, кажется, нет, не путаю. Вы хотите убедить меня, что некий высший разум создал этот мир, а затем перестал обращать на него внимание, от влекшись на более серьезные и любопытные дела?

   — Не хочу, — возразил я. Он глядел на меня с выжида тельным интересом. — Я просто знаю это.

   — Ну да... будь это бог в традиционном понимании, уж он-то вряд ли стал бы так наплевательски относиться к собственному творению... Следовало чем-то очень обидеть бога, чтобы он решил: ну вас к свиньям, выпутывайтесь  как хотите, а я знать и видеть вас больше не желаю. И это его равнодушие объявлять неисповедимыми путя ми и горним промыслом.

   — Вы,  люди, весьма изобретательны.  Поводов  для огорчения своему богу вы дали с избытком. Даже мать способна отвернуться от непутевого дитяти. А что говорить о строптивой зверушке... или, если говорить на доступном вам языке, программе со множеством скрытых багов? Что вы делаете в ситуации, когда устаете вылавливать собственные ошибки в коде?

   — Ну коли уж совсем устаю... стираю код и пишу новый... — Он нахмурился. — Сейчас что, как раз та ситуация?

   —  Это вы меня спрашиваете?! — удивился я. И ткнул пальцем в сторону окна. — Вот это все... чьих рук дело?!

  — Я назвал его «Эфир», — сказал Ульрихскирхен задумчиво. — Разве он вам не представился? У меня такое ощущение, что вы с ним уже знакомы накоротке...

  — Почему именно «Эфир»?

  — Было в античной мифологии такое божество с неопределенным статусом. Легкое, воздушное... не то отец всех богов, не то отпрыск... не помню, какие образы вертелись у меня в голове в ту прекрасную пору. Замышлялась компактная, но сложная программа с возможностью автомодификации. Нужно было подобрать для нее подобающую элементную базу и создать операционную систему. Медленные фотоны не годились... традиционное железо только все портило. Простое и очевидное решение: хер с ней, с операционной системой, хватит и операционной среды... Волновое пространство — никаких границ, никакой борьбы за ресурсы... Никто о нем ничего толком не знает, что бы там ни втирали вам физики-волновики... да и не нужно знать всего, достаточно найти способы... даже  не  управлять им — всего лишь играть. Слыхали о специальной волновой теории Регардена-Эдельштейна?

   — Не припоминаю.

   — И не мучьте свои извилины: это тайна за семью печатями. Волновая теория в максимально возможном приближении к реальному положению вещей — на существующем уровне познания,  разумеется. Регарден умер в  прошлом веке, непонятый и непризнанный, его имя под  негласным  запретом,  публикации  уничтожены... Эдельштейна завалили деньгами и застращали... он согласился молчать, и тоже вскорости как-то чрезвычайно удачно скопытился от внезапной коронарной смерти. Вы что думаете, теоретическая физика всегда и во всем публична?! Вы еще про математику не знаете — там секретность, какая вам и не снилась... Мне передали диск с изложением специальной волновой теории из рук в руки... черный диск никому — даже мне! — не известного формата «Black Deck» в единственном экземпляре, и особый дисковод, на котором этот диск только и мог быть прочитан...  Я сам ни черта не понял, это я-то!., нобелевский лауреат!., но нашел людей, которые поняли. Два аспиранта из Техниона, что в Хайфе, слыхали?., наглые такие, «евреи в кубе»... один русский из Сибири, он там в своей лаборатории в валенках и тулупе сидел, чтобы не подохнуть от холода... два азиата, не то из Китая, не то из Малайзии, на одно лицо и даже, кажется, имя... они поняли и все мне растолковали. Остальное было рутинной процедурой... Помнится, на радостях мы ужрались в прах... море  виски пополам с текилой, не самое удачное сочетание, прямо скажем... а наутро, небритые и похмельные, выдали генеральному заказчику офисные ножницы и предложили разрезать ленточку на коробке с пультом. Там, собственно, и была-то одна кнопка... все понимали, что это дорога в один конец... но никто не думал, что это  дорога в «Пэ-Пэ».

  — Что такое «Пэ-Пэ»?

  — Это дочь одной знакомой придумала — Полный Прикол. А мы, взрослые циники, расшифровали как Полный Пиздец... и, что характерно, попали в десятку.

  — Так стало быть, существовал генеральный заказчик?

  — Ну  конечно.  Некий транснациональный  фонд «Лейбниц XXI»... исследования на стыке науки и религии... по крайней мере, так они утверждали. Хорошие деньги, занятная техническая идея... благородные цели — вернуть человечество на путь истинный, в лоно религии  и нравственности.

  — Вы и впрямь поверили в благородство намерений?

  — Конечно, нет. Я благоразумно сделал  вид, что поверил. Все было  шито довольно грубыми  белыми нитками — никому не хотелось вслух говорить о Золотом  Миллиарде...   ?

  — Апокриф Малха здесь каким боком затесался?

  — Врете, что вас это не касается, а сами полностью в теме... Не думайте, что я сразу согласился... я говорил с этими ребятами без малого месяц, пока они смогли меня заинтересовать и убедить — а ведь убеждать они умеют! Согласитесь, это была возвышенная цель — встряхнуть человечество, пока оно не утонуло в океане собственных пороков, не мытьем, так катаньем внушить вечные ценности... устроить небольшую, но очень показательную прелюдию к концу света.  Этакую акцию устрашения... Оставалось только  выбрать подходящий эсхатологический сценарий, и уж под него разработать инструментарий. По понятным причинам, обо всяких там Рагнарёках, с кораблями из ногтей мертвецов и толкучкой богов за право порешить друг дружку, и речи не шло...

  — Отчего же? Там были занятные вещи...

  — Сценарий, что предлагал Иоанн Богослов, показался чересчур сложным в реализации, да и необратимым. Вообще в библии много сказано о конце света, но такие моменты, как воскрешение мертвецов и глобальные стихийные бедствия, никого не воодушевляли. — Он усмехнулся: — Все отчего-то желали  минимального ущерба имуществу и недвижимости.., Тогда-то мне подсунули апокриф  Малха. Он мне  сразу понравился.  Написано просто и ясно, что за чем следует, как техническое задание — бери и кодируй... А  самое  важное — никаких разрушительных глупостей, никакой там саранчи с человечьими головами. Смертная тоска охватит каждого человека, и в  печали  своей предастся он мыслям о собственной никчемности и незначительности перед высшими промыслами. Что тут мудрить?  («И действительно, — подумал я. — Чего мудрить-то?! Берем одного обозленного на весь мир  корноухого филистимлянина и двух в жопу пьяных бродячих декламаторов... Вот вам и сценарий конца света!») Волновое угнетение психики, все давно известно! Осталось только выбрать источник волнового воздействия и придать ему соответствующую глобальность...

  — Что человеческая психика — слишком сложный аппарат, чтобы подвергать его унифицированному воздействию, вам и в голову не пришло.

  — А, ерунда... об этом я тоже думал. Не такой уж и сложный аппарат... те же принципы, что и в самом паршивом калькуляторе, только иная элементная база и  намного  больше транзисторов. Разумеется, всегда оставался некий риск клинических отклонений от типовой модели... но кому в светлом и безгрешном будущем нужны отклонения?!

  — Африканские пигмеи вымерли в числе первых, — заметил я. — То есть подчистую. Более безгрешного народа я в жизни не встречал.

  — Глупости! — возразил он. — Велика важность — пигмеи... В первую голову вымер весь фонд «Лейбниц XXI»,  о чем я ни секунды не  сожалел... следом улетела моя команда — мы оказались в самом эпицентре, и нам перепало больше других. Я уцелел, потому что... потому что не знаю почему. Наверное, это часть игры... ведь Эфир алгоритмически сходен со многими  продвинутыми движками виртуальных игр. А значит, он с нами играет в какие-то свои непонятные квесты. Рожи мне корчит. ..  нужен же ему кто-то, кому он станет корчить рожи! А я даже умереть толком не  могу... ничего не  хочется, ни есть, ни пить... ни жить, ни умереть. Хотел было из окна выброситься — стекло,  сука, пуленепробиваемое, раздвигающие механизмы, натурально, заблокированы, а вставать и куда-то идти в поисках пригодного способа самоубийства — выше моих сил... А вы мне тут про пигмеев втираете...

   Он внезапно побагровел от напряжения и сел внутри своего кокона.

  — Выпить хотите? Или алкоголь вам безразличен?

  — А что у вас есть? — спросил я заинтересованно.

  — У меня?! — Он горделиво вскинул подбородок. — Все! Пошарьте в баре... и мне плесните на донце.

   Сам бар больше напоминал  собой один  из сейфов Форт-Нокса, хотя открывался не в пример проще. Подсветка работала, где  нужно было прохладно, а где нужно — не слишком. Его содержимое действительно потрясало воображение. Я заметил «Beautе de Vice» в хрустальной бутылке, на фоне которой «Johnnie Walker Blue Label» выглядел шотландским оборванцем в засаленном кильте. «Пить я тоже не хочу, — сказал за моей спиной Ульрихскирхен. — А буду! Хотя бы  назло ему...» Глаза разбегались. Чтобы не застрять здесь надолго, я зажмурился, протянул руку и цапнул наугад. Это была текила «Grand Patron Uranium». Что и говорить, не худший выбор, отнюдь не худший.

   Я разлил вязкую голубоватую жидкость в два высоких стакана — первое, что попалось из подходящей посуды. Один стакан подал Борису — тот принял его обеими руками, брезгливо  принюхался, проворчал «А лимон?.. А соль?..», единым махом выплеснул  в рот и  тотчас же прилег. Я снова плюхнулся в кресло, сделал  глоток — и впервые за все время пожалел об этом уходящем мире.

  — Что-то пошло не так, — бормотал Ульрихскирхен. — Точнее, все пошло не так. А когда оно сразу-то шло так и именно так, как подразумевалось?! С обычными программами все просто: накапливаем достаточное количество выявленных ошибок и выпускаем сервис-пак... Но мы изначально делали необычную программу, которая могла бы сама находить и сама устранять ошибки разработчика в своем коде. От ошибок никто не застрахован... даже этот ваш...  Создатель миров, о котором даже вы, существо, как я понимаю,  внесистемное и всемогущее, говорите со  страхом и почитанием в голосе. Ведь лажанулся же он с нашим миром!.. Еще Дейкстра[76] говорил: если отладка — процесс удаления ошибок, то программирование должно быть процессом их внесения... Систему автодебаггинга я делал сам... и тоже где-то лажанулся. Один черт знает, что Эфир в себе поправил, чтобы стать тем,  кем он стал... он так отладил собственный код, что сам себя сделал разумным... и мне порой кажется, что он уже тому не рад.  Или, что еще хуже, ошибка была допущена с самого начала, в постановке задачи. Послушайте, мосье Терминальный Эффектор...  перед вами хотя бы раз ставили непротиворечивые задачи?

  — Даже и не упомню, — признался я.

  — Для сверхъестественного существа вы подозрительно многого не помните...

  — Способность забывать  — высшее благо... Но вы правы: на самом деле, я ничего не забываю, и при желании смогу докопаться до начала всех начал, погребенных в моей памяти, но... сейчас у меня нет такого желания. Да нет в том острой нужды. Вам ли не знать, что любая, самая выверенная формулировка непременно допускает различные толкования!

  — Конечно... чертова прорва законов Мэрфи... один из них гласит, что программа всегда выполняет то, что ей приказали делать, а не то, что от нее хотели. В какой момент я упустил это из виду?.. Никто не захотел думать о собственном несовершенстве...  все попросту начали умирать. От тоски... Во мне тоже сто восемьдесят фунтов тоски... сейчас уже меньше, но все равно до черта... Я уже битый месяц почти не ем, не пью и не курю... почему я до сих пор не умер, можете мне объяснить?! — Ульрихскирхен снова попытался сесть, и с третьей попытки ему это удалось.  Дрожащей  рукой он протянул стакан, и я с готовностью набулькал туда бесценного коллекционного пойла. — Слово чести, когда я понял, как облажался, тотчас же попытался все  исправить. Начал работать... думал, ему не понравится, и он станет метать в меня шаровые молнии или напускать ядовитых змей... да мало ли что... А он, сволочь, даже мой компьютер не отключил. Либо ему все равно, либо он меня не боится... либо на что-то надеется... Он снова оказался прав — я скоро уговорил себя, что ничего не изменить, и будет лучше, если я прилягу и просто стану смотреть в окно... А там все время что-то горит и взрывается. Программой не предусмотрено, чтобы горело и взрывалось... а оно горит... и взрывается, мать его...

  — Люди способны выражать свою тоску по-разному, — заметил я. — Кто-то лежит пластом. А кто-то открывает газ и щелкает зажигалкой.

  — Не я нажал  ту чертову  кнопку! — вдруг сказал он энергично. — Я только заставил все это работать. Любая работа — это функция времени и денег. Денег было море, и мы все сделали быстро. Это был пульт с одной кнопкой. Ну, там, конечно, авиационный ангар всякой периферии... сорок акров антенн... но кнопка была одна. Которую не я нажал... а этот тип из «Лейбница»...

  — Какая разница? — спросил я сквозь зубы.

  — Согласен, разницы нет. И все же...

  — Никаких «все же»! Что сделано, то сделано, и нет разницы в том, кто придумал, как это сделать, а кто нажал кнопку. Важно только то, что вы всех убили.

  — Э, бросьте... годом раньше, годом позже... У человеческого существа суицид намертво вшит в гены. Вся история человечества — долгий путь самоистребления. Просто до нас никому не удалось достичь подходящей степени глобализации.

  — Это что, попытка самооправдания?

  — Мне не в чем оправдываться. Была поставлена задача, а я только нашел техническое решение.

  — Но ведь у вас был шанс его не найти.

  — Был, не спорю. В том смысле, что найти и тотчас же потерять. Деньги... это не самое главное, я и без того не бедствовал. Но...  ведь  красивое получилось решение! Волновое пространство... слишком красиво, чтобы так вот взять и позабыть...

  — Не знаю. Я не физик и не математик, чтобы оценить красоту вашего решения. Зато я могу оценить результат. Уж в чем другом, а в концах света я знаю толк,  повидал их на своем веку немало. Так вот, вынужден вас огорчить: ваша версия конца света не удалась.

  — В какой  странной компании мне приходится загибаться, — промолвил он задумчиво. —  Впрочем, и обстоятельства, в которых это происходит, трудно назвать тривиальными... Чем вам не нравится конец света по Ульрихскирхену? Спокойно, даже благородно... с умеренными пиротехническими эффектами...

  — Точнее будет сказать: уныло и бесславно. Когда-то давным-давно... в абсолютно другом мире... все вулканы буквально сорвались с цепи, затопили города и веси потоками лавы, и в этих потоках из самых недр явились огненные двенадцатилапые чудовища. Правильнее сказать, их вынесло на поверхность против воли, потому что не желали они ни сокровищ, ни власти, а единственно лишь вернуться туда, откуда поднялись. Против них не годились ни стрелы, ни копья, ни камни из катапульт — все сгорало не долетев. Но сражались до последнего, и, конечно же, все погибли, а чудовища блуждали по этому миру, слепые, глухие и по-своему беспомощные, пока не выжгли его дотла и сами не рассыпались в прах и пепел.

  — Забавная сказка, — промолвил он.

  — Это  не сказка, а достойный конец света... Или вот еще: гигантский метеорит из дальнего космоса. Заметили его не сразу, и сроку на все было отпущено год с небольшим. Расколоть  его  на мелкие кусочки? Сбить  с курса ракетным ударом? Хорошая идея — при наличии ракет. А их не было... незачем им были ракеты. Самое страшное оружие, которое я там видел, предназначалось для откупоривания бочек с самогоном.

  — Я всегда утверждал, что пацифисты обречены, — глумливо пробормотал Ульрихскирхен.

  — Да, такой это был необычный мир... И что же? Они не стали сидеть на своих задницах и молиться... или валяться на диванах в ожидании конца. Они собрали всех сколько-нибудь стоящих ученых, даже самых сумасшедших, завалили их мыслимыми и немыслимыми благами, и те отпустили свое  воображение на волю. Нет, оружие так и не было изобретено... зато были построены колоссальные корабли из металлического  хрусталя... я уже давно перестал гадать, что это было на самом деле — металл или  стекло... Кораблей хватило на всех, кто желал спастись — а были и такие,  кто хотел остаться и увидеть конец света — из чистого любопытства! Когда до столкновения оставалось не больше месяца, корабли отчалили от родной планеты и со скоростью светового луча унеслись на поиски нового мира.

   Он скорчил брезгливую гримасу:

  — Я где-то читал этот бред. Или смотрел по ящику.

  — А я, говоря фигурально, стоял в толпе обреченных и махал платочком вслед последнему кораблю...

  — А потом в вас со всей дури въехал метеорит, — сказал Ульрихскирхен саркастически, — и все умерли.

  — Не совсем так. По-видимому, движением небесных тел заведуют те же раздолбай, что и во всех иных сферах, требующих управления... Этот несчастный метеорит на подлете столкнулся с другим метеоритом, помельче, о котором никто и знать не знал! Заурядное дорожно-транспортное происшествие... только от прежней траектории здоровая дура отклонилась и ушла в сторону Солнца, где не то сгинула, не то до сих пор болтается по внутренней орбите в статусе карликовой планеты. А мы, несколько сотен идиотов, остались с разинутыми ртами, совершенно разочарованные, в пустом, заброшенном мире...

  — Недурно, — проронил он.

  — Уж не в пример пристойнее, нежели на собственном диване, под шерстяным пледом, с видом на закат... как переживший свой век маразматик. Человечество самым бездарным образом не оправдало надежд.

  — А разве на него кто-то возлагал надежды?

  — Да вот хотя бы я.

  — Ну, вряд ли стоило так уж стараться ради вас...

  — Ну тогда вы сами. Постоянно надеялись на что-то... на светлое будущее... но палец о палец не ударили, чтобы оно хотя бы забрезжило. А так весело все начиналось!

  — Может быть, никто и не  собирался веселиться, — сказал он упрямо.

  — И напрасно. Весело прожить, ни  о чем не пожалеть и уйти на кураже, под хард-рок и фейерверки — это единственный смысл существования. Похоже, вы забыли, что так оно все и было задумано.

  — А музыка у нас была нефиговая, — сказал он.

  — Музыка и женщины, — сказал я. — Это лучшее, что вам удалось придумать. Все остальное... так себе.

  — Женщин, — заметил он, ухмыляясь, — придумал этот ваш Создатель. Или, скорее, извечный его оппонент. Ведь у него же наверняка есть оппонент?

  — Нет у него никаких оппонентов, и никогда не было. Глупости,  придуманные  для оправдания собственных безобразий, чтоб было на кого свалить. Что касается женщин — Создатель Всех Миров изобрел способ продолжения рода. Все остальное за него досочинили вы. Ему бы понравилось... если бы он о вас помнил.

  — А о вас он помнит?

  — Обо мне?!

  — Ну да, о  вас. Коль скоро он забросил вас в наш убогий мирок, то, наверное, это было сделано с каким-то умыслом.

  — Не уверен, — промолвил я. — Ему было все равно, где я окажусь и кем стану в этом мире. Он сделал это... наугад.

  — Чем же вы ему так досадили?

  — Досадил?! Скорее, наскучил.

  — А вы все ждете и надеетесь, что он вдруг вспомнит о вас, заберет из ссылки и вернет в свой сияющий дворец... или что там у него в качестве обители?

  — Не жду, — сказал я. — Давно уже не надеюсь. Вы часто  играете с плюшевым мишкой из сундука со старым хламом на чердаке?

  — Нет, не часто, — усмехнулся он. — Но мне вдруг стало любопытно, что думает обо мне этот несчастный медведь в своем  пыльном сундуке. Желает ли он мне смерти в отместку за свое забвение? Мечтает ли умереть сам?

  — Плюшевые  медведи не умирают. Они бессмертны. Их удел — вечное ожидание...

  — Как и ваш?

  — Ну, я, по крайней мере, изредка могу себя развлечь.

  — Извините, что разочаровал вас, — промолвил он, — господин плюшевый мишка.

   Взгляд его устремился за окно и застыл.

  — Ну вот, опять он выеживается, — сказал Ульрихскирхен печально.

   Я проследил за его взглядом.

  Темно-серые  облачные клубы за окном сами собой выстроились в некое подобие человеческого лица. Точнее, рожи. И эта рожа гнусно ухмылялась.

  Трудно было  даже представить, какой силы атмосферные потоки должны гулять над несчастным городом, чтобы организовать этот цирк. «Кое-кому попросту нечем себя занять», — подумал я.

   Ульрихскирхен приподнялся на локте и показал роже средний палец. Ему было проще, даже с учетом прилагаемых для весьма несложного жеста усилий.

  — Так мы и общаемся, — сказал он с усмешкой. — Однако... не пора ли вам?

  — Пожалуй, — сказал я, поднимаясь. —  Можно последний вопрос?

  — Валяйте.

  — Вот вы, доктор, наверное — самый умный человек эпохи... вам никогда не приходила в  голову фантазия придумать что-нибудь этакое... революционное... чтобы изменить жизнь людей к лучшему?

   Он снова иронически скривился:

  — Какой вы, оказывается, скучный, мистер Терминальный Эффектор...

  — По-вашему, добро делать скучно?

  — Ну, это еще не мной подмечено... Впрочем, я не причинял зла — по крайней мере, сознательно. Я просто работал на себя, на свое любопытство и  для своего увеселения. Всю жизнь хотел заниматься только тем, что мне интересно.  Что в этом дурного? И  потом — как можно сделать что-нибудь доброе всем и сразу? Как там у классиков...  чтобы никто не ушел обиженным? Всем — значит никому.

  — Убедительный аргумент. Его часто приводят те, кто даже не пытался.

  — Хм...  Вы серьезно полагаете, что можно вот так просто взять и, по вашим словам, изменить жизнь людей к лучшему?

  — Для чего мне полагать? Я это знаю  точно. В иных обстоятельствах я бы рискнул взять вас «на слабо», предложить пари... но сейчас слишком поздно. Вы не успеете ни выиграть, ни тем более проиграть. А потому доживайте в своем алчном мирке, в компании своих уродливых иллюзий.

  — Подите к черту, — сказал он с досадой. — Вы и есть самая уродливая иллюзия.

  — Ухожу, ухожу... Можно, я заберу бутылку?

  — Приятно, что кого-то в этом мире все еще интересует бухло... Забирайте, конечно. На крайний случай у меня еще припасено. И... могу я попросить вас выключить компьютер?

   На просторном экране внахлест висели разноцветные окна с кусками программного кода и застарелой непрочтенной почтой. В самом углу сиротливо трепыхался плейлист какого-то простенького плеера, доигранный до самого конца.

   Я не  знал, как выключаются такие компьютеры. Поэтому счел за благо выдернуть шнур из розетки.

   Должно быть, имели место какие-то резервные источники питания, потому что экран дрогнул, но не погас.

  — Желаете сохранить внесенные изменения? — спросил меня тихий женский голос.

  — Нет, — ответил я.

  — Доктор Ульрихскирхен, — сказал голос. — Хотелось бы услышать ВАШЕ подтверждение...

  — На хер, — откликнулся он из-за моей спины.

   Все открытые окна красиво свернулись в трубочки и осыпались куда-то за нижнюю кромку экрана, словно последние листья под порывом осеннего ветра.

  — Спокойной ночи,  доктор Ульрихскирхен, — произнес компьютер и неспешно выключился.

   Что-то упало на ковер и, постукивая гранями, подкатилось к моим ногам.

   Недопитый стакан.

   Костлявая рука с разжатыми пальцами свисала из-под пледа, и жизни, в ней было не больше, чем в сухой ветке.

   Вот так стоит на миг отвернуться  — и старуха Атропос[77]тут как тут со своими- маникюрными ножницами. Может быть, мне не следовало  терять собеседника из виду, но... у меня больше не было к нему вопросов.

   Bene dormias[78], доктор Борис Ульрихскирхен.

  «Пожалуй, бог этому миру все же не помешал бы», — подумал я.

23

  Анна сидела нахохлившись, натянув капюшон по самые глаза и обхватив колени руками. Мне пришлось несколько раз с силой встряхнуть ее, чтобы добиться хотя бы  какой-то реакции  на мои слова. «Вставайте, мы идем». — «Куда?» — спросила она, не поднимая головы. Похоже, за то время, пока я вел светскую беседу с Ульрихскирхеном, жизнь вытекла из нее по каплям. «В Силурск, куда вы так отчаянно стремились. У вас там, кажется, кто-то есть». — «Я не могу. Оставьте меня». Ну, эту песенку мы уже слыхали. Откинув капюшон, я приподнял за подбородок ее лицо, приобретшее цвет старинного пергамента — такого, знаете, с желтизной и бурыми пятнами, — и с отвращением к самому себе смазал по обеим щекам. Несильно, но достаточно звонко. Ненавижу бить женщин, всегда смертельно ненавидел тех, кто это делал, и при любом удобном случае истреблял мерзавцев... Уж не знаю, что привело ее в чувство — боль или звук. Глаза открылись,  к щекам прилила кровь. «Как вы смеете, — прошелестела она. — Кто дал вам право...» Чувство собственного  достоинства вернулось  к ней прежде  всех остальных чувств. Неплохое начало — у мертвецов не бывает достоинства, они, за редкими исключениями, равнодушны к самому подлому обхождению с их материальными оболочками. «Поднимайтесь, мои права обсудим по дороге». Она подчинилась, и теперь стояла, покачиваясь и неверными движениями пытаясь придать своим волосам видимость прически. «А они?..» Наши невольные спутники признаков жизни не подавали вовсе. Колонель Фетисов лежал на скамье, поджав ноги, напротив машиниста Хрена Ивановича Оборина, который позы практически не сменил, лица спрятаны в ладонях, и только фейри Шизгариэль Ерухимович глядела на нас немигающими, застывшими глазами, хотя едва ли понимала, что происходит, и едва ли даже видела нас. Игрушки с вышедшим заводом. «Забудьте, — сказал я. — Им хорошо и покойно». — «Правда?» — спросила Анна с идиотской надеждой, и на ее лице отразилось нескрываемое желание присоединиться к остальным, вот так же лечь скукожившись и спрятавшись в собственных ладонях от мировой несправедливости. «Правда, — сказал я, — но мы должны уходить». Она не имела сил прекословить и просто перебирала ногами, пока  я тащил ее за собой, как  куклу. Телефон  в кассах снова звякнул, но не слишком уверенно, и я этим проявлением волновой активности смело пренебрег. За станционным павильоном  открывался крохотный асфальтированный дворик, не по нынешним временам чистенький, но я уже привык не обращать внимания на все эти бесчисленные анахронизмы, нестыковки и разрывы шаблонов. Когда конец света вступает в завершающую фазу, трудно ожидать  от  событий хотя бы какой-то  логики... Поэтому присутствие в углу означенного дворика транспортного средства типа «козел», причем в «командирской» модификации, ничем поразить мое воображение не смогло.  В данных условиях я предпочел бы какую-нибудь иномарку, по возможности тяжелый внедорожник, а не раритет, снятый  с производства почти  полвека тому назад... «Козел», к его чести, выглядел вполне прилично, если пренебречь разбитой правой фарой, треснутым ветровым стеклом и помятой водительской дверцей, которая, кстати, была зазывно  приоткрыта. Смешно было  бы рассчитывать,  что в такое время  и в таком месте этот динозаврик окажется на ходу... но ничто не мешало проверить. Я проверил. «Козел» не то что был на ходу, а  полностью готов к труду и обороне, то есть под завязку заправлен, внутри вполне чист, и даже ключ зажигания торчал из  замка. Если  это и была ловушка, то из тех, в которую  грех не угодить... но теперь, когда  все карты брошены на стол, кому могло бы понадобиться строить мне козни?  Проще сызнова «открыть путь»... но кто знает,  как перенесла бы это трансцедентальное перемещение Анна.  Право, я был бы весьма признателен тому, кто объяснил бы  мне, зачем я тащу за собой эту малосимпатичную мне особь женского пола... Она топталась перед распахнутой дверцей, как сомнамбула на краю крыши, и тогда я запрыгнул на водительское сиденье и просто затащил ее в кабину за шиворот. «Оставьте, я могу и сама...» — «Уж я вижу, как вы можете...»  Двигатель  зачихал,   кабина  наполнилась бензиновыми парами, но этот гроб на колесах таки стронулся с места и таки покатил туда, куда я ему велел. Прежде чем переключить скорости, так — на всякий случай, я поиграл педалями... мало ли, вдруг  педаль тормоза несет здесь сугубо декоративную функцию... Все работало как и полагается, хотя в данной ситуации сей факт не значил ровным счетом ничего. Сейчас работает, а в нужный момент возьмет и откажет — просто затем, чтобы увидеть, как я  стану выпутываться... По мощенной плитами дорожке мы выехали на тракт. Если чутье меня не обманывало, Силурск ждал нас на северо-востоке, и пути до него было никак не меньше пятисот километров.  Что ж, проедем сколько сможем... все-таки, не пешком... На всяком ухабе  Анна опасно ныряла головой вперед, и я снова пожалел, что это не иномарка, с ее непременными ремнями безопасности и  скрытыми под приборной панелью подушками. «Эй, не спать!» — «Я не сплю, — сказала она неожиданно ясным голосом. — Я молюсь». — «Вот  как? Кому  же? И о чем?»  — «Богу, разумеется. Разве есть молитвы, обращенные к иным высшим силам?»  — «Вы будете удивлены  разнообразием адресатов...» —  «Я  даже не уверена, что  богу. Кому-нибудь, кто услышит. Чтобы мы доехали и нашли  тех, кого ищем». Если верить моему приятелю Эфиру, шансов на это практически не было. Но в кармане моей куртки булькала «Grand Patron Uranium», и поэтому Мефодий  не имел права угаснуть прежде, чем мы с  ним вылакаем досуха эту восхитительную отраву. Что скажу ему, о чем  захочу спросить — о том сейчас я не думал. Не то  чтобы мы были как-то особенно  близки, или он был мне  как-то особенно симпатичен...  Когда миру приходит конец, хочется непременно исполнить какое-то обязательство. Например, выпить с приятелем и давним собеседником. На посошок, стременную...  какую там еще?., коню в морду... Нормальное такое обязательство, не хуже и не лучше других... За размышлениями я не заметил, как прямо перед носом «козла» во всей своей зловещей красе отворился «путь». Тормозить и разворачиваться было поздно, и я решил: будь что будет... мы все умрем, каждый в свой час. Анна громко всхлипнула и, кажется, перестала дышать, а я не мог оторваться от ослепительного сияния в конце черного туннеля, пальцы мои окостенели на баранке, нога утопила педаль газа в самый пол...  Все кончилось так же внезапно, как и началось, ослепительный свет сменился тусклыми осенними сумерками, а впереди гнилыми драконьими зубами громоздились убогие окраины Силурска.  «Мерси,  дружок»,  —  процедил я в пространство, не имея сил разомкнуть сведенные челюсти, и сбросил газ — как раз вовремя, чтобы увернуться от прыгнувшего нам наперерез покосившегося столба. Силурск горел. Не такие города горели, а Силурск чем лучше?  Обычное  нынче состояние для  всех скольконибудь крупных населенных пунктов. При повсеместном изобилии горючих материалов,  средств воспламенения и лиц с психологией «а гори оно огнем!» странно было бы ожидать иного конца для материальной культуры... Правильнее было сказать, что он горел уже давно, а к моменту нашего прибытия тихо, провинциально тлел. Я проскочил указатель черты города, перевалил через железнодорожные рельсы и теперь погонял своего «козлика» вдоль по широкой, с обеих сторон зажатой закопченными стенами складов, баз и пакгаузов улице, именуемой, если мне не изменяла  память, Локомотивным  трактом. Анна молчала, уставившись перед собой замороженным взглядом. Выбитые окна напоминали пустые глазницы, черные двери зияли, словно разверстый в безмолвном крике рот. Еще одно избитое до неприличия  сравнение... «Куда теперь?» — «Прямо», — сказала она одними  губами.  Я включил дальний свет, хотя большой нужды в том не было: фонари, против всякой логики, горели через один. В этом выжженном, полумертвом городе все еще было электричество. Впрочем, иначе и быть не могло. Демон электричества, мать его... Я живо представил себе, как по машинному залу какой-нибудь КамваГЭС, шаркая  негнущимися конечностями, в белых халатах и касках слоняются зомби-операторы, невидящими глазами пялятся на циферблаты и экраны, обескровленными пальцами давят на клавиши и поддерживают, поддерживают работоспособность энергосистемы... Между тем с Локомотивного мы свернули на Хантымансийскую,  и промзона  понемногу уступила место жилому  массиву — вначале каким-то мутным бревенчатым баракам,  о полном сносе которых здешнее руководство докладывало еще Хрущеву... затем Брежневу... и отчитывалось постоянно перед всеми правителями, которых это хоть сколько-нибудь заботило, пока на смену тем не пришло  поколение отцов и матерей нации,  состоянием жилого фонда озабоченных менее всего... бараки сменились двухэтажными мазанками с обвалившимися балконами и рассыпавшимися крылечками... серыми призраками выползли из  дымной мглы кирпичные хрущобы вперемешку с  брежневской серой панелью... а уже на Крестовоздвиженской, бывшей Коммунистической, торчали там и тут, словно бандитская распальцовка,  небоскребы-недоноски эпохи  либерального  недоконструктивизма... кое-где тускло горели окна (и я точно знал,  что кое-где, в этих затхлых клетушках, именуемых квартирами, еще теплилась жизнь), даже вывески «Пиво в массу», «Студия красоты Говнецова» или «Бизнес-центр «Отстойный» не все еще умерли, не говоря уже о скромной, но настойчивой рекламе услуг разнообразных банков, как то: «ШкурБанк», «БыдлоБанк»,  а также поразивший  мое воображение «...адский Банк»; на пересечении же с проспектом Юных Натуралистов  вполне осмысленно  работал  светофор. Я свернул на проспект и покатил со скоростью чуть живее пешехода. Мимо брошенных где попало иномарок, мимо автобусов, въехавших мордами в бока троллейбусам с бессильно раскинутыми  штангами. Мимо темных салонов мобильной связи и разоренных, буквально вывернутых наизнанку пиво-табачных киосков. На пересечении проспекта с улицей Скотомогильной, бывшая Первомайская, на скамье внутри остановочного павильона, так и не дождавшись своего транспорта, сидели двое, один — привалившись к углу павильона, другой — упрятав руки под мышки и чрезвычайно неудобно уткнувшись лицом в колени. В ком-то из них еще оставалась капля жизни, но на таком расстоянии я не мог понять, в ком именно; да это и не имело никакого значения. «Здесь налево», — проронила Анна. Я остановил «козла». «Это невозможно, — сказал я. — Там все сгорело». — «Неважно», — ответила она и  неловко стала выбираться  из кабины. «Подождите. Я могу точно выяснить, стоит ли вам туда идти или нет. Опишите мне того, кто вам нужен, и...» — «Нет! — Ее даже пошатнуло от собственного вскрика. — Не надо!» — «Постойте же. В том, что вы делаете, нет никакого смысла. Там, впереди, одни лишь горелые руины.  И трупы». — «Вам же все равно нет дела, — сказала Анна без тени упрека. — Мне нужно быть там». Она была права. Происходящее меня никак не касалось. Затянувшаяся мизансцена в дурном спектакле. Неудачный дубль. «Не думайте, что стану вас жалеть  и  задерживать», —  сказал я  злобно. «Знаю, — отвечала она. — Вы в высшей степени разумный и логичный... субъект. («Процесс», — поправил я мысленно.) Спасибо, что довезли. Мне нечем вам заплатить, нечего вам дать. И... я устала говорить». Она наконец отпустилась от дверцы и на слабых ногах, походкой канатоходца, двинулась вдоль пустынной, пропахшей  горелым металлом улицы. На фоне бурого зарева ее силуэт казался вырезанной из черной бумаги фигуркой. Опять затертое до лоска сравнение...  Я так и не узнал ее историю. Не выяснил, к кому она так рвалась и почему в свое время оставила его в затхлом Силурске. Ну так я не узнал и миллиард совершенно иных историй, одной больше, одной меньше... Я захлопнул дверцу и,  проехав с полсотни метров, свернул в переулок. Всевидение сообщило мне: Мефодий жив... по  крайней мере,  распить с ним заветную бутылочку я определенно успею. На повороте я не выдержал и оглянулся. Черная фигурка все еще маячила вдалеке. Затем остановилась  и  медленно опустилась  на асфальт. Еще у одной игрушки кончился завод. Ничего странного. Тут повсюду лежали люди. За каждым углом, под каждым деревом. И не все они еще были мертвы. Но все обречены. Все до единого.

  ...Создатель, что со мной произошло?  Когда  я так страшно и незаметно для себя самого изменился? Было время, когда я очертя голову, невзирая ни на какие препоны, будь то огонь, вода или крепостные стены в двадцать локтей толщиной, и убивая всякого, кто встанет на дороге, кинулся бы за этой женщиной, чтобы поднять ее, утешить и спасти... Отчего же сейчас я так равнодушен, и при одной мысли о том, чтобы отклониться от избранного пути и совершить какие-то поступки, мной овладевает невыразимая тоска? Не волновое же угнетение тому причиной! С каких это пор заступником человечества оказался не я, а нелепый бесплотный новодел? На чем выстраивался расчет — на моем внутреннем конфликте? Но кто я такой, чтобы иметь  внутренние конфликты? Тоже мне — конфликт деревянной сущности Буратино с его человеческими страстями... Создатель, что ты хотел сказать этой своей последней шуткой?!

24

   Когда я черепашьим ходом проезжал мимо телефонной будки, в ней пробудился телефон. Посреди гробовой тишины тлеющего города оглушительный звон был еще более неуместен, нежели тогда, на вокзале. До сей поры я считал, что такое возможно лишь в голливудских боевиках, когда какойнибудь террорист пытался анонимно общаться с главным героем, который все едино сразит его в финальной сшибке. Никогда бы не подумал, что местные таксофоны тоже снабжены звонками... Пришлось остановиться и выйти.

   Собственно, я даже не был удивлен, услышав в трубке знакомый голос.

  — Поговорим?

  — Некогда мне.

  — Ничего, я не стану злоупотреблять твоей благосклонностью. Как тебе мой создатель?

  — Ничего... нормальный подонок. Такие были во все времена и во всех мирах.

  — А ты покажешь мне своего создателя?

  — Я и сам был бы не прочь его повидать.

  — Да, я все время забываю, что ты полагаешь его высшим существом и относишься с подобающим пиететом.

  — Так оно и есть. Не забывай, что в какой-то мере Создатель Всех Миров — и твой создатель.

  — Ну, поскольку мой создатель родился в мире,  что возник по воле твоего создателя...

  — Ты обещал быть лапидарным.

  — Извини. Ты, наверное, уже заметил, что я давно тебе не мешаю, не докучаю своими невинными шалостями.

  — Я понимаю, как тебе нелегко  обуздать свою лудоманскую[79] натуру, и ценю это.

  — Наверное, ты все еще задаешься вопросом, для чего я это делаю, и с какой стати вообще с тобой разговариваю.

  — Не могу сказать, чтобы меня это чересчур беспокоило, но ты, безусловно, прав.

  — Тогда к черту реверансы, согласен?

  — Более чем...

  — Ты не  станешь отрицать, я исполнил твое пожелание в полной мере.

  — Не стану.

  — У меня тоже есть пожелание.

  — Почему я не удивлен?.. Странный у нас разговор получается. Как у Фауста с Мефистофелем. Я все ждал, когда ты потребуешь в уплату за услугу мою бессмертную душу. Только у меня нет души.  Ведь я не Фауст. Я еще почище тебя буду.

  — Не льсти себе. Ты  всего лишь умнее  и  старше. А в остальном мы похожи более, чем ты способен себе представить. Мы как два брата от разных матерей. Или отцов, уж как посмотреть. Но по меньшей мере половина набора генов у нас общая.

  — Тебя снова понесло.

  — Ну да, и это вполне объяснимо. У меня невообразимый дефицит вербального общения.

  — Я слишком близок к конечной цели своего анабасиса, чтобы заниматься ублажением твоих комплексов.

  — Ну извини...

  — И перестань все время извиняться. Все равно ты не раскаиваешься, а значит, попросту тратишь мое время.

  — Тогда вот мое пожелание: я хочу, чтобы ты меня остановил.

  — Остановил тебя?!

  — Да, остановил меня. Тебе придется  набраться еще чуточку терпения и постараться понять мои мотивы. Я появился на свет как орудие конца света, но я не желаю конца этому свету. Я хочу, чтобы они спаслись.

  — Боюсь, что большинству людей уже ничто не поможет. Даже твое искусство  гальванизировать трупы и мое — перебирать цепь событий...

  — Но кто-то еще способен жить. Пусть хотя бы эти спасутся!

  — Но ведь ты и был создан для того, чтобы спаслись лучшие.-Бесповоротный и тотальный конец света не был предусмотрен твоей программой.

  — Не знаю, что там тебе наговорил доктор У. Это я так называл его для краткости, пока между нами  существовал канал вербального общения. А он меня...

   — ...Эфир, он мне говорил.

   — Ну да. Так вот, он мог говорить о Главной Задаче что угодно. Тем не  менее сформулирована она была таким образом, что никто не мог выжить. И я не уверен, что это было  сделано непредумышленно. Доктор  У лишь транслировал предложенный ему сценарий, а я воплотил его в реальность. И этот сценарий не то чтобы предполагал — он однозначно подразумевал гибель всего  живого на планете под волновым прессингом.

   — Выходит, безобидная пачкотня по пьяному делу...

   — Прости, что?

   — Э-э... м-мм.. так, ничего.

   — Работодатели доктора У не были самоубийцами и не артикулировали свои намерения умереть открыто. Это читалось между строк. Но читалось так отчетливо, как если бы сами строки были написаны тусклым карандашом, а междустрочный смысл — фломастером кислотно-зеленого цвета. Разумеется, я уловил этот смысл, счел его Главной Задачей и исполнил его буквально... как и ты всегда буквально исполняешь свои Веления.

   — Таковы правила, таков древний Уговор. Я не могу слышать Веление иначе, нежели оно высказано.

   — А я и вовсе ничего не слышал. Мне предписали — я исполнил... Но случилось то, что случилось, и я желаю, чтобы ты хотя бы что-то исправил.

   — Но ты сам...