Черные крылья Бога Лекух Дмитрий

– И правильно сделаешь, если не поверишь, – и снова закашлялся.

Я пододвинул ему кружку с пивом, он отрицательно помотал головой и отхлебнул обжигающе горячего чая.

– Хороша, зараза. Давно не курил. Научились выращивать наконец то. Не хуже, чем в Таджикистане…

– Вы начали что-то говорить, Андрей Ильич…

– А я уже и закончил. Твой отец согласился принять наше посольство только в том случае, если мы привезем с собой тебя. Сына и наследника, так сказать. Дальше уж ты у него выспрашивай, я не больше твоего знаю, зачем ты ему понадобился.

Я добил косяк, сделал пару глубоких глотков из кружки.

Вот, значит, как…

– Понятно, – хмыкаю. – А если я просто подниму отряд и уйду?

Он пожал плечами.

– Уходи, – говорит. – Это уже твоя личная жизнь. Я свое дело сделал.

– И вы думаете, мне дадут уйти?

Он на секунду задумался.

– Не знаю, – жмет наконец плечами. – Не уверен, честно говоря. Дима, твой отец, в смысле, – всегда действовал обдуманно. Мы, как ты знаешь, довольно долго дружили. Впрочем, ты и сам не уйдешь, пока вы не пообщаетесь. Мы с тобой оба понимали: ты – что не просто проводник, а я – что ты согласился сопровождать нас не из-за денег. По крайней мере, не только из-за денег. Ведь так?

Я усмехнулся.

– Давайте не будем задавать друг другу вопросы, ответы на которые очевидны. Может, закажем глинтвейн? Вдруг они его делают?

Он поднял домиком левую бровь.

– А знаешь, может, и стоит попробовать…

И щелкнул пальцами, подзывая официанта.

Глинтвейн здесь и вправду варили.

Причем такой, какой я любил: терпкий, густой, не очень сладкий, пахнущий пряностями и травами.

Я попробовал – и зажмурился.

Напротив меня, как сытый котяра, довольно мурлыкал фактически всемогущий в Москве Вожак.

Я откинулся на спинку резного деревянного стула и прикурил еще одну сигаретку.

– Андрей Ильич, – вздыхаю, – скажите, а Красотуля… Маша… Она тоже была частью вашей с отцом сделки?

Он неожиданно поперхнулся глинтвейном, подобрался и просверлил меня цепким ледяным взглядом.

– Знаешь, Егор, – качает головой. – Я, конечно, старая сволочь. Положение, так сказать, обязывает. Но это – слишком даже для меня. Так вопросы, извини, не решаются…

Мне почему-то стало жутко стыдно.

– Извините, Андрей Ильич, – опускаю глаза. – Я не хотел…

Он только башней в ответ вертит.

Ошалело.

– Ну, знаешь, – фыркает, наконец. – Я тебя, между прочим, в детстве на руках носил. И реально дружил с твоим, вполне себе, кстати, сумасшедшим папашей. Ты, если тебе не говорили, – весь в него. Вылитый. Только он уже в те благословенные времена был поциничнее и попрагматичнее…

– Я любил ее, Вожак, – выдыхаю.

Он отмахнулся.

– Знаю, что любил, – морщится. – Вы, кстати, были отличной парой. Если тебе интересно мое мнение. Но вы сами все решили, моя прозорливость так далеко, извини, мальчик, не заходила…

Мы опять помолчали.

На улице уже сгустилась чернильно-черная южная ночь.

За соседним столиком Гурам, обнявшись с Веточкой, пел какую-то тягучую абхазскую песню.

Вокруг электрических светильников медленно летали безвредные местные насекомые.

– Может, помянем? – поднимаю робко глаза.

Он коротко кивнул, и мы выпили не чокаясь.

Вожак немного посидел, потом взял у меня сигарету и откинулся на кресле, разминая ее в длинных сильных пальцах.

– Благослови и защити, Господи, вставших на Путь, – бормочет, – и пусть их умоет Утро росою своею, пусть День обогреет их светом своим, пусть Вечер накормит плодами своими, и пусть Ночь укроет черным шатром Крыльев своих, оберегая их, Ищущих, для Рассвета…

– Что это, Андрей Ильич? Один из ваших гимнов?

Он слегка растерялся.

Как любой человек, которого перебивают, когда он начинает говорить про себя, а его слышат окружающие.

– А? – переспрашивает как-то почти по стариковски. – Нет, Егор. Это не наш гимн. Это один из псалмов Триады. Мне его раввин дал, когда мы из Диких земель вышли. Я же еврей, капитан. Мы с ним о многом поговорили…

– О чем?

Он внезапно подобрался.

– Да так, – усмехается. – Ни о чем. Пойдем? Поздно уже…

Вот так всегда.

Я поморщился.

Такой вечер испортил…

– Идите, Андрей Ильич. Я еще посижу…

Он ушел, а я присоединился к ребятам, и мы наквасились так, что в казармы нам помогали добраться добродушные дружинники из конного княжьего патруля.

…Князь отсутствовал еще где-то с неделю.

Отряд отъелся, накупался до одури в необычно теплом для поздней осени море.

Радовало и то, что Чарли, кажется, в очередной раз удалось выбраться с того света.

Мне его терять совсем не хотелось.

Веточка же просто расцвел.

Бывший курортный, а ныне торговый город отличался удивительной сексуальной терпимостью.

У геев здесь даже были свой клуб и пляж, где мой командир разведчиков и проводил все свое свободное от дежурств время.

По его словам, в клубе довольно часто бывали некоторые офицеры княжеской дружины, там был лучший в городе танцпол, и водить туда дам считалось особым шиком, что придавало заведению абсолютную, немыслимую респектабельность.

Расцвел и Аслан.

Я специально для него ввел в отряде должность офицера для поручений, и мальчишка наконец-то почувствовал себя нужным. К тому же у него неожиданно появилась новая любовь – море, и в свободное время он часами просиживал на пляже, слушая волны.

Гурам даже начал учить его плавать, но здесь успехи парня были пока что, мягко говоря, скромны.

Ничего.

Всему свое время.

Дни были солнечны, вечера, сдобренные терпким местным вином, – по-южному прохладны, и я даже начал подумывать о том, что хорошо бы Князю задержаться еще чуть-чуть на подольше.

А мы бы пока просто немного отдохнули.

А потом погода внезапно испортилась.

Пошел дождь: мелкий, холодный и затяжной.

Море перестало добродушной кошкой ластиться к пляжам и теперь накидывалось на них, рыча и безжалостно швыряясь прибрежной галькой.

Стало холодно и неуютно.

По слухам, в горах опять пошел тяжелый, липкий снег.

На электростанциях и местной линии ЛЭП ввели чрезвычайное положение в связи с опасностью оледенения и схода лавин, о чем немедленно сообщило местное радио: было в этом городе и такое, как ни удивительно.

В санатории, отведенном под казармы, стало с наступлением непогоды сыро и довольно мерзко.

Мы собирались в большом зале, грелись у камина и пили подогретое красное вино.

Опять-таки по слухам, комендант приказал повесить на центральной площади двоих коммунальщиков за недостаточное рвение при подготовке города к зиме.

В городе об этом говорили шепотом, в отряде – в полный голос.

Нам-то что.

Это их дела, их разборки.

Мы здесь, как, наверное, и везде, – чужие.

Так уж вышло.

Не нами решено, не нам менять…

…Однажды утром, уже привычно сырым и промозглым, в комнату, отведенную мною под штаб, вошел рослый офицер отцовской дружины.

– Верховный правитель, – чеканит предельно официально, – прибыл в свою резиденцию. Этот день вам, господа, отводится на сборы. Сопровождающий вас почетный караул ожидает Посольство завтра в восемь для сопровождения в долину. Всего доброго.

Еще раз козырнул – и вышел.

А я думал, что…

…Неважно.

Проехали.

Гостеприимные хозяева, мать их тудыть-растудыть…

Я велел Аслану оповестить о прибытии его превосходительства папаши всех заинтересованных лиц, включая шахтеров, и отправился собирать личные, в том числе теплые вещи.

Резиденция Верховного правителя располагалась довольно высоко в горах, и прожить нам там, судя по всему, предстояло довольно долго.

…Как это ни странно, я очень любил горы.

Меня там столько раз убивали, а я все равно продолжал их любить.

В них было что-то… какой-то протест… застывший навеки бунт…

Не знаю.

Мы прошли вдоль берега моря, по аккуратной, благоустроенной дороге, мимо белых, утопающих в зелени домов местных, думаю, вполне себе, по нынешним непростым временам, счастливых жителей.

Снова вовсю светило солнце, и я в очередной раз подивился переменчивости здешней погоды.

Море было ослепительно синим, вершины гор вдалеке – ослепительно белыми.

Как в детстве.

Копыта лошадей радостно цокали по асфальту и брусчатке, и попадавшиеся нам навстречу пешеходы поспешно сворачивали на обочину. Я попытался разобраться в том, что чувствую, но так и не сумел.

Мы свернули.

До долины добирались довольно долго, часов пять.

Меня захватила бешеная, нечеловеческая красота пейзажа, где дорога змеилась вдоль скал, а внизу, в пропасти, бушевала на перекатах буйная Мзымта.

Потом дорога снова выровнялась, и монотонность движения прерывали только ручейки, в некоторых местах срывающиеся вниз весьма живописными водопадами.

Несколько раз нам попадались блокпосты и дружинные патрули, но никто не поинтересовался целью нашей поездки.

Видимо, знали.

Или, судя по любопытствующим взглядам, – догадывались.

Поселок в долине, где располагалась резиденция Верховного, был тщательно обнесен высокой, сложенной из каменных и бетонных блоков стеной.

Я обратил внимание на любовно оборудованные пулеметные гнезда.

Как пояснил сопровождающий нас офицер, продукты и все необходимое доставлялось в крепость снизу, из Сочи.

Трудоемко, дорого, зато абсолютно безопасно.

Все дороги и тропы в долину контролировались стационарными и мобильными патрулями.

Плюс местные охотники и егеря, семьи которых находились под безусловной опекой Верховного.

Плюс полк дружинников, составленный из отобранных лично Князем бойцов.

У папаши, как пояснил тот же офицер, имелась и «нижняя», «городская» резиденция.

Но он ее почему-то не любил, предпочитая жить тут, в долине.

Здесь же располагалась и верхушка его администрации.

Я подумал, что шахтеры, с их подземной жизнью и тягой к горам, станут для родителя поистине бесценными союзниками. Пещер в горах Большого Кавказского хребта должно быть предостаточно, а мастерами эти ребята были просто уникальными.

Любопытно, что здесь будет лет эдак через двести.

Жаль, что не доживу…

…Нас, как и внизу, разместили в казармах дружины.

Предложили помыться и привести себя в порядок с дороги.

Князь должен был нас принять через несколько часов, вечером. В настоящее время их превосходительство изволили убыть на охоту.

На медведя, между прочим.

Все страньше и страньше…

Я с удовольствием помылся и переоделся в чистую сухую одежду. Выпендриваться перед папашей большого желания не было, но командир отряда, осуществляющего охрану Посольства, должен был быть, так сказать, на уровне.

Я выбрал черные штаны из мягкой кожи, заправил их в высокие армейские ботинки на шнуровке, натянул ослепительно-белую шелковую сорочку с высоким воротом, под которую повязал шелковый же шейный платок.

Накинул сверху черный лайковый пиджак.

Готово!

Я посмотрелся в зеркало и тут же почувствовал себя то ли рок-звездой, то ли просто полным идиотом.

А что делать?

Назвался груздем – изволь, извини, соответствовать…

…Пришлось еще немного подумать и пристегнуть сбоку, под пиджак, кобуру с именной, врученной когда-то одновременно с орденом Мужества «Береттой».

Полный привет, конечно, прости меня Господи…

…Впрочем, как выяснилось, на фоне остальной «придворной» тусовки я выглядел достаточно скромно и прилично.

Тут были и бархатные колеты, и лосины, и расшитые мелким бисером куртки из замши и оленьей кожи, и мягкие бархатные шляпы с высокими тульями, и высокие, напоминающие ковбойские, сапоги-казаки, и пристегнутые к узорным ремешкам серебряные ножны с кинжалами, рукоятки которых украшали крупные драгоценные камни.

И это – у мужчин.

Что уж говорить о женщинах.

Наши, посольские, впрочем, тоже не подкачали.

Игнат, племянник атамана Мелешко, носивший титул Посла казачьего Круга, к примеру, выпендрился в белую косоворотку, широкие шелковые шаровары, мягкие полусапожки, мохнатую папаху и отороченную соболями офицерскую шинель с кушаком.

Наряд дополняла кривая шашка в узорчатых ножнах, при виде которой мне почему-то становилось не по себе.

Вожак с Бобом Костенко были в черной униформе своего Ордена с серебряным знаком Крыла на левом рукаве, в твердых кожаных фуражках с высокой тульей и серебряной эмблемой все того же Крыла на бархатных околышах.

На правой руке Корна тускло поблескивал стальной перстень с черным бриллиантом, символизирующим принадлежность к Верховным вождям и фактически неограниченные полномочия.

Но всех, безусловно, превзошли шахтеры.

Явившиеся, простите, полуголыми: с обнаженными, бугрящимися мускулатурой торсами, обмазанными каким-то темным, видимо, символизирующим угольную пыль маслом.

Бородатые, в металлических шлемах-касках и с посеребренными кайлами в перетянутых жилами руках, запястья которых плотно охватывали массивные золотые браслеты с вплавленными в них огромными, нарочито небрежно обработанными драгоценными камнями, они производили впечатление даже на этом костюмированном балу.

Глядя на них, почему-то жутко хотелось заплести их бороды в косички. Странно, что они сами не додумались.

Вот тогда бы у меня точно крыша поехала.

Хотя до этого, собственно говоря, было недалеко.

Ага.

Безумие подступало, ластилось толстой кошкой – точь в точь как тогда, в пещерном зале стачкома.

Только теперь со мной не было Красотули, и эта боль, постоянно напоминающая о себе, не давала соскользнуть в такое соблазнительное сумасшествие.

Спасибо тебе, девочка.

Ты и сейчас охраняешь меня.

Как же я-то тебя не уберег?!

Лучше даже не думать…

…Весь этот улей гудел, шевелился, перетекал по залу приемов Верховного правителя.

По углам ревели, пожирая дрова, огромные каменные камины.

Деловитые молчаливые слуги в серых камзолах с серебряным шитьем разносили вино и холодную оленину.

Кое-кто уже жевал, нацепив кусок мяса на кончик освобожденного по этому поводу из плена ножен кинжала.

Я взял у слуги, румяного молодого парня, кружку с горячим глинтвейном и отошел к окну.

На улице шел снег.

Верховный правитель изволил задерживаться.

Его, кстати, право…

…Наконец они появились.

Их было просто невозможно не заметить.

Несущиеся галопом кони.

Бьющиеся за спиной тяжелые меховые плащи.

Факелы в руках у скачущих по бокам дружинников.

Он спешился, бросил поводья подбежавшему слуге, похлопал великолепного вороного жеребца по дымящемуся крупу и быстро прошел в здание резиденции.

Через несколько мгновений зал затих.

Верховный быстрым, уверенным шагом прошел в створки дверей, потом сквозь мгновенно образовавшийся живой коридор и подошел ко мне.

От него пахло конским потом, морозом и почему-то яблоками.

Он обнял меня и заплакал, абсолютно не стесняясь присутствующих, и я внезапно понял, зачем я здесь, зачем я был ему нужен, почему он был готов говорить с кем угодно, хоть с Крыльями, хоть с самим чертом, лишь бы они привели к нему меня, его единственного сына.

Он был стар.

Очень стар.

Просто чудовищно.

И – очень устал.

Его на этой земле уже давно держала только воля.

Это, простите, чувствовалось…

…Я был выше него почти на голову.

Жесткая грива длинных вьющихся седых волос, схваченных серебряным обручем с большим зеленым камнем.

Крупный нос, тщательно выбритый подбородок, жесткая складка губ, пронзительный взгляд льдистых светлых глаз.

Черная бархатная куртка, грубая кожа перевязи и кобуры, массивные перстни на длинных сильных пальцах холеных рук, тронутых старческими пигментными пятнами.

Мой отец.

Я улыбнулся и вытер его слезы тыльной стороной правой ладони…

…После приема, на котором он всех выслушал и поприветствовал, но никому, по существу, так ничего и не ответил, мы прошли в его кабинет.

Мы – это он, я и Вожак – видимо, на правах старого приятеля.

В небольшом камине ровно гудело мощное пламя.

На низком столике стоял большой кувшин с подогретым красным вином, блюда с тонко порезанной олениной, овощами, молодым козьим сыром и ваза с фруктами.

Отец достал массивный серебряный портсигар, и молодая красивая грузинка, разлив вино в тонкой работы золотые кубки, видимо, по случаю украденные из какого-нибудь близлежащего музея, подала ему, улыбаясь, уголек из камина.

Комнату заполнил терпкий запах легкой украинской марихуаны.

Отец закашлялся.

– Старею… Видимо, скоро придется бросать…

И легонько похлопал служанку по молодой упругой попке.

Та неожиданно опустилась на колени и потерлась свежей матово-белой щекой о тыльную сторону его лежащей на подлокотнике кресла руки.

– Ладно-ладно, – отодвигает девушку, улыбаясь. – Иди, грей постель. Я скоро приду.

Грузинка отрицательно покачала головой и устроилась, полулежа, на медвежьей шкуре у камина.