Записки Джека-Потрошителя Черкасов Дмитрий
Лейн прекрасно помнит, что на самом деле в тот день Лиз была просто пьяна и не отправилась на слушание, зная, что ее все равно не пустят в зал суда. Но спорить не имеет смысла. Элизабет Страйд — мастерица на выдумки. Ее жизнь, как и у большинства обитателей Ист-Энда, небогата интересными событиями. Но в отличие от этого большинства у нее хватает фантазии и смелости, чтобы придумать себе другую жизнь, которая ей больше нравится.
Именно в той выдуманной жизни ее бедный супруг Джон и пятеро маленьких детей погибли на злополучной «Принцессе Алисе» в семьдесят восьмом. Вообще, что касается детей, то единственным ребенком Страйд была девочка, которая родилась мертвой весной 1865 года, когда Страйд еще жила в Швеции. И в том же году Элизабет Страйд была зарегистрирована шведской полицией в качестве проститутки.
Иногда она сообщала знакомым (и это было похоже на правду), что приехала в Англию вместе с джентльменом, который проживал неподалеку от Гайд-парка. Через некоторое время они расстались, и Страйд познакомилась с полисменом, а в марте шестьдесят девятого вышла замуж за плотника Джона Томаса Страйда, который был старше ее на двадцать два года. Они держали кофейную лавку, но дела расстроились, и супруги разошлись. Джон Томас скончался в октябре 1884 года в психиатрической больнице «Поплар и Степни» (к тому времени супруги давно уже не жили вместе).
Однако выдумка насчет погибших в кораблекрушении детей и мужа не была пустой блажью, она помогла Страйд получать деньги от Шведской церкви до тех пор, пока обман не был случайно раскрыт.
— Они пытались меня пристыдить, — хихикает она, вспоминая разговор с церковными клерками. — Сказали, что ложь — это грех и что я обкрадываю тех, кто действительно нуждается в помощи… Можно подумать, что я в ней не нуждаюсь!
Элизабет и впрямь не чувствует себя виноватой. В ее положении не стоит думать о морали: себе выйдет дороже.
— Вчера была у него, — продолжает рассказывать она. — У Майкла! Он был не очень доволен, потому что я успела выпить, но я сказала ему… Я сказала ему, что никого так не любила, как его!
По ее щекам начинают течь слезы, сердобольная Кэтрин Лейн передает ей свой платок.
— Да что с тобой такое?! — изумляется она.
— Кажется, я умру скоро! — сообщает Страйд. — Снилось мне, что Джон меня к себе зовет. Это не к добру, вот что!
В заключение она передает подруге кусок черного бархата.
— Вот, раздобыла! Придержи пока у себя.
Вечереет, в кухне становится уютно. Обитательницы собираются возле огромной печи, а те, кому не хватило места на длинных деревянных скамьях, стоят у стены. Горит газовый рожок, бросая тени на чистые белые стены. Даже в самой дешевой ночлежке Ист-Энда стены всегда чисты и выбелены, согласно распоряжению мэрии, опасающейся новых эпидемий холеры в бедных районах.
На полках тускло поблескивают оловянные заварные чайники. Страйд веселеет и, стряхнув с себя мрачное настроение, интересуется, где, по мнению Кэтрин, она могла бы раздобыть немного денег. В конце концов, она еще не умерла, а на Майкла рассчитывать не приходится. Кидни не собирается поддерживать ее разгульный образ жизни, да и сам зарабатывает сущие гроши. А для Элизабет Страйд единственным реальным способом раздобыть деньги была проституция.
— Я бы на твоем месте искала таких, кто здесь заплатит за вас обоих! — говорит Лейн.
Дело в том, что в этой ночлежке, как и во многих других, пара может снять двуспальную кровать за восемь пенни. Кровати разделены перегородками, каждая из которых не доходит до потолка, так что соседи слышат все, что делается на других кроватях. Обстановку нельзя назвать интимной, но зато у Потрошителя здесь нет никаких шансов.
— Мне не нужна койка, я хочу немного заработать! — Страйд ухмыляется.
— Может быть, в мужской комнате для тебя кто-то найдется?
Элизабет брезгливо кривится. Мужская комната ночлежки, предназначенная для одиноких мужчин, была наполнена таким тяжелым смрадом немытых тел, грязной одежды и табачного дыма, что непривычный человек упал бы в обморок. Такое время от времени случалось с наивными проповедниками, что наведывались в эти ночлежки. Проповедников выносили на улицу и укладывали до прибытия врача на тротуар; правда, сочувствия они ни у кого не вызывали.
— Да, верно, ты же служила у важных господ, теперь не хочешь иметь дело с бедняками! — добродушно усмехается подруга.
— Нет, но лучше уж поищу кого-нибудь почистоплотнее!
— А отчего тебя выставили? Стащила что-нибудь? — бесцеремонно интересуется Лейн.
Страйд оскорбленно фыркает, хотя она ушла от Дарлинга трое суток тому назад, в самом деле кое-что прихватив с собой. Помимо куска черного бархата (он, на ее взгляд, давно пылился там, в шкафу, без дела), добычу Элизабет составили несколько безделушек и немного столового серебра — то, что она легко могла продать в Уайтчепеле. Вряд ли эти господа станут беспокоиться из-за подобной чепухи. Вероятно, даже не заметят пропажу! Тем не менее она никогда не расскажет Кэтрин о том, что именно заставило ее оставить место у Гарольда Дарлинга. У нее до сих пор бегут мурашки по коже при одном воспоминании об этом доме… А Кэтрин все равно не поверит, она ведь знает, как Элизабет Страйд горазда на выдумки. Элизабет исчерпала кредит доверия у всех, с кем была знакома хоть сколько-нибудь продолжительное время. У всех, кроме Майкла Кидни, но и он ничего не узнает. Ни к чему это! Ей нравится дразнить Майкла, он слишком часто позволял себе распускать руки! Пусть думает, что она провела это время с мужчиной. Пусть ревнует!
— Ладно, ты знаешь про клуб на Бернер-стрит? — Кэтрин Лейн готова поделиться с подругой полезной информацией.
— Бернер-стрит? — переспрашивает та.
Кэтрин рассказывает все, что знает. На этой улице, занятой выходцами из Германии и Польши, с некоторых пор существует Международный рабочий клуб. В клуб входят мужчины, преимущественно, эмигранты — евреи, русские, немцы, французы, поляки и чехи. Для вступления необходимо разделять социалистические взгляды, и это единственное условие. Члены клуба собираются по субботам в половине девятого вечера, чтобы обсудить различные политические вопросы. Затем они обычно развлекаются пением на немецком и русском языках и плясками. После собрания, когда все расходятся, можно без труда подцепить клиента, благо социалисты в этом плане ничем не отличаются от обычных мужчин.
Страйд размышляет, она умная женщина и хорошо знает, что если речь идет о политике, то там наверняка можно нарваться на шпика. Лейн, впрочем, ее разубеждает — никто из знакомых ей проституток никогда не попадал в неприятности на Бернер-стрит, а социалисты были хорошими клиентами, от которых не приходилось ждать никаких выходок. Кроме того, полиция сейчас занята поисками Джека-Потрошителя!
— Если кого и следует по-настоящему опасаться, — замечает она, — то этого убийцы!
Они разговаривают негромко, но последнюю фразу Кэтрин случайно слышит одна из соседок, а она пьяна, как и многие здесь сейчас. Слово «убийца» служит катализатором, у женщины начинается истерика.
— Нас всех могут убить! — повторяет она снова и снова, каждый раз громче, так что теперь уже все присутствующие слышат ее. — Мы никому не нужны, до нас никому нет дела…
Остальные женщины в кухне встревоженно переглядываются. Обитательницы ночлежки, конечно, слышали о Джеке-Потрошителе, но каждая из них предпочитает не думать о том, что именно она может стать следующей жертвой. Никто не прерывает их пьяную товарку, пока дверь в кухню не открывается и на пороге не появляется мужчина в старомодном сюртуке и с пронзительным взглядом. Несколько женщин сразу узнают его — это доктор Томас Барнардо, который еще недавно был известен в Ист-Энде и за его пределами как уличный проповедник. Доктор Барнардо с некоторых пор решил перейти от теории к практике и вознамерился спасать души, организовав приют для бездомных и брошенных мальчиков. В ночлежку на Флауэр и Дин-стрит он заглянул, чтобы составить мнение о тамошнем устройстве, которое должно помочь ему организовать собственное заведение так, чтобы дети не соприкасались со скверной и низкими нравами, царящими на улицах.
— Успокойтесь, любезная, — он подходит к расстроенной женщине, — все мы в руках Божьих. Постарайтесь всегда помнить об этом!
Та уныло качает головой. Доктор Барнардо обводит взглядом кухню. Эти женщины и есть та самая среда, от влияния которой он собирается оградить детей; но эти заблудшие души испуганы и растеряны и явно нуждаются в утешении.
— Здесь вы в безопасности, не забывайте о Боге, и Он не забудет о вас.
Если когда-нибудь у Томаса Барнардо и был шанс тронуть по-настоящему сердца слушателей, то именно сейчас! Несколько женщин даже благоговейно прикасаются к его руке.
— Было бы лучше, если бы Он подкинул немного монет, — цинично замечает Элизабет Страйд, когда за доктором закрывается дверь.
Лейн укоризненно смотрит на подругу.
— Знаю я таких! — бормочет та вполголоса, чтобы не слышали остальные. — Думаешь, он чем-нибудь отличается от остальных? Дай ему возможность, и он с радостью задерет твою юбку.
С тех пор как Шведская церковь отказала Элизабет в выплате пособия за якобы потонувшего мужа и деток, Страйд заметно разочаровалась в вере.
— Он даже не священник! — добавляет она, чтобы оправдать свое поведение в глазах набожной Лейн. — Просто еще один пустомеля!
В другом конце кухни женщина по имени Кэтрин Эддоуз рассматривает картинки в газете, которую кто-то принес в кухню для растопки. Это немолодая женщина, которая выглядит гораздо старше своих сорока шести. Она плохо умеет читать, но ей это ни к чему. Эддоуз тихо посмеивается, разглядывая рисунки. Недавно она разделила шарик гашиша с одной из соседок по ночлежке и чувствует себя прекрасно. Скоро сюда должен подойти Джон Келли — ее старый приятель, с которым она, как и Страйд со своим Майклом, живет уже Бог знает сколько времени, несмотря на вечные ссоры и скандалы. Келли заплатит за койку для них двоих, а завтра будет новый день, и никакой Потрошитель ей не страшен. К черту его!
Она шуршит перепачканными в жире и грязи страницами и тихо хихикает. У Кэтрин Эддоуз все в полном порядке.
Глава третья. Исступление
Острый нож рассекает лицо Элизабет Страйд снова и снова.
Сикерт энергично и хладнокровно расправляется с неудачным рисунком. Портрет Страйд превращается в лохмотья, которые полосами свисают с мольберта. Художник срывает то, что осталось, и, скомкав, бросает в угол.
— Вам, возможно, это кажется несколько эксцентричным, — говорит он, заметив недоуменный взгляд Дарлинга. — Но мы с Уистлером всегда так поступали с работами, которые нас не устраивали.
Вспомнив о Джеймсе Уистлере, художник еще больше мрачнеет. Последние несколько недель он ни словом не обмолвился об Уистлере, словно того и не существует на свете. Однако…
— Должен сознаться, я вспоминаю о нем каждый раз, когда берусь за кисть, и это мучительно. Не знаю, когда я избавлюсь от этого наваждения! Для человека искусства такое состояние губительно. Мне, понимаете ли, нужно душевное равновесие, но сейчас я не в силах его обрести. Я знаю, это выглядит странно, может быть даже ненормально, но поймите: нас с ним слишком многое связывало… Это была настоящая дружба, Дарлинг. Он даже не догадывается, какую боль причинил мне этим разрывом!
Сикерт несколько раз обходит мольберт. Он напоминает шамана, колдующего возле алтаря.
— Просто какой-то замкнутый круг. Раздражение не дает мне работать, и это приводит меня в еще большую ярость. Думаю, мне все-таки следовало уехать во Францию, как я и собирался в августе! Впрочем, если быть до конца искренним, то весь этот год меня преследуют неудачи, — заканчивает он, рассматривая наброски, лежащие на столе. — Все это, увы, годится лишь на растопку… Вряд ли я когда-нибудь достигнутой популярности, когда даже самый неудачный эскиз приобретает ценность в глазах знатоков!
И он невесело смеется.
— Что там говорит моя милая женушка? Я написал ей пару дней назад, что переехал в Дьепп. Хотел провести время тут у вас, в добровольном заточении. Надеялся, что смогу привести в порядок нервы, но, кажется, и здесь потерпел фиаско. Да еще эти ночные шорохи!
— Ваша выдумка, боюсь, не удалась, — сообщает Дарлинг. — Эллен почти уверена, что вы в столице. Я, естественно, ничего не сказал, но ей показалось странным, что письмо написано на бумаге, где стоит ваш лондонский адрес. Она заявила, что прекрасно знает о том, что вы никогда не пишете на ней, когда уезжаете.
— А, черт! — Сикерт произносит это безо всякой злости. — Я вам уже говорил, эта женщина умнее, чем мне казалось, когда я женился. И вот вам доказательство того, как вредны привычки: они подводят вас, когда вы меньше всего этого ожидаете. Я имею в виду бумагу! С другой стороны, — он останавливается у окна, — у меня могло просто не оказаться под рукой другой… Черт возьми! Вот он! Смотрите!
Человек исчезает за деревьями, и, когда Дарлинг подходит к окну, в саду уже никого нет.
— Вам показалось…
— Клянусь, я видел там кого-то! За нами следят, Дарлинг! — Он усмехается. — Это могут быть шпики из тех, что сопровождают Эдди. Кто знает, в чем они нас подозревают теперь? А может быть, вы сами скрываете какие-то тайны, а, старина? Признайтесь, что за ужасные фамильные секреты вы храните?
— Мне не до шуток, Сикерт! Эти люди могут оказаться кем угодно.
— Не придавайте значения, это наверняка кто-то из Особого отдела. После того как Эдди посещал нашу обитель, мы попали в поле зрения Министерства внутренних дел, но не думаю, что за нами будут долго наблюдать. Хуже всего, что эта чертовка Страйд сбежала… Я попытаюсь найти для вас еще кого-нибудь!
— Только не через работный дом, прошу вас!
— Нет, вы действительно ужасный сноб, Дарлинг! Нам просто не повезло. В следующий раз я попрошу подыскать нам глухую старуху лет так под девяносто, которую не будут пугать странные звуки и которая не сможет удрать со столовым серебром.
— Вам следует писать юморески для «Панча», — Дарлинга, похоже, ситуация нисколько не забавляет.
Сикерт ухмыляется.
— Бросьте, все это не стоит вашего беспокойства. Как думаете, стоит ли подать жалобу в работный дом?
Дарлинг пожимает плечами, ему не хочется тратить время на полицейское расследование, которому тогда непременно дадут ход.
Тем же вечером место исчезнувшей Страйд занимает человек по имени Чарльз Райт, найденный литератором через одну из контор по найму прислуги. Это солидный человек, флегматик, спокойный и невпечатлительный. Однако спустя три дня он тоже неожиданно оставляет место, сославшись на «непредвиденные обстоятельства» и не требуя платы.
Двадцать девятое сентября, суббота. Восемь вечера. Кэтрин Эддоуз гуляет по Элдгейт-Хай-стрит. Несколько раз она принимается петь, привлекая всеобщее внимание. Люди останавливаются и смотрят, как она задорно приплясывает на мостовой. Впрочем, долго плясать не получается — у Эддоуз сильно кружится голова. Она припадает к ближайшей стене и дальше передвигается вдоль нее, пока не останавливается перед крыльцом. Дверь раскрывается прямо перед ее носом; вышедший на улицу пожилой джентльмен брезгливо морщится, почувствовав запах алкоголя. Эддоуз прямо-таки пропитана им, она чувствует себя королевой в этот осенний вечер. Ей наплевать, что о ней думают окружающие, о чем она и собирается сказать пожилому джентльмену, но обнаруживает, что тот уже исчез из поля зрения.
Кэтрин чертыхается, сползает по стене вниз и растягивается на тротуаре. Она решает не подниматься, а вздремнуть прямо здесь, возле чужого крыльца, почти под ногами у прохожих. Заснуть не удается, спустя минуту кто-то грубо трясет ее за плечо. Кэтрин открывает глаза и видит перед собой пару начищенных ботинок. Констебль Луис Робинсон стоит над ней, на его лице ясно читается раздражение. Уборку пьяных вряд ли можно назвать самой приятной обязанностью лондонского полицейского. Где-нибудь в Уайтчепеле, возможно, с этим отребьем не так церемонятся, но это Сити, и Робинсон не может оставить пьянчужку валяться на улице.
Он оборачивается к любопытным — рядом с ним уже образовалась небольшая толпа, которая с интересом следит за его действиями.
— Кто-нибудь знает эту женщину? — спрашивает констебль, и молодой человек, стоящий ближе всех к нему, отвечает за всех:
— Нет, сэр!
Робинсон пытается поднять Кэтрин на ноги. Это не так-то просто. Несмотря на худобу, она весит немало и к тому же отнюдь не горит желанием помочь полицейскому — ей было вполне удобно и на мостовой. С таким же успехом можно пытаться поставить на ноги бездыханный труп. Тем не менее, в конце концов, констеблю удается прислонить ее к стене.
К счастью, поблизости появляется его коллега Джордж Симмонс, и вдвоем им удается отвести женщину в полицейский участок на Бишопсгейт. Последние двадцать лет полиция Лондона пользуется деревянными повозками с кожаным верхом, на которых перевозят и трупы, и раненых, и пьяных. Однако Кэтрин Эддоуз, несмотря на невменяемое состояние, добралась до участка на своих двоих, правда, активно поддерживаемая под руки дюжими полисменами.
Эта короткая прогулка, однако, не привела ее в чувство и на вопрос Робинсона, как ее зовут, она ответила лаконично: «Никак». Спрашивать, где и с кем она живет, явно не имело смысла. Констебли заперли Кэтрин в камере, где она растянулась на койке и немедленно захрапела.
Без десяти девять Луис Робинсон заглядывает в камеру, Кэтрин Эддоуз все еще сладко спит. Вскоре в полицейском участке появляется констебль Джордж Хатт, которому Робинсон с удовольствием передает наблюдение за арестованными. В обязанности Хатта входит проверять камеры каждые полчаса в течение ночи. В четверть первого он слышит, как Кэтрин, проснувшись, тихо напевает себе под нос старую песенку про моряка и девушку, которая ждет его на берегу.
В половине первого она вызывает Хатта, чтобы непринужденно поинтересоваться, когда ее отсюда выпустят.
— Когда ты, голубушка, сможешь о себе позаботиться!
Кэтрин фыркает, игриво глядя на него из-за решетки.
— Я уже могу. Я всегда могу о себе позаботиться.
Хатт имеет свое мнение на этот счет. Однако спустя полчаса сержант Бифилд поручает ему решить, кого из заключенных можно отпустить, и констебль выбирает Эддоуз.
В одиннадцать вечера, когда Кэтрин Эддоуз еще спит в камере полицейского участка, Элизабет Страйд замечают уходящей из паба «Руки каменщика», что на Сеттлз-стрит, в компании с безбородым мужчиной, носящим короткие и пышные усы и одетым в костюм и пальто. Они со Страйд останавливаются на пороге и обмениваются поцелуями, не спеша выходить под дождь, что зарядил еще с самого вечера и, судя по всему, не собирается прекращаться.
Двое посетителей паба, чернорабочие Бест и Гарднер, обмениваются недоуменными взглядами — спутник Страйд хорошо одет и выглядит солидно. Нельзя сказать, чтобы приятели Бест и Гарднер были большими моралистами, но поведение этого джентльмена кажется им странным, и они склонны подозревать его в худших намерениях.
— Эй, приятель! — предлагает Гарднер. — Не жела ете выпить с нами?
Мужчина бросает на него недовольный взгляд, отказывается, покачав головой, и быстро выходит на улицу.
Страйд задерживается на пороге, и Гарднер успевает предупредить ее:
— Смотри, будь осторожнее! Похоже, это Кожаный Передник увивается за тобой!
Элизабет корчит гримаску, показывая, что шутка не удалась. Выглянув в окно, Гарднер замечает, что они уходят вдвоем по Коммершл-роуд в сторону Бернер-стрит.
Бернер-стрит [15] — узкая и короткая улица, которая тянется от Коммершл-роуд на юг. Почти параллельно ей, всего в одном квартале, идет Бэтти-стрит — улица, на которой год тому назад Израэль Липски отравил свою соседку, жившую этажом ниже, прелестную девушку по имени Мириам Энджил. Что послужило причиной такого чудовищного преступления — осталось загадкой, которую Липски унес в могилу, — сразу после убийства он покончил с собой, приняв яд. Так или иначе, этот случай получил громкую огласку и подхлестнул антисемитские настроения в Уайтчепеле, где вообще было много еврейских переселенцев из Восточной Европы, России и Германии.
Конечно, Элизабет Страйд слышала об этом убийстве, но вряд ли она думает сейчас о Липски и его несчастной жертве. Липски мертв, а мертвые не возвращаются из могил. Хотя, как знать… Она мрачнеет, вспоминая о доме, где недавно пыталась начать то, что люди из общества называют «честной жизнью». Нет уж, если выбирать между этой холодной улицей и тем домом, Элизабет Страйд предпочитает улицу!
Она оглядывается по сторонам, высматривая потенциальных клиентов. Мысль, что один из них может оказаться Джеком-Потрошителем, ее не беспокоит. В самом деле — вряд ли тот осмелится появиться здесь. Уже поздно, и скоро из клуба один за другим начнут выходить завсегдатаи — в основном, молодые сильные мужчины. Только безумец осмелится напасть на женщину в таком месте.
Слева по улице, напротив нового здания Лондонского школьного управления находится двор, принадлежащий каретному мастеру Датфилду — Датфилд-ярд. Рядом на здании клуба висит каретное колесо, так что даже неграмотный клиент не прошел бы мимо. Однако на самом деле каретник давно перенес производство на Пинчин-стрит, и во дворе тихо и темно. Осталось только это колесо и надпись, выведенная на воротах большими белыми буквами. Другая надпись там же гласит — «У. Хиндли, производитель мешков».
Элизабет Страйд слоняется возле ворот в ожидании, когда социалисты закончат свои дела и начнут расходиться по домам. Она плохо представляет, о чем разговаривают мужчины в клубе — трехэтажном деревянном здании, где в этот вечер собралось больше ста человек. Подобно большинству ее товарок, Элизабет никогда не интересовалась политикой. Ее ничуть не трогает намерение господ социалистов осчастливить нищих и бездомных. Она живет сегодняшним днем.
На самом деле, в этот вечер в Международном рабочем клубе на повестке стоит вопрос: «Почему евреи должны быть социалистами?» Возможно, вопрос оказался чересчур спорным; возможно, у докладчиков и слушателей не хватило красноречия, но дискуссия протекает вяло. Кое-кто, заскучав, покидает клуб, но большинство дожидается танцев и пения. Когда из здания доносятся звуки музыки, Страйд на улице начинает пристукивать ножкой в такт. Песни звучат на немецком языке, которого она не знает, но это совершенно неважно.
В этот вечер на Элизабет практически вся ее одежда — черный отделанный мехом жакет, черный корсаж, черная юбка, белые чулки, две нижние юбки и сорочка. В таком облачении она чувствует себя вполне комфортно, несмотря на ветер и дождь. Страйд привыкла к жизни на улице, к лондонской непогоде.
Без пятнадцати полночь, завидев впереди прохожего, Элизабет поправляет шляпку и идет ему навстречу. У него смуглое лицо, и он кажется вполне безобидным.
— Джентльмен желает приятно провести время? — Элизабет улыбается, прикрывая рот рукой.
Он бросает на нее оценивающий взгляд.
В то же самое время рабочий Уильям Маршалл выходит на порог дома № 64 по Бернер-стрит и замечает, как напротив, у дома № 63, целуются двое. На мужчине темное короткое пальто и коричневые брюки, он носит шляпу, похожую на матросскую. Женщина кажется красивой, одета в черное, причем ни она, ни ее спутник не выглядят пьяными.
Шум дождя заглушает их разговор, но Маршалл слышит слова мужчины:
— Ты вообще способна хоть о чем-нибудь другом говорить или же только клянчить деньги горазда?!
Вскоре они уходят вдвоем по направлению к клубу социалистов, а Маршалл возвращается к себе в дом.
Социалисты один за другим расходятся по домам, и мужчина в матросской шляпе будет не последним, кто воспользуется услугами Страйд в этот вечер. Кэтрин Лейн оказалась права, это место безопасно и прибыльно — жаль, что собрания клуба приходятся лишь на субботу. Продолжает накрапывать мелкий дождь, но Страйд не намерена сдаваться, пока остается надежда раздобыть еще хоть немного денег.
В двенадцать тридцать пять констебль Уильям Смит проходит по Бернер-стрит, где обращает внимание на женщину в черном, беседующую с мужчиной возле здания клуба. Констебль замечает букетик, приколотый к жакету женщины, и саквояж в руке ее спутника. Не видя ничего предосудительного в их поведении, Смит направляется дальше по своему маршруту. Мужчина и женщина провожают его взглядами.
– Элизабет?
Она обернулась, и на ее лице отразилось замешательство, которое тут же сменилось смущенной улыбкой.
– Это вы… Я не ожидала увидеть вас здесь.
– Почему вы нас оставили?
– Мне очень неловко, — она оглядывается по сторонам, избегая смотреть в мои глаза.
– Почему вы ушли, Элизабет?!
– Мне стало страшно… Я не знаю, отчего. Я не хотела, клянусь, но мне нужно было уйти, потому что… Майкл попал в переделку.
– Майкл?
– Майкл Кидни, сэр! Он мой друг, мы живем вместе, сэр. Я здесь его жду.
– Не лги мне, Элизабет!
Она краснеет и вскидывает голову:
– Я не лгу, сэр.
– И много ты берешь за свои услуги? — Я оглядываю улицу, она пуста; только что прошел констебль.
Она заливается краской и смущенно поправляет букетик на своей груди.
– Что вы, сэр!
– Хорошо, а как быть с вещами, которые ты стащила?
— Я не воровка, сэр… Прошу, не говорите так!
– Конечно, нет. Ты просто позаимствовала кое-какие безделушки, я не сержусь на тебя. Ты видишь, я мог бы сказать тому констеблю, что ты сделала, но не стал!
– Да, вы очень добры, сэр, — бормочет она и пытается сменить тему — ох уж мне эта вечная женская уловка. — Вы не сказали, сэр, что вы здесь делаете так поздно?
– Ты и не спрашивала, Элизабет! Возможно, я искал тебя.
– Вы не могли знать, где я. Кто вам это сказал?
– Может быть, я догадался. Скажи, ты ведь заглядывала в ту комнату? Ту, что за стеной в коридоре. Как ты ее открыла?
– Она не была заперта, сэр… Но как вы узнали?!
– Ты сказала о ней кому-нибудь еще?
– Нет, сэр, я… Мне показалось, что там все очень странно, и я испугалась. Я простая женщина, сэр, я ничего не понимаю в таких вещах.
– Ты уверена, что никому ничего не сказала?
– Сэр, вы меня пугаете, я закричу!
– Зачем? Разве ты не хочешь заработать немного денег? Тебе ведь нужны деньги, не так ли? Я дам тебе фунт, даже два — за молчание.
– Сэр…
– Это всего лишь сделка, и очень выгодная для тебя. Кажется, там кто-то идет. Думаю, нам не стоит никому попадаться на глаза, верно?
– Да, наверное… — Желание получить деньги явно пересиливает ее страх.
И я знал, что будет именно так…
В час ночи Кэтрин Эддоуз покидает свою камеру, ее нисколько не смущает случившееся — Кэтрин не раз уже приходилось проводить время за решеткой после попоек. Она спокойно интересуется у констеблей, который на дворе час.
— Слишком поздно, чтобы ты могла разжиться дополнительной выпивкой! — сообщает ей Хатт.
Кэтрин задумывается.
— Черт, дома-то мне теперь достанется… — бормочет она себе под нос.
— И поделом, — Хатт ей не сочувствует. — Незачем было так надираться!
Прежде чем выпустить женщину на свободу, сержант Бифилд проводит краткий допрос — его интересуют ее имя и адрес. Кэтрин Эддоуз уверенно заявляет, что зовут ее Мэри Энн Келли, а живет она на Фэшн-стрит, дом 6. И то и другое, разумеется, ложь, но Бифилд не будет проверять ее показания, и Эддоуз это знает. Она останавливается возле небольшого зеркальца в углу комнаты и поправляет свои темно-рыжие волосы.
Спустя десять секунд Хатт открывает двери участка и выпроваживает Кэтрин на улицу.
— Тебе не следует больше пить, — напутствует он ее. — Прошу, иди домой.
— Хорошо! — отвечает Эддоуз. — Спокойной ночи, старый индюк!
Выйдя на улицу, она останавливается, чтобы поправить свои юбки. Если бы полицейским вздумалось обыскать ее, то в двух объемистых мешках под юбками они обнаружили бы оловянные коробки с сахаром и чаем, две глиняные курительные трубки, шесть кусков мыла, нож и ложку. Там же лежит банка для горчицы, в которой Кэтрин держит две закладные — на фланелевую мужскую рубашку (31 августа выписана на имя Эмили Баррелл) и на пару мужских ботинок (на имя Джейн Келли, 28 сентября). В обоих случаях Кэтрин Эддоуз указала ложные имена и адреса.
Кроме того, у нее есть небольшой шарик гашиша. В конце XIX века наркомания еще не рассматривается в качестве серьезной общественной угрозы, хотя Томас де Куинси написал «Исповедь англичанина, любителя опиума» более чем за шестьдесят лет до того, как на улицах Лондона появился Джек-Потрошитель. Опиум в виде настойки лауданума продается в аптеках, и многие джентльмены, подобно Фрэнсису Томпсону, проводят свободное время в опиумных курильнях; [16] приобрести шарик гашиша также не представляет никакого труда, поэтому Кэтрин Эддоуз в любом случае не грозит никакое наказание.
В час ночи, как раз когда Кэтрин Эддоуз выходит на свободу, Луис Димшутц, управляющий клубом социалистов, живущий вместе с семьей в том же здании, возвращается домой в двухколесной повозке, которую тащит пони. Димшутц торгует бижутерией на рынке Уэстоу-Хилл возле Кристалл-Палас. В руке у него кнут, но он никогда не бьет им животное — послушному пони достаточно легкого тычка, зато на улице, если понадобится защищаться, кнут может послужить настоящим оружием.
Он сворачивает с Коммершл-роуд на Бернер-стрит и подъезжает к зданию клуба, где в этот поздний час все еще слышна музыка. Окна клуба по-прежнему ярко освещены. Ворота двора каретника Датфилда распахнуты настежь, хотя обычно их запирают в девять вечера. Димшутц удивлен, он выходит из повозки и, взяв пони под уздцы, вводит во двор. Здесь темно, хоть глаз выколи, да и дождь продолжается. Почти сразу за воротами животное внезапно останавливается и отказывается двигаться дальше. Димшутц моргает, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, потом, тихо ругаясь про себя, наклоняется и тычет рукояткой кнута в то, что он принял за большой черный мешок. Почти сразу же он понимает, что перед ним женщина, которая лежит на левом боку, лицом к стене и, кажется, мертвецки пьяна. Луис идет в клуб и спустя минуту возвращается со свечой, которую заботливо прикрывает рукой от дождя. Он вновь наклоняется к лежащей на земле женщине и, потянув за плечо, переворачивает ее.
Элизабет Страйд мертва, ее горло перерезано, земля вокруг обильно пропитана кровью.
Констебль Уильям Смит обходит свой маршрут всего за двадцать пять минут, и он никак не ожидает, что на тихой Бернер-стрит за это время случится что-то из ряда вон выходящее. Едва он появляется в конце улицы, его ушей достигает первый крик:
— Убийство! Убийство! Вызовите полицию!!!
На Датфилд-ярд уже толпятся члены клуба социалистов, приведенные Димшутцем. Вскоре сюда прибывают инспектор Эбберлайн в сопровождении нескольких детективов, инспектор Эдмунд Рид, а также уже знакомый читателю доктор Джордж Филлипс. Последний отмечает в рапорте, что тело убитой было обнаружено обращенным ногами к улице, левая рука вытянута, и в ней зажат кулек с конфетами, освежающими дыхание. Правая рука, перепачканная кровью, прижата к животу. Руки уже были холодными, но ноги, лицо и тело еще хранили тепло. Доктор Филлипс полагает, что преступник сначала толкнул свою жертву на землю, и лишь затем нанес удар, не желая испачкаться в крови.
Полиция начинает опрашивать членов социалистического клуба. В момент убийства в его обширной «студии» оставалось еще порядка тридцати человек, которые продолжали распевать и веселиться, когда убийца завел Элизабет Страйд во двор и нанес ей смертельный удар. Естественно, что никто ничего не слышал.
Луис Димшутц вспоминает, что, когда он вошел во двор, ему показалось, что там был кто-то еще, да и пони повел себя странно — как будто испугался. Есть еще одно любопытное свидетельство — женщина, живущая в доме № 36 по Бернер-стрит, напротив здания клуба, уверяет, что заметила мужчину, который выскользнул из ворот Датфилд-ярда, когда поднялся шум, и быстро удалился по направлению к Коммершл-роуд. Она не могла подробно описать этого человека — расстояние было слишком велико, но свидетельница заметила в его руке черный саквояж, с какими обычно ходят доктора.
Да, я был там, в темноте, в двух шагах от этого глупого старика и его пони. Животное почувствовало меня и испугалось. Проклятый ювелир не дал закончить начатое! Когда, поскальзываясь на грязи, он побежал к дому, я вышел на улицу; она была пуста, но я все равно двигался в тени, подальше от фонарей. Сердце бешено колотилось, я снова и снова вспоминал все, что произошло.
Я покончил с ней одним точным ударом: лезвие рассекло горло под подбородком легко — словно раскаленный нож вошел в масло. В этот момент, господа, очень важно быть аккуратным, ибо кровь хлещет из раны сплошным потоком.
Интересно, вы видели когда-нибудь столько крови?!
Мне чудились шепоты в темноте. Может быть, это тени мертвых слетелись ко мне, чтобы испить жертвенной крови, как слетались к героям, спускавшимся в Аид? На Коммершл-роуд я остановился и осмотрел себя — в темноте и запачкаться немудрено, как вы понимаете!
Вообще-то я меняю окровавленную одежду быстрее, чем актер мюзик-холла свои костюмы. Небольшое превращение — и вот я уже иду, свободный от подозрений, мимо людей, спешащих к месту, где я оставил им еще один небольшой подарок.
«Убийство, убийство!» — вопят они. Заметьте, есть нечто пленительное в том, с какой легкостью толпа заражается паникой и страхом.
Я иду неспешно, я почти пританцовываю; никто не обрагцает на меня ни малейшего внимания. Полицейские озабочены только одним — не дать зевакам приблизиться к месту преступления; они идут навстречу мне, смотрят прямо в мое лицо — неужели же никто из них не видит, каким дьявольским огнем горят мои глаза?!
Нет, они, как всегда, слепы и глухи.
Кэтрин Эддоуз бродит по улицам, где в этот поздний час почти не осталось прохожих. Она уже проверила закладные в своих мешках. К счастью, их никто не украл, пока она была пьяна. Говоря по совести, ей следовало бы поблагодарить полисменов, с чьей помощью она смогла безопасно отоспаться в участке, но Эддоуз не испытывает к ним никаких теплых чувств. Сейчас весь мир кажется ей чужим и враждебным. Прошло уже почти полчаса, после того как она оставила участок, а она все еще не знает, куда податься. Она не решается вернуться к Келли — своему дружку, который наверняка устроит ей взбучку. Кэтрин бормочет ругательства, у нее шумит в голове, она все еще немного пьяна.
Все это время она кружит по кварталам на участке между Бишопсгейт и Митр-сквер — площадью на краю лондонского Сити, где днем собирается множество торговцев и покупателей. Однако сейчас и там пусто, как на кладбище. При мысли о кладбище Кэтрин зябко ежится. Она считает, что еще поживет немало, прежде чем отдать душу Богу. Вряд ли ей суждено выбраться с улиц Ист-Энда, но она об этом и не мечтает. Все что ей нужно, это найти сейчас место, где она могла бы переночевать. Было бы неплохо раздобыть несколько пенни на стакан джина. И стоит Кэтрин об этом подумать, как, словно по волшебству, за ее спиной раздаются шаги.
В час тридцать пять трое джентльменов видят женщину, позднее опознанную как Кэтрин Эддоуз, беседующей с мужчиной на углу Черч-пассаж и Дюк-стрит. Эти трое — члены клуба «Империал», что расположен на Дюк-стрит, — торговый агент по продаже сигарет, мясник и торговец мебелью. Агент, которого зовут Джозеф Лоуэнд, оказывается более внимательным, чем его спутники. Он замечает, что на мужчине были надеты пиджак свободного покроя цвета «перец с солью» и серое кепи. Он также замечает красный платок, повязанный вокруг его шеи, и усы среднего размера. Если бы он был внимательнее, то рассмотрел бы и черный саквояж, стоящий у ног этого человека.
— Какой-нибудь моряк, — замечает его приятель, мясник Джозеф Леви. — Подцепил подружку на ночь! Но вид у них какой-то прямо заговорщицкий, не хотелось бы мне оказаться ночью одному рядом с этой парочкой!
Трое джентльменов шествуют дальше по Дюк-стрит, а мужчина и женщина уходят на Черч-пассаж — широкую освещенную улицу, ведущую к Митр-сквер.
На самой площади горит один-единственный фонарь, еще несколько — на стенах домов. В результате людная днем Митр-сквер в этот поздний час представляет собой весьма мрачное место. Тем более что здесь почти нет жилых домов. Основные здания, стоящие на площади, — это школа сэра Джона Кэсса, синагога, два склада фирмы «Кирли и Тондж», а также три пустующих коттеджа.
— Я никогда не была здесь ночью, — говорит Кэтрин Эддоуз спутнику и боязливо оглядывается. — Здесь постоянно ходят полицейские…
Ей очень не хочется возвращаться в участок. Власти Сити неоднократно заявляли, что проституткам не место на Митр-сквер, поэтому полиция останавливает для проверки все подозрительные парочки, но на практике этим парочкам совсем нетрудно вовремя раствориться в темноте. Здесь много закоулков, а звуки шагов констебля в ночной тишине можно расслышать издалека.
Это шаги и раздаются на Митр-сквер в час сорок четыре пополуночи, когда на площади появляется констебль Уоткинс. Обход участка занимал у Уоткинса около пятнадцати минут, и когда он был здесь в половину второго, то не заметил ничего подозрительного. Еще один констебль, Джеймс Харви, проходил мимо в час сорок и тоже ничего не видел.
Уоткинс обходит площадь, и, оказавшись возле трех пустующих коттеджей, зажигает свой фонарь, чтобы не споткнуться в кромешной темноте. Слабый луч света выхватывает из темноты тело, распростертое на мостовой. Женщина лежит на спине с раскинутыми руками, одежда высоко задрана, на животе зияет чудовищная рана, тянущаяся от паха до груди. Внутренности вытащены и брошены возле ее правого плеча. В воздухе стоит тяжелый кровяной запах, напоминающей о бойне. Уоткинс справляется с приступом тошноты и, оглянувшись по сторонам, подбегает к складу «Кирли и Тондж». Он колотит в дверь, пока не слышит, как с другой стороны начинает отодвигаться засов. На пороге появляется перепуганный сторож по фамилии Моррис, в его руке небольшая увесистая дубинка, которую он готов немедленно пустить в ход.
— Боже мой, приятель, помогите мне! — говорит Уоткинс— Здесь убита женщина!
Моррис выносит фонарь. У сторожа оказывается луженый желудок, он только морщится, разглядывая тело, потом достает свисток и быстрым шагом направляется на соседнюю улицу. Он не перестает свистеть, пока не натыкается на двух констеблей, которым сообщает об убийстве на Митр-сквер.
Вскоре на площадь прибывает сам главный комиссар полиции Сити — Генри Смит, которого вызвали звонком с участка на Клоак-Лейн. [17]
Смит приезжает в двухколесном экипаже, рассчитанном на двух пассажиров. Помимо комиссара в нем разместились суперинтендант Фредерик Фостер, а также трое детективов, поэтому неудивительно, что перегруженный экипаж едва не перевернулся по пути к месту преступления. По прибытии суперинтендант Фостер, в прошлом — архитектор, немедленно распоряжается зарисовать расположение тела на площади. В то же время здесь появляется полицейский хирург Фредерик Гордон Браун из больницы Святого Варфоломея, что в Сити. По отсутствию трупного окоченения и тому, что тело еще хранит тепло, он предполагает, что убийство произошло всего около получаса тому назад, то есть сразу же после того, как совершавший обход Уоткинс покинул Митр-сквер. За те пятнадцать минут, что были в распоряжении Потрошителя, он успел сделать многое. Практически вся одежда изрезана в лохмотья, и в целом впечатление таково, что убийца находился в яростном исступлении. Он вспорол Кэтрин Эддоуз живот и грудную клетку, удалил внутренности, часть которых так и не была найдена, разрезал влагалище и рассек бедра, как если бы собирался отделить ее ноги от тела. Лицо женщины искалечено несколькими глубокими ранами. Правая щека рассечена до кости, веки надрезаны и изуродованы, также не хватает части правого уха. Когда тело поднимают, чтобы положить на носилки, этот кусочек выпадает из складок платья.
Рядом с телом доктор Браун обнаруживает некоторые предметы, принадлежавшие покойной, — три пуговицы, медный наперсток и оловянную баночку для горчицы, в которой лежат свернутые закладные.
Три часа ночи. Констебль Альфред Лонг обходит Галстон-стрит. Это не его обычный маршрут, но из-за убийства на Бернер-стрит Лонга поставили сюда на дежурство. Он уже побывал на этой улице сорок минут назад и не заметил ровным счетом ничего подозрительного. Однако в три часа здесь появляется кое-что новое — кусок ткани, явно оставленный таким образом, чтобы патрульный полицейский непременно на него наткнулся. Констебль рассматривает его при свете своего фонаря. Ткань оказывается… окровавленным передником.
На черной кирпичной стене прямо над страшной находкой красуется выведенная мелом надпись.
«Ивреив не зря обвиняют во всем»
Альфред Лонг не успевает записать ее в блокнот, как его внимание привлекает какой-то шорох в узком переулке между домами. Лонг жалеет, что не прихватил на это дежурство револьвер. Но долг есть долг, он удобнее перехватывает дубинку и углубляется во двор, готовясь к худшему.
Что-то бросается ему под ноги.
Это всего лишь кошка — худая серая бродячая кошка. Лонг посылает ей вдогонку проклятие и, бегло осмотрев ничем не примечательный двор, возвращается на Галстон-стрит. В доме, возле которого найден передник, всего семь лестничных клеток, Лонг старательно обследует каждую из них, затем снова подходит к надписи, копирует ее в свой блокнот и быстрым шагом направляется в участок на Коммершл-стрит.
— Вы думаете, что это написал Потрошитель?
Сэр Уоррен, разбуженный посреди ночи, прибывает на Галстон-стрит, чтобы лично осмотреть надпись. Его сопровождают инспектор Эбберлайн и несколько констеблей. К счастью, зевак поблизости нет — рассвет еще не наступил, так что о надписи не знает никто, кроме полиции.
— Констебль Лонг утверждает, что, когда он проходил в первый раз, надписи не было, но он не уверен. Я, тем не менее, думаю, что если бы она была написана раньше, то ее непременно бы стерли. Здешние жители — в основном евреи, они не оставили бы без внимания такую фразу.
— Но абсолютной уверенности у нас нет, Эбберлайн. В любом случае — ее необходимо стереть!
— Но, сэр, мы должны сфотографировать ее. Это может помочь нам в расследовании.
К сожалению, фотограф Джозеф Мартин все еще не прибыл, а сэр Уоррен не собирается ждать.
— Потрошитель шлет письма десятками, но это ничем вам до сих пор не помогло! Вы хотите, чтобы это увидели газетчики?! Завтра здесь начнутся погромы, только потому, что этому выродку, если это, действительно, он, захотелось пошутить. Я не желаю нести за это ответственность. Полагаю, что и вы тоже!
— Тогда давайте сотрем только слово «евреи», — предлагает компромисс инспектор, но сэр Уоррен не желает ничего слышать об этом.
— Я хочу, чтобы от надписи и следа не осталось, вам ясно? Никто не должен знать, что здесь было написано, иначе пресса начнет строить догадки…
Эбберлайн молчит, он понимает, что Уоррен прав, однако поспешность, с которой уничтожаются улики, не может его не возмутить.
— В конце концов, — замечает он, — такая надпись выглядит нарочито провокационной!
— Вы же знаете, что большинство людей из низов не задумываются над такими вещами, — парирует Уоррен, и он, разумеется, прав. — Многие поддадутся на эту провокацию, можете быть уверены.
Констебль с губкой и небольшим ведерком воды начинает старательно стирать буквы. Через минуту от злосчастной надписи не остается ничего, кроме копии, снятой Лонгом.
— Что вы думаете об ошибках? Две ошибки в одном слове — не много ли?! — спрашивает шеф полиции.
— Я полагаю — убийца намеренно пытается ввести нас в заблуждение. Он притворяется человеком из низов, чтобы сбить нас со следа.
— Со следа, которого у нас до сих пор нет! Что там с этим передником? — Обсуждать надпись больше не имеет смысла, и Уоррен переходит к другой находке.
— Кажется, он принадлежал последней жертве — той, что убита на Митр-сквер. Думаю, Потрошитель взял его, чтобы вытереть кровь со своих рук. Возможно, там были также следы фекалий, он не был аккуратен в этот раз.
Читать бесплатно другие книги:
