Голыми глазами (сборник) Алёхин Алексей
Солнце скатывалось к верхушкам пальм, и прислуга в белых коротких штанах закрывала пляжные зонтики, один за другим, как цветы на ночь.
Приодевшись в легкие пиджачки и платья, народ прохаживался по выложенному разноцветными плитами холлу в ожидании мига, когда отворятся высокие двери, за которыми в это время старший официант последний раз обходил столы, поправляя то тут, то там прибор или салфетку, – так церковные служки с озабоченным видом обходят амвон, переставляют что-то и поправляют свечи перед началом большой пасхальной службы. Да всеобщий семичасовой обед в гостиничном ритуале и есть что-то вроде ежевечерней Пасхи.
Пока постояльцы ужинали, скрипачка с голыми плечами играла Моцарта, а в промежутках стояла возле своего пюпитра, наклонив смычок, как удочку.
Потом немцы отправились в бар смотреть футбол, прихлебывая пиво и вскидывая руки всякий раз, когда человек с мячом приближался к воротам.
На нижней террасе тщательно взлохмаченные молодые англичанки поедали мороженое.
С внешней стороны балюстрады прошел гладенький содержатель здешнего рая в алой рубашке, черных брюках с лаковым ремнем и таких же штиблетах.
Заглянула, не увидела никого из знакомых и ушла дородная французская дама в маленьком черном платье, похожем на купальник.
Его подруга взяла сок, а он заказал коктейль пронзительно розового цвета и такой же на вкус. Попробовал и не стал пить.
«Надо будет на памятнике дописать, там есть место», – подумал он.
Высокие остроконечные кусты цвели чем-то вроде рождественских гирлянд.
Горлинки, расправив короткие крылышки, катались на встречном ветерке.
Из глубины парка металлическим голосом закричал сидевший там в клетке павлин. Звук был похож на скрип тяжелых гаражных ворот, даже удивительно, что его исторгала тонкошеяя птица.
На какое-то время сделалось безлюдно, и только две одинаково круглолицые, с выщипанными бровями и обгоревшими носами подружки, утром лежавшие возле них на пляже, все бродили кругами у бассейна в надежде на свое курортное счастье.
Автобус выкатил из гостиницы как раз в тот миг, когда из тягучего ночного моря, точно из блюдца с вареньем, выползла перемазанная вишневым сиропом луна.
Проехали через курортный городок, где толпился народ и вовсю светились и сверкали лавки с голдешником и надувными матрасами.
Розовый и белый олеандры пятнали деревянную решетчатую стену кофейни.
В плетеных креслах сидели образованные турки со своими разноцветными газетами.
– Бизнес? – понимающе спросил в аэропорту агент турфирмы, передавая билет.
– Хуже…
– Вы не похожи на русского.
Его вечно принимают за голландца.
Накопитель перед выходом на посадку напоминал приемное отделение больницы.
Наконец объявили, и он сел и вытянул ноги в полупустом самолете.
Ему не хотел спать.
Почему говорят «на тот свет»? Он оставил море, берег и свою женщину навсегда. Он летел в ту тьму.
В овале иллюминатора белым жестяным светом сверкала вдогонку луна и торчали звезды – в детстве, когда они забирались в темный сарай, так светились дырочки от гвоздей, и казалось, что наступила ночь, так что делалось страшно, и они сидели, затаив дыхание, пока мрак вдруг не распахивался широкой яркой щелью, и там стоял отец в клетчатой рубахе.
Внизу было навалено без числа подушек, подсиненных лунным светом.
На белом самолетном крыле сидел на корточках ангел и молча смотрел в сторону луны, задумчиво пощипывая выбившееся из-под локтя перышко.
Эта вечная маленькая толпа перед моргом, переминающаяся на мокром асфальте, слегка замусоренном фиолетовыми и белыми лепестками, отпавшими от цветов.
Нет, это еще предыдущая. Их совсем крошечная: трое, нет, четверо. Вместе с ним пятеро.
Сверху моросило, и небо казалось заваленным землей.
Поехали в церковь.
Отпевание было фантазией кузена. Тетя Лёля ни во что не верила.
Отпевал молодой, но уже плешивый попик. Казалось, он всего больше был озабочен тем, что кадило плохо разгорается: беспрестанно подкладывал туда кусочки ладана, принимался махать, наспех прочел то место из Евангелия, где говорится о воскрешении мертвых после Суда, и в завершение сунул в гроб шпаргалку для предстоящего экзамена перед Господом.
От горящей в руке свечи воздух перед глазами дрожал, и казалось, что грудь лежащей в гробу дышит.
Потом гроб пронесли мимо мраморных и бронзовых бюстов футболистов, балерин и каких-то бандюг, изваянных кладбищенским Микеланджело. В дальний угол, где у них сохранился участок и где было так тесно, что приходилось на руках переносить через ржавые решетки. И закопали рядом с дядей.
Кроме кузена была молодая щекастая баба, которую тот называл «моя помощница», кажется, его дальняя родственница, приезжая. Она жила в недостроенной даче. Он видел ее у тети раза два. Потом соседка по генеральской квартире, накрашенная дама в черной кружевной накидке. А еще давняя тетина подруга, последняя, с кем она поссорилась, но все-таки та звонила ей на Новый год. На кладбище она не поехала, а из морга отправилась готовить стол и встретила их в дверях тетиной квартиры, вытирая мокрые руки о фартук с большой синей розой.
Дядиных друзей никого не было, да она еще при нем всех как-то отдалила. Одному он позвонил оттуда, с моря, но тот, оказалось, сам в больнице.
С тетиной тахты, на которой та все больше лежала последние годы, убрали постель и положили гобеленовые подушки, еще бабушкины. К круглому столу приставили ломберный и накрыли льняной скатертью. Сели кто на тахту, кто на придвинутый диван, а кузену поставили кресло.
– Ну… скажи ты первый. Она тебя вырастила.
– Она ведь все своими руками. Вот эту шкатулку покрасила белым, стала как импортная…
– Я и говорю: вам бы прилечь…
– Это когда Олимпиада была, в восьмидесятом…
– А у нас ее уксусом заправляют…
– Тогда ничего достать было нельзя. Ей из Риги привезли…
– Такая в очках, крашеная…
– Какой хлопок – это ж настоящий коттон!..
– Не то буддисты, не то нудисты, я не разобрала…
– Чего они только в этих электричках не возят…
– Перед самым уже папироску попросил… Все давился дымом, давился…
– Чудесный чернослив, по девяносто рублей кило…
– Теперь крышу делают вот так, зато увеличивается площадь мансарды…
– Я их на спирту настояла, да и позабыла… При простуде…
Он позвонил в турагентство и узнал, что можно лететь прямо этой ночью, если сейчас забрать билет.
– Вот за похороны. Священнику я отдал…
Кузенова помощница записывала со слов соседки на бумажку какой-то рецепт.
Старая дядькина квартира, где он жил с ними двенадцать лет, еще сохранявшая следы бабушки, которую он еле помнил, была вправлена в эту генеральскую как бы осколками. Ну, как эти мозеровские часы с остановившимся маятником над югославской стенкой и рядом с дурацкой грузинской чеканкой.
Но уже что-то изменилось. А, исчез дедушкин натюрморт с синим кувшином на желтой скатерти. У дядьки картина висела над письменным столом, а тут, у тети, в простенке между окнами, вон и гвоздь.
А та фотография, где тетя с дядей вдвоем, в латунной рамке, висит. Он ее снял и положил в карман плаща.
Из агентства, где ему пришлось почти сорок минут ждать в обществе охранника, без конца жевавшего земляничную резинку, пахнувшую на весь коридор, он поехал к себе.
На письменном столе и на книжных полках уже легла пыль.
Он подошел к окну и раздвинул штору.
По набережной, то и дело вспыхивая желтыми глазами, полз, весь в дыму, железный диплодок и плевался горячим асфальтом в кузов ехавшего перед ним грузовика.
Вспугнутый им мотоцикл, хрюкнув, рванул с места и умчался в туннель.
Он попробовал было читать. Но буквы не складывались в слова.
Отчего-то вспомнилось, как года два или три назад, когда они так же ездили – в том отеле у них еще окно выходило, как в сезанновское полотно, в стволы громадных пиний, а прислуга, убравшись в комнате, выкладывала на постели из простыни что-то вроде оригами, – на четвертый, не то пятый день у бассейна появился небольшого роста, замечательно сложенный, смуглый, чем-то похожий на футбольного вратаря француз, но говоривший со своей темноволосой женой по-английски. Оба в дорожной одежде, видно только приехали, но мальчишек своих тут же запустили в бассейн, а следом и он быстро скинул брюки и тенниску, разбежался коротко, успев на бегу повернуть лицо к жене и подмигнуть, и сиганул по безупречной дуге к ним в воду, а вынырнув, засмеялся разом им всем троим – и всем вокруг бассейна стало весело. А днем или двумя позже она все ходила по каменной дорожке вдоль берега с застывшей улыбкой, разыскивая встревоженными глазами мужа, исчезнувшего в каком-то бунгало с подвернувшейся девчонкой…
В начале третьего снизу позвонило такси.
У стойки регистрации еще почти никого не было, и в полчетвертого утра он уже уселся в единственном курящем баре аэропорта. Взял пинту золотистого «хейнекена», тут же покрывшего пузатый бокал мелкими капельками испарины. Закурил. Оглядел венские стулья, как бы закопченные балки на потолке и ряды стеклянных кружек над деревянной стойкой. И вдруг почувствовал, что началось его возвращение в этот мир.
И даже звуки волынки, цедившиеся из колонок под потолком выдававшего себя за ирландское заведения, показались ему веселенькими.
Он пил редкими большими глотками, с удивлением проснувшегося поглядывая по сторонам, и пока он пил, за окном светало. И отражения свисающих с балок матовых светильников в широком стекле уже принялись расплываться и превращаться в мутных медуз, висящих двумя рядами в светлеющем с каждой минутой небе.
Огромная спина соотечественника в раздувшейся футболке заняла высокий стул у стойки.
Появились три молодые польки, заказали кофе и принялись трещать на языке, состоящем из одних шипящих.
Толстенький немец за соседним столом, удивленно подняв седые брови и шевеля губами, читал детектив.
Он подумал, что немец немного похож на дядю. У дяди были такие же чуть выпяченные губы и запавшие глаза, как у отца, только все лицо мягче, и характер тоже.
А потом он стал думать о той, которая ждала его там, на море. И представил, как она приседает в купальнике, раскрывая пляжный зонт.
Он проснулся, когда самолет затрясло уже на земле, и лишь в следующий миг сообразил, что они еще только идут на взлет: рухнув в кресло, он провалился в пустоту после двух бессонных ночей и прозевал и «пристегните ремни», и бортпроводниц, демонстрирующих спасательные жилеты.
За иллюминатором, сливаясь в полосу, бежала бурая трава и мелькали какие-то не то фонари, не то вешки, самолет, дрожа всем телом, разбегался, и вдруг он мысленно увидел, как огромная машина сделалась поджарой и голенастой, вроде бегущего от собаки цыпленка-подростка, и тут же прыгнула в небо, нескладно поджав ноги.
Самолет и правда прыгнул – и растворился в посветлевшем предутреннем воздухе, и он растворился вместе с ним.
В следующий раз он проснулся, когда они уже и правда тяжело стукнули на бетон, и вся пристегнутая к своим сиденьям разноцветная толпа, как обычно, зааплодировала.
Он вышел из самолета на трап в тот самый миг, когда тысячи маленьких муэдзинов разом запели в листве, восхваляя Создателя, и возвестили утро.
Он их не слышал и не видел, но знал, что они по всему побережью ликуют в зелени.
Автобус проехал через старый город, и видно было, как хозяйки вываливают на балконы ковры или вывешивают белье на протянутых веревках, а в углу балкона на табурете сидит сонный субботний турок.
Потом пошли громоздящиеся друг на дружку черепичные крыши бунгало с захлестами виноградной зелени, наползающей с побеленных стен.
Небо было по-утреннему декорировано мелкими облачками. После их уберут за хребет, так хозяйка после завтрака подметает пол метелкой.
Он подумал о тете.
«Упокой ее небеса», – и перекрестился на мечеть.
Минуя рецепцию с девицами в фирменных галстуках отеля, он прошел сквозь мраморный холл, передвинул попавшееся на пути плетеное кресло и вышел наружу в парк.
Ища глазами, полюбовался миг, как прислуга со швабрами пытается стереть отражение пальм с мокрого камня у бассейна. И увидел ее на противоположной стороне.
Она обернулась к нему в своей летучей красной тряпке вокруг бедер, улыбнулась и помахала рукой.
2006–2007
Письма из Поднебесной
В старые времена в Китае были в ходу многометровые картины – их писали на длинных свитках шелка, накрученных на два деревянных валика, и при разглядывании перематывали с одного на другой, как пленку в фотоаппарате.
Чаще всего такая картина представляла собой портрет того или иного города со скрупулезным изображением улиц, дворцов, торговых рядов и повседневной жизни, заполняющей его от ворот до ворот. Старательная кисть запечатлевала купцов у лавок и окруженный свитой паланкин чиновника, водоноса и шествующего через мост монаха, толпу любопытных возле привязанного к пыточному столбу и ребятишек, любующихся представлением бродячих акробатов на базарной площади, а на дальнем плане – окрестные поля, холмы и прозрачное озеро с перепончатыми плавниками джонок.
Картины эти сохранились в музеях. Рассматривать их – прелюбопытное занятие. И если я к чему стремился в этих письмах, то нарисовать такой вот длинный портрет Поднебесной, какой она разматывалась передо мной.
Письмо первое
Любезный друг мой.
Пишу тебе из Поднебесной – жаркой, влажной и густо населенной улыбчивым желтолицым народом.
Столица китайцев велика и покуда не охвачена взглядом.
Уцелевшие тут красные дворцы, ярусные башни и парки с прудами рассеяны в бетонных, припорошенных пыльной зеленью проспектах постройки новейшего императора. Где-то в глубине прячутся старые кварталы. Иногда вдруг возникают и уносятся вверх, сверкая многоэтажным великолепием, стеклянные столпы современного бизнеса – зачастую в окружении заякоренных полосато-прозрачных воздушных шаров с узкими хвостами рекламных полотнищ, по которым весело карабкаются в небо красные и черные иероглифы. Но нам, больше торчащим на новостроенной окраине, эти диковины попадаются редко, и говорить о физиономии города рано.
Расположен он, по-видимому, в самом центре земного диска: отсюда, куда ни подумай, страшно далеко. Поэтому китайцы предпочитают не ходить пешком, а ездят на велосипедах. Целые стада парноколесных катят, звоня, по улицам или сбиваются в загоны у ворот учреждений.
В плане Пекин имеет вид вставленных один в другой квадратов по числу окружавших его прежде городских стен. В недавно прошедшую великую эпоху стены снесли и на их месте, сохранив лишь несколько башен-замков, разверстали широченные кольцевые автострады.
Меня поселили в левом верхнем углу внешнего, третьего по счету, квадрата – там, где его пересекла старинная дорога в летнюю императорскую резиденцию.
Город, видимо, не только рос, но и безлюдел. Во всяком случае, в 50-х, когда гостиница строилась, тут, говорят, были огороды. Теперь от них не осталось и следа. Кругом дома и какие-то фундаментальные учреждения, упрятанные в густую зелень. А вот солидный, с потугой на роскошь гостиничный стиль победных лет, завезенный из иной столицы, сохранился, хотя и на свой лад.
В сущности, я живу в громадном парке, прилежно ухоженном и окруженном вполне дворцовой стеной. С маленькими храмиками охраны по обе стороны от въезда. С парадными корпусами под зелеными трубчатыми крышами, подбитыми кровью и золотом. С корпусами попроще, объединенными в тенистые дворы. С магазинами в европейском стиле и с ресторанами в китайском, перед входами в которые, украшенными резьбой, позолотой, алыми шелковыми фонарями и прозрачными веерами козырьков, хочется пасть ниц, как перед алтарем, и помолиться какому-нибудь толстому китайскому богу. А также с бассейном, кортом и даже театром.
Неудивительно, что мы ведем скотский образ жизни.
За эти дни я был лишь раз отвезен на службу моими китайскими работодателями – для знакомства и светской беседы за фруктами. Следующий раз обещали потревожить через недельку. Тут, я заметил, не любят торопиться. Да и погода располагает к отдыху.
Мы старательно загораем и плещемся в бассейне. Обходим окрестные лавки, где покупаем чашки с драконами, бананы, ананасы и разные хозяйственные мелочи. Учимся помаленьку торговаться по-китайски. Пару раз прокатились в машине по городу. Да еще провели полдня в Летнем императорском дворце, о котором в следующий раз. А больше прогуливаемся по гостиничному парку, открывая в нем все новые прелестные уголки.
По здешним меркам гостиница считается старой и потому претендует на респектабельность. Теперь ее украшают заново – что ни день, снимают то тут, то там заборы, выставляя на обозрение вновь оборудованные чудеса. При значительном стечении зрителей состоялся праздник по случаю открытия парадного входа – с почетными гостями, петардами, барабанами и маленьким цирковым представлением. Привлеченные шумом, мы тоже постояли в толпе.
В соседнем дворике соорудили «сад камней», или как там это зовется, с воздушными беседками и галерейками под черной черепицей, горбатыми мостиками и извилистыми прудами, как бы случайно заросшими кувшинками и живописной осокой. По берегам кривятся карликовые сосны, бушуют неведомые цветы и громоздятся отверстые камни, камни, камни, похожие на черепа динозавров. Есть и гора в миниатюре – скалистый бугор с беседкой на макушке. К ней ведут вырубленные в валунах ступени, а сбоку свисает умело подведенный водопад.
Минувшим вечером я провел там около часа. И мог бы написать тебе вместо письма небольшое стихотворение, озаглавленное на китайский манер: «В шестигранной беседке под вогнутой крышей любуюсь камнями и размышляю о далеком северном друге»…
Поднебесная, 6-й день
Письмо второе
День за днем, мой несравненный друг, я отламываю по куску от золотого пирога впечатлений. Спешу поделиться им с тобой, пока не зачерствел.
Итак, обещанное о Летнем дворце.
Мы отправились туда в один из первых дней и, вероятно, еще не раз побываем – благо живем как раз на полпути между зимней и летней резиденциями.
Дворец стоит того. Это целый праздничный мир, размерами превосходящий Версаль и Петергоф и, пожалуй, затмевающий их своим сложным великолепием.
Умение китайцев сооружать такие искусственные мирки с полным набором архитектуры и ландшафта даже на пятачке внутреннего дворика заслуживает удивления. А тут еще и размах.
Дворцовый комплекс с парками, чайными и церемониальными павильонами, кумирнями и собственно дворцами обернут черепичной улиткой вокруг высокого холма на берегу пространного озера. Вид этой местности – со сверкающей на солнце водой, клубящейся зеленью дальнего берега, картинной кручей холма и слоями уходящего в дымку горизонта – столь завершен, что наводит на мысль о рукотворности. Во всяком случае, длинный арочный мост, переползающий по мелководью на островок подобно каменной сороконожке, и вознесенный над ойкуменой многоярусный круглый храм выглядят прирожденными деталями декорации. Как и синеющие на отдаленных вершинах сторожевые башни.
Быть может, после я найду в себе силы описать внутреннее убранство и содержимое здешних павильонов. Всех этих бронзовых драконов и смахивающих на драконов львов, заводных павлинов с золочеными перьями, обитые желтым шелком драгоценные троны черного дерева, тончайшую посуду, формой и расцветкой напоминающую звук струнных инструментов… Но нет, не сейчас…
По берегу, чтоб удобней любоваться видом воды со скользящими по ней лодками, растянулась чуть ли не километровая Длинная галерея, вся в резьбе и украшенная через каждые полсотни шагов маленькими панно с изображением пышных празднеств и петушиных рыцарских забав.
Последние императоры были не чужды прогресса. Об этом напоминает поставленный у парадной пристани колесный пароход. Он имеет вполне марктвеновский вид, только выполнен с детской непосредственностью из белого мрамора, в натуральную величину: такой бы соорудил старик Хоттабыч. Высокие ажурные окна палубной надстройки украшены витражами, внутри теперь торгуют сувенирами.
В летней резиденции богдыханов трудно отличить подлинную древность от выстроенного заново – как, впрочем, теряюсь я и среди зеленых пресмыкающихся, отверзающих алые пасти на крышах моей гостиницы.
Зато торговая часть Старого города, куда удалось наконец-то выбраться, не оставляет сомнений, в какой именно век страна силится заглянуть.
Обилие товаров, рекламы, витрин имеет вполне заморский вид – с поправкой на Восток и провинциальную отдаленность.
За зеркальными стеклами улицы Ванфудзинь манекены в манто, вечерних туалетах и смокингах непринужденно сошлись на светский раут – не то на фестиваль сорочек, брюк и лаковой или мягкой толстокожей обуви.
Право, на уехавшего из опустошенной Москвы здешние прилавки производят сильное впечатление.
Фарфор, яркие футболки, жемчуг, меха, спортивные костюмы, резные слоны, фотоаппараты, перегородчатая эмаль, магнитофоны, шелк, хлопок, кожа…
А еще бесстыдная розовая мякоть мяса, горы диковинных моллюсков, тонкой и тончайшей лапши, неведомых фруктов и приправ. Вавилоны сигарет и выпивки. Иконостасы каких-то райских харчей в броских упаковках.
Неудивительно, что северные дикари часто сходят с ума прямо на этой улице.
Впрочем, изрядному большинству китайцев манто вряд ли по средствам.
Их существование поддерживает сложная система доплат в виде разноцветных талончиков, которые продавцы берут, как и деньги, специальными щипчиками, чтобы не пачкать рук. По таким талонам за бесценок покупают рис, соевое масло, хлеб и что-то еще, даже ядовитого цвета и запаха жидкое мыло в розлив.
Все остальное дорого. Дешевый велосипед, без которого не обойтись, вылетает в месячную с лишком зарплату. Но если терпеливо экономить, рано или поздно настает долгожданный день – и в воскресенье коробку с телевизором, собранным по японской лицензии где-то в свободной зоне, китаец, сопровождаемый домочадцами, торжественно волочит домой.
Шаг за шагом в жизнь приметно вкрапливают то, что дал XX век более удачливым народам.
И вот золотые выпуклые жуки иероглифов на гранитных фасадах уже отражают поток «тойот», «мерседесов», «фольксвагенов». Сиротками бегут среди них редкие «Волги» и китайские собратья по несчастью прошлых лет. И самой толпе теплый климат вкупе с возможностью купить пару модных тряпок придал жизнерадостный, почти курортный вид – тут и на службу-то запросто ходят в шортах, что говорить об улице.
Постепенно торговый парадиз мельчает, разбивается на боковые пассажи, дробится на переулки со множеством маленьких харчевен. За тесно поставленными столиками обедают, таская палочками что-то пахучее из фарфоровых плошек. Тучи велосипедов, одна-две трехколесные рикши с порыжелыми сиденьями. Толпы на остановках, поделенные железными поручнями на ручейки, осаждают автобусы.
Улица Ванфудзинь не весь Китай. Но и в других местах в разбавлении 1:2, 1:5 или 1:10 – похожая картина. Изобилие магазинов и магазинчиков дополняется несметной саранчой лотков и лавок, осевших на каждом людном углу. И чего в них только нет, особенно из шмотья – от милых моему сердцу джинсовых залежей до президентских костюмов в полосочку.
Рассказывают, правда, что после Тяньаньмэня дела пошли хуже. За год цены удвоились и утроились.
И все же вселяют надежду целые улицы частных сервисных фирм и компьютерных салонов по западному образцу. Закрывают их рано, забирая толстые стекла раздвижными железными решетками, у входов дремлют могучие каменные львы из лицензионной пластмассы. Однако в утренние и дневные часы кто-то же покупает содержимое этих лавок будущего?..
Хотя с будущим и прошлым в Поднебесной неразбериха.
Мне отвели казенного вида квартирку, в каких обитают здесь нанятые на работу чужеземцы, и, едва переступив порог, я ощутил себя ребенком, уцепившимся за драповый отцовский рукав. Однажды он прихватил меня с собой в какое-то озаглавленное литыми буквами учреждение, и я едва не заблудился в тяжелых вертящихся дверях. Возможно, не поймай он меня тогда, я бы как раз тут и вынырнул.
Обстановка нашего жилища несет печать добротных 50-х. Двухтумбовый письменный стол с суконным зеленым верхом. Округлые шкафы и комоды. Необъятные кресла с гнутыми подлокотниками. Светлое канцелярское дерево. Чего стоят одни латунные шишечки дверных ручек!
В этих комнатах за ячеистыми китайскими окнами так и не окончилась та давняя эпоха, оставившая следы на обоях и желтизну в ванне. Только кнопочный телефон напоминает, который год в календаре. Впрочем, после перестановки мебели, оказавшейся, вопреки фундаментальной внешности, на удивление легковесной, вышло даже уютно. И когда я откидываюсь в кресле на мягкую спинку в прохладном чехле и закрываю глаза, мне приятно щекочет ноздри дух времени, неистребимый, как и тараканы.
Нас все еще несет по течению. Для иноземцев была устроена двухдневная экскурсия в уезд, километров за сто к югу от Пекина.
Миновав поля и туманный канал, по которому два крестьянских харона, упираясь в дно бамбуковыми шестами, толкали от берега к берегу паром, мы погрузились в геологическую эру ласковых местных начальников в круглых очочках, бессловесных глазеющих аборигенов, в чьи земли закатил автобус с диковинными визитерами, и бесчисленных тостов за парадными ужинами в двадцать-тридцать перемен.
Кухня, признаюсь, дивная. Лишь изредка выносят вовсе несъедобные блюда, но их с особым аппетитом поглощают здешние. Я наловчился управляться с палочками и легко вылавливаю из общего блюда желаемые куски.
Целый день нас таскали по фабрикам, зато второй мы провели на озере Баянлинь.
Это бескрайняя водная страна, поросшая осокой, тростником и лотосами.
В зарослях прорублены каналы, по которым озерные жители гонят из конца в конец квадратные лодки, похожие на большие полые пресс-папье. Они нагружены корзинами яблок и овощей, мешками с мукой, кипами тростника, сетками с рыбой и улитками. В иных путешествуют целые семьи с детьми и старухами, с брошенным поперек лодки ржавым велосипедом.
На темных водяных полянах покачиваются белые четки поплавков, и рыбаки забрасывают и выбирают сети, промышляя рыбешку.
В зарослях шуршат сборщики водяных семян.
Спят на якорях лодки-шалаши с круглыми циновочными крышами. Призывно трепещут голубые, желтые, красные флажки на высоких бамбуковых шестах. Ими утыканы плавучие харчевни: плетеный навес на плоту, котел с дымящимся варевом, пара столов.
Жизнь на воде, поросшие осокой дороги озерной жизни.
Гребут по ним стоя на корме, точно идут тяжелой, размеренной походкой. Ворочая непомерно длинными, скрещенными на уровне груди веслами в веревочных уключинах, гребец то почти ложится на них, показывая светлые ступни, то выпрямляется и на миг замирает перевести дух.
Соломенный конус шляпы на сгорбленном водяном старике все качается маятником, толкая лодку вперед, а старуха на носу все вяжет и вяжет что-то разноцветное, и кажется, что плывут они из вечности в вечность, состарившись в бесконечной дороге, да так оно и есть.
Местами озерный шлях заводит в протоки меж островов, где лепятся друг к дружке лачуги нищей Венеции с гирляндами сохнущих рыболовных снастей и вытащенными на берег лодками.
На одиноком островке раскинулся крошечный базар, и оттуда продавцы черных крабов, угрей, креветок и черепах зазывают проплывающих мимо. В котлах стынут груды мелкой жареной рыбы. Кучками сложены на весах треугольные семена каких-то водяных растений. На ящиках разложены связки плодов лотоса, похожих на председательские колокольчики.
И опять заросшие озерные пути.
Плоская вода.
Бамбуковые вешки с флажками вдоль мелкого фарватера.
Одинокие раскачивающиеся фигурки гребцов в просторных рубахах.
Поднебесная, 13-й день
Письмо третье,
На Тайшань, священную гору китайцев, следует восходить пешком.
Представь колеблющуюся по склону, сложенную из серых слоистых плит, бесконечную, как жизнь, лестницу.
По ней, говорят, поднялись на вершину и провели там ночь семьдесят, не то восемьдесят императоров разных династий.
И теперь по ее окаменевшим клавишам терпеливо карабкаются на небо миллионы паломников. Их утомительный пеший труд вознагражден возможностью посетить рассеянные по сторонам храмы, обители и беседки с чудесными видами, прочесть выбитую на скале стихотворную строку или, присев у водопада, открыть коробочку с дорожным припасом. Наконец, просто слышать шорох своих ступающих по лестнице ног и постукивание посоха.
Мы всего этого были лишены: нас вознесла почти на самый верх новопостроенная канатка. В утешение я только смог купить за юань черную паломничью палку из гнутого бамбука.
Впрочем, и усыпанная храмами вершина с видом на четыре стороны света достаточное вознаграждение.
Представь, она почти вся застроена, и на ней гуляет скорее ярмарочный, чем благочестивый дух. Могу вообразить изумление путника, в молчаливом упорстве взбиравшегося все дальше и дальше от умолкшей глубоко внизу суетной жизни и вдруг попавшего на этот горний фестиваль.
У тайшанских монастырей вполне земной вид. Сушится на веревках белье. Поднимаются дымки кухонь. Одетые по-домашнему женщины помешивают еду в котлах под открытым небом. Целые улицы заполонили расписанные в храмовом стиле пестрые ресторанчики и лавки с жевательной резинкой, пленкой «кодак», буддийскими амулетами и прочим туристическим товаром.
А в оседлавшем макушку храме утомленный паломник может хлебнуть пивка или кока-колы с вознесенного над облаками лотка.
Вдобавок мы угодили прямиком к оргазму спортивного мероприятия. Мокрые, бегущие от самого подножья энтузиасты один за другим, карабкаясь уже на четвереньках, достигали финиша под одобрительные возгласы в мегафон и аплодисменты.
Гремела музыка. Трепетали разноцветные флаги.
Толпы паломничающих туристов, беспрестанно фотографируясь, толклись навстречу друг другу по каменным лестницам.
Под прилепившимся к монастырской стене полотняным навесом какие-то полуголые рабочие хлебали, сидя на корточках, водянистую похлебку.
А вокруг, сколько хватало зрения, убегали безмолвные, поросшие лесом отроги священных гор с блестками водопадов, серыми скалами круч и синеющими на дне долины полями.
Места эти, любезный мой друг, родина почитаемого китайцами древнего мудреца Кун Цзы, в наших краях известного под именем Конфуция.
Как я понимаю, он был вполне эпикуреец, хотя и жил за тысячи ли и за пару веков до своего средиземноморского собрата.
Поскольку Китай уже и тогда был Китаем, мудрец помимо прочего дал ученикам трезвый совет: знать свой шесток.
Столь рассудительное замечание сыграло с учением славную шутку.
Метившие в императоры царьки, только строившие иерархию, а следом и императоры, двумя руками ухватились за водворяющий порядок тезис. Он был поставлен во главу угла. Учение хорошенько отредактировали, переписали набело и на долгие века возвели в ранг государственной идеологии. Сам же неудавшийся смотритель хлебных лавок подвергся официальному обожествлению. Повозка, в которой он странствовал, увековечена в бронзе и стала символом его родного городка Цюйфу, да и всего края. На месте беседки, где он имел обыкновение рассуждать с учениками за пахучим гаоляновым винцом, настоянным по собственному рецепту, отгрохали храмище. Множество их учинили и по всей стране.
Каждый последующий император присочинял покойнику новый титул и почитал долгом наведаться на его славную родину.
По сему случаю поперек дорожки к храму возводили очередные парадные врата в резьбе и позолоте, отпираемые лишь по прибытии высочайших особ и не иначе как под гром многократного салюта. В иные дни их просто обходят стороной, ибо стоят они сами по себе, вроде триумфальных арок.
Таких ворот набралось уже больше десятка. Они расставлены друг за дружкой по всему двору наподобие раскрашенных кулис, усиливая сходство с оперной сценой.
Вообще, ворота – излюбленное китайское украшение. В великом множестве, переливаясь красками на солнце, они громоздятся в самых неожиданных местах. Не только перед дворцами и храмами, но и возле учреждений, на базарах, в парках культуры и отдыха, в гостиницах и детских садах и просто поперек улиц. Китай можно бы назвать Страной Тысячи Ворот, но это сильное преуменьшение.
Помимо таких украшений императоры привозили в подарок Конфуцию многотонные каменные стелы с изречениями. Обычно начертанными собственной высочайшей рукой, а после выбитыми искусным гравером.
Даже одна из последних императриц, всего-то знавшая пару иероглифов – «шоу» (долголетие) и «фу» (счастье), – преподнесла камень с первым из них, исполненным в натуральный человеческий рост.
Частенько такие стелы стоят торчком на спинах симпатичных мраморных черепах с львиными мордами и размером с легкий танк. Ради пущей сохранности над черепахой с ее поклажей возводят павильончик под черепичной крышей. Их тут, в два ряда, целая улица.
Благодатный поток щедро пролился и на потомков «учителя Куна», поучавшего за связку сушеного мяса в семестр. Все они, один за другим, получали высшие титулы и немыслимые привилегии, вроде права верхом въезжать в императорский дворец.
Почти всякий «прямой потомок» очередной генерации строил себе и женам новые хоромы позади прежних, благодаря чему их родовое гнездо сделалось подобием лабиринта. Многие вещицы из обихода сохранились и составили чудесный музей. Особенно хороши посуда и мебель – предтеча стиля модерн, отсюда и украденного.
Счет потомкам ведется по сей день и достигает что-то около сотни поколений. Последние благоразумно обитают на Тайване.
Отжив свое, они упокаивались на фамильном кладбище – самом обширном в мире, если верить Книге рекордов Гиннесса. Часто его называют еще «лесом Конфуция», и это правда.
По мощеной дороге в тысячелетних жилистых кипарисах въезжаешь через пару горбатых мостиков в протяженную рощу, по которой можно кружить часами.
За две тысячи лет она обрела на диво живописный вид.
В любую сторону убегают нестройные черные стволы. Умело наброшена туманная дымка. Ровное исподнее крон, как в зеркале, удваивается в плоской зелени травы.
В этом просторно раскинувшемся мире совсем теряются натыканные поодиночке и семейными группами немудреные каменные надгробья – погуще вокруг могилы родоначальника, пореже к окраинам…
В рвении своем земляки порой перебарщивали. Храм вымахали вровень с конфуцианским святилищем в самом Пекине, чем вызвали, по доносу доброжелателей, праведный гнев Сына Неба. Пришлось укорачивать постройку на три кирпича.
А с обвивающими колонны храма каменными драконами вышло еще хуже: особи оказались крупнее императорских. Тут уж ничем нельзя было помочь, и к приезду высочайших особ их попросту драпировали желтым шелком.
Храм, родовая усадьба и «лес Конфуция» составляют важные здешние достопримечательности и привлекают массу туристов и паломников.
Воодушевленная приобщением к благодати толпа катит по улицам городка в автобусах, рикшах с полотняным верхом и в запряженных парой лошадок веселых желтых вагончиках, расписанных лубочными сценками из жизни Учителя, его последователей и потомков.
Изречения великого старца украшают витрины, стены и спичечные коробки.
В ресторане можно заказать обед в конфуцианском стиле, где под тарелкой будет лежать вырезанный из алой бумаги иероглиф, а в крошечные рюмочки по ходу перемен подливают крепчайшее гаоляновое «вино» по-конфуциански, делающее честь изобретателю.