Голыми глазами (сборник) Алёхин Алексей
Поднебесная, 176-й день
Письмо седьмое
Я уже признавался, мой любознательный друг, что у этой северной столицы множество выражений лица. В зависимости от выбранного маршрута ты увидишь три-четыре совершенно разных города.
Одно из лучших мест, любой тебе скажет, Храм Неба.
Он окружен пространной священной рощей, веками клубящейся кипарисами. Такие я видел только в старых прованских аббатствах, где любил писать этюды Ван Гог. Как жаль, что в Китае не было и нет импрессионистов.
Впервые я попал сюда в поздний послеполуденный час. Солнце пронизывало священный лес, но уже наполняло его желтизной и золотило лицо инвалида, катившего по дорожке в своей коляске. И прорисовывало серые морщины крученых необхватных стволов, за которыми тут и там прячутся и шарят друг у дружки под одеждой измученные теснотой жилья и варварским законом о браке парочки.
Внутри этой рощи запрятан тот императорский павильон, что я упоминал в прошлом письме. Но главное – два круглых, вонзенных в небо храма, разведенных длинной и широкой каменной эспланадой, и еще трехъярусный беломраморный алтарь, величиной и видом наводящий на мысль о римских аренах.
Особенно праздничен северный храм в виде ступенчатого шатра, снизу доверху сверкающего золотой росписью. Южный поменьше ростом, зато окружен важной здешней достопримечательностью – Стеною Эха. Эта высокая каменная подкова хорошо отражает звук. И если стать внутри ее по разные стороны от храма, можно, не видя друг друга, переговариваться негромким голосом: слова полукругом обегают препятствие. Впрочем, китайцы так орут, что спокойно могли бы обойтись безо всякой стены, их слышно даже снаружи. А особенно любознательные, выйдя из храма, обычно пытаются повторить эксперимент еще и с внешней, выпуклой стороны.
Легко вообразить, сколь блестящее и торжественное зрелище являло шествие императора с многотысячной свитой, под рокот барабанов и мерные всплески гонгов катившее разноцветной шелковой волной по эспланаде от храма к храму. Мысленно я проделал с ними весь путь и даже облачил себя в какие-то атласные перья. Но потом оказался в более подобающей по чину, сдерживаемой стражниками толпе принаряженных писцов неизвестного мне ранга…
Видно, на это ушло порядочно времени. Когда я огляделся вокруг, уже и туристов почти не стало. Только два-три старика бродили по опустевшим каменным плитам с вертушками воздушных змеев в руках и неотрывно глядели в покрасневшее небо. Там, на немыслимой высоте, медленно кружили их мастерски сделанные игрушки в виде громадных шелковых бабочек и плоских оперенных ястребов, вселяющих ужас в сердца пичуг, притихших в потемневших кронах.
В Китае, как и везде, торгуют в храмах. Брелоками, безбожно дорогими открытками, веерами, кока-колой и пивом, нефритовыми статуэтками грубой работы, булочками, майками с изображениями Великой стены. А за воротами Храма Неба, прилепившись переходящими один в другой зарешеченными лабазами к окаймляющей священные угодья серой стене, протянулся знаменитый Жемчужный рынок.
Внутри это узкая крытая галерея, где по обе стороны от прохода теснится несметная череда крошечных лавочек чудес. По правую руку – антикварные, набитые драгоценными старыми вазами, чайными сервизами, серебряными браслетами, фаянсовыми подголовниками, кальянчиками, крошечными шелковыми туфельками былых красавиц, фигурками из яшмы, дерева и нефрита. По левую – все то же самое за бесценок, только что привезенное с фабрик или из маленьких мастерских. Удивительно, что по ночам, когда со скрежетом опускаются железные шторы и гаснет свет, вторые не переползают через проход в аристократическое общество первых. Подозреваю, это случается.
Название рынку дали завершающие пассаж длиннейшие прилавки, сплошь завешанные бородами седого, желтоватого, розового жемчуга. Лица сидящих позади продавцов целиком скрывает эта переливающаяся занавесь, и они вынуждены раздвигать ее, зазывая проходящих.
Этот деревенский жемчуг, неровный и мелкий, и правда хорош, если думать не о вечерних приемах, куда нас все равно не зовут, а о том, чтобы порадовать подружку простым и древним, как Янцзы, украшением, хранящим живое прикосновение вырастившего его в теплой речной воде моллюска. И торговля идет бойко.
Занятно, что многие пекинцы даже не знают об этом рынке. Здесь больше в ходу польская, английская, русская речь. Еще недавно поляки скупали жемчуг на вес и увозили рюкзаками. Теперь все чаще видишь наших родных коробейников, и торговки наметанным глазом выхватывают тебя из толпы и окликают на ломаном, день ото дня лучшающем русском.
Я тоже купил там несколько жемчужных ниток, ты получила одну из них. А еще толстопузого деревянного Будду Будущего из тех, что, потрясая щеками, хохочут во все горло над нашим прошлым и настоящим…
Рынок чудес закрывается рано, да и темнеет на глазах. И в этот зыбкий час поднимается занавес, обнажая частную жизнь поднебесного города. Он наконец-то занимается самим собой.
Женщина стирает в тазу прямо на тротуаре, выплескивая мыльную воду под ноги прохожим.
Плотный бритоголовый китаец, сидя на табурете, чистит ножом извивающуюся окровавленную рыбу.
Уличный цирюльник складывает свой стул и простыню и собирает инструменты в корзинку.
А продавец блинов в третий раз за день выкатывает застекленную тележку-кухоньку с котлом кипящего масла и раскаленной плитой. И рикши с полосатыми тентами, устав сзывать седоков, причаливают к тротуару перекусить.
Компания мастеровых, устроившись на чурбаках вокруг уставленного плошками низкого столика, закусывает перед своей мастерской чем-то горячим, жидким, коричневым. Толпа обтекает их, они болтают о своих делах и чувствуют себя на диво уютно. Если хочешь узнать национальный характер, посмотри на людей за едой.
Глазастая ночная жизнь растекается вдоль улиц.
На ступеньках харчевен и ресторанчиков пускают искры приплюснутые медные самовары. По ту сторону распахнутых створок за столиками едят, макая палочками ломтики баранины в приправленный специями кипяток, и пьют пиво из высоких бутылок.
Трое в дальнем углу, по виду государственные служащие (один с ужимками обезьяньего царя, но в жилетке и при галстуке; другой – узколицый, с воткнутой в ядовитую улыбку сигареткой; и третий – еле шевелящий толстыми, как пельмени, веками), играют в какую-то долгую карточную игру.
Толпы позванивающих велосипедов катят мимо расцвеченных огоньками витрин, уличных столов, заполненных едоками, и маленьких ресторанов с потрепанными шелковыми фонарями над дверьми.
Старик с костлявым лицом недвижно сидит, накинув на худые плечи пальто, в вынесенном за ворота плетеном кресле и молча разглядывает набегающий из мрака, посверкивающий ободами поток.
Под уличным фонарем молодая пара беззаботно стукает в бадминтон через головы идущих.
По длинному коридору улицы несет пестрым мусором смех, звон стекла, запах мяса и горелого масла, обрывки кружащей скачками мелодии «пекинской оперы».
Но все это ненадолго.
Уж веломастер, притулившийся у стены, доклеивает при свете переносной лампы последнюю за вечер камеру, и клиент нетерпеливо покуривает в ожидании.
Все меньше покупателей у освещенных изнутри лотков с овощами, фруктами, дешевой водкой, галантереей и опять с овощами.
Расползаются в темноту безлюдные узкие переулки с кучками угля, прикрытого рогожками.
Тускло блестят, сгрудившись в своих кошарах, оставленные хозяевами велосипеды.
Откуда-то тянет сладким запахом не то курящихся благовоний, не то тлеющей свалки.
На опустевших перекрестках еще маячат ночные продавцы сигарет с яркими деревянными витринками, похожими на мольберты.
Держась за руки, катят посередине асфальта на тугих шинах запоздалые велосипедные парочки.
И какой-то мужчина с фонариком в руке роется в мусорных баках.
У этой великой столицы, гордящейся своим прошлым, есть мечта. Ее выдают распластавшиеся и рвущиеся ввысь в пыльном ночном тумане прозрачные, дымчатые, бетонные дворцы гостиниц. Пустые и темные до самого верха.
Лишь на уровне тротуара они сверкают массивными парадными входами и золотыми огнями мраморных холлов. В полированном камне со всех сторон отражаются многоярусные люстры, скучающие за стойками служащие и молодые привратники в алых камзолах, дежурящие у стеклянных дверей. И дремлет где-то на этажах прислуга, дни напролет прибирающая и чистящая нетронутые номера.
Целый город в ожидании гостей, которые могут и не приехать…
Поднебесная, 198-й день
Письмо восьмое
Ты можешь быть уверена, мой друг, что часы изобрели не в Китае. В этом инструменте тут нет надобности.
Зато китайцы придумали машину времени. Хотя я тщетно искал ее в музее между античной повозкой для залпового огня пороховыми стрелами и колесным кораблем, кажется, цзиньской эпохи, приводившимся в действие живою силой (добавь гребное колесо к перечню китайских приоритетов), она несомненно была построена. Слаженная из дерева и бронзы, расписанная золотом, инкрустированная нефритом с искусной резьбой в виде летящих драконов и фениксов. Почти уверен, что знаю имя изобретателя: все тот же Конфуций.
Ныне он опять превознесен. Разрушенные было храмы восстановлены. Труды «учителя из Цюйфу» распространяют специально созданные фонды, изучают на созываемых тут и там конференциях. Кучу денег тратят на конфуцианские фестивали, куда старательно заманивают иностранцев дармовой кормежкой и показухой. Ожидается, что именно он выведет страну в будущее.
Но это ошибка. Построенная им модель годится для движения во времени не больше, чем мраморный пароход в Летнем дворце – для путешествий в пространстве. Да такая и не нужна: по времени тут можно перемещаться пешком. Достаточно свернуть вбок с проспекта, чтобы позади многоэтажных декораций оказаться в средневековой деревне с ручейками нечистот либо в тесных коридорах феодального города, да еще упереться в маленький древний храм, при рассмотрении, правда, оказывающийся ресторанчиком.
Машина Конфуция остановила время. Он объявил идеалом прошлое и навсегда посадил страну на этот бронзовый якорь.
Потомки буквально восприняли указанный ориентир и приложили массу сил, чтобы не слишком от него удаляться. Едва очередная эпоха уходила со сцены, ее принимались мумифицировать и утрамбовывать в уже слежавшийся археологический пласт, дабы снова начать с прежней точки отсчета. Работа эта зашла столь далеко, что чуть не вся история Китая оказалась в объемистом первом томе, к тому же еще не до конца дописанном.
Иногда мне кажется, что в сознании своем многие китайцы живут в условном мире «пекинской оперы» с ее полосатолицыми злодеями и комиками, помеченными на переносице белым пятном. Ты слышала, конечно, про этот симбиоз музыки, пения, акробатики, драмы и пышных костюмов – потрясающее зрелище! Сюжеты таких опер, восходящие к деяниям немыслимой древности, воспринимаются тут не аллегорически, а как древние греки, верно, смотрели трагедии Еврипида: по свежим следам. И мой китайский приятель, поминутно поправляя на носу очки, с жаром повествует мне обо всех этих кровавых убийствах, подлых предательствах и благородных поступках, точно они случились вчера и он узнал о них из вечерних новостей по телевизору.
Искусственно замкнутый в пространстве, Китай все же нуждался в соседях, хотя бы для сравнения. И он отыскал их, как и все остальное, в своей собственной истории. Даже моды заимствовали оттуда, как русские у французов в пушкинские времена. В книге про одного старинного каллиграфа я прочел, что в артистическом кругу принято было в одежде и манерах казаться старомодным: за образец брали IV век. А шел-то XI. И простое ли совпадение, что в китайском языке у глаголов нет времен?
Культ старины возведен тут в символ веры. Принцип «чем древней, тем лучше», преобладающий в нашей части света у археологов и коллекционеров, безраздельно господствует в умах. Это длится более двух тысячелетий, и античный балласт, придающий цивилизации устойчивость на ходу, в Китае, я уже говорил, обратился в якорь.
Поняв все это, я иными глазами взглянул на историю западного мира.
Мне всегда было чертовски жаль Древнего Египта, Крита, Афин и домонгольского Киева. Я страдал, обнаружив, что пол-Европы лежит на мраморных руинах Рима с его водопроводами, арочными мостами, театрами – великого организма, поглощенного варварами, не сумевшими даже его целиком переварить.
Еще страшнее подумать, что и дивная европейская цивилизация в какой-то момент устанет эволюционировать и уступит место иной, исчезнет под ней со всем своим пышным реквизитом.
Но, вероятно, даже сохранение той или иной культуры не может быть самоцелью. Рождение нового неизбежно связано со смертью старого, как вдох и выдох. И не бывает одного без другого.
Удивительно, что в этом остановившемся мире еще происходит смена времен года. Но это так.
Омерзительно скучная зима слегла наконец от сухого кашля. Тонкие тени ветвей сделались резче, обозначив приближение весны. И обсаженный тополями бывший загородный тракт – Дорога Белокаменного Моста, откуда к тебе приходят эти письма, – по утрам стал наполняться светом. А прямые одноэтажные улочки в Старом городе похорошели, залитые холодным и прозрачным, как вода, воздухом.
В день, когда расцвели яблони, впервые повалил так и не выпавший зимою мокрый снег. Повиснув на черных зонтах деревьев, он неожиданно напомнил Прибалтику. Здешние крыши и без того графичны, а выбеленные снегом волны черных черепиц обратили весь город в гравюру из музея. Или в стадо каменных зебр, сбившихся в загоны кварталов.
То была мимолетная заставка.
Снег растаял. В гостиничном парке вспыхнули магнолии в язычках розового пламени. Проспект на месте прежней железнодорожной ветки стал сиреневым от цветущего восточного платана. А вся остальная Поднебесная красовалась в веселеньких желтых цветочках.
Потом по пустым мостовым прокатили в разноцветных непромокаемых пелеринках ночные дожди на мокрых велосипедных шинах. После них боковые аллеи заполнились теплым туманом, зеленым и влажным. Ко мне в окно стали биться жуки величиной с небольшую птицу. И вот уже появились стригали газонов со своими громадными ножницами.
С установлением ровных весенних ветров приходит золотая пора любителей воздушных змеев. У нас это детская забава, а тут ей предаются люди серьезные и пожилые. Ремесло их доведено до степени искусства.
Возможно, китайские летописи не врут, что эту игрушку придумали еще в IV веке до нашей эры. Одному из императоров так нравилось их запускать, что он даже составил руководство по их изготовлению. Теперь есть целые деревни и пара городков, живущих исключительно этим промыслом. Миллионы штук продают по всему Китаю и за его пределами. Принадлежность к искусству подтверждается и тем, что иные змеи вовсе не умеют летать. Их участь – висеть на стене, украшая комнату.
Но я не о профессионалах, а об истинных любителях, чья страсть сродни увлечению садовода или голубятника. Это они, едва солнце начинает пригревать, выползают из своих пропахших клеем и красками клетушек на площадь Тяньаньмэнь с запасом слаженных за зиму новых змеев. И с озабоченным видом, ликуя в сердце, пускают свои детища в синюю вышину, откуда в черный горох сливается россыпь задравших головы зевак и кажутся мизерными нелепая коробка Дома национальных собраний, и золотые шкатулки дворцов в Запретном городе, и цвета запекшейся крови громада надвратной башни Тяньаньмэнь с портретом Великого кормчего…
По доброй китайской традиции, предписывающей по всякому поводу устраивать праздник, в городке под боком у столицы провели фестиваль воздушных змеев.
Были пешие и велосипедные толпы, стекавшиеся по всем дорогам к месту развлечения. Трубили, пробираясь среди них, кондиционированные автобусы, подвозившие интуристов. На стадионе гремел оркестр.
Дрессированные дети с бумажными цветами и веерами в руках составляли на вытоптанном футбольном поле живые картины. Толстые юные музыканты в красных и белых ливреях били в огромные барабаны. Четыре взвода гитаристов с алой повязкой на лбу и с гитарой наперевес выполняли ритмичные военные упражнения. По боковым дорожкам бегали, посверкивая золотыми мегафончиками, распорядители, дирижируя всей этой массой.
Туристы пили пиво, фотографировали и загораживались от солнца ладонями.
И было чудное светлое небо, исчерканное десятками змеев в виде шелковых птиц и бабочек, иероглифов и стрекоз, а поверх всего перекинули свои громадные многочленистые хвосты два длиннющих летающих дракона – желтый и трехцветный.
Поднебесная, 233-й день
Письмо девятое,
В 1421 году, как ты знаешь, Китай отвернулся от моря, переместив столицу в сухопутный Пекин.
Он обратился лицом к северным кочевникам, откуда исходила опасность. Но при этом безвозвратно упустил неплохо, хотя и запоздало, начатую партию общения с миром. Все форточки захлопнулись.
Теперь здесь пытаются проделать обратный маневр.
Реформы, оживление и «западная зараза» идут от побережья. Витрина его – на благодатном юге. Я же отправился много северней, в едва просыпающееся захолустье на Желтом море.
Красноватые вспаханные поля перемежались зелеными, кирпичные дома сменялись глиняными. Время от времени за окном появлялись то ли развалины древних городских стен, то ли недостроенные заводы будущего. Наконец безотрадные фабричные задворки, поля и корабли на свинцовой полоске воды возвестили о приближении Циндао.
Мы проскочили к морю в час отлива.
Из лохматых серых туч сыпала мерзкая водяная пыль. По обнаженному глинистому дну бродили в поисках добычи чайки и одинокие горожане с кошелками.
Историческая родина водки-циндавки входит в тройку крупнейших портов Китая. В колониальную эпоху тут хозяйничали немцы. Недаром местный напиток, популярный у заброшенных на чужбину русских, по вкусу напоминает неважнецкий шнапс.
Приморские кварталы некогда добротных бюргерских домов, теперь порядком обшарпанных, сбегают по холмам к благоустроенной для прогулок набережной с парком. Дальше по берегу ветшающие островерхие коттеджи, от каменных стен которых веет трогательной неметчиной, соседствуют с новыми курортными домиками из тонкого бетона.
Старый Циндао выглядит европейским городом, в котором невесть когда победила китайская революция и только теперь подумывают, не разгрести ли разруху.
Палисадники за чугунными решетками заставлены ломаными велосипедами.
Балконы забиты тазами, пустыми цветочными горшками, банками.
Но тут и там уже высятся кучи разрытого песка, горы бетонных плит и железные остовы будущих офисов и отелей. И выросли первые стеклянные призмы свежеоснованных компаний.
От берега шоссе свернуло в серые кварталы безвременья, где среди мрачных мутноглазых корпусов единственным чудным видением мелькнуло розовое облачко цветущей сливы. Но дальше через низкорослый жилой хлам, презрительно топча его опорами, перекинулся новехонький виадук, и просторная и прямая, как взлетная полоса, скоростная автострада побежала через весь полуостров.
Природное трудолюбие китайцев часто преувеличивают. Пекинский служащий на зарплате еще ленивей своего далекого русского собрата. Но в сельской местности свой клочок земли плюс обилие рук дают поразительный результат.
Час за часом по обе стороны шоссе медленно поворачивались безукоризненные газоны полей, пробегали виноградники и грушевые сады, уже пустившие из своих толстых кривых ветвей желтоватые листочки.
Тут и там проступают первые следы ожидаемого благополучия. Ровные и прибранные, как военные городки, краснокирпичные деревни. Скосы дорог, выложенные тесаным камнем, горбатые мостики через ручьи. И хотя в домах затаился почти прежний нищенский быт, трудно не поддаться внешнему впечатлению.
Я влюбился в эту выпестованную землю с узкими террасами взбирающихся на холмы полей, с шеренгами юных садов и светлой мережкой теплиц. С плотинами, квадратными прудами, с аккуратными маленькими минаретами деревенских кирпичных заводиков. Это отсюда наполняются городские рынки, почти накормившие Китай.
В конце пути мы еще завернули в недавно отстроенный буддийский монастырь в горной деревушке.
В давние времена тут не то гостил, не то прятался некий японский негоциант, известный у себя на родине как путешественник. Чтобы было что показывать его соплеменникам, местные власти решили на голом месте восстановить обитель. Туда ведет вертящаяся среди круч дорога, к которой местные жители выносят свою маленькую торговлю.
В храме, пока нет туристов, пусто.
Девушка за прилавком сувенирной лавки скучает среди безделушек и вееров. Перед золоченым, как повсюду, Буддой курится ароматная палочка и расставлены блюдечки с угощением – несколько яблок, три мандарина, банан.
По каменной дорожке прогуливается бритоголовая монахиня в просторной розовато-коричневой рясе.
У нее приветливое, еще молодое лицо и умные глаза. Когда говорит, они заглядывают в собеседника. Состиранные, очень чистые пальцы привычно перебирают длинные четки, свисающие с шеи.
В глухой этот уголок, где прямо из камней растут яблони и женщины полощут белье в ручье, ее прислали три месяца назад из Пекина. Чем-то она запала мне в душу, какой-то чудесной, но вполне земной нездешностью: будто тысячелетний стоячий воздух Поднебесной ветерком просвистел мимо нее.
Мы уже собрались уходить, когда уединение разрушила привезенная снизу, от моря, школьная экскурсия. Храмовый двор мгновенно заполнился гомоном и запахом сырой рыбы. Через два дня от моей одежды пахло точно так же.
Водянистый вечер совсем сгустился, когда мы спустились с горных вершин.
Небо красноватым неровным ущельем извивалось в обступивших дорогу темных кронах.
В рыбацкий городок въехали уже черной моросящей ночью.
И оказались первыми постояльцами нетопленой гулко-пустой гостиницы, ожидающей под свои аляповатые потолки гостей на праздник рыбаков. Теплую воду дают всего два часа в день, и мы их уже прозевали.
Городок Шидао сидит в камнях на самой восточной оконечности Шаньдунского полуострова, где тот дальше всего уходит в Желтое море.
В переводе его имя означает «каменный остров», хотя на деле он окружен водою лишь с трех сторон. С четвертой залег караван горбатых гор. Да и с остальных отлив каждое утро обнажает россыпь морщинистых, облепленных ракушками красноватых скал.
Трудно вообразить себе что-либо более каменное, чем эта маленькая рыбацкая столица.
Здешнего гранита достанет на пару-тройку приличных европейских городов со всеми их мэриями, банками и оперными театрами. В Шидао из него сложены даже отхожие места, не говоря о домах, мостах через вонючие речушки, заборах и ступенях перебегающих по склонам лестниц.
Причина проста: ни леса, ни глины в окрестностях нет, а камень под ногами.
Но впечатление он производит фундаментальное. И я как зачарованный брожу среди этих гранитных хижин, изваянных на века из могучих тесаных блоков и крытых черной, не боящейся гниения морской травой.
Рыбацкую профессию городка легко угадать с закрытыми глазами. Тут сам воздух пропах рыбой.
Вдоль улицы расположились со своим нехитрым станком плетельщики канатов.
Маленькие черные суда стайкой выбегают из гавани.
В рыбном порту зеленеют горы сетей с дремлющими на них рыбаками.
Мерно колеблется роща мачт, покачиваются ржавые борта, деревянные надстройки.
Если заглянешь с пирса в крошечную рубку, увидишь вытертый до блеска деревянный штурвал, пару пустых пивных бутылок, заплеванный пол с рассыпавшимися по нему игральными картами.
В прежние годы, говорят, рыбы было пропасть, ловили на куриное перышко вместо наживки. Теперь не то.
В поисках добычи малосильные суденышки уходят через море до самой Кореи либо спускаются вдоль берега далеко на юг. В дурную погоду, когда креветка подымается со дна, ее промышляют с тяжелых деревянных лодок. Но больше теперь занимаются марикультурой, перенятой у японцев. Куда ни глянь, плантации поплавков, под которыми в несколько этажей висят садки.
Растят морскую капусту, трепангов, тех же креветок и всяких экзотических моллюсков вроде морского уха – эти жутковатого вида раковины с кулак величиной в Японии, Гонконге и за океаном идут по сорок долларов за кило.
По всему побережью, с тех пор как его «открыли» для иностранцев, вертятся десятки и сотни южнокорейцев, японцев, тайваньцев, основывая одно за другим маленькие, но очень прибыльные совместные предприятия.
Денег и правда стало больше. Похожий на подросшего карлика заместитель уездного мандарина толковал мне про сотни миллионов юаней и миллионы долларов.
Подозреваю, львиную долю забирает государство. Остальное уходит на строительство небольших цехов, питомников, где разводят изумрудно-голубую ракушечью молодь, и на всякое благоустройство с целью приманить еще больше заморских капиталов – нынче в Китае на этом просто помешались.
Прежние коммуны давным-давно разогнали.
Вместо них учредили коллективные компании, что-то вроде наших колхозов, и велели богатеть. Но с умом, то есть поглядывая наверх. И с обратного конца – не с людей, а с новых офисов, гостиниц для всякой заезжей шушеры, с общественных мест, на крайний случай.
Жидкая денежная струйка, как и в других местах, проливается на прибрежных жителей подобно дождю – сразу на всех и сверху. То введут доплату за учебу детей (а школы в Китае платные), то проложат волостную дорогу.
Я проехал по одной из них.
Широкую и ровную, ее устилал свежий желтый песок. Ехать было мягко, удивляло только отсутствие автомобильных следов. Но и это объяснилось: примерно через каждый километр вдоль всего тракта стояло по человеку с деревянным скребком. И стоило пробежать машине, как он выходил и ровнял потревоженную колесами поверхность.
Заработки тоже растут, но медленно. Голодных уже нет, но в домах те же грязь, и теснота, и готовка на угольных плитах.
Одеты рыбаки неважно.
И по-прежнему курят грошовые сигареты в желтой сладковатой бумаге – правда, чертовски вкусные.
Все-таки почти повсеместно завелись телевизоры – гордость и радость китайца. Начальство и кое-кто из капитанов построили себе первые двухэтажные коттеджи, хотя пока и пустоватые внутри.
На пестром волостном базаре, заполняющем улицу всякий пятый день по лунному календарю, нарасхват идут яркие газовые платки, постельное белье, рубашки, нанизанные на палочки сладости. А в самом Шидао на горластой торговой площади, раздавшейся в переулки, можно полюбоваться, как лихо пробивается, приподнимая тяжелые гранитные плиты, дозволенная теперь частная предприимчивость.
Под брезентами на бамбуковых шестах радостно светятся груды зеленых, желтых, красных овощей.
В крошечном магазинчике приветливо улыбается молодой приказчик в малиновой жилетке, белоснежной сорочке и при бабочке.
Стучат разноцветные шары на установленных прямо на площади бильярдах.
И благоухают десятки узких, как пенал для веера, парикмахерских, открытых приезжими шанхайцами и гуандунцами.
Веками не ослабевающая отеческая забота властей внесла в китайский характер что-то детское.
Я уже писал тебе про их любовь к разнообразным праздничным действам.
И как на утреннике в детском саду не совсем очевидно, ради кого же клеили цветные гирлянды, разучивали стихи и хороводы – для самих ли ребятишек или для приглашенных родителей, – так и праздник рыбака, на который меня привезли, показался затеянным скорее для своих же журналистов и нескольких десятков раздобытых по случаю заморских гостей.
Впрочем, полюбоваться им со всей округи толпами валили и охочие до зрелищ местные жители, иной раз целыми деревнями.
Устроители потрудились на славу.
Весь город увешали разноцветными флажками.
На берегу сколотили помост в виде древнего парусника.
Сотни собранных по уезду артистов отрепетировали представление в традиционном духе.
Даже восстановили и заново разукрасили храм покровительницы рыбаков богини Мацзу.
С утра прямо у воды была совершена церемония жертвоприношения дракону моря, которую власти полагали театрализованной. Потом состоялись лодочные гонки и состязание сетевязов, победители которых получили, кажется, по термосу.
Рокотали большие красные барабаны. Опять трещали петарды.
Пропахшие морем парни в робах прогуливались, лакомились из газетных кульков мелкими витыми ракушками, что едят сырыми.
Высокими голосами кричала ярмарка.
А с наступлением сумерек на причале зажглась вереница праздничных фонарей с изображениями реальных и мифических обитателей моря и персонажей китайских легенд. Тут-то под вспышки фейерверка и началось самое гулянье, на которое, впрочем, рыбаков не пускали, разве что по специальным приглашениям.
Для гостей местные правители закатили банкет.
Боже, сколько раковин я там съел, отплевываясь жемчужинами! Даже не понаторевшие в китайской кухне новички бодро работали палочками, время от времени выбрасывая из тарелок всякие сомнительные включения, в которых часто и состояла главная ценность блюда. Впрочем, конец я плохо помню.
Каждый из восьмидесяти моих сотрапезников посчитал долгом выпить с бледнолицым гостем до дна, и я с запозданием уразумел, что у многих вместо водки в рюмках плескалась вода.
Так что когда чуть не в полночь за мной явились в номер и принялись расталкивать на еще какое-то фольклорное игрище, я с полным правом повторил великолепную фразу Ли Бо, каковою двенадцать с половиной веков назад он отослал императорских гонцов, разыскавших его в винной лавке. В ту ночь я впервые всерьез затосковал по дому.
На другое утро, чтобы освежить голову и впечатления, я попросил снова отвезти меня к рыбацким причалам.
Широкая площадь, где накануне в неистовстве барабанов и гонгов кружился, взметая тучи пыли, шелковый дракон, была безлюдна.
Мусор, оставленный многотысячной толпой, вымели, скамейки убрали, и на расстеленных по земле полотнищах вялилась выложенная из края в край убористыми строчками неисчислимая рыба.
Двое рабочих возились с досками, разбирая сцену-парусник.
Причал опустел, и лодки точками виднелись то тут, то там вдоль всего берега.
Как мне сказали, праздник обошелся в пять миллионов юаней. Но это официальная цифра, действительных расходов никто не считал.
Поднебесная, 258-й день
Письмо десятое,
В Поднебесной тепло. Теперь тебе не удалось бы найти утешения ни в тени, ни в прохладном шелке. Тени сделались душными, а шелк сразу намокает и липнет к телу.
В полдень цикады и кузнечики свиристят с таким остервенением, словно взялись перепилить весь гостиничный парк под корень.
Маленькие стеклянные офисы через дорогу, наполненные искусственной прохладой, запотели снаружи, как бутылки из морозильника.
И даже нищие возле ограды, где туристы подают милостыню валютой, стали какие-то вялые. А самый страшный из них, краснолицый и волосатый, высокомерно обмахивается зажатым в грязном кулаке веером с изображением изумрудной птицы.
Разок я проехался в автобусе в обнимку со всем китайским народом, так мне показалось, затиснутый в его пышущее нутро одним из дядек с красными повязками, поставленных для этой цели на остановках. Но то было испытание не по силам. Очень скоро появилось ощущение, что на мне плавятся пуговицы. Я выкарабкался наружу и отправился пешком, купив за юань банановый веер.
Работать лень. Однако летнее безделье тоже дарит впечатления.
Прошел арбузный фестиваль, на котором я познакомился с художником диковинного жанра – резчиком по овощам и фруктам. До того мне как-то не приходило в голову, что при ресторанах должен быть специальный человек, вырезающий все эти бесчисленные узоры на яблочной, арбузной, дынной кожуре, а в межсезонье хоть на огурцах, без чего украшение парадного стола считается несовершенным. Надо ли говорить, что на сезон дешевых арбузов у этих мастеров приходится пик творчества. В заведении моего знакомца резцу подлежали не только арбузы, обреченные на съедение, но и те, из которых тут выдолблены на потеху гостям тарелки, и компотные миски, и даже круглые абажуры со сквозными прорезями в виде иероглифов.
Еще приехал бродячий цирк. Самый настоящий, о таких ты только в книжках читала. С пестрыми латаными шатрами для актеров, с огороженной полотнищами маленькой ареной, с гремящей из охрипшего репродуктора музыкой. И с трогательными, старыми как мир номерами – жонглированием шариками, протыканием саблей девушки, накрытой платком, разрыванием цепей. Апофеоз представления явился в образе рослой, разодетой в блестки женщины, запустившей себе в ноздрю маленькую ядовитую змейку. Извивающийся хвост толчками втягивался с поднесенной к лицу узкой ладони, и обеспокоенные судьбой рептилии зрители восторженно ахнули, когда черная головка с раздвоенным язычком, отыскав путь, появилась из накрашенного рта исполнительницы.
Шаркающие толпы заполнили аллеи парков.
Вероятно, христианский рай похож на выметенные, затейливо спланированные китайские сады и в нем разлита такая же утонченная скука. Только в Поднебесной наслаждаться ею могут и грешники. Воскресные прогулки заменяют множеству горожан все другие развлечения. Они входят в благословенные общественные кущи, как праведники в иную жизнь. И чувствуют себя столь же счастливыми.
Похожее чувство испытал и я, погуляв в изысканно-праздничном императорском парке вокруг озера Бэйхай. Это наиболее полное воплощение райской мечты в россыпи павильонов, беседок, храмов.
Всего прелестней здешний остров с высоким насыпным холмом, куда завиваются сложенные из неровных плит лестницы. От воды и до темечка он застроен прихотливо перебегающим с уровня на уровень ансамблем, больше всего напоминающим пушкинский остров Буян, каким его рисовал Билибин, только в китайском варианте. К сожалению, самый верх увенчан круглой пагодой, составляющей гордость пекинцев и похожей на перевернутую ножку отвратительно толстого белого рояля.
Стало еще жарче. Рабочий день в учреждениях сократили на час. На улицах появились продавцы цикад, увешанные гроздьями звенящих на разные голоса плетеных коробочек с пленными насекомыми.
Я даже пытался искать спасения в прохладном беломраморном оазисе отеля «Шангрила», где в баре вышколенные японцами гейши в серебряных платьях терпеливой струйкой наливают пиво из маленьких бутылочек, а к нему подают солоноватый хрустящий картофель «от заведения». Но выходить потом в банную пекинскую духоту и плестись к автобусной остановке оказалось еще хуже.
И я обосновался на кафельном берегу бассейна, где учитель плавания длинной бамбуковой палкой гоняет, бегая вдоль бортика, стайку китайчат с привязанными к спинам, как у черепах, пробковыми поплавками.
Там, окунувшись и положив рядом книгу, я подолгу любовался тонкими, будто вырезанными из бумаги китаянками, любящими сидеть на бортике ногами в воде с маленькими приемниками в руках, ловя на удочки антенн пискливые мелодии. И двояковыпуклыми мулатками в ярких купальных юбочках, с визгом сигающими с вышки. Или разглядывая повадившихся вдруг новых китайских богачей в тяжелых желтых цепях: обычно они приезжают в сверкающих «тойотах» и «ниссанах» с кондишеном, аккуратно складывают на пластмассовый стул свои черные галстучные костюмы и прихлебывают пиво, подставив солнцу могучие прыщавые плечи, разрисованные синими тиграми и драконами.
Но потом вода сделалась совсем теплой и перестала освежать. Ряды бледнолицых поредели, и только неутомимая американка в длинном белобрюхом купальнике осталась все так же плавать туда-сюда поперек бассейна.
Зато повсюду пооткрывались ночные базары. Торгуют на них едой: целые улицы превращаются в харчевни под открытым небом, и это один из самых дивных здешних обычаев.
Едва солнце закатывается за обуглившиеся крыши, город начинает приготовляться к вечерней жизни. На велосипедах подвозят пышущие искрами жаровни, расставляют табуретки, кладут на козлы длинные столы и ставят на огонь закопченные котлы с водой и маслом.
Гирлянды электрических лампочек и ночная прохлада выманивают наружу обитателей душных домов, и дети, как мотыльки, кружат вокруг прилавков с пампушками.
По всей Поднебесной в эти часы раскатывают, и рубят, и заворачивают в тесто и листья, варят и парят и тут же едят, примостившись в тесноте стола или стоя с фаянсовыми мисками в руках. Мигание цветных огоньков, чад мангалов, шкворчанье масла, чавканье, смех.
Особняком разместились продавцы зеленоватых улиток.
Хозяин заведения в южнокитайском стиле выносит на тротуар набитую змеями круглую металлическую сетку и поливает своих пленниц из шланга, чтобы придать им бодрость и товарный вид.
Но теперь не его бенефис. Змеи – дорогое блюдо, а тут торгуют пахучей, острой и дешевой стряпней, доступной всем и каждому. Тут пирует девушка из сберкассы, подметальщик улицы, милиционер, студент. И мне даже показалось, что как раз тут я видел истинное, проступающее из-под оперной конфуцианской маски лицо Китая.
А когда улица опять пустеет и при свете бензиновых ламп уже последние гуляки допивают теплое пиво, часу во втором ночи, хозяева окрестных харчевен и крошечных ночных лавок сами подсаживаются за дощатые столы к остаткам яств – пропустить по рюмочке и поболтать под мелкими звездами, облепившими запыленное небо. Толпы едоков схлынули, обнажив нищету и грязь. Но тренькают снабженные вечным заводом цикады, течет беседа, шипит догорающая жаровня и вызывает уважение неистребимая живучесть жизни.
Поднебесная, 321-й день
Письмо одиннадцатое,
Пожалуй, этот образ становится навязчивым. Но китайцы сами считают дракона своим родоначальником.
Великолепное чудовище с головой из папье-маше и многометровым матерчатым туловищем, внутрь которого забираются люди – либо поднимают его на бамбуковых палках над головой, – очень напоминает эту страну. Снаружи – золото и сурик. Внутри – бедно одетые исполнители.
Приезжим поначалу бросается в глаза расписная оболочка. Иные с тем и уезжают, прикупив по дешевке модных шелковых тряпок, сшитых по итальянским или французским лекалам и выбракованных заказчиком, а в антикварной лавке – какую-нибудь диковину старинной работы, чаще всего поддельную.
Поднебесная трудна для понимания. Декорации так перемешались с реальной жизнью, что стали частью ее. Я долго нанизывал четки впечатлений, и только проведя тут год с лишком, утвердился в кое-каких догадках.
Сейчас китайского дракона подновляют. К традиционным материалам добавляют дымчатое стекло, дюраль, нитролак. Среди вывесочных иероглифов засеменили мелкие английские буковки. Один за другим появляются невиданные прежде товары – то вангутеновский шоколад, то калифорнийское мороженое, правда по цене здешнего трехдневного заработка. А в нищем переулке, где из подворотен несет запахами отсутствующей канализации и бабки с красными повязками на рукаве шпыняют пеструю детвору, увидишь вдруг застывшую посреди мостовой современно одетую девицу, болтающую с невидимым собеседником по гонконгскому радиотелефону, вынутому из сумочки.
Но все это – золотые мазки чешуи, натянутой на бамбуковый каркас.
Даже тяжеловесный, вбирающий полстраны Пекин, по сути, иллюзорный город. За ширмами бетонных многоэтажек, обступивших парадные проспекты, спрятан нескончаемый глиняный клубок хутунов, мало отличающихся от деревни, разве что без коз и кур. А впрочем, по утрам оттуда доносится петушиное пение.
Изобилие и многолюдье торговых улиц обманчивы. Простой подсчет показывает, что покупать там изо дня в день мало кому по карману. Добрая половина этой толпы – приезжие, выбравшиеся раз в год или в жизни из дальних мест. Мне рассказали, что как-то на праздник власти закрыли въезд в столицу. И город опустел – улицы, автобусы, магазины.
И уж совсем непраздничен Китай вдали от императорских декораций – в тысячах немощеных городков, в бесчисленных деревнях, обведенных кирпичной стеной словно для того, чтобы не расплескать свою бедность, а еще на мутных реках в крытых пальмовыми листьями лодках, обитатели которых не пересчитывают своих детей.
Поднебесная за пределами дворцов всегда была нищей. Я даже подозреваю, что восхитительное многообразие здешней кухни родилось из неутолимого желания съесть несъедобное. Приходится только удивляться, что при таких условиях жизни благодатью почитали долголетие.
Последние десять лет явили приметные улучшения. Мне попалось несколько газетных заметок, сообщавших, что в том или ином уезде почти не стало детей, выгоняющих из дома, чтобы не кормить, престарелых родителей. Зная здешний культ стариков, я радуюсь за Поднебесную.
В драконе правда стало чуток посытней, но нищета его все равно ужасна.
Половина пекинцев понапихана в одноэтажных домах без намека на водопровод и канализацию. Еще четверть – в общежитиях, по трое в комнате. Но и счастливые обладатели квартир наслаждаются обычно лишь скудной роскошью цементных полов, единственной люминесцентной трубкой под потолком и не имеют ни горячей воды, ни лифта. Душ принимают по месту работы.
Некоторую иллюзию благополучия создает городская молодежь, в общем одетая по моде. Но это нетрудный фокус, учитывая, что помимо натянутых на них джинсов, кроссовок и спортивной курточки вся собственность взрослых парней и девушек состоит из содержимого тумбочки в общежитии и велосипеда. Да иногда еще дешевого транзистора.
Бедность Китая – генетическая, ибо государственная машина с незапамятных времен давила копошащуюся жизнь.
Вот и теперь: экономика вспухает, но больше сама в себе. Ее секрет выбалтывает реклама. С щитов на улицах глядят станки, электромоторы, сверла и автомобили, предназначенные тут отнюдь не в личное владение. Очень редко – какой-нибудь фотоаппарат. Все равно тощие кошельки много не проглотят. Прожорлив дракон, и он заботится об улучшении своего аппетита.
Зато на всех углах, в учреждениях, магазинах красуются плакаты с изображением тщедушного солдатика в красноармейском треухе. Я долго полагал их чем-то вроде призыва к единению армии и народа. Но нет. Это – Лэй Фэн, ныне провозглашенный национальным героем. Кажется, лет тридцать назад беднягу придавило столбом при строительстве какой-то железнодорожной ветки. Подвиг же его заключался в том, что он готов был делать любую работу и ничего не требовал.
Тут самое время, мой терпеливый друг, снова коснуться старой темы – китайской манеры богатеть. Помнится, я писал, что они предпочитают делать это всем миром, а не порознь. Приглядевшись, я усомнился в добровольности такого предпочтения.