Круглые кубики Мосьпанов Анна

Глава 15

Таки шо вы с мине хотите?

Шутки шутками, но через пару лет мы с мужем попали в очень похожую ситуацию, связанную с продажей картин, окончательно убедившую нас, что не своим делом заниматься нельзя.

Однажды через десятые руки нам поступило удивительно заманчивое предложение. Некий человек распродавал целое собрание картин из частных коллекций. Выступал, точно так же, как и в истории с шишками на дереве, в роли посредника. Самому ему заниматься подобными вещами было недосуг, и он искал кого-то, кто бы мог найти покупателей на несколько шедевров немецкой и голландской живописи.

Наше финансовое положение на тот момент уже значительно улучшилось, но ни я, ни супруг по-прежнему не отказывались ни от какого побочного заработка, будь то уход за престарелыми, развоз рекламы или уборка чужих квартир. А тут – совершенно «чистенькая» работа. Всего-то найти покупателя на несколько картин. Памятуя историю с хранящимися высоко в горах мишками, мы решили подойти к поставленной задаче со всей серьезностью.

Для начала провели маркетинговое исследование. Я ж в двух университетах училась, на двух разных языках и по двум разным специальностям. Неужели не осилю простенький анализ рынка? Целевая группа, ценообразование, сегментация – к вопросу мы подошли более чем основательно.

На основе исследования был сделан феерический вывод – нам нужен Антверпен! Именно Антверпен. Да не просто абстрактно Антверпен, а еврейский квартал этого города, ибо там сосредоточены все деньги! В Антверпене находится бриллиантовая биржа, там живут религиозные евреи, управляющие каменьями, там все финансы. Туда и надобно ехать. Там нам точно удастся продать картины.

Интернета в том объеме, в котором он существует сейчас, в ту пору еще не было, и теоретические знания о том, как именно должны выглядеть серьезные бизнесмены, желающие делать гешефты в еврейском квартале, пришлось собирать по крупицам. Один умный, как мне казалось, человек, сказал:

– Ребята, главное, чтобы они приняли вас за своих. Еврейский мир в Антверпене – это закрытое сообщество. Чужих туда не пускают. Ваша задача – показать хотя бы, что вы верующие, серьезные люди. Тогда все получится.

И советов много дал дельных, что да как. Я ему потом, консультанту этому… ладно, не о нем речь.

С миру по нитке собрали экипировку – и кипу мужу нашли, и даже пиджак черный – натуральный лапсердак, и мне юбку в пол и кофту с длинными рукавами, и даже шапку специальную – кокетливую-кокетливую. С сереньким помпончиком.

Правильной шапочки, похожей на те, которые носят еврейские религиозные дамы, не нашлось – так я купила на блошином рынке ту, которая показалась мне подходящей. С помпоном.

Я даже парик нашла, потому что кто-то нам сказал, будто все замужние религиозные дамы должны носить парики, чтобы не демонстрировать посторонним непокрытую голову. Только у меня от природы свои волосы очень густые и длинные, и когда я на них нацепила парик, а сверху шапочку, получился торт «Птичье молоко», который готовил косорукий кондитер. Слоев много, и все свисает в разные стороны и выпирает, как тесто из кадки. Одним словом, воронье гнездо на голове пришлось разворошить и оставить только шапочку. И тем не менее было вполне аутентично и по-еврейски. Так нам, во всяком случае, виделось.

Мне почему-то казалось, что все дело в шапке. Она, эта шапочка, была, так сказать, последним штрихом. Типа подписи на картине известного художника. Вот увидят серьезные торговцы бриллиантами и антиквариатом меня, красавицу, по всем правилам одетую, с минимальной степенью оголенности и в шапочке – и все! Коготок увяз – всей птичке пропасть. Они, голубчики, у меня всё купят. Оптом. Осталось только красиво оформить список шедевров – на двух языках, на плотной, дорогой бумаге, и все. Дело в шляпе.

Невероятно довольные собой, мы поехали в Антверпен. При полном параде, как положено. Долго плутали, но в конце концов нашли этот самый еврейский квартал. Вечер пятницы был. Наступал шаббат. Большинство торговцев закрывало свои лавки и готовилось зажигать свечи в кругу семьи. Они ж не знали, что на их территории высадился бизнес-десант из соседней Германии.

Перед тем как переходить непосредственно к деловой части визита, мы остановились покурить – прямо перед лавками. Потом решили, что надо бы еще по одной. Волновались, да. Не каждый день все же картины продаем.

В этот момент мимо нас прошли несколько молодых людей в шляпах и с пейсами. Оглянулись на меня, как-то странно посмотрели, но ничего не сказали.

Потом прошел еще один человек. Тоже оглянулся.

– Смотри-ка, Микуш, ты даже в этом прикиде производишь на мужчин неизгладимое впечатление! – хмыкнул муж. Гордо хмыкнул, чего уж. Я только кокетливо поправила помпон.

Мы постучались в первую попавшуюся художественную галерею. Дверь нам открыл пожилой мужчина, буквально сошедший со страниц рассказов Шолом-Алейхема.

Невысокая полноватая фигура, сгорбленные тяжелые плечи, крупные, совершенно неподходящие друг к другу черты лица – крючковатый, отталкивающий нос, мясистые, удивительно розовые и свеженькие для его возраста щечки и карие, глубокие, мудрейшие глаза. Облик венчала совершенно седая окладистая борода в полгруди.

Пенсне – я такие только в книжке Зои Воскресенской «Рассказы о Ленине» видела – на папе Илье Николаевиче. Битое молью, потертое драповое пальто, кособоко сползающее с сутулых плеч. Под пальто – такой же видавший виды темный пиджак в катышках шерсти. Теплые ботинки на меху. Дело было в конце августа. На термометре – градусов 25.

Галерея у него была роскошная. Антик, картины, предметы интерьера. Гобелены, посуда, мебель красного дерева. Хозяин на фоне всего этого великолепия выглядел как бедный родственник, которого случайно пустили в богатый дом, забыв предупредить о царящих в нем нравах.

– Простите, пожалуйста, вы говорите по-английски? – вежливо поинтересовалась я. – У нас к вам есть деловое предложение. Меня зовут Микаэла, а это мой муж – Михаэль. В Германии меня называют Мишель, а вообще-то я – Мика. Мы тоже… верующие. Иудеи.

Мужчина ничего не ответил и перевел взгляд на моего мужа, нервно поправляющего кипу. Она у него все время сползала.

Дело в том, что в тот момент супруг был лыс, что твоя коленка. Почему-то ему казалось, что гладковыбритый начинающий психиатр – это намного эстетичнее гладкошерстного. Пациентам, опять же, нравилось. Но вот такой мелочи, как сползающая кипа, он не учел. И заколочкой не прицепить, как это делают все порядочные верующие мужчины.

– Может быть, по-немецки говорите? – с надеждой спросил Миша.

Никакой реакции.

– Или по-русски? – подала я голос чуть громче. Мало ли, может, старик глуховат.

Старый еврей эффектным движением подкрутил левый локон – пейсы у него были дивной красоты. Совершенно седые, длиннющие, ниспадающие до плеч.

– Молодой человек, не надо так кричать. Вы не в лесу. Я говорю на восьми языках, – все это было сказано на прекрасном немецком с легким швейцарским акцентом. – Теперь снимите, пожалуйста, весь этот маскарад и объясните с самого начала, что вас привело ко мне.

Я от неожиданности совершенно растерялась и забыла все, что хотела сказать. Муж же деловито и спокойно объяснил владельцу галереи цель нашего приезда. Галерейщик посмотрел бумаги, поцокал языком.

– Я бедный человек. Откуда у меня такие деньги? Эти вещи здесь не продать никому.

Пожевал бороду, поправил пенсне, снова крутанул локон.

– Молодые люди, вы, видимо, совсем новички в этом бизнесе. Я старый альтруист и раздаю советы бесплатно. Уезжайте. Ни один серьезный человек не будет здесь с вами разговаривать. Если будете долго бродить по кварталу, могут и полицию вызвать.

– Но за что? Мы же не делаем ничего противозаконного! – Я наконец обрела дар речи.

– Девушка, вы пытались изобразить принадлежность к вере, к которой не имеете никакого отношения. Зачем весь этот театр с переодеванием? Вы вон путаетесь в подоле и наступаете на него шпильками, – снова смешок в бороду. Смешок очень теплый, отеческий. – Не мучайтесь, переоденьтесь в джинсы. Хотите чаю? Настоящего, на травах. Я сам завариваю.

Предложение было очень заманчивым, но, вспомнив о наступлении шаббата и остатках совести – именно в такой последовательности, – я помотала головой.

– Ну, как хотите. Вы, молодой человек, вижу, хотите спросить, почему я вам отказал, даже не вникнув толком, в чем дело? Сейчас объясню. Здесь очень замкнутый мирок. Все друг друга знают. Весть о том, что в квартале появились два странных человека, которые изображают из себя правоверных евреев, дошла до меня много раньше, чем вы постучались в мой дом.

Не дожидаясь нашего ответа, он вдруг развернулся и ушел в глубь помещения. А мы остались стоять с открытыми ртами. Пристыженные, но при этом совершенно заинтригованные этим удивительным стариком. Стояли долго, минут десять. Я, грешным делом, вообще решила, что разговор окончен и пора уносить ноги, пока действительно не вызвали полицию. Но тут вернулся галерейщик с дымящимися чашками.

– Угощайтесь, пожалуйста. Молодые люди, вы не учли одной маленькой детальки. Хотите сойти за своих – изучите предмет глубоко. Вы, девушка, так вкусно курили свою тонкую сигаретку – эх, где моя юность в Венском университете…

Вена, значит. Понятно. А мне померещился швейцарский акцент.

– Никогда, слышите, никогда религиозная еврейка не будет курить на людях. А по-хорошему вообще не будет курить! А вы, молодой человек, так сочно целовали свою жену… ой-вей, где моя молодость… Никогда, никогда такое не может происходить на людях в нашей среде.

Меня залило краской, муж начал неистово тереть свежевыбритую голову.

Старик, довольный собой, жизнерадостно захохотал.

– А картины ваши… Тот человек, который вам их предложил, лгун. Картины эти до сих пор находятся в частных коллекциях. И никто не собирается их продавать. Верьте мне. Вам предлагали самые обычные копии. Цена им – пара ваших немецких марок. Мошенник тот ваш человек. А вы – наивные молодые дурачки.

– Постойте, а откуда же вы знаете, как определили-то? – пискнула я, не смея поднять глаз от чашки.

– Ну читать-то я умею! Портной мой – вот пальто мне который пошил – большой коллекционер. Обучил меня в свое время уму-разуму. И связями кое-какими в этом мире поделился. Так что я в курсе, что в мире искусства происходит, поверьте старику. А какой портной, а? Видите? Каков фасон! – Помолчал. – …Идите, дети. Дорога длинная. Машина у вас с немецкими номерами, мне сказали. Ехать долго. Идите. Шаббат шалом!

На прощание он дал нам с собой несколько мешочков с душистым травяным чаем и целую сумку пирожков с повидлом.

Пирожки мы умяли еще по дороге в Германию, а чай берегли. Мешочки хранились у нас еще несколько лет как память об удивительном старике и как предостережение. Не умеешь – не берись.

Глава 16

Юрист по собственному желанию

После авантюры с картинами я окончательно убедилась в том, что пора браться за ум и заниматься своей профессией. Учеба в университете постепенно подходила к концу, и нужно было выкладываться по максимуму, чтобы получить хороший диплом. Почему меня в Германии потянуло в юриспруденцию, объяснить не могу.

Наверное, я, как и многие, находилась во власти стереотипов, что, мол, наиболее стабильный доход бывает у юристов и у врачей. Вопрос с медициной для меня был окончательно закрыт, да и хватало нам на семью врачей, поэтому оставалась юриспруденция.

Не могу сказать, что училась я с огромным интересом – скорее по необходимости. В какой-то момент даже втянулась и воспринимала изучение семейного и уголовного права как приятную альтернативу мытью чужих квартир и уходу за чужими стариками. Впереди маячили вполне радужные перспективы. По окончании университета я собиралась поработать несколько лет в крупной адвокатской конторе, а потом открыть свою частную практику.

Плюсы и минусы открытия собственного дела были любимой темой для обсуждения на нашем факультете. Практически все молодые люди были нацелены на собственный бизнес. Девушки… Впрочем, девушек у нас вообще было немного, а иностранок среди них – и того меньше.

Если уж быть совсем точной, то нас было всего три. Тоненькая, длинноногая сербка с удивительным именем Латинка, отличавшаяся трогательной, детской шепелявостью; болгарка Гергана – яркая, эффектная, агрессивная в своем желании достичь успеха женщина-танк и я.

Всех нас выделяло то, что мы были значительно старше большинства студентов на курсе. Ребятам было чуть за двадцать, нам же – почти тридцать. Для них мы были серьезными тетками, непонятно зачем нацепившими на себя это тяжкое ярмо с перетряхиванием пыльных фолиантов в библиотеках, с ночными бдениями над учебниками, с бесконечной необходимостью приработка. А Гергана еще и в одиночку воспитывала трехлетнюю дочь. Как ей удавалось совмещать заботу о маленьком ребенке со столь интенсивной учебой и подработкой в каком-то кафе, до сих пор остается для меня загадкой.

– Мика, скажи, зачем тебе это? – спросил меня как-то однокурсник Хольгер. – Муж у тебя доктор, когда он начнет нормально зарабатывать, денег будет достаточно, дети пойдут. Зачем, объясни мне, женщине в твоем возрасте получать образование, да еще и второе?

Словосочетание «в твоем возрасте» он произнес по слогам, с оттяжечкой, чтобы лишний раз подчеркнуть всю несуразность моего нахождения здесь.

Я начала было долго и пространно объяснять, почему решила стать юристом, но Хольгер, перебив меня, заявил:

– Получила бы рабочую специальность, или секретарскую какую, вон как Антония. Знаешь же, чем она сейчас занимается? Цифры какие-то вбивает в базы данных, бумажки заполняет. Вот и тебе нужно что-нибудь простенькое, чтобы время у семьи не отбирало. Да и вообще женщине-иностранке очень сложно будет найти место в международной юридической компании. Акцент, ошибки в языке, туда-сюда.

– Тебе просто обидно, да? – обозлилась я. Этот короткопалый, рано начавший лысеть парень раздражал меня еще с первого семестра – своей безапелляционностью, заносчивостью и неприязнью к иностранцам. Такой неудавшийся фюрер с комплексом недолюбленного ребенка. Учился он, кстати, очень средненько.

– Бесишься, Хольгер, да? Мы, три девушки-иностранки, ни разу не пересдавали ни одного экзамена, не переделывали ни одной работы. В отличие от тебя, коренного жителя этой страны, с родным немецким и всеми условиями для прекрасного обучения.

– Я?! – взвился Хольгер. – Хочешь сказать, я завидую чему-то? Да чему тут завидовать? Рано или поздно ты все равно поймешь, что юриспруденция – это не женское дело. И уйдешь в какой-нибудь пыльный офис, как Антония. Будешь письма под диктовку шефа набирать и чай подносить.

Пророчества Хольгера сбылись с точностью до наоборот. Промучившись девять семестров, он из-за неуспеваемости вынужден был оставить факультет и пошел учиться на столяра, в то время как все мы благополучно получили дипломы и стали юристами. Но это было чуть позже. А тогда мы с подругами долго обсуждали историю Антонии и сошлись в конце концов на том, что у нее все-таки не все хорошо с головой. Думала я так достаточно долго – до тех пор, пока мы с ней не познакомились поближе.

История Антонии была чем-то вроде факультетской былины, передаваемой из уст в уста.

Девочка эта была единственным залюбленным ребенком в очень обеспеченной семье. Папа – владелец собственного бизнеса, мама что-то такое делала для души – не то рисовала, не то стихи писала. Ребенку с детства прочили блестящую карьеру. Девочка была действительно очень способная, хваткая и к тому же усидчивая. Антония прекрасно училась в школе, проявляя способности как в точных, так и в гуманитарных науках, занималась дзюдо и зачем-то учила португальский. Разносторонняя девочка росла, на радость маме с папой.

Закончив гимназию, Антония захотела стать психологом, но папа не разрешил. Ну что это за профессия такая – психолог? Тесты будешь делать? Девиантное поведение подростков изучать? Или с этими, как их, странными, нетрадиционной ориентации, работать? А может, нервенных дамочек в период менопаузы из стресса выводить? Много сейчас этих психологов развелось. Психологи, терапевты, сексологи какие-то. Тунеядцы. Тунеядцы и позор. Работать надо, и все будет хорошо, а не страдать по всяким несуществующим поводам.

Строгий и авторитарный папа, хозяин крепкого семейного бизнеса, переходящего из поколения в поколение, настаивал на своем. Яркий приверженец протестантской этики, основанной на аскезе и трудолюбии, он и слышать ничего не желал о психологах, тестах, депрессиях и терапиях. Как девочка ни уговаривала, папа был непреклонен.

Нет, и все тут! Юридический. Только юридический. Только адвокат. Достойное будущее, красавица-дочка, гордость мамы с папой. Девочка побунтовала-побунтовала – да и согласилась.

Четыре семестра оттрубила. Когда я поступила, она как раз сдавала промежуточный экзамен. И сдала, причем с очень хорошим результатом. Все это, правда, со слезами, на грани срыва, с полным отвращением к тому, что делает. А потом все же собралась с духом, сказала папе, что так дальше не пойдет, лишилась родительской благосклонности и бросила университет.

Встал вопрос, что делать теперь. Антония решила попробовать себя в рекламе. Для этого нужно было снова учиться. Она пошла на полугодичные курсы, где училась хорошо, но без огонька. Папа покричал, ножкой потопал – да и успокоился. Реклама в конце концов – это не так уж и плохо. Не адвокатура, конечно, но лучше, чем вообще ничего.

Периодически она приезжала в университет, с сожалением смотрела на нас, измученных тяжелой зубрежкой, которой, казалось, не было конца, и рассказывала о том, что специализируется теперь на медиапланировании рекламных кампаний, занимается расчетом эффективности размещения плакатов в различных районах города и что все это намного интересней и разнообразней сухих параграфов бесчисленных законов.

Многие считали Антонию не совсем адекватной – ну ушла и ушла, твое дело, в конце концов. Только зачем бесконечно приезжать туда, откуда ты бежала, сломя голову, зачем рассказывать всем, как тебе сейчас хорошо и как плохо тем, кто остался?

Я же была уверена, что Антония просто ищет себе оправдание и пытается понять, правильно ли поступила, пойдя наперекор родителям и плюнув на несколько лет нелегкого и порой достаточно монотонного студенческого труда. Мне, наверное, как никому другому были понятны ее метания – я однажды поставила свою жизнь вверх тормашками, начав в новой стране с чистого листа, обнулив все счета и твердо решив не оглядываться назад. Поэтому Антонию не осуждала и даже в какой-то степени симпатизировала ее смелости.

Это ж насколько уверенным в себе человеком нужно быть, чтобы бросить престижнейший факультет, обеспечивающий прекрасное будущее, и уйти в пусть и модную, но очень нестабильную рекламную сферу? Собственно, на этой почве мы и сблизились. Я сама предложила ей как-то пойти в ресторанчик, поболтать. Сказала, что мне интересны мотивы ее поступка и я ее совершенно не осуждаю. Она охотно согласилась на мое предложение, и с тех пор мы начали общаться – нечасто, но к обоюдному удовольствию.

Периодически мы перезванивались. Так я узнала, что она закончила свои курсы и устроилась на работу в одно из самых значимых рекламных агентств нашего города. Потом Антония на некоторое время пропала. С полгода ни слуху ни духу. Появившись, она рассказала, что что ей страшно осточертело это планирование с медиа вместе, что сидит она там до девяти вечера каждый день, что от цифр в глазах рябит и хочется выть на луну. Но у папы же больное сердце. И он так гордится, что доченька работает в престижном агентстве! Всем друзьям рассказывает, визитку ее демонстрирует и всячески гордится.

Но ей все время хочется чего-то совсем другого… А вот чего?

– Может, тебе в университет снова пойти? – рискнула я тогда предложить. – Ну черт с ней, с этой юриспруденцией, в конце концов. Подумай, к чему душа лежит, и вперед! Ну не знаю, может, ты экономистом хочешь стать, или дизайнером, или фотографом. Может, еще кем-то. Это тебе решать, но образование какое-то получить нужно.

Она обещала подумать и снова пропала.

И вот как-то душным воскресным вечером Антония позвонила и предложила встретиться немедленно, на пирсе у реки. Там можно посидеть, свесив ноги в воду, покурить, поесть мороженого и все обсудить.

– А до утра это не подождет? – вяло поинтересовалась я, уже зная ответ. Антонии не терпелось поделиться чем-то очень важным, причем немедленно. Мне самой было прекрасно знакомо это ощущение внезапно появившейся идеи, которая захватывает тебя целиком, заставляет мгновенно проигрывать в голове сотни различных комбинаций, лишь бы найти одно единственно правильное решение. Попросить человека в этот момент подождать до обеда, до утра, до воскресенья – все равно что выдернуть штекер из розетки. Лампа есть, а света нет.

– Через полчаса буду, – ответила я сама себе и начала собираться.

Когда я приехала к реке, Антония была уже там.

Издали она напоминала гусыню. Маленькая, аккуратно уложенная головка, рассыпчатые черты лица – как крупа по столу, реденько да невзрачно, широкие плечи пловчихи, объемное, скорее даже овальное туловище без всякого намека на талию, переходящее в удивительно стройные, филигранной формы ноги.

Ноги Антонии явно предназначались другой женщине – длинноволосой, полногрудой, с тонкой талией и округлыми бедрами. Такой красотке они бы определенно подошли.

Но в какой-то момент пасьянс наверху сложился причудливым образом, и дивной красоты длинные и стройные ножки достались невнятной внешне, постоянно мечущейся в поисках своего «я» девице.

Как распорядиться подобным богатством, Антония толком не знала, юбок по причине отсутствия талии не любила, платьев боялась как чумы, помаду использовала несколько раз в жизни – на торжествах, посвященных окончанию гимназии, и когда отец, открывая очередной филиал своей фирмы, в приказном тоне потребовал, чтобы дочь выглядела прилично.

Но даже в обычных узеньких джинсах, обтягивающих стройные бедра, смотрелась Антония просто божественно. Человек, увидевший впервые эти длиннющие ножки, словно вылепленные рукой грамотного скульптора с прекрасным знанием анатомии, уже не замечал ни блеклых, цвета пересохшей соломы волос, ни крупных, почти мужских рук, ни явного неумения подать себя.

Такая удивительная, совершенно метафизическая привлекательность от природы при заурядной внешности делала Антонию еще более загадочной в глазах ровесников, не говоря уже о мужчинах постарше.

Впрочем, ее саму мало интересовали мужчины и все эти межполовые скачки, обнюхивания и облизывания существ противоположного пола, вся суть которых сводилась, по ее мнению, исключительно к кратковременному получению физической разрядки. А раз все настолько примитивно и просто, то зачем тратить время на прогулки, перемигивания и перешептывания? Нравится человек, так подойди, познакомься и скажи, что да как. Ответят тебе взаимностью – хорошо и даже отлично. Не ответят – еще лучше. Чего время-то тратить? Его, время, лучше использовать по назначению. На построение карьеры и поиски себя, например.

Такая вот странная, инопланетная Антония ждала меня на пирсе в душный летний вечер. Девушка – цель. Девушка – движение. Девушка – противоречие.

Увидев меня, Антония безо всяких предисловий и реверансов заявила:

– Хорошо, что ты пришла. Думаю, только ты меня и поймешь. Остальные скажут, что я больная.

После этого она мне рассказала, что решила заняться альтернативной медициной. И что хочет работать с людьми и помогать, и всегда хотела, и поэтому, собственно, выбрала психологию, но папа… Ты же все знаешь… А здесь такие неисчерпаемые возможности – и иглоукалывание, и фитотерапия, и массаж, и камни специальные подогретые на спину нужно класть, и землей себя посыпать, и медом…

Но больше всего ее прельщал массаж.

– Мика, ты не представляешь, сколько видов этого самого массажа существует. И какие чудеса можно делать. Калек на ноги ставить! Радость дарить…

Пока я вникала в услышанное, она мне на полном серьезе сообщила, что теперь как никогда близка к воплощению своей мечты, и никто, теперь уже точно никто не сможет ей помешать.

Гори она синим пламенем, эта реклама, с ее зарплатами и сожженными нервами. Хочу, говорит, что-то для души.

– Совсем ты рехнулась, подруга! – только и смогла я сказать тогда. – Ну что это за профессия? Массажисткой хочешь стать? Это с твоими-то знаниями, с твоей памятью? Спины будешь чужие мять? Ты еще полы иди подметать. Ладно я, иммигрантка, но ты… Зачем? Что за бред?

– Так я и думала! – фыркнула несостоявшаяся адвокатесса. – И ты туда же. Нет бы поддержать подругу. Или хотя бы из вежливости сказать, что тебе это интересно. Ладно, буду знать, что даже разумная, как мне казалось, Михаэла… ой, простите, Мишель, считает меня чудаковатой идиоткой. Чего уж от остальных-то ожидать!

Антония, как и многие немцы, упрямо называла меня Михаэлой, хотя мне очень хотелось быть Мишель. Как эти два имени можно было перепутать, мне было совершенно непонятно. Они и пишутся-то по-разному. Но вот ведь…

– Антония, ты бы подумала все же… Может, вернешься в университет, а? Доучишься, а там видно будет.

– Счастливо оставаться, – буркнула она себе под нос, круто развернулась и понесла свое крупнокалиберное, слегка одутловатое тело на затянутых в тонко-серую джинсу, непропорционально длинных ногах по направлению к машине.

Понятно, что мое мнение касательно университета вообще и юриспруденции в частности она послала куда подальше. Антония пошла в частную академию, которая стоила бешеных денег, но славилась очень качественным образованием в этой сфере и драконовскими требованиями. Папа в очередной раз «выкинул коленце» и отказался оплачивать учебу. Он уже привык к глянцевой рекламной обертке, а тут – снова здорово!

Она училась как зверь. Днями и ночами. И еще умудрялась где-то все время работать, чтобы финансировать дорогую блажь. Куда делись апатия, скука, нежелание лишний раз перевернуть страницу? Человек с головой погрузился в анатомию, физиологию, основы фармакологии. Учила наизусть длиннющие списки каких-то трав и все время практиковалась в массаже.

Я, выждав положенную в случаях смертельной обиды паузу, позвонила ей сама. Антония невероятно обрадовалась и пригласила меня приехать и самой посмотреть, чем она занимается. Продиктованный мне адрес не значился ни на одной из карт. С горем пополам я нашла ее нору в далекой промзоне на окраине города. Приехав один раз и убедившись в том, что приятельница не шутила и в очередной раз поступила так, как считала нужным, я стала наведываться к ней регулярно.

Я приезжала к ней в здание заброшенной фабрики, где она за гроши снимала комнату, чтобы учиться делать массаж. Даже у заброшенных объектов в Германии существует номинальный хозяин, который хочет получать арендную плату. А на нее надо где-то зарабатывать.

Среди клиентов были одни друзья. Денег она не брала ни копейки. В этой конуре стоял только массажный стол. Даже уборной – и той не было. Туалет – где-то по коридору налево и еще раз направо. Вокруг – осыпающаяся штукатурка, какие-то раздолбанные бочки, куски арматуры… Больше всего декорации напоминали «зону» из фильма Тарковского.

Помню, в первый раз, пока дошла до этой фабрики, думала – концы отдам. Повсюду какие-то гаражи, склады, люди невнятные в спецовках бродят, грузовики туда-сюда шныряют. А уж когда заглянула внутрь…

Мама дорогая! Я споткнулась о какую-то валяющуюся на полу ржавую бочку из-под краски и с грохотом растянулась на полу, свалившись плашмя буквально с высоты собственного роста.

Здесь надо пояснить, что я вообще дико невнимательна и страдаю определенной неловкостью, посему падаю регулярно, много и со вкусом. На каблуках и в кроссовках, в брюках и в вечерних платьях. Планида у меня такая. Падучая планида. Друзья и близкие приятели знают, что если на совершенно гладкой дороге есть единственная ямка, то она обязательно будет моей. Если ямки нет и дорога все еще ровная, то я оступлюсь на ровном месте, и ямка будет.

Вот и там я грохнулась. Но там-то – сам бог велел.

В таком виде Антония меня и нашла. С разбитой скулой, до крови сбитым локтем и неэстетично разорванным чулком. Взяла под белы ручки и повела к столу. К массажному. Понятно, что мне в тот момент было не до массажа. Мы промыли боевые раны и долго-долго трепались о ее новой жизни.

У будущего специалиста по альтернативной медицине горели глаза! Это был совершенно другой человек. Я ее просто не узнавала. Она рассказывала о какой-то целебной траве, о точках на теле человека так, будто речь шла о захватывающем романе. Она показывала свои книги, валявшиеся грудой прямо там же, на полу. Учебники, испещренные карандашными пометками, с лепестками цветных закладочек через каждые три страницы.

Чтобы купить новый массажный стол, Антония влезла в большие долги. По-прежнему подрабатывала где только можно. Так продолжалось достаточно долго. Наверное, несколько лет.

В какой-то момент мы слегка потерялись. Я закончила учебу в университете, выдохнула наконец и нашла свое первое рабочее место. Нужно было осваиваться с новым ритмом, и я полностью погрузилась в этот увлекательный процесс.

До меня долетали слухи, что Антония на «отлично» сдала выпускной экзамен и нереально счастлива. Потом она работала у кого-то в подмастерьях, училась, впитывала, даже летала куда-то в экзотические страны набираться опыта. В Китай, кажется, или в Индию. Пару раз мы виделись, и она поражала меня совершеннейшим, абсолютным состоянием умиротворения.

А потом Антония пригласила меня на открытие своей частной практики. В прекрасном месте, в отремонтированном помещении.

– Ты только подумай, – взахлеб говорила она мне по телефону, – что было бы, останься я в университете?

– Что?

– В мире стало бы на одного бездарного адвоката больше. И сильно увеличилось бы число недовольных, разочаровавшихся в справедливости закона, клиентов… Лучше я буду с улыбкой массировать спины, чем с кислым лицом защищать человека, чувствуя, что он мне до фонаря и помочь ему я не могу. И не хочу.

И здесь я не могла с ней не согласиться. Для меня путь в юриспруденцию был скорее рассудочным, чем страстным, но я сумела полюбить новую профессию и научилась получать от нее удовольствие.

Антония же, поняв, что полюбить и даже привыкнуть не получится, не побоялась развернуть самолет на полной скорости и потребовать посадки лайнера на другом континенте. Самолет приземлился, и пассажиры, поначалу недовольные, возмущенные и перепуганные, аплодировали стоя.

Глава 17

Черный альпинист и жираф с мандаринами

Есть такое расхожее выражение: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Для себя лично я это выражение применяю исключительно с поправкой: «Скажи мне, кто твой муж…»

Ну, или жена, это кому как повезло.

Мой нынешний муж – психиатр и альпинист. Можно наоборот: альпинист и психиатр. И этим все сказано. Наверное, и я такая, какая есть, во многом именно потому, что живу с психиатром. И с альпинистом.

Альпинист – это принципиально. Потому что люди, которые непонятно зачем, рискуя собственной жизнью, не боясь переломов и обморожений, часами, а порой сутками лезут в горы, исключительно чтобы водрузить на вершине флаг и гордо сказать «дошел», способны на все.

Они карабкаются туда не за деньгами, не за успехом, а иногда даже и не за славой. У них только одна цель – поставить флажок. Пометить территорию и доказать самому себе – смог. Справился. Дошел.

На карачках, волоком, через боль. Но дошел. Волдыри на ногах, скрюченные от холода пальцы, тяжесть в груди и головокружение – не хватает кислорода, веревка скользит и извивается, как живое существо, и страхующий там, на спуске, вроде надежно держит, но все равно на выдохе руки трясутся. Но он идет. И дойдет.

Это люди из какого-то другого теста. Другого замеса и не нашего фасона. Вроде кроили нас всех по одним лекалам – две руки, две ноги, чего там еще, – а вот они другие. Альпинисты и скалолазы… Я даже не знаю, как правильно определить.

Однажды мы обсуждали этот вопрос, оказавшись в весьма непростой жизненной ситуации. У мужа были серьезные проблемы на работе, ему отказывались продлевать контракт.

Мечты о том, чтобы наконец закончить профессиональное образование, сдать экзамен и получить заветное право на частную практику в Германии и статус врача-специалиста, снова грозили рассыпаться в прах.

Я сидела на нашей уютной сиреневой кухоньке и заламывала руки. Снова нужно было искать место, снова доказывать, что ты хороший врач, хоть и иностранец, снова приспосабливаться к коллективу.

Опять приучать секретаря, который печатает выписные эпикризы на основе диктофонной записи, к своему акценту. Опять выслушивать незаметные вроде бы, но весьма болезненные «шпильки» о том, что у уважаемого доктора много ошибок в немецком языке, и артикли не всегда на месте, и стилистика речи отличается от местной. Психиатры же – артисты разговорного жанра… Язык для них – это все. Это ж не гинекологи и не травматологи. Психиатрия – тонкие материи – инженеры человеческих душ. Ну и далее – полный набор клише.

Мне было безумно обидно за мужа, за все годы, убитые на то, чтобы все-таки реализовать мечту, за непросмотренные спектакли и выставки, на которых мы так и не побывали из-за бесконечных ночных дежурств.

За то, что цель, которая была, казалось бы, так близко, снова укатилась под стол двухкопеечной монеткой. Завалилась в щель в дощатом полу – и не вытащить. Где-то есть, а не достать.

– Миш, может, ну ее, медицину эту?

Муж посмотрел на меня как на душевнобольную. С жалостью, но без агрессии. Это прибавило смелости.

– В смысле, ну ее, психиатрию эту? Ну сколько можно в конце концов? Ну невозможно иностранцу работать по специальности, основу которой составляет виртуозное владение языком!

– Микаэла! Замолчи, будь любезна. Не мучай меня, а? – Мишка устало опустил голову на руки.

– Нет, я не хочу сказать, что ты чего-то не понимаешь по-немецки, – я упрямо гнула свою линию. – Или не можешь грамотно выразить свою мысль. Ты прекрасный специалист, но… Можно же уйти в фармакологию в конце концов. Продавать лекарства, например. Ну сколько можно терпеть эти унижения. Или…

Муж с грохотом отодвинул стул, рванулся в коридор и вернулся с ледорубом.

И если бы это был чужой человек, то я бы, наверное, призвала на помощь всех богов и помолилась бы об упокое собственной души. Но мой муж – психиатр. И альпинист. И одного взгляда на этот предмет снаряжения мне было достаточно, чтобы понять, в чем моя ошибка.

У нас дома в коридоре на одной из стен висит ледоруб. Не в том смысле, что мы сильно скорбим по безвременно погибшему при участии этого орудия Троцкому, а так – для напоминания. Для мужа это не только дорогой аксессуар, не просто элемент декора, но и своего рода маяк. Символ того, что все достижимо.

– Микочка, дорогая моя, я же альпинист. Хоть и бывший. Хотя бывших альпинистов не бывает. И когда есть цель – будь то вершина, сдача экзамена, получение нового рабочего места, то к ней надо идти. Трезво оценивать свои силы, прикидывать, где сделать привал, какой провиант взять с собой в дорогу и как распределить ресурсы, чтобы на все хватило, но главное – идти. Понимаешь? Не переживай, Микуш, все получится. Помнишь же историю о черном альпинисте? Вот после этого я ничего не боюсь.

Конечно, я помнила о черном альпинисте.

Когда-то Миша, еще совсем юный, пошел с друзьями, такими же как он студентами-медиками, в горы. Ребята молодые, крепкие – всем по девятнадцать-двадцать лет, группа «спетая» – поход не первый и не второй. Каждый из них четко знал свои обязанности, и никаких проблем не предвиделось.

Маршрут был очень интересный. Шли долго, с частыми привалами, а когда выполнили план, намеченный на день, решили остановиться на ночлег. Разложили костерок, разбили палатки, уселись вокруг, и, как водится, пошел треп за жизнь. Слово за слово – перешли к легендам. А какие легенды в горах – знамо дело, о черном альпинисте. И вот каждый из ребят рассказывал все, что знал об этом таинственном существе.

В какой-то момент девочки (а в группе были не только мальчики) потребовали прекратить, ибо начали вздрагивать от каждого шороха. А шорохов в горах много. Вот и тень какая-то вроде мелькнула, а вот что-то хрустнуло совсем рядом. Народу стало как-то не по себе… Ну и выпили, само собой, немало. Наверное, это тоже сыграло свою роль.

Долго ли, коротко ли – нужно ложиться спать. А ночь летняя, звездная. Тепло, ветерок легкий. Кто-то заполз в палатку, а кто-то улегся прямо в спальнике. Романтика, молодость, вино. Любовь там же где-то, по бортику. Все составляющие счастья.

Миша забрался в палатку и задремал. И тут же проснулся. Так ему показалось, во всяком случае, что тут же. Проснулся от дикого крика. Нечеловеческого. Так не может кричать человек. Звериный какой-то вой. Заспанный будущий доктор Мишка выполз из палатки. Из соседних палаток тоже народ высыпал – полуголый, кто в чем. Все вокруг озирались и никак не могли понять, откуда крик. На улице – никого постороннего. Только угольки костерка догорали.

А светало уже, да вдали паслось стадо коров. Пастуха не видно. Коровы сами по себе. Видимо, горцы из близлежащей деревни выгнали стадо перед утренней дойкой. Вот коровы и бродили неприкаянно.

Ребята крутили головами. И вдруг увидели далеко, выше по склону, маленькую точку, размахивающую руками. Они – бегом туда.

Там стоял один из мальчиков, со спальником наперевес, и орал дурниной. Ребята – к нему: «Что случилось?» А он только икает, трясется и бормочет что-то нечленораздельное про черного альпиниста. Только не совсем черного, а черно-белого. И мокрого.

Уж они его и по щекам хлестали, и трясли – медики же, хоть и юные совсем, – только что «на попа» не поставили. Наконец привели в чувство. И пацан этот, клацая зубами и вращая глазами, рассказал:

– Уроды! Накликали беду. «Черный альпинист есть! Черного альпиниста нет!» А сами в палатки спать. Трусы! А я же в спальнике был, на улице. Просыпаюсь от неприятного запаха. Приоткрываю глаза и вижу черно-белое нечто, нависающее надо мной. И оно меня – языком! Не видно ж ни хрена. Светает только. Я глаза зажмурил, попытался откатиться, а оно – за мной. И лижет всего! Вот все лицо. Я содрал с себя спальник и бегом! Оно какое-то время неслось за мной, но я сумел оторваться!

И тут народ грохнул от хохота. В лагере началась натуральная истерика.

Уж как они его только не успокаивали. Идиот, это корова! Вон их сколько, посмотри! Она тебя небось больше испугалась, чем ты ее. Перепугал животное, нелюдь, и нас всех перебудил.

А он, теребя резинку от трусов, которые зачем-то вытащил из-под тренировочного костюма, твердил, что альпинист его посетил. Самолично и эксклюзивно. Еле-еле утихомирили и вниз спустили.

Больше тот мальчик в горы не ходил, а Миша в тех случаях, когда я начинала паниковать и теряла контроль над ситуацией, всегда напоминал мне о черном альпинисте. И о том, что не всяк, кто мокрый и черный – альпинист. Среди них и коровы попадаются.

Я науку усвоила на «отлично», поэтому, когда после всех мытарств и мучений мой муж наконец, посетив все положенные семинары и отработав установленное количество времени, собрался сдавать свой самый главный в жизни медицинский экзамен, помогала ему чем могла.

Шел мой психиатр к этому экзамену почти семь лет, и результат его был для нас обоих невероятно важен.

Готовились мы с ним день и ночь, учили вместе все эти бесконечные классификации, англоязычные термины, адаптированные на немецкий лад, юридические параграфы, регламентирующие жизнедеятельность психиатрических пациентов, все эти фрейдовские «бессознательные» и прочую жуть. Проигрывали реальные случаи из жизни: «Шесть часов утра. Воскресенье. К вам поступает пациент с такими-то симптомами. Ваши действия?»

Накануне судного дня я до двух часов ночи старательно вычеркивала черным маркером все персональные данные больных на освидетельствованиях, проведенных мужем. Их необходимо было предоставлять приемной комиссии, чтобы убедить экзаменаторов в долгой и плодотворной работе на ниве лечения пациентов. Муж, примостившись рядом, пролистывал последние протоколы, эпикризы и учебники.

А надо сказать, что в последнее время с моей и без того нездоровой головой что-то случилось, и я занялась прикладным творчеством. Юриспруденция – достаточно сухая область, оставляющая мало простора для фантазии. А мне необходимо было каким-то образом отвлекаться от документов, постановлений и распоряжений с инструкциями. Я и раньше делала какие-то бусы-браслеты, а тут решила попробовать новый вид искусства. Декупаж называется. Это когда различные фигурки из папье-маше специальными разноцветными бумажками обклеивают или салфетками, а потом лаком покрывают. В результате минимальными усилиями создаются очень симпатичные предметы интерьера.

Творила я себе потихоньку по ночам, когда уже не было сил копаться в документах. И сотворила однажды… не, не кумира… жирафа. В технике декупаж. Изначально, кстати говоря, думала о пятнистой корове, но сделала жирафа. Не спрашивайте меня, почему именно жирафа – я совершенно равнодушна к этому животному, у меня нет никаких ассоциаций с жирафом, но вот как-то так сложилось. Одним словом, получилось то, что получилось. В технике декупаж.

И подарила я его мужу на день рождения вкупе со всеми остальными подарками, и стоял он у нас на полке, глаз радовал. До того самого утра, когда нужно было собираться на экзамен.

Ночью мой воспаленный мозг, утомившийся от совместной подготовки к экзамену, выдал некий сигнал. Сон приснился. Будто бы надо моему супругу взять с собой на экзамен жирафа. И к нему впридачу мандарин, кусочек черного хлеба и два розовых листочка из тех, которые приклеивают на компьютер, когда хотят оставить кому-то записку. И тогда все получится.

Разбудила я утром мужа, отправила завтракать. А сама задумалась, как бы воплотить мой сон в реальность.

Пока супруг наводил марафет, взяла жирафа, цитрусовое, краюху черного хлеба и стала укладывать в его портфель. За этим занятием он меня и поймал. Даже узел на галстуке ослабил с перепугу и поинтересовался, что на это сказал бы доктор Хауз? Возможно, имеет смысл для начала исключить волчанку и аутоимунные заболевания, а потом назначить антибиотики широкого спектра?

– Так и так, – говорю, – дорогой, было мне видение. Вот это вот длинношеее животное нужно взять с собой. Да не одно, а со товарищи. И тогда все получится, и экзамен будет наш. И не сопротивляйся. Я ж тебе не предлагаю пятачок в колготки положить и под пятку. Ты и колготок не носишь. А жираф – самое то. В яблочко. Вот и мандаринка к нему…