Десять вещей, которые я теперь знаю о любви Батлер Сара

— Может, остальные возьмешь с собой?

Ты киваешь и сгребаешь их в охапку. Я не хочу, чтобы ты уходила. Я не это имел в виду.

— Давайте оставим их пока тут, — указываешь ты на полянку. — Заберу потом. А взамен я сейчас угощу вас кофе.

* * *

Стою снаружи, жду, пока ты спрячешь яблоки. Когда ты возвращаешься, у тебя на шее висит нитка жемчуга. Кусочки картона с пластиком и шелковая роза болтаются, будто странные амулеты.

Отец.

В кафе на Суэйнс-Лейн ты покупаешь мне чай в картонном стаканчике. Я говорю тебе, что не люблю всякий там вспененный, вычурный кофе, а ты по-доброму смеешься. Мы идем назад в Хит, взбираемся на Парламент-хилл и усаживаемся на одну из скамеек с видом на город.

— Мой племянник назвал вас волшебником, — говоришь ты, смеясь.

— Твой племянник?

— У меня их трое. Младший — мой любимчик, хотя Си говорит, что нельзя никого выделять. — Ты трешь подбородок. — Его зовут Макс.

— Ты сказала ему обо мне? — Я не могу скрыть волнение в голосе.

— Не совсем. Он просто увидел… — Ты касаешься бусин на шее.

Мимо нас с криком проносится чайка.

— Они всегда так жалобно стонут, правда? — спрашиваешь ты. — Словно оплакивают кого-то.

Я вспоминаю, как твоя мама стояла на Брайтон-Бич в промокшем до пояса платье.

— Может, чайки скорбят по морю? — продолжаешь ты. — Не представляю, зачем возвращаться в Лондон, когда можно летать там, над соленой водой, на просторе.

— Порой Лондон мне кажется морем, — отзываюсь я.

Ты молча смотришь на город.

— Просто он постоянно меняется, — поясняю я. — У него бывает разное настроение. — Звучит это как-то по-дурацки.

Ты слегка поворачиваешь голову:

— Я улетаю в Дели. На следующей неделе.

Сердце рухнуло в пятки.

— Думала, может, стоит тут задержаться, но… — Ты тянешь себя за прядь волос. — Хочется чувствовать, что у меня есть причина остаться.

Ты подтягиваешь колени к груди и обнимаешь их.

Та идея снова проявляется в голове. Нельзя выбивать у тебя почву из-под ног. А именно это случится, если я расскажу тебе обо всем. Тебе нужны стабильность, чувство опоры. И это я могу дать. Теперь я уверен: мне есть что тебе предложить.

Десять причин остаться

1. Моя сестра беременна.

2. Другая сестра не очень-то этому рада.

3. Я устала.

4. Порой мне кажется, что я хожу по кругу.

5. Ненавижу гостиничные номера.

6. Ненавижу разницу во времени.

7. Может, начну с кем-то встречаться. Черт, да я, может, даже выйду замуж и заведу детей.

8. Папа хотел бы этого. Он переживал, что я постоянно лечу куда-то, навстречу чему-то новому.

9. Мои сестры думают, что я вечно убегаю.

10. Я хотела бы перестать убегать.

Поглаживая свои бусы, я иду вслед за Даниэлем по траве, спускаясь с Парламент-хилл. Не знаю, зачем я надела их. Выгляжу, наверно, ужасно глупо.

Перед беговой дорожкой Даниэль сворачивает налево — мимо теннисных кортов, эстрады, низкого застекленного кафе, — а затем направо, мимо пруда и дальше, к станции Госпел-Оак. Стоим на переходе, ждем, пока загорится зеленый. Интересно, что подумают водители проезжающих машин, если вдруг увидят молодую женщину — которая накануне ночевала одна под деревом в парке — рядом с человеком, выглядящим как бродяга. Да они, наверно, нас даже не заметят или им просто будет наплевать. Сую руку в карман джинсов, проверяя, на месте ли оранжевая картонка.

Мы проходим мимо небольшого оазиса из аккуратно выкрашенных клумб с ползучими глициниями и подстриженной бирючиной, а затем перед нами вырастают высотки 70-х годов из темного кирпича. Идем дальше — вверх, по мосту. На полпути Даниэль вдруг останавливается, и мы смотрим сквозь металлическую сетку на железнодорожные рельсы, прямые, будто стрела.

— Где бы вы хотели сейчас оказаться, если бы могли отправиться куда угодно? — спрашиваю я.

Внизу проезжает поезд, и мост вздрагивает у нас под ногами. Даниэль ведет пальцами вдоль ограды, слышится легкое постукивание.

— Я остался бы здесь, — отвечает он, глядя на меня.

Там, в парке, мне приснился сон про него — яркий, но очень странный. Будто мы оба сняли руки, как куклы, и обменялись ими. Но потом, когда я посмотрела вниз, мои ладони оказались снова на месте. Проснувшись, я увидела, что Даниэль стоит рядом, и вдруг почувствовала, что я дома. В голову закралась мысль: может, когда-то они с мамой… нет, глупости. Даже думать об этом не стоит. Он просто мне нравится, вот и все.

— А я поехала бы в Инвернесс, — говорю я, — или еще дальше, на север. Пересекла бы Шотландию, от края до края, а там села на корабль и поплыла в Исландию или Норвегию. Хочу посмотреть на северное сияние. Я видела фотографии, но это ведь не то, что вживую.

Он улыбается, но улыбка выходит грустной, так что я замолкаю. Мы идем дальше: мимо одинокого здания с вывеской «Сдается внаем»; мимо зеленого указателя «Городская ферма»; мимо многоквартирных домов, где к выцветшим стеклам балконов жмутся велосипеды, кашпо и футбольные флаги. Затем мы погружаемся в хаос Кентиш-таун и следуем по ней, пока Даниэль не сворачивает налево, на Агар-Грув. Мы почти не говорим друг с другом, но — странное дело — ритм наших шагов ощущается как разговор. Даниэль то и дело останавливается и подбирает что-нибудь: золотую крышечку от бутылки; маленькую желтую пуговицу со звездой в центре; гвоздь, согнутый под прямым углом. Долю секунды он смотрит на свою находку, а затем бросает ее в карман.

— Мне нравится ваш пиджак, — говорю я.

Он смеется:

— Мне его дал один парень, по прозвищу Охотник.

— Охотник?

— Да. Это был подарок… — он смотрит на меня, — по особому случаю.

На углу Йорк-Уэй Даниэль останавливается и отцепляет небольшой кусочек бледно-голубого пластика, застрявший в решетке ограды.

— У тебя голубое имя, — говорит он.

Рядом с нами проносится грузовик, и я чувствую легкий прилив адреналина, как во время взлета или когда стоишь на платформе, а мимо пролетает поезд.

— Бледно-голубое, как ледниковая вода, — продолжает он. — Немного похоже на это.

Он протягивает кусочек пластика, и я беру его, но не знаю, что ответить. Даниэль сразу как-то сникает, отводит от меня взгляд.

— Просто я так вижу, — говорит он. — Наверно, ты видишь иначе.

Я улыбаюсь ему, но улыбка выходит вымученной — уверена, он это заметил. Мы сворачиваем на Йорк-Уэй, проходим под мостом, где звук колес грузовиков эхом отдается в бетоне. Даниэль останавливается у ограды: сквозь решетку видно заднюю часть вокзала Кингс-Кросс. Высокие грязные кирпичные стены хранят воспоминания о другом здании. Светло-серые вагончики жмутся к земле, будто боятся всего этого пространства в центре города. Мы проходим дальше, останавливаемся напротив стеклянной махины Кингс-плейс и смотрим вниз на одинокого лебедя, неторопливо плавающего вдоль канала. Мужчина вытягивает из воды пустую удочку и закидывает ее снова. Другой мужчина сидит на скамейке с золотистой банкой пива в руке и наблюдает за рыбаком. На парапете моста лежит перевернутый игрушечный самолетик с острым носом и оранжевыми крыльями. Даниэль поднимает его и протягивает мне: металлический, удивительно тяжелый и холодный на ощупь. Я ставлю его обратно на парапет, теперь он развернут на запад и готов к взлету.

— Вы виделись с моими сестрами? — спрашиваю я. — Когда познакомились с мамой.

— Всего один раз.

— Я спрашивала их о вас.

Даниэль прижимает руку к груди и морщится, будто ему больно.

— Что с вами? — спрашиваю я.

— Ничего страшного. И как они, вспомнили меня?

Я мотаю головой:

— Нет. Наверно, они тогда были совсем маленькими.

Он отворачивается и идет дальше. Я следую за ним: сквозь суету Кингс-Кросс, вдоль Юстон-роуд, к вокзалу Сент-Панкрас, опутанному лесами. Даниэль все еще прижимает руку к груди.

Однажды я ходила по леднику в Канаде, одна. Увязалась за незнакомой группой туристов. Мы забили салон до отказа, и машина с колесами шириной с меня стала взбираться все выше и выше, в сторону от дороги, по гладкому сине-белому льду. Наконец нас выпустили и дали полчаса свободного времени. Я потихоньку отошла от группы, повернулась спиной к машине — и вот перед моими глазами уже только лед, похожий на потрескавшуюся кожу, похожий на грязные, замерзшие слезы. Никогда не видела ничего подобного прежде.

— А какого цвета ваше имя? — спрашиваю я.

Даниэль останавливается, но не отвечает. Должно быть, я ошиблась. Расстроила его. Мы стоим на Юстон-роуд. Справа от нас — оранжевые и белые кирпичи Сент-Панкрас, слева — поток машин.

— Вы же сказали, что у меня голубое имя… — Мне приходится повысить голос, иначе ничего не слышно из-за шума. — И мне стало интересно: у вашего имени тоже есть цвет?

Сумасшедший, он точно сумасшедший. И я тоже. Тут особо не постоишь. Мы мешаем людям, они врезаются в нас, стараются обойти. Это не место для разговора.

— Оранжевое, — произносит он наконец. Голос звучит так тихо, что мне приходится наклониться к Даниэлю, чтобы разобрать слова. — Бледно-оранжевое, почти прозрачное, почти бесцветное.

Я жду, что он скажет что-то еще, но он этого не делает. Грузовик рычит, автомобили шуршат по асфальту, в кармане пиджака заливается мобильный, плачет ребенок.

Вспоминаю, как папа лежал в постели, в комнате с задернутыми шторами. А потом в памяти всплывают те ужасные буквы из красных гвоздик на окне катафалка.

— Мой отец иногда смотрел на меня так, словно… — Даниэль внимательно смотрит на меня. Я иду дальше и слышу, как он устремляется следом, пытаясь догнать меня. — У нас были немного… Он будто не мог мне что-то сказать, а я никак не хотела выбросить это из головы. Хотя какое это имеет значение на самом-то деле? Какая, к черту, разница? Я имею в виду, есть ведь только здесь и сейчас. Это все, что у нас есть.

— Однажды я встретил человека, который сказал мне то же самое, — говорит Даниэль. — Он был буддистом.

— Возможно, я просветленнее, чем полагала, — пытаюсь я отшутиться.

— Я уверен, что он понимал, о чем говорит, — отзывается Даниэль.

Я сглатываю и опускаю голову, ускоряя шаг. Гоуэр-стрит, Элдвич, Ланкастер-плейс. Мы останавливаемся на мосту Ватерлоо. Справа от нас — бетонное здание Национального театра, а слева — тихий, величественный Сомерсет-хаус. Я смотрю вниз на воду. Она движется быстрее, чем я предполагала.

— А как поживает ваш друг? — спрашиваю я.

— Какой друг?

— Не помню, как его зовут. Поляк, у которого дочка.

Даниэль облокачивается на парапет, подпирает подбородок ладонью и покусывает нижнюю губу, ничего не отвечая. Я отворачиваюсь и смотрю, как темноволосый парень с фотоаппаратом машет своей подружке, командует: левее, еще, еще немного. А она стоит, засунув руки в обтягивающие джинсы, подняв плечи, и улыбается смущенно.

— У него теперь есть работа, — говорит Даниэль. — Он поедет домой.

Прямо из-под наших ног выплывает полицейский катер, на его борту в тесноте сидят шесть человек, прямо как мальчишки, играющие в войну на резиновой лодке.

— Это хорошо.

Я смотрю на катер. Рулевой стоит сзади. Он расслаблен, взгляд устремлен на горизонт. Мне вдруг нестерпимо хочется оказаться в объятиях высокого мужчины, положить голову ему на грудь, вдохнуть его запах. Я дергаю бусы на шее.

— А какая буква белая?

Даниэль сжимает кулаки.

— Простите. Я вас раздражаю? — спрашиваю я.

— «О», — отвечает он. — «О», как в слове «отец». Белая, с жемчужным отливом.

Я вожу ногтем по царапине на парапете и смотрю, как по экрану на боковой стене Национального театра пробегают неровные оранжевые буквы. Может, снова спросить его: «Кто вы? Откуда знаете мою маму? И что хотите мне рассказать?»

Рассматриваю его руки, сравниваю со своими: ногти у нас одинаковой формы. Поднимаю взгляд: лицо потное и бледное, почти серое. Он сжимает и разжимает кулаки.

Вокруг нас снуют группы туристов, застывают с путеводителями и камерами в руках, а потом разбегаются в поисках чего-то нового. В небе кружат птицы. Как он говорил? Лондон похож на море.

Я наклоняю голову, чтобы охватить взглядом все сразу: мост Блэкфрайерс, мост Саутворк, небоскреб Мэри-Экс, собор Святого Павла, мерцающий огонек на вершине Кэнери-Уорф. А потом представляю, как все это превращается в воду — кирпичи и асфальт, резные закругленные окна и острые металлические ограды. Представляю, как телебашня качается, падает — и появляется снова, высокая и блестящая. Весь город опадает и вздымается белыми гребнями бесконечных волн, а в глубине движутся течения.

* * *

Мы сворачиваем за угол и видим, как желтый бульдозер вгрызается в старое офисное здание: бледно-зеленые плитки распадаются, как потрескавшаяся земля. Есть что-то интимное в том, как он движется: шепчет пустым комнатам милые глупости, нежно сгребает щебень, будто влюбленный. Я стою и наблюдаю. Чувствую, что Даниэль смотрит на меня, но я не обращаю на это внимания. Бульдозер безуспешно тычется носом в здание раз, другой, третий — и наконец новый кусок стены поддается, рушится, поднимая вихрь пыли.

Мы идем мимо театра «Олд Вик», и я вспоминаю, как ходила туда с Кэлом. Как его бедра прижимались к моим, а пальцы выстукивали по моей ладони нетерпеливый ритм на протяжении всего спектакля — какого-то представления с корсетами, зонтиками и белыми напудренными лицами. На углу парка кто-то готовит барбекю, и дымок вьется, поднимаясь над деревьями. Мы проходим мимо кубинского бара, на стене которого нарисована радостная женщина с высоко поднятыми руками. У меня звонит телефон. Я останавливаюсь на тротуаре и смотрю, как экран мигает синим цветом.

— Опять строитель?

— Это Кэл.

Телефон продолжает звонить.

— Тот, из-за кого ты задыхаешься? — спрашивает Даниэль.

Я смотрю на него, а затем снова на телефон. Звонок вдруг обрывается. Я жду. Сообщений нет. Вспоминаю о бульдозере, шарящем в разрушенном здании.

— Отец всегда говорил, что нельзя идти вспять, — говорю я. — А мы с ним шли только вспять.

— Чего же ты хочешь? — Даниэль стоит совсем рядом, так близко, что может коснуться моей руки. Но он этого не делает.

— Не знаю. Я просто хочу почувствовать… я не знаю.

Он улыбается, а затем быстро дотрагивается до меня. Мимолетное прикосновение пальцев к предплечью — и он тут же отдергивает руку, прячет ее под мышку. Потом кивает, словно говорит: «Пошли!», и идет дальше. Мы направляемся к Элефант-энд-Касл, и я вижу подъемные краны, которые будто поклоняются растущей громаде высотки, закутанной в синий пластик.

— Он живет тут, неподалеку, — говорю я. — Не уверена, что хочу…

Даниэль кивает и сворачивает влево, на узкую улочку, ведущую обратно к реке.

— Никогда не поздно передумать, — говорит он. — Очень долго я не понимал этого.

— О чем вы?

Он пожимает плечами:

— Только о том, что в какой-то момент ты можешь вдруг понять, что на самом деле хочешь чего-то совсем другого. — Он покашливает. — И тогда ты вполне можешь передумать. — Он смотрит на меня. — Вот, к примеру, я очень долго ненавидел своего отца. Думал, так и умру с ненавистью к нему. Но позже я начал понимать, что, возможно, все сложнее, чем кажется. Возможно, он старался сделать все, что мог.

— И вы перестали его ненавидеть?

Даниэль пожимает плечами:

— Не знаю. Я пытаюсь.

Мы идем вдоль реки до моста Хангэрфорд. Дальше — вверх по ступенькам, над головами людей, что наигрывают на трубе ритмичный мотив. Мост под нашими ногами похож на железные соты. Мимо проходит поезд, словно разрезанный на треугольники металлическими стойками. Белые провода тянутся над нашими головами и сходятся в небе.

— Представьте, что здесь построили дом, — говорю я.

— На мосту?

Я останавливаюсь.

— Да. Прямо здесь, посреди моста. Представьте, каково просыпаться здесь каждое утро. — Я опираюсь на металлические перила и смотрю вниз по течению, в сторону Вестминстера. — Почему вы? Я имею в виду, как вы?.. — Я осекаюсь.

— Кое-что произошло. А потом я принял несколько неверных решений, вот и все, — отвечает Даниэль.

Он становится рядом. Я вспоминаю о картонке с дырочками-звездами, лежащей в моем кармане.

— А потом оказалось, что эта жизнь мне подходит, — продолжает он. — Не всегда, конечно, но лучше уж сидеть у канала и наблюдать за закатом, чем торчать в одной из тех паршивых дыр, где мне приходилось жить.

— Наверно, мы с вами похожи, — говорю я и чувствую, что он напрягся так, будто испугался. — В смысле, я ведь могу купить квартиру, правда? Мы продаем дом отца, так что я могла бы себе это позволить, но… Кажется, я привыкла к странствиям и теперь не могу уже остановиться. Возможно, в этом мы с вами похожи.

Он молчит.

— Вы, наверно, считаете меня избалованным ребенком.

— Нет, я рад за тебя. Иметь свой угол — это хорошо.

— Как то место в парке? Это же тоже что-то вроде дома?

Даниэль качает головой:

— Для тебя квартира в Лондоне — это хорошо.

— Вчера, в гостях у сестры, я собиралась заказать билет на самолет, — говорю я. — В Дели.

— Ты могла бы задержаться на время.

Смотрю, как река течет под мостом. Я устала. Все тело ноет. И мне надо в душ.

— Пойдем дальше? — спрашиваю я.

Из дневного света мы погрузились во флуоресцентное мерцание. Стены тоннеля выложены грязной кремовой плиткой, лампы окружены старой металлической сеткой. Даниэль бредет впереди меня, опустив голову. Смотрю на его обтрепанные брюки, чуть выше колена на левой штанине — порез, похоже, от удара ножом. Мы выходим на открытую площадку, похожую на террасу с видом на парк и реку за ним. И тут я мельком замечаю искусственный оранжевый листок — вещицу вроде тех, что покупают в магазине рукоделия, чтобы потом наклеить на открытку. Он сломан, края истрепались, будто рваный шелк. Даниэль идет дальше, к тихому рынку возле самой дороги. Я стою и смотрю ему вслед. Он останавливается, оборачивается, и даже с такого расстояния мне видно вспышку паники на его лице.

Я подхожу к нему, протягивая листок.

— Вот, — говорю я, — это вам.

Листок ничего не весит, будто не существует на самом деле.

— Я знаю, что оттенок не совсем тот. Но мне он показался красивым, и поэтому… — Даниэль смотрит на меня, и я заставляю себя не отводить взгляд. Мимо проходит парочка: девушка оглядывается на нас. — И поэтому я решила подарить его вам.

Улыбка вспыхивает в его глазах раньше, чем появляется на губах. Он кладет листок на одну ладонь и накрывает другой.

— Алиса, — говорит Даниэль тихим голосом, — я не хотел говорить тебе это…

— Тогда не надо.

Он хмурится.

Вспоминаю, как отец сидел на кровати, опершись о подушки, держа сигарету в дрожащих пальцах. Надо было забыть обо всем. Просто сказать, что я его люблю, и выбросить из головы все эти тайны.

— Иногда лучше оставить все так, как есть, правда? — Я пристально смотрю на Даниэля.

Даниэль молчит несколько секунд, потом улыбается, кивает и отворачивается.

Я следую за ним по улице Стрэнд. Мы выходим на Трафальгарскую площадь, огибаем основание колонны Нельсона и садимся передохнуть возле одного из фонтанов: женщина с безмятежным лицом держится за дельфина; кучки двухпенсовых монет лежат на синей плитке, искажаясь в воде. Туристы снуют по площади. Справа от нас высятся колонны Национальной галереи.

— Мама часто водила нас в Национальную галерею, — говорю я, — только я этого не помню…

Я погружаю пальцы в воду.

— Кажется, я не помню много хорошего о своей семье.

Даниэль расположился на бортике фонтана, сложив руки на коленях.

— Вы там с ней познакомились? — спрашиваю я.

— Что?

— Вы ведь говорили, что познакомились с мамой в галерее?

Он смотрит на Чаринг-Кросс-роуд. Я замечаю синий отблеск в его глазах и снова вижу его молодым. Красивый, стройный, слегка неуклюжий парень с доброй улыбкой. Интересно, он был женат? Интересно, как мама поступила с ним?

— У меня была ее фотография, — говорю я. — Лежала в рюкзаке. Но он потерялся, когда я летела обратно.

— И его так и не нашли?

Я вынимаю руку из воды, забрызгивая все вокруг:

— Я не спрашивала. Наверно, это глупо, но я просто не смогла. Может, потому, что отец… — Я слегка улыбаюсь. — Надеюсь, фото в итоге окажется в каком-нибудь местечке поинтереснее пыльного склада в Хитроу. Где-нибудь, где есть хорошие пляжи… может, на Ямайке, Суматре или Маврикии.

— Ты очень похожа на нее.

Даниэль так сильно сжимает руки, что кожа на них белеет.

— Однажды я влюбился, — говорит он, потирая подбородок. — Но ничего не вышло.

Он опускает взгляд.

— Так иногда бывает, — отзываюсь я.

— Я так и не смог расстаться с этим чувством.

В его голосе звучит сомнение. Будто он сам в этом уже не уверен.

— Тогда я начал ходить, — говорит Даниэль. — Я ходил часами, днями напролет, пытаясь все забыть. А потом я научился видеть, научился подмечать разные вещи.

Он немного подвигается ко мне. Я чувствую запах его кожи, запах пота в складках одежды.

— А потом я научился замирать на месте. — Он смотрит на меня так, будто сказал что-то значительное. — Вот что самое главное — замирать на месте.

Я смотрю, как туристы снова и снова делают одинаковые снимки. Мне приходит в голову, что на некоторых фото будет видно и нас с Даниэлем — как мы стоим и разговариваем у фонтана. Эти люди перебросят свои фотографии на компьютеры во Франции, Америке, Новой Зеландии, и там будем мы — застывшие, незаметные, но все же существующие в этом мире.

— Если замереть на месте надолго, то оно раскроется перед тобой. Пусть далеко не сразу, но рано или поздно ты нащупаешь основу, и вот тогда почувствуешь себя как дома, — говорит Даниэль.

Я чувствую, как слезы быстро и неожиданно выступают в уголках глаз. Сжимаю губы и перевожу взгляд на американских подростков в футболках с надписью «Я люблю Лондон», завязанных узлом на животах.

Убедившись, что не заплачу, я поворачиваюсь к Даниэлю. Он смотрит куда-то вдаль, лицо его безмятежно.

— Я рада, что встретила вас.

Не знаю, почему я это сказала. Он поворачивается ко мне, улыбается, а потом берет за руку. Я удивляюсь грубому прикосновению его кожи, хотя ощущала его и раньше. Смотрю вниз: на свои пальцы, унизанные серебряными кольцами, потом на его руку — мужественную, мозолистую, но такую искусную, способную сделать цветок из крошечного клочка бумаги.

— Давай смотреть на небо, — говорит Даниэль.

И, чтобы сделать ему приятное, я запрокидываю голову и смотрю на небо.

— Нет, — в его голосе сквозит раздражение, — так не пойдет.

Он отпускает мою руку, делает несколько шагов и укладывается на спину прямо посреди Трафальгарской площади; колонна Нельсона высокомерно возвышается над ним. Я оглядываюсь в поисках того, кто бы помог мне или хотя бы подсказал, что делать. Даниэль лежит, прижимая к груди оранжевый листок. Я слегка дергаю бусы на шее. «О» — белая. «Д» — оранжевая. «А» — голубая. Вспоминаю о тайнике в парке, о цветных гирляндах, привязанных к ветвям. А потом Даниэль произносит что-то — или мне только кажется? Не могу сказать наверняка, ведь слова теряются среди голосов, плеска фонтанов, рокота автомобилей. Я замечаю, как парочка смотрит на Даниэля, а затем переглядывается. Вижу косые ухмылки на их лицах и чувствую, как во мне просыпается злость. Я хочу сказать им: «Он же не делает ничего плохого. Просто смотрит на небо. Разве это преступление?» Я подхожу к нему и становлюсь так близко, что почти касаюсь ногами его бедра. Жду, что он поднимет голову и махнет мне рукой, предлагая тоже улечься посреди Трафальгарской площади, в пять вечера, в понедельник. Но он ничего не делает. Я жду, но ничего не происходит. Может, он заснул? Или даже умер? Вдруг он поднимает правую руку и заслоняет глаза от солнца.

Вместо того чтобы лечь рядом, я ложусь под прямым углом к Даниэлю: моя голова оказалась рядом с его головой, а тело вытянулось в другую сторону. Я чувствую его запах — грязь, пот и еще что-то. Бетонные плиты давят мне в спину; сквозь футболку я чувствую трещины между ними. Не вздрагивай. Я представляю, как надо мной нависает нога, а потом опускается, придавливая всем весом чужого тела. Представляю, как рука в униформе хватает меня за плечо и поднимает. Но ничего не происходит. Вообще ничего. В конце концов мое дыхание становится медленным и глубоким, и я наконец-то могу сосредоточиться на небе над головой.

Ощущение полета. Будто это я лечу, а не облака в вышине. Если сильно скосить глаза, то можно разглядеть верхушки зданий — посольство ЮАР, посольство Канады, Национальная галерея, церковь Святого Мартина, — а еще части тел прохожих. Чайка залетает в поле зрения и исчезает. Я слежу взглядом за медленным, тихим полетом самолета и думаю о том, как его пассажиры смотрят сейчас вниз, и Лондон становится все меньше и меньше у них на глазах. Они еще могут разглядеть очертания зданий, но люди — я, Даниэль, да и все остальные здесь — уже невидимы для них.

Думаю, пройдет какое-то время, прежде чем я снова сяду в самолет и увижу, как мир внизу постепенно превращается в череду узоров.

Люди обходят нас; я чувствую их вес, слышу обрывки слов, что на мгновение повисают в воздухе, а потом исчезают. «Замирать на месте в городе опасно», — слышу, как папа говорит это, хмурясь, и между бровей у него пролегает особая складка, специально для его девочек. Я смотрю на небо — и чувствую, что мне не хватает отца: запаха его сигарет и замши, блеска его глаз, когда он говорит о цивилизациях, которые оставили после себя лишь аккуратно расположенные камни, осколки керамики и инструменты. А потом вспоминаю слова Даниэля: «Если замереть на месте надолго, то почувствуешь себя как дома». Я хочу протянуть к нему руку. Хочу поблагодарить его, вот только не совсем понимаю за что и не могу придумать, как начать. Вместо этого я достаю из кармана кусок оранжевого картона, сжимаю его в руках и поднимаю прямо над собой, прищуриваясь, чтобы сосредоточиться на крошечных точках света. Большая Медведица. Малая Медведица. Рыбы. Орион. Чувствуя, что Даниэль повернул голову и наблюдает за мной, я сдвигаю картонку немного назад, чтобы мы могли смотреть на звезды вместе.

Благодарности

Три места имели особое значение для написания «Десяти вещей, которые я теперь знаю о любви». Идея романа возникла у меня в 2007 году, в Хёрсте (графство Шропшир), на волшебных Арвонских курсах, которые вели Мэгги Джи и Джейкоб Росс. Хочу сказать спасибо фонду Арвона — за грант, позволивший мне пройти обучение; Мэгги и Джейкобу — за их энтузиазм, мудрость и постоянную поддержку; всем остальным слушателям курсов — за то, что подбадривали меня с самого начала.

В 2009 году я получила Готорнденскую стипендию и провела прекрасный, плодотворный месяц в замке Готорнден в Мидлотиане (Шотландия). Я бесконечно признательна всем, кто там работал, а также моим коллегам — за компанию и доброту.

«Десять вещей, которые я теперь знаю о любви» — это отчасти и любовное послание к Лондону: городу, в котором я живу уже восемь лет. Я езжу по нему на велосипеде, люблю его, ненавижу и открываю для себя снова и снова. Здесь я принимала участие в разнообразных творческих проектах, жила и работала. Все это, конечно, нашло отражение в романе. Спасибо всем, кто поделился со мной своими историями и размышлениями о городе.

Хочу сказать спасибо фонду Spread the Word, The Literary Consultancy и лично Эви Уайлд за программу Free Read, а также Совету по искусствам Великобритании — за поддержку этой программы. Я также очень благодарна фонду Spread the Word за то, что он много лет предоставляет мне разные возможности, а Совету по искусствам — за то, что он оплатил кураторскую работу Мартины Эванс над моим предыдущим, неопубликованным романом. Мартина, спасибо за твои ценные советы и за миску супа из красного перца, когда мне это было так нужно.

Постоянную поддержку мне оказывают замечательные друзья, многие из которых являются по совместительству прекрасными писателями. Отдельно хочется поблагодарить Эмму Суини — блестящего литератора и наилучшего читателя, а также Эмили Мидорикаву и Уилла Фрэнсиса. Спасибо Эмме Суини и Эду Хогану за то, что представили меня Франческе Мэйн: без ее дальновидных советов, теплоты и энтузиазма этот роман никогда не стал бы таким, какой он есть, и не оказался бы там, где он сейчас.

Спасибо Эндрю Кидду за спокойствие и советы, Андреа Уолкер — за веру в эту книгу, всем сотрудникам издательства Picador, особенно Франческе Мэйн и команде юристов, благодаря которым моя сбывшаяся мечта обернулась тем, чего я и вообразить не могла.

Наконец, спасибо Мэтту за любовь и постоянство. И спасибо всей моей семье, особенно родителям, за то, что они потрясающие, а еще за то, что всегда подпитывали мою веру в то, что если я буду долго и упорно трудиться, то мне все будет по плечу.

Страницы: «« ... 7891011121314

Читать бесплатно другие книги:

Захватывающая семенная сага, пронзительная история о беспримерной любви длиною в жизнь – роман Колин...
Лето 1868 года. Шерлоку Холмсу четырнадцать лет. Он вынужден провести каникулы в имении своих родств...
Запад и Восток, взаимное притяжение и взаимное отталкивание их культур – в книге А.В. Чудинова эта т...
Опираясь на христианские и нехристианские конфессии в повседневных делах управления, власти Российск...
В книге представлена информация о содержании психолого-логопедической работы с дошкольниками, воспит...
Ольга Шамборант родилась в Москве, закончила биологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова и с те...