Десять вещей, которые я теперь знаю о любви Батлер Сара

Теперь уже я иду следом; ты шагаешь так быстро, что я еле поспеваю. Твои вьетнамки шлепают по земле, плечи под оранжевой футболкой напряжены. Ты так и не поняла.

Когда ты ушла, я вдруг представил отчетливо ясно, как стою на мосту Альберта посреди ночи. Мост залит огнями, словно ярмарочная площадь, а я хочу спрыгнуть вниз. Но нет, вот мы здесь, идем с тобой.

Один мой знакомый умел ходить по канату, натянутому в воздухе. Мне делалось плохо от одного взгляда на него: малейший ветерок, покачивание — и он полетит вниз… и будет вынужден вспомнить, что он человек. Я иду: шаг, еще шаг и еще один. Представляю, как тонкая красная нить тянется от тебя ко мне, вперед и назад, к твоему дому — его дому… и ко всем годам, которые мы упустили.

Мы доходим до тропинки, посыпанной гравием, которая ведет к белому зданию Кенвуд-хаус. Ты вынимаешь из сумки сигареты и останавливаешься, чтобы предложить мне одну. Я изо всех сил пытаюсь унять дрожь в руках.

— Думаю, вы бывший коллега моего отца, — говоришь ты.

Дым приятно щекочет нёбо; я выпускаю его колечками. Ты это замечаешь.

— Вот на что ушли молодые годы, — говорю я, и ты смеешься. — Нет, не думаю, что мне позволили бы стать врачом.

— Тогда пациент?

Я не решаюсь взглянуть на тебя. Смотрю на траву, на озеро, на маленькую безделушку с колоннами на другом берегу. Соберись, Даниэль.

У тебя в кармане пищит телефон. Ждешь, пока он замолчит, потом вынимаешь, нажимаешь на какие-то кнопки.

— Он будет сердиться, — говоришь ты. — Пойдем.

Ты снова шагаешь вперед, я иду следом.

— Я часто сбегала из дому… — Твой голос едва слышен. — В шесть лет я добралась аж до самой Финчи-роуд.

Представляю тебя маленькой рыжей девочкой с упрямым взглядом. Мысль об этом пугает, но в то же время вызывает гордость.

— Папа был просто вне себя. Никогда не видела его таким сердитым.

Я хочу рассказать что-нибудь в ответ, но мои истории о бегствах не так радужны.

— Это уже стало чем-то вроде семейной шутки. Такой, знаете, несмешной. Малышка Алиса, которая все время убегает, не чувствуя опасности.

Ты вдруг оборачиваешься и смотришь на меня. Я опускаю глаза, разглядываю коричневатые камешки под ногами.

Мы поднимаемся к зданию, проходим в проем в высокой прямоугольной живой изгороди. По обе стороны от входа в кафе тянется гравиевая дорожка. Дощатые столики с глиняными горшками посредине. Кенвуд-хаус. Давно я не был здесь.

Ты заходишь за чаем и тортом. Не разрешаешь мне заплатить. Я вынужден согласиться без возражений: не уверен, что у меня хватит денег, а выворачивать карманы и считать мелочь перед кассой — это выше моих сил. Ты просишь занять для нас столик, и, когда я отвечаю «конечно», на твоем лице мелькает облегчение.

Выхожу во внутренний двор. Выбираю столик в дальнем конце и сажусь в угол, спиной к кирпичной стене. Тут тесновато, зато отсюда все видно. Посреди стола стоит запачканный землей горшок с маленьким кустиком розмарина. Срываю одну веточку и растираю ее в пальцах. Запах лета и воскресного жаркого. Вижу, как парень и девушка за соседним столиком глядят на меня, потом друг на друга. Чуть подальше мальчик тянет шею, чтобы рассмотреть меня. Голубоглазый, светловолосый. Я тоже был таким когда-то.

Я приходил сюда с твоей мамой. В первый раз она была в летнем платье с каким-то абстрактным узором: летний блюз — лазурь, топаз, кобальт. Оно слегка спадало с плеч, чуть обнажая спину в россыпи веснушек.

На шее у нее висело то же ожерелье, что и всегда: бриллиантовая капелька на цепочке. Разговаривая, она поигрывала с ним пальцами. Как-то она сказала мне, что оно досталось ей от мамы. Она не расставалась с ним даже в постели.

Пытаюсь вспомнить, где мы сидели тогда, в тот день с синим платьем. Задерживаю взгляд на каждом столике поочередно, но всякий раз понимаю — это не он. О чем мы говорили? О, это было слишком давно. Срываю еще одну веточку розмарина и подношу к носу. Какая-то часть меня очень хочет, чтобы сейчас в кафе стояла Жюлианна, заказывала «Эрл Грей» с морковным кексом. Ведь тогда я смог бы все переиграть, нашел бы нужные слова, стал бы тебе отцом.

Ты выходишь во двор, поднимаешь голову и осматриваешься; поднос словно вот-вот выскользнет у тебя из рук. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не выдать свое облегчение и радость. Вместо этого я лишь помахиваю рукой — ты замечаешь меня, киваешь и подходишь к столу.

— Взяла нам английский завтрак, — говоришь ты. — Еще банан и ореховый торт.

Прости меня.

— Когда мы приходили сюда, отец всегда заказывал «Эрл Грей». А мне он никогда особо не нравился.

Наверно, и твоя мама приходила сюда с ним. Не буду думать об этом.

— Я захватила сахар. Подумала, вдруг ты захочешь.

Ты подталкиваешь ко мне горку пакетиков с сахаром. Один из них падает в щель между досками, и ты лезешь за ним, а когда разгибаешься, я тяну к тебе руку через стол. Мы оба смотрим на нее. Рука старика. Бродяги. Вовсе не такая, какая должна быть у твоего отца.

— Я помешаю чай, ладно?

Ты поднимаешь горячую крышку и нажимаешь ложечкой на вздувшийся пакетик. Витки пара закручиваются вокруг тебя.

— Мы поссорились, — говоришь ты. — Я и папа.

Я убираю руку и кладу на колено; она кажется какой-то чужой.

— Не то чтобы даже поссорились, а скорее… не знаю. В общем, плохо расстались.

Ты разливаешь чай. Я представляю холм в Индии: ярко-зеленый травянистый склон, согнутая спина женщины, собирающей листья.

— Простите. — Ты качаешь головой. — Попробуйте этот торт.

Ты поднимаешь с подноса блюдце и подталкиваешь его ко мне. Отрываю край пакетика и высыпаю сахар в чай. Ты смотришь на меня. Я добавляю еще сахара, а потом наливаю столько молока, что напиток чуть не выплескивается наружу.

— Он умер, — говоришь ты. — Хотя вы и так об этом знаете.

Я медленно, осторожно помешиваю чай; он переливается через край, стекает в блюдце.

— Вы были знакомы с моим папой? — спрашиваешь ты. — Или с мамой?

Подношу чашку ко рту. Молока много, но чай все равно еще слишком горячий.

— На похоронах была одна женщина, которая знала маму. Не могу вспомнить, как ее звали. — Ты хмуришься. — Честно говоря, я уверена, что она сказала…

— С мамой, — выпаливаю я не задумываясь. — Я был знаком с твоей мамой.

Марина. Она сказала тебе? Смотрю, как ты смотришь на меня. Ты уже знаешь? Ты ждешь, что я скажу.

— Это было очень давно.

— До того, как она познакомилась с отцом?

Откусываю кусочек торта. Слышу, как движутся челюсти. Крошки застревают между зубами, и я пытаюсь вычистить их.

— Я ее почти не помню, — говоришь ты. — Мне было четыре, когда она погибла.

Автомобильная авария. Сколько раз я представлял это себе. Ее кожу. Ее волосы.

Ты смотришь куда-то мне за спину. И даже не притронулась к торту.

— Мне очень жаль это слышать, — говорю я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

— Вы были на похоронах?

Я сглатываю и качаю головой:

— Я… я был за границей тогда.

Не начинай лгать, Даниэль, это ни к чему хорошему не приведет.

— Я слышал, это был несчастный случай. — Я не желаю причинить тебе боль, но мне хочется узнать чуть больше.

— Мама должна была заехать за мной. Я была тогда совсем малышкой и не очень понимала, что произошло. Но я знаю, что она ехала в другую сторону. Одна женщина — не вспомню сейчас ее имя — сказала мне на похоронах отца, что у мамы могла возникнуть вдруг какая-то идея — и она поехала ее воплощать.

Я осторожно поднимаю чашку к губам и отпиваю.

— Мне всегда казалось, что, если бы не я, мама вообще не села бы за руль. И все остальные, наверно, считали так же, да?

— Нет. — Я мотаю головой. — Гони от себя такие мысли.

— А еще иногда я думаю… Может, мама собиралась нас бросить? Может, в багажнике лежала сумка с одеждой и зубной щеткой, — ты тихонько смеешься. — Возможно, все так и было.

Быть может, ты права. Быть может, ей все осточертело. Помню, как мы однажды гуляли с ней по Блумсбери, и тут вдруг в небо поднялась стая голубей. Твоя мама остановилась, глядя на них, и сказала: «Если бы я могла превратиться в кого угодно, то стала бы птицей». — «Зимородком?» — предположил я. «Даже воробьем быть — счастье», — ответила она.

Я стараюсь прогнать мысль о том, что в тот день она могла передумать и отправиться на поиски меня.

— Простите. Боже, зачем я только вам это все говорю? Расскажите лучше о себе.

Ты наклоняешься ко мне с внимательным видом.

Трогаю свою щеку. Надо было найти бритву и побриться. «Все хорошо, — говорю я себе. — Все идет хорошо».

— Это долгая история, — отзываюсь я.

Ты улыбнулась, и я чуть было не произнес: «Ладно, слушай: я твой отец». Всего три слова — и мир перевернется. Вспоминаю, как мой знакомый шел по канату, натянутому между двух деревьев: выражение полной концентрации на лице, осознание опасности.

— Тебе повезло, — говорю я.

Ты нахмурилась, и я закончил мысль:

— Повезло, что ты знала его. И что он был хорошим отцом.

Что я несу? Почему вдруг?

— Своего старика я почти не знал.

— Он умер?

— Нет. В смысле, да, но намного позже. Просто оказалось, что он был совсем не тем, за кого я его принимал…

Я ступаю на зыбкую почву.

— В общем, сложно все. Не хочу тебе докучать.

— Вы не докучаете.

Мы оба молчим. Ты доедаешь торт. Парочка за соседним столиком уходит, и на их место садится женщина с длинной толстой косой. Ничто не мешает тебе поднять голову, взять сумочку со стула и сказать: «Мне правда пора». Ведь тебе, в общем-то, больше здесь нечего делать. Чувствую, как земля уходит из-под ног, и хватаюсь за край столешницы обеими руками, чтобы не упасть.

— Отец говорил, что мама была сложной. — Ты гоняешь остатки торта вилкой по блюдцу.

— Она была красивой, — произношу я и шумно сглатываю. — И еще, пожалуй, внезапной. Импульсивной. Она любила сюрпризы.

— Как вы с ней познакомились?

— Мы встретились… — Я не могу собраться с мыслями. — Мы оба были без ума от картинных галерей. — Ты хмуришься. — В одной из них мы и столкнулись.

Ты киваешь — медленно, будто неуверенно.

— Она была из тех, кто берется за одно, а в итоге делает другое. — Я улыбаюсь тебе. — А еще, возможно, она несколько разочаровалась…

Ты слегка наклоняешь голову.

— Прости, я не хотел… — Мои щеки пылают.

— Ничего страшного.

— Я имел в виду, что ей, наверно, приходилось нелегко, — поясняю я. — Она была вольной птицей, а дети, полагаю, ограничивают свободу. Но она, конечно, любила их… вас.

Ты потираешь подбородок. Мне хочется перегнуться через стол и взять тебя за руку.

— Вы когда-нибудь видели ее в бирюзовом платье? С длинными рукавами?

Я отрицательно качаю головой.

Ты берешь пакетик с сахаром, сгибаешь его в одну сторону, потом в другую. Белые кристаллики сыплются на стол сквозь разорвавшуюся обертку.

— Да уж, мамы и папы — это та еще морока, — говоришь ты.

Я смеюсь, ты смеешься следом, и вдруг становится легче дышать.

— Знаете, я три года встречалась с одним мужчиной — и ни разу не видела ни его родителей, ни братьев, никого из членов семьи. А они даже не знали о моем существовании. Я долго обижалась на него за это, но сейчас понимаю, что, наверно, все неправильно воспринимала. — Ты продолжаешь сгибать-разгибать пакетик из-под сахара. — Он говорил, что это сделает нас свободнее, а я просто задыхалась. Представляете, я сидела в комнате, слушала, как звонит телефон, и не могла взять трубку — вдруг это его родители? Мне уже кричать от этого хотелось.

Не знаю, что тут и сказать. В небе за твоей спиной проплывают пепельные облака, беременные дождем. Слева от тебя женщина с черной косой поглядывает на нас. Справа молодая парочка пьет кока-колу из одного стакана. Они тоже обратили внимание на бродягу и красавицу. Наклонившись друг к другу, они тихонько перешептываются.

— Наверно, тебе было нелегко, — выдаю я наконец.

Но контакт уже потерян. Ты покачиваешь головой:

— Извините, я просто пытаюсь разобраться кое в чем.

На мгновение я вдруг ясно вижу, какой ты была в детстве. Похожей на олененка, пугливой, но любопытной. Мимолетной. Да, точно, мимолетной.

— А еще я не уверена, что стоило подводить строителя, — произносишь ты с тем самым легким смешком. — Надо вернуться и позвонить ему. Было… было приятно познакомиться.

Улыбнувшись, будто пошутила, ты встаешь и протягиваешь мне руку.

Если я пожму ее, то потом придется отпускать, а я не уверен, что способен на это. Смотрю на твою ладошку, поражаясь тому, какая она хрупкая. Если прождать слишком долго, то и отпускать будет уже нечего.

— Я должен объяснить тебе кое-что.

Чуть поколебавшись, ты все-таки садишься обратно, кладешь сумочку на колени и выжидательно смотришь на меня.

— Я хотела спросить… — немного помолчав, начинаешь ты. — Насчет… — Киваешь в сторону парка.

Я потираю пальцами губы. На другом конце двора собака тянет поводок и лает безо всякого повода.

— Там… я просто пытался сказать… — Смотрю на тебя. Ты кусаешь ногти. Какой тебе от этого будет прок? В твоей жизни и без того много печалей, я же вижу. — У меня есть друг по имени Антон. — Ты слушаешь меня, но смотришь точно так же, как твоя мама, когда она была сердита, или что-то подозревала, или скучала. — Он из Польши. Я помог ему написать письмо к дочери. — Стоило только произнести это слово — и мои щеки тут же залились краской. Ты молчишь. Вижу, что твой лоб вот-вот наморщится. — Понимаешь, ему кажется, что у его жены есть другой. — Я все испортил. Говорю совсем не то. — Она не позволяла ему поговорить с дочерью, а теперь и вовсе не отвечает на звонки.

— Почему же он не вернется к ним?

— Все не так просто.

Ты смотришь на часы: тебе пора домой, пора звонить строителю.

Нужные слова — они здесь, в моей голове, я слышу их.

— Не понимаю, зачем было оставлять это все на пороге, — говоришь ты и добавляешь: — Папиного дома.

Мне хочется взять твои ладони в свои руки. Хочется сказать, что все хорошо, все будет хорошо.

— Вы делаете это просто так? — Ты нервно смеешься. — А мою маму вы и правда знали… или это такой странный розыгрыш? Вы просто выбираете случайного человека и выдумываете для него историю? И другие тоже ведутся?

Я мотаю головой:

— Нет, нет никаких «других».

Опять я ляпнул не то. И снова потерял контакт. Вижу, как в твоих глазах вспыхивает страх. Да и что еще ты могла подумать? Правильно: что я — сумасшедший, опасный одинокий психопат.

— Простите, — говоришь ты, — но мне и правда пора.

Ты встаешь. Я не двигаюсь с места, смотрю на тебя:

— Твое имя голубое. Бледно-голубое, будто лед.

Я делаю только хуже.

— Всего доброго, Даниэль.

Ты улыбаешься, но улыбка выходит напряженная, больше похоже на гримасу. Отворачиваешься от меня, и шлепанцы шуршат по гравию. Мне видно только изгиб твоей пятки ниже края джинсов.

— Алиса.

Ты оглядываешься. «Я люблю тебя. Я любил твою маму. Я твой отец. Понимаю, звучит как-то скомканно, но мне важно было тебе это сказать».

— Удачи с ремонтом, — говорю я.

Ты улыбаешься, заправляешь локон за ухо. Говоришь «спасибо», потом поворачиваешься и уходишь.

Я идиот. Что, в общем-то, не новость. Смотрю, как ты уходишь. Не оглядываешься. Крепко сжимаешь ручку сумки. Спина прямая и твердая. Мне хочется окликнуть тебя снова, но шанс уже упущен — ты исчезла за зеленой изгородью. У меня больше нет повода задержаться здесь. Если бы не пустые чайники и грязные тарелки, меня бы уже попросили на выход. Вынимаю розу из кармана и обдираю лепестки, один за другим, пока не остаются только тычинки и чашелистик. Потом я тянусь через стол и обхватываю ладонями твою чашку.

— Я бы хотела стать бабушкой, — сказала мне мама однажды, за два года до смерти. Она говорила об этом и раньше, но в памяти остался именно тот раз.

Мы сидели тогда дома в гостиной — душной комнате, заставленной стульями с вельветовыми спинками и мебелью, накрытой кружевными салфетками. Я не мог думать ни о чем, кроме той встречи в кафе, когда за столиком прозвучало слово «беременна».

— Что ж, прости, что разочаровал тебя, — ответил я.

— Нет, сынок, я не разочаровалась в тебе. Просто… это было бы славно, да и тебе пошло бы на пользу. Думаю, ты бы остепенился тогда хоть немного.

Я уставился на обои — надоевший узор из серых цветов, идущий вверх от толстого зеленого ковра.

— Я всегда надеялась, что ты найдешь себе кого-нибудь, — продолжала мама. — И твой отец тоже. Мы с радостью принимали бы вас. Воскресные обеды, Рождество…

Она тогда почти ничего уже не видела. Глаза затуманились желтым, а в уголках всегда стояли слезы, готовые скатиться по щекам.

Я застыл, будто меня облили цементом. Испугался, что не смогу больше подняться, что окончу свой век так же, как она, в уродливой блеклой комнате, глядя на то, как за окном мир продолжает жить. Вспомнилось, как много лет назад твоя мама сидела напротив меня, и ты тоже была там — пока только горсткой клеток. Тогда все заканчивалось и начиналось одновременно.

— Мне пора, — сказал я.

— Ты же только пришел.

— Я плохо себя чувствую.

— Я тебя огорчила.

— Нет, нет, все хорошо.

— Ты же знаешь, что я люблю тебя, Даниэль. И отец тоже любил тебя.

Я вышел на светло-серую послеполуденную улицу, завалился в первый попавшийся паб — неуютное, стерильное местечко с огромным телевизором в углу — и хлестал там теплый дешевый виски, пока меня не выставили вон.

Я сижу довольно долго. К столику подходит официантка, но видит чашку у меня в руке и ретируется.

Большие капли медленно падают на землю. Остальные любители чаепитий судорожно суетятся, будто их застали врасплох, а ведь запах дождя уже давно витал в воздухе. Стоило бы обратить на это внимание. Смотрю, как они мечутся, пытаясь спасти недоеденные пирожные и недопитые напитки, торопятся, смеются. Я не двигаюсь с места. Держу в руках твою чашку и смотрю, как дождь пускает круги по поверхности чая, размачивает остатки торта. Я сижу очень долго, потому что знаю: стоит мне встать — и все закончится. Может быть, безвозвратно.

Десять вещей, которых делать не стоит

1. Шпионить за своим бывшим в Facebook.

2. Принимать приглашения от незнакомцев.

3. Очеловечивать дома.

4. Есть шоколад перед сном.

5. Слишком много думать.

6. Засиживаться на одном месте.

7. Сидя в ванной, нырять под воду и потом задумываться, стоит ли выныривать.

8. Слишком переживать по поводу краски для стен.

9. Привязываться к растениям.

10. Красть фотографию своей собственной матери.

Шон — строитель — человек на удивление понимающий и отзывчивый. Я сказала ему, что случилось нечто неотложное, а телефон я забыла дома. Он предложил прийти завтра.

Сижу на полу в кухне, допиваю полбутылки красного вина и думаю о том человеке, Даниэле. Есть ли у него сейчас крыша над головой? Правда ли он знал маму? Как он дошел до такой жизни? Пытаюсь представить, что будет, если я скажу о нем Тилли и Си, но ничего не выходит. Думаю о Кенвуд-хаус, обо всех этих людях, что пьют чай посреди дня. Надо было взять пару бутылок пива — пузыристого, холодненького — и задать Даниэлю больше вопросов.

Мы часто ходили в это кафе на каникулах. Отец был из тех мужчин, что всегда ходят в пиджаках. У него их было полно. Сейчас все они, наверно, висят на вешалках в благотворительном центре «Оксфам» где-нибудь на другом конце города. Перед тем как пойти через парк в кафе и там целую вечность решать, какой кусок торта выбрать, папа всегда надевал бежевый вельветовый пиджак. Тот, что на ощупь похож на мех, мягкий и теплый. А если провести по нему рукой в другом направлении, ворсинки будут некрасиво топорщиться.

Я вставала на цыпочки у центральной витрины, опираясь липкими ладошками о стекло, и смотрела, что там стоит. Просила у папы разрешения попить чаю — вкус мне не нравился, но так я чувствовала себя взрослой. Он всегда заказывал мясной пирог и «Эрл Грей». Порой я поднимала глаза на отца, а он смотрел куда-то вдаль невидящим взглядом. И я знала тогда, что он вспоминает о маме.

Звонок Тилли застает меня в постели.

— Алиса, я поговорила с Си.

Перекатываюсь на живот. Я не ужинала — не могла собраться с силами.

— Мы волнуемся за тебя.

Свободной рукой протираю глаза:

— Совершенно незачем.

— Она зовет нас в гости.

Си живет в невыносимом особняке в Беркампстеде.

— Завтра, — добавляет Тилли.

— Я не могу. Строитель придет делать кухню.

— Разве у него нет ключей?

— Пока нет.

— Ну, она ждет нас не раньше ужина.

— А мне идти обязательно?

— Да, обязательно. Как там кухня, кстати? Дело уже движется?

— Все нормально.

Я смотрю на темно-синюю наволочку.

— С тобой все хорошо, Алиса? Ты сегодня ела?

— Да, все в порядке.

— Нет ничего стыдного в том, чтобы открыться кому-то.

Я вожу пальцем вверх-вниз по подушке.

— Знаешь, я тут недавно поняла, что никогда не отказалась бы от тебя или Си. Даже от Си. Не представляю, что и думать об этом.

— Алиса, я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты переживаешь из-за дома, в этом дело?

— Я уезжаю, Тилли. Скоро.

— Куда?

Переворачиваюсь на спину:

— Куда-то далеко. Наверно, в Индию. Сначала в Дели, а потом в Варанаси или в Бангалор.

Перекатываю эти слова на языке. Стоит только произнести их вслух, как мои легкие наполняются кислородом.

— Нет, скорее в Дели. Или в Токио.

— Нельзя все время убегать, Алиса.

Лежу и слушаю тишину в трубке.

— Прости, — произносит она наконец.

— Мне не кажется, что это бегство. Это жизнь. Вот что значит жить.