Хочу быть бедным (сборник) Пирогов Лев

Дезертиры вечности

В метро. Аж сердце прихватило. Люди едут. Чух-чух. Качают головами. Милые такие. Много пожилых. А один молоденький совсем, в драных джинсиках, модные волосики сопельками. И тоже наш. Понимаете? Тоже состарится. Сначала как я, потом как они. И будем ехать дальше. Чух-чух. Покачиваться.

Придумал сюжет. Ну так, для рассказца. Молодой священник получает приход. Скажем, сельский. Много пожилых. Ну, бабки ладно, а вот этого, краснорожего, с угрюмым и капризным лицом, ну как он его, сам с пушком вместо бороды, станет называть «сын мой»? Неправильно. Краснорожему непонятно. Скажет, какой сын – я тебе в папаши гожусь. И пойдет дальше комбикорм воровать и водку пить. Но священник неглупый. В души не лезет. Зачем? Нужно сперва понять их. Вот люди со своими проблемами. Нужно понять. Стать не чужим для них. И вот они вместе переживают какое-то событие, какое-то испытание. Священник мог остаться в стороне, не его ответственность, но ведет себя молодцом. И добивается уважения у людей. И может теперь даже тому, с красным лицом, говорить «сын». И тот поймёт. По-своему, но поймёт. Такая вот ерунда пришла в голову, пока в метро на людей смотрел.

Вот ужас-то. Протестантизм… И ни возмущения, ни отпора в душе. Больше того скажу. Вернее, признаюсь. Вам это, возможно, смешным покажется.

Полгода назад познакомился случайно с одной девушкой. В одной компании сидели в кафе. Молоденькая совсем. Разговорились. Да так и просидели часов пять, пока кафе не закрылось. Наверное, раньше её никто не слушал так долго. А ей нужно было многое успеть сказать о себе. Она закончила свой рассказ словами: «Теперь, хоть я в Бога верю, но не уважаю Его». Было уже утро, мы шли по улице, у меня было совсем мало времени на ответ – ей надо было ловить такси. Я стал сбивчиво бормотать, что не надо верить, надо любить, а любить Бога – это всё равно что любить себя, а чтобы любить себя, надо найти свой внутренний центр, «печку», и от неё танцевать, и помнить об этом центре. Всё, что происходит с тобой, все твои мысли, чувства – это ещё не ты, не то, что происходит на самом деле. А ты, положим, просто вышла из дома и идёшь в магазин за кефиром, и вот там, куда ты идёшь, там и ждёт, оттуда и держит тебя Бог.

На слове «кефир» она странно посмотрела на меня и уехала. Я подумал, что сказал глупость. Но через два месяца она позвонила. Ей вдруг захотелось обсудить со мной какие-то свои проблемы на работе. И ещё через полгода позвонила опять. Я не очень-то помогал советами, просто слушал. Ей почему-то важно было держать меня в курсе своих дел. В конце концов я с ужасом почувствовал, что становлюсь её духовником. Так вышло.

Я – слабый, грешный, порочный, не умеющий молиться, случайный уличный человек! Когда рассказал об этом другу, он спросил: «Ну и кому из вас это больше нужно?..» А и действительно. С чего я взял, что это девушка меня, а не я её духовником назначил.

В общем, снова протестантизм – сами, без попов, каемся, сами грехи отпускаем. Я не говорю, что хорошо это. Я говорю, что и так бывает. Уйти от людей, от их непереносимой морали (или её отсутствия), от всего, что не вынес и предал (или что предало тебя). Забиться внутрь, переждать, пережить. Потом, щурясь, выползти на белый свет. К первой встречной жилетке. Обняться, поплакать с нею. Жилетке, поди, тоже непросто. Вот уж и двое нас. Вот уже и мораль, общество. Можно затевать новый мир.

То, что люди ушли из церкви, не новость. Теперь происходит другое – люди уходят от общественной жизни. И не по цивилизованным либеральным маршрутам (гибкие горизонтальные технологические связи вместо жёсткой государственной вертикали), а как троглодиты – в быт, внутрь себя, в пещеры. Власти больше не боятся, не ненавидят – к ней безразличны. Она сама по себе. Варится в реторте своего «прагматизма», говорит сама с собой на собственном воробьином языке и даже не знает, как нас зовут.

А нас зовут «братья и сёстры».

Знаете почему? Не потому, что Сталин хороший. А потому, что дело швах – как и тогда. Люди как минимум устали. А может, отчаялись. С ними нужно просто поговорить, а им вместо этого какую-то ублюдочную «модернизацию» впаривают.

Я вот тоже, может, хочу, чтобы со мной поговорил кто-нибудь.

Почему живу так бессмысленно? Отчего так невыносимо, так ощутимо тяжело жить? Слово «стресс» похоже на «пресс», хотя на самом деле это паровой молот. С утра встал – всё нормально. Но любой реплики, любого телефонного звонка хватает, чтобы впасть в многочасовое оцепенение. А с утра нормально… И так уже много месяцев. Мысли плавают в голове, как варёные рыбы. Абортированные ошмётки статей догнивают в компьютере. Не могу отвечать на звонки, не могу встречаться с друзьями. Оцепенение. Я не хочу, чтобы меня призывали к порядку и напоминали, что я мужчина. Не хочу на кушетку психоаналитика. Я просто хочу, чтобы меня утешили, извините.

В отсутствие национально ориентированной политики, то есть в отсутствие власти, обращенной лицом к народу, мы, конечно, и сами справляемся. Появляются русские протестанты-прагматики (Константин Крылов, Егор Холмогоров), призывающие вести войну за национальное возрождение всеми доступными средствами, включая предательские и подлые. Они хотят видеть русский народ этаким дебелым швейцарцем – рациональным, расчетливым, блюдущим свою выгоду, эмоционально благополучным, «позитивным», зажиточным… Фигли держаться за православные пережитки, раз Ковчег Спасения уже затонул?.. Кротость, терпение и спокойное осознание своей обречённости – то, на чем пять веков держался православный мир, они склонны считать гнилостными пятнами русофобии, вирусом бледной немочи, который привили русскому человеку враги.

Про Крылова рассказывают: сидел однажды с приятелем в узбекском кафе. Зашёл грязный вонючий бомж, стал клянчить мелочь. Официант погнал его. Приятель говорит: «Смотри, Костя, узбеки русских людей обижают…» Крылов пожевал губами: «В данном случае я их понимаю». Может, и не так было, не знаю. Рассказывали.

А вот что пишет ещё один идеолог русского национального возрождения Александр Ципко: «Когда-то, лет пять назад, один из реальных лидеров нашего патриотического движения на мои жалобы о вымирании русской нации жёстко сказал: “Чем раньше бомжи и пьяницы уйдут на тот свет, тем будет лучше. Надо брать не количеством, а здоровьем”. Мне тогда показалось, что это жестоко, по-сталински. Но теперь выяснилось, для меня выяснилось, что в этом жестоком отношении к приговорённым есть народная правда…»

А может так случиться (это я уже под нос себе бормочу), что именно бомжи и пьяницы и есть последние русские? Мы ведь не случайно такие – нас ведь умирать тут оставили. Православие – не форпост истинной веры и не оплот даже, а скорее отряд прикрытия. Остальные (кто остальные? ну пускай предки) уплыли за океан, а нам тут умереть суждено, чтобы эти не догнали, не потопили тех, наших.

Мы все берсерки, смертники. Но вот появляются «идеологи возрождения». Говорят: а что это мы тут водку и мухоморы жрём и тело у нас бычьей кровью намазано? Давайте-ка посеем ленок, редиску, квас зарядим… В общем, давайте спасаться. То есть – тьфу!.. Давайте реализовывать программу национального возрождения.

Тут надо понять, что они ведь не струсили. У них просто не хватило терпения. Нервы сдали не перед угрозой надвигающегося врага, а перед лицом вечности. Сидение в крепости на краю пустыни пугает сильнее, чем схватка. Сражаться не страшно. Куда страшнее ждать, пока ЭТО появится. Недаром пресловутый «русский национализм» не мыслит себя без врага – будь то демократы, евреи, мигранты или олигархи. Тот или иной мобилизующий националистов «враг» должен быть постоянно. Так в эсхатологических сектах раз за разом переназначают дату очередного Конца Света. Без срока ожидание становится нестерпимым.

Выбирая себе карикатурных посюсторонних «врагов», националисты стараются забыть, что та битва, ради которой существует русский народ, будет последней, а значит, в ней нельзя победить. Если врага назначить игрушечного, то и битва будет игрушечной, а игрушечную битву можно понарошку и выиграть. Таким образом, национализм – это игра в русскость. Националисты – русские Кен и Барби. В потухших глазах измученного жизнью старика куда больше «мысли народной», чем в их поблескивающих оптимизмом и энтузиазмом очочках.

Есть такой роман итальянского писателя Дино Буцатти. На краю огромной пустыни – крепость. В ней стоит гарнизон – солдаты и офицеры. Скучают, хотят в Рим, там женщины, вино, карьера. А тут – триста лет даже врага не было. Говорят, когда-то он был – страшный, кровавый. В память о том и стоит крепость. Сменяются караулы, поколение за поколением вглядывается в красную мглу. Их это меняет. Они уже не такие, как мы. Они ждут.

А мы – нет. Чаще спешим куда-то.

А если Враг всё же придёт?

Нет, не так. Скажем проще: что, если мы все умрём? Ну вот очередной учёный доказывает, что Солнце через четыре года взорвётся. Нет, я понимаю, но всё-таки? До взрыва один день. Что вам нужно будет успеть?

На всякий случай не забудьте составить список.

Человеку не свойственно задумываться о смерти. Свою личную, персональную смерть представить трудно. Гораздо проще вообразить конец остального мира – в результате ядерной войны, пандемии, катастрофы. Ну вот и давайте задумаемся, а как бы мы жили, если бы учёные всего мира в один голос подтвердили, что Солнце и впрямь взорвётся? Погрузились бы в хаос?.. Не думаю.

Вы вдруг узнали, что ваш знакомый скоро умрёт, причём он сам об этом не знает. Займёте ли вы у него денег? Захотите ли успеть высказать ему всё, что нём думаете? Или в вашем сердце проснётся жалость?

Мне кажется, это полезный практикум: глядя на человека, представлять, что знаете о его смертельной болезни. Он хихикает, щебечет, нудит, действует вам на нервы и не подозревает, что дни уже сочтены.

А теперь представьте, что только вы знаете о неотвратимой вселенской Катастрофе, только вы. Предупреждать? Зачем, о чём? Вы просто знаете. Просто смотрите на этих людей с прощальной грустью и нежностью. Бедные… Суетятся, завидуют, бранятся до хрипоты, хотят поесть повкуснее, обсуждают квартирный и национальный вопрос… Может быть, прощаясь с миром, вы будете собирать в ладошку с земли камешки. Но не для того же, чтобы строить убежище?

Конец света

Как это случится? Тихо и незаметно. Все решат, что произошла авария. Обычная авария – вон их сколько в последнее время было. Вечером отключится электричество. Ночью из крана перестанет литься вода. А утром мы уже не прочитаем в Интернете об этом.

Чтобы добиться успеха в жизни, нужно отчётливо представлять себе, какой эта жизнь станет лет этак через пятнадцать. Переводить доллары в евро, вкладывать их в недвижимость и учить языки – всё это замечательно. Но что делать с деньгами, если рухнет мировая финансовая система? С кем говорить по-английски, если не станет аэропортов, скайпа и телефона? И кому понадобится элитное жилье без электричества и водопровода – в городе, битком набитом бандами мародеров?

Одна из репетиций конца света состоялась в марте 2001 года в Стокгольме. Свет закончился из-за пожара в туннеле, несущем электрокабель. Во мрак погрузились десятки тысяч квартир и офисов. В первые же часы перестали работать водопровод и проводная телефонная сеть. Затем, не выдержав увеличившейся нагрузки, отрубилась сеть сотовой связи. Благополучные и законопослушные шведы моментально преобразились: только в фешенебельном центральном районе Стокгольма было зарегистрировано сорок восемь ограблений магазинов и офисов.

Так что если в одно прекрасное утро вы обнаружите, что «сеть перегружена», кондиционер не кондиционирует, а свет не светит, – проверьте, не забыли ли вы зарядить ружьё, прежде чем начнёте спускаться пешком со своего двадцатого этажа. Тут ведь не Стокгольм – тут люди живут. А если у вас нет не только ружья, но даже топора и стратегического запаса свечей – пусть ил Нового Орлеана стучит в ваше сердце.

В 1968 году крупный итальянский бизнесмен Аурелио Печчеи собрал несколько десятков очень авторитетных на Западе людей и назвал это собрание Римским клубом. Финансируемая ими группа специалистов под руководством профессора Массачусетского технологического университета Джея Форрестера больше трёх лет проводила комплексные исследования тенденций мирового развития по следующим направлениям: 1) минеральные ресурсы; 2) сельскохозяйственное производство; 3) промышленное производство; 4) окружающая среда; 5) народонаселение.

Результатом исследований стала вышедшая осенью 1972 года книга «Пределы роста» – первый доклад Римскому клубу. Эта была мировая сенсация. Книга показала, что уже в первой половине XXI века наблюдаемые тенденции мирового развития приведут к миллиардам жертв.

Римский клуб решил провести ещё одно исследование, поручив его новой группе ученых, которая воспользовалась другой методикой. Однако второй доклад Римскому клубу, опубликованный в 1974 году, оказался ещё мрачнее предыдущего. Уже в ближайшие десятилетия в развивающихся регионах начнется глобальная катастрофа, которая неизбежно втянет в себя страны Запада, и дело окончится гибелью человечества.

С тех пор доклады Римскому клубу начали выходить почти каждый год. Наиболее существенной реакцией на обозначенную ими угрозу стала политика глобализации. Суть её сводилась к тому, чтобы сделать развивающиеся страны менее опасными для Запада. Для этого их надо кормить. Революция в генетике позволила в несколько раз повысить урожайность сельскохозяйственных культур. В обмен на это Запад захотел неограниченного доступа к ресурсам развивающихся стран. Заработала концепция «золотого миллиарда»: красивой жизни на всех не хватит, поэтому отдайте нам все ваши ресурсы, и мы о вас позаботимся. Развивающиеся страны ответили на это ростом рождаемости и усилением демографического натиска на страны Запада. А поскольку «золотой миллиард» не резиновый, Западу пришлось сокращать собственную рождаемость. (Только один пример: в Германии среди детей до шести лет 87 процентов – дети мигрантов.) Чтобы сохранить высокий уровень жизни, «белому» человеку достаточно оставить за собой контроль над управленческой сферой, но много управленцев обществу не нужно. Ему нужно много рабочих. В результате Запад из хозяина положения стал превращаться в заложника третьего мира. Ведь это третий мир чинит водопровод, убирает мусор, печёт хлеб и жарит котлеты.

Кстати, о котлетах. Пик производства сельскохозяйственной продукции был достигнут человечеством в 1985 году. Больше, чем тогда, еды произвести не удалось, несмотря на все достижения современной генетики. Максимальный улов рыбы в мировом океане был достигнут в 1989 году – с тех пор добывается меньше, несмотря на увеличение флотилий и усовершенствование технологий поиска, добычи, переработки и сохранения.

Мировая система производства и добычи продуктов питания вошла в так называемую «стадию насыщения»: то есть такое состояние, когда независимо от инвестиций в систему её эффективность сначала перестаёт расти, а потом начинает снижаться.

Важно понять, что снижается не эффективность системы «планета Земля», а эффективность нашей системы использования её пищевых ресурсов. Скажем, в бразильской сельве масса растительности достигает 1700 тонн на гектар, тогда как рекордный урожай картофеля (наиболее продуктивной из сельскохозяйственных культур) – всего лишь около 30 тонн на гектар. То есть прокормить человечество планета теоретически может, но вот вопрос: а зачем это ей нужно?

Широко известна гипотеза, согласно которой существование человека с точки зрения биосферы оправдано тем, что он способен высвобождать и возвращать в атмосферу «связанные углероды» путём сжигания дров, угля, газа и нефти. Раньше с этим справлялись вулканы, но вулканическая активность зависит от распада радиоактивных веществ, а их количество в земной коре уменьшается, поэтому уже в мезозое оборот углерода в биосфере существенно сократился. Это было не очень хорошо для растений, а что нехорошо для растений, то нехорошо для всех. Уменьшение содержания в атмосфере углекислого газа и увеличение доли кислорода приводит к глобальному похолоданию и вымиранию живых существ. За 1,5 миллиона лет (по геологическим меркам очень быстро) человек подготовился к выполнению своей биосферной функции и за какие-нибудь 250 лет существования «индустриальной цивилизации», то есть практически одномоментно, её выполнил. Уголь, газ и нефть сожжены. Баланс восстановлен. Зачем мы теперь нужны?

По мере освоения новых источников энергии численность человечества взрывообразно увеличивалась. До перехода с дров на уголь нас было пятьсот миллионов – всего за полстолетия эта цифра удвоилась. С переходом на нефть нас стало шесть миллиардов. Однако по самым оптимистичным подсчетам, нефти осталось максимум на пятьдесят лет. (Есть ещё значительный запас нефти в сланцах, но её добыча нерентабельна: чтобы добыть литр, почти столько же надо сжечь.) Запасы угля также значительны. Но что будет, если мы снова перейдем на уголь? Наша численность должна будет сократиться в шесть раз. Если же предположить, что человечество продолжит осваивать новые эффективные источники энергии (например, содержащийся в океанской воде дейтерий), то даже при нынешних «нефтяных» темпах роста энергозатрат через 240 лет количество производимой на Земле энергии превысит количество всей солнечной энергии, попадающей на Землю, а через 1300 лет – полное излучение всей Галактики. Понятно, что этого просто не может быть. А значит, новые источники энергии с прежней эффективностью осваиваться не будут.

Неограниченно долгое стабильное существование человека может обеспечить солнечная энергия. Но даже при наиболее полном её использовании за счёт солнечной энергии сможет существовать лишь около 500 миллионов человек, потребляющих столько же энергии на душу населения, сколько потребляется в среднем в мире сейчас.

Впрочем, к переходу на солнечную энергию (а равно на любую другую, кроме нефти) человечество не готово. Разговоров много, но без глобальных проектов, требующих огромного финансирования, это лишь разговоры. Еще в 1992 году американцы Вайнберг и Вильямс утверждали, что «электричество, полученное преобразованием энергии Солнца из энергии биомассы, будет конкурентоспособно в 1996 году». Где обещанное биоэлектричество? Там же, где и прогнозы.

Способны ли мы сознательно сократить свою численность? Опыт показывает, что ни политика управления рождаемостью в Индии или Китае, ни демографический коллапс в странах Запада не приносят ощутимого результата. Темп прироста населения Земли остается прежним: по миллиарду в десятилетие. А если мягкие механизмы регуляции не работают, в дело вступают жёсткие. Это значит, что человечество ожидают пандемии и глобальные техногенные катастрофы.

Но как отдельный человек не осознаёт того, что умрёт, так и человечество не верит в неизбежность конца. Бессмысленно пытаться спасти корабль, если ни команда, ни пассажиры не верят в то, что он тонет. Нравственно, благородно, правильно – но бессмысленно. У каждого из нас остается два выхода. Либо продолжать пить в кают-компании шампанское, пока не начнется давка у спасательных шлюпок, либо покинуть корабль раньше, одновременно с крысами.

Очень может статься, что уже завтра первые станут последними – кают-компания превратится в тыкву. Чтобы оказаться готовым к этому, воздержитесь от покупки нового мобильного телефона – на эти деньги можно приобрести сто ящиков спичек. Вам их хватит на первое время. Вместо спортивного телеканала подпишитесь на газету «Сад и огород». Вместо боулинга совершенствуйте своё мастерство в рыбалке или в стрельбе из лука. Оборудуйте сеть надёжных тайников где-нибудь в лесу, подальше от города. Пусть там хранится всё, что вы не сможете унести на себе: например чугунный котёл, листовый свинец для пуль, двенадцать топоров…

В общем, перечитайте «Робинзона Крузо».

И да поможет вам Даниэль Дефо.

Версия для печали

Дымком в окно потянуло. Вам нравится? Я люблю. Но не таким, знаете, шашлычным дымком, от которого одно греховное на уме. А таким, знаете, совсем противоположным дымком.

…Как уже неоднократно писалось, путь к вершинам духа лежит через желудок. В том смысле, что если хочешь, чтобы тебя поняли, пиши про еду. И уже через еду – про другое. Еда – очень мощный «габитус» (в терминологии Пьера Бурдье), или «априорная схема восприятия» (у Канта).

Бурдье определяет габитус со свойственной учёным французам говноязыкостью: «Системы устойчивых и переносимых диспозиций…» – и так далее. К счастью, мы можем воспользоваться нормальным (т. е. русским) определением: «Способ согласования жизненных практик человека с заветами коллективной памяти, ставшими культурной нормой» (А. С. Панарин).

Иными словами, если хотите, чтобы люди к вам потянулись, накормите их. Как в русских сказках: сперва накорми, напои да на печь уложи, а потом уже…

Каждая новая идеология, если она не дура, прокладывает себе путь к сердцам именно таким способом. Взять строителя жизни новой М. А. Шолохова с его пламенеющими донскими борщами. Взять её саботажника Вен. Ерофеева с его виртоузным коктейлем «Слеза комсомолки». Взять певца маленьких буржуазных радостей А. Макаревича с его передачей «Смак». Какую бы мысль ни пытались всобачить нам в голову – на помощь призывается поварёшка. Помню, когда пару лет назад сам я пропагандировал через «Независимую газету» субкоманданте Маркоса, статья о нём заканчивалась рецептом мексиканского гуакомоле.

Хоть это и не вкусно совсем, конечно.

Тест Люшера сообщает, что в хронической стрессовой ситуации люди психологически тянутся к комфорту и сладострастию. Когда Древний Рим пребывал в упадке, он все время жрал и совокуплялся. Не вставая – жрал и совокуплялся. Жрал и совокуплялся. Жрать и совокупляться – одно и то же.

Древний Рим был рабовладельческим государством. Нынешний – тоже. Офисное рабство связано с чувством голода. Офисный раб всегда хочет есть. Жрать! Протягивает корявые руки. Торопится опоздать. Четыре раза за смену ходит в буфет и всё равно остается голоден. Буфет для него – это игра в бегство.

Еда офисного раба уродлива. Чтобы снять её для рекламы, нужен специалист. Называется «дизайнер еды». Чтобы снять порнографию, тоже нужен специалист – замазывать жидкой пудрой прыщи на задницах. Живётся в этом приторном дизайнерском мире тревожно, потому что он ненадёжен, зыбок – сдуй пудру, и неизвестно, что под нею вообще.

То ли дело вкалывать в лесу на морозце, думая без слов примерно такую мысль: «В этом квартале повезло с участком – точно обойдем бригаду Удальцова. А чем это так задорно повеяло в звенящем от морозца и напоенном хвойным настоем воздухе? Ах, это же Люська-повариха подбросила полешек в уютно потрескивающую матушку-печку! Ах, как она нежна в талии, эта Люська, ах, какие у неё замечательные шерстяные рейтузы!»

Намашешься топором, поднимешься вразвалочку по скрипучей приступке в вагончик, отряхнёшь, солидно матерясь, снег с валенок, а Люська уже шустрит, зараза, с половником. И дух такой, что его ж мать, товарищи! И картошечка там, и лучок, и мясцо, соструганное топором с заледенелой лосиной туши! И самогона пряного на столе стакан – норму ж ведь квартальную выполнил.

Советские фильмы категории «Девчата» и «Карьера Димы Горина» – это фильмы про титанов потенции. Гоголь писал когда-то, что мелькнувшая под юбкой щиколотка возбуждает сильнее, чем вываленная на всеобщее обозрение филейная часть. Это потому, что Гоголь был здоровым человеком и не ел пищевых добавок.

…А тем трудовым дымком, который случается, когда по весне жгут скопившийся за зиму сор, в окошко не веет больше. И мыслей о еде на сегодня больше нет никаких. И раз я не ем, значит, не существую.

Чиж и другое К°

Тыщу раз слышал разные истории о том, какой-де нехороший человек писатель Вик. Ерофеев. И роман он у кого-то украл, и ещё что-то – лень запоминать было. А главное, жил, гад, на улице Горького и папу то ли мидовского, то ли внешторговского имел. Что-то такое.

Я конечно же ни разу не верил. Но вот сегодня все эти клеветнические измышления самым прискорбным образом подтвердились.

Пошёл я, вообще-то, на секретный концерт известного рок-музыканта Чижа, известного так же как Сергей Чиграков. Но оказалось, что не всё так просто: Чижа с его группой музыкантов под названием «Чиж и Ко» покажут лишь тем, кто сперва выслушает талантливое выступление писателя Ерофеева.

И мы сели и начали сидеть, а он – выступать.

Под картинки на большом телевизоре. (Про этот телевизор сначала долго что-то рассказывали, какой он полезный.) Прочитал какой-то автобиографический «невыдуманный рассказ» – про девочек, которые с Украины приехали в Москву, чтоб им повосхищаться, а перед тем объяснял долго: это, дескать, будет на абы какой рассказ, а такой специальный «набор случайных слов», потому что такова жизнь.

Набор, правда, был не столько случайный, сколько самый обычный. Ну приехали девочки. Ну я встретил. Ну привезли горилку с перцем. Ну что такое горилка с перцем. Это горилка с перцем. А могли бы приехать пидоры. И привезти коньяк. А приехали девочки. Девочки хотели, чтобы я шёл с ними в театр. Но я не мог. Потому что я накануне совершенно случайно встретил французов. И мне надо было идти к французам. А мог бы встретить других французов. И я сказал «до свидания» и пошёл к этим французам. А мог бы к другим. Конец.

Отчего-то очень сильно казалось, что всё это попытка подражания Гришковцу. Или популярности Гришковца. Раньше Ерофеев старался подражать Сорокину, потому что тогда богема восхищалась Сорокиным. Теперь богема не актуальна – теперь актуальна публика, а публика восхищается Гришковцом. У него потому что бубнёж такой. Поток ничем не отягощённого обыденного сознания.

Только у Гришковца этот бубнёж получается местами натуральным и трогательным – хочется взгрустнуть о чём-то своём под него. А под бубнёж Ерофеева хочется домой, и чтобы там сериал какой-нибудь хороший показали по телевизору или футбол. Или чтоб хотя бы Чиж начинался скорее.

Ну ладно, прочитал он довольно быстро. Я было приободрился. А тут специальные подсадные девочки из зала спрашивают:

– Вот у вас так гениально тут это всё, а вот Гришковец? Что вы об нём думаете?

И Мэтр отвечает им звучным голосом:

– Гришковец очень талантливый человек! Я это ещё в клубе «Китайский счётчик» заметил. Он тогда ещё не Гришковец, а под стол пешочком ходил. А я как раз в личный автомобиль сажусь. А он, хе-хе-хе, пешочком. Я ему: ну что, подвезти? Он, конечно: дяденька, подвезите. И давай мне рассказывать, как там у себя в Калининграде живёт. Я тогда быстро всё самым первым понял. Слушай, говорю, да тебе же в большую литературу надо! В общем, благословил… Ну и подучить пришлось кое-чему, конечно…

Вопросов о том, не считает ли мэтр, что Гришковец всё передрал у Петра Мамонова, который делал всё то же самое лет двадцать назад, только «к людям пожёстче», из зала не поступало. А мэтр раздухарился и дальше мысль развивает:

– Я же вот как? Меня же вот с Венькой Ерофеевым вечно путают. Венька, он постарше меня был, – обижался, чудак! Завидовал… А когда помер (я как раз во Франции был на симпозиуме), жене моей бывшей, она полячка, я поэтому по-польски в совершенстве владею, позвонили: ой, соболезнуем, ваш муж умер… Она, дура бывшая, хряп в обморок – шрам до сих пор на лбу. Пришлось бросить… А то ещё раз, помню, интервью для журнала «Тайм» у меня берут, на обложку. И говорят: ну, «Русская красавица» это у вас, конечно, самый гениальный роман, но ведь и «Москва – Петушки» тоже удачный! Ха-ха-ха… Вот так всю дорогу! Всю жизнь Венька на моём плече просидел…

Ну что поделать. Сижу жду – вдруг всё-таки Чиж начнётся. А мэтр с мальчиком-ведущим шутки с матерными словами шутить затеяли. Толстые подвыпившие гражданки в зале полуобморочно смеются. Одна даже от волнения тоненьким голоском «браво» крикнула. Мальчик-ведущий говорит:

– Это мы ещё не самый гениальный у Виктора Ерофеевича рассказ выбрали! А то вот как выбрали бы, хехе, гениальный рассказ «Говно и какашка»! У-у-у…

– Ой, браво, браво!

– И это ещё что! В следующий раз мы с Виктором Ерофеевичем в нашем клубе будем на большом телевизоре его замечательную книжку «Мужчины» экранизировать! Она знаете какая? Там величайшая в мировой литературе мысль есть! «Вы видели когда-нибудь глаза мастурбирующего мужчины? Они полны сухими слезами». Вот ведь тема для экранизации, а?! Вот бездна!

– Бис, бис!

…Красивая молодая женщина за соседним столиком беспомощно огляделась по сторонам. Глаза её встретились с моими страдающими глазами. (Я хотел в туалет.) Дрожащим от негодования голосом она тихо спросила:

– Интересно, как бы он «экранизировал» фразу «Они вонзили мне своё шило в самое горло»?

Я пожал плечами.

В этот момент она, вероятно, меня узнала.

– А вы случайно не этот, как вас… знаменитый литературный критик?

Я неопределённо кивнул.

– Сможете всё это описать?

Я показал: «как два два пальца».

И тогда что-то вроде улыбки промелькнуло на её бледном лице.

Картошка и Скарабеев

Ладно, про Чижа как договорились. Его всё-таки привели потом. Толстенького, улыбающегося, как Будда. По лицу видно – хороший человек, пьющий.

Посадили на стульчик. Рядом еще чувак сел, Паша звать. Говорят, он написал песни, которые сейчас будут петь. Ну ничего. Чиж, как известно, все свои лучшие песни тоже не сам сочинил. Их сочинил Александр Чернецкий из группы «Разные люди». Но поскольку Чернецкий лежал в кровати парализованный, а у Чижа сексуальный голос, прославился Чиж. И мы с вышеописанной красивой женщиной пришли это удостоверить.

Ну так вот. Вообще-то я в творчестве Чижа не очень хорошо разбираюсь. А из того, в котором я разбираюсь, мне только две песни нравятся: «Сен Семилья» и «О любви». И обе их, если не ошибаюсь, сочинил Чернецкий.

Вообще, будет лучше, если про Чижа напишет Илья Миллер – он в этом лучше разбирается, потому что сам талантливый музыкант, играет и поёт в группе «Терьеры». Там у них сам Дима Комаров в костюме волосатого огурца стучит гитарой по сцене.

А я лучше напишу про жареную картошку. Потому что её образ в моём творчестве отражён недостаточно полно.

Жареную картошку надо есть так. (Сердюченко яростно потёр нос, отчего на кончике его осталось маленькое пятнышко, вроде трупного.) Берёшь жареную картошку…

Сердюченко задумался. Неожиданно ему стало пронзительно ясно, что качество жареной картошки зависит от сковороды.

О нет, даже и не мечтайте отведать настоящей жареной картошки из мондиалистской лоханки Bocsh или Tefal! Тут нужна НАСТОЯЩАЯ, окончательная сковородка, бетон!

Сердюченко отчетливо представил себе её надёжное чугунное дно, и ему стало очень-преочень хорошо на душе. Бледные бесстыжие ломтики ложатся на черноту дна полуобморочно нежными лепестками… Острый, лишающий воли запах вкусовой добавки Е-136 заполонил мозг Скарабеева (это, конечно, был он, а вовсе не Сердюченко), и зрители стеснительно потянулись к буфету, обмахиваясь программками.

Обратно никого не пустили.

Но прежде чем упал занавес, я успею сказать, откуда произошло выражение «жареная картошка».

Дело было очень давно, на кладбище. На Пасху, когда весь атеиствующий народ валит поклониться могилкам. Хлебнуть водочки, зашибить грусть-тоску в народном танце (предположительно гопаке), спеть весёлую народную песню, подраться, покрошить хлебушек на могилы, потом поблевать на них. Пролетит божья птичка – привет мальчишу.

Угнетенный таким низким уровнем бытовой и ритуальной культуры, Скарабеев брёл с кладбища к остановке, размышляя в том духе, что жить не стоит. А впереди влачилась какая-то пара. Муж тоже недоволен – говорит: «Бу-бу-бу». Тоже угнетённый дух у него. А жена (женщины ведь лучше разбираются в жизни) утешает:

– Да чё ты, Гриш… Да лааадна… Щас приидым домоой… Начистим картооошки… Пожааарим… Уключим телевиизор… Пасмооотрим… И спаааать…

И СКАРАБЕЕВ ПОНЯЛ.

Понял навсегда что-то очень-преочень важное в его жизни.

Это стало для него как молитва. «Приидым домой… пожарим…» Впереди маячила цель. Причём это была цель не из тех, что сбываются и, как мечта, исчезают, сверкнув пятками. Это была цель стабильная. Непреходящая. Как смена времён года.

Снег уже опрел и осклиз, сыро и некрасиво, и было ему жалко всё, но так правильно – аж щиплет в носу, ну вы теперь понимаете:

приидым домой

начистим картошки

пожарим

посмотрим телевизор

поедим

и спать…

Это не стыдно, когда хорошо двум хорошим людям, и даже если плохим, когда они будут на своей кухне, с ниточкой накаливания на потолке, жёлтой, как то окно, помнишь, мы видели, я ещё сказал тебе – как в больнице

…в больнице сказал я, за полчаса до отбоя, и ты согласилась со мной: да, тоскливо, – вот в такой кухне, с не очень отмытыми от жира бачками, с утятницей, зелёной, эмалированной, с копотью и жиром, тщательно протёртыми сверху тряпочкой, но зато уже с весёлыми запахами вспухающих на сковородке листочков сала, они оживляют ландшафт, и тоска куда-то уходит, бежит прочь

от этих листочков

и они смеются о чём-то своём

но не надо смеяться

это люди, хоть и простые

о чём-то своём, хорошем, но мы не будем вникать, затворим дверь

кухни

где падают зигзагом очистки в подставленный под них серый алюминиевый бачок

я бы мог часами об этом думать, представляя бачок

который не видел ведь никогда, и как окрашены стены – до половины синей краской, кое-где шикарными геологическими пластами пузырящейся

но мы притворим, выйдем, останемся снаружи

и я не знаю, как мне прожить, ведь я не могу иного

и кто-то опять должен жертвовать, но

что проку в моих жертвах

что ужаса животного моего в твоих

а рыба-солнце, брюхато шевельнув плавниками, в тринадцать тысяч сто двадцать пятый раз плывёт за окном.

Счастье

Однажды Степанов пришел домой, а на кухонном столе лежали…

Тут придётся перечислять в столбик.

1. Три полных пачки сигарет «Донской табак».

2. Две полуторалитровых бутылки пива «Губернское».

3. Буханка белого хлеба с хрустящей корочкой.

4. Палка варёно-копченой колбасы «Московская» с чесноком.

5. Батон копчёного колбасного сыра за 82 рубля.

6. Укроп, салат, зелёный лук, редиска, петрушка.

7. И записка от Вероники: «Хрен тебе дозвонишься. Уехала с мамой на дачу. Буду во вторник вечером».

Степанов закрыл глаза и прямо так, с закрытыми глазами, сел на стул.

Была пятница.

Он был титулярный советник, а её папаша – маршал бронетанковых войск. И была у них, как это заведено между людьми, любовь. Или лучше она была ведущая ночного эфира, а он писатель у микрофона. Где-то далеко-далеко от неё, на другом конце всего, что имеет конец. И поскольку по долгу службы им всё время приходилось говорить, они всё время говорили. А встречаться, дарить друг другу цветы и улыбки им было некогда. Они говорили. Говорили друг другу и друг о друге: она – когда рассказывала ночным звонкам в студию, где находится шейка матки, он – когда настаивал на том, чтобы обустроить Россию. О, это была мучительная поэма из миллиона километров намёков!

Однажды он поклялся, что когда их выпустят из эфира и они поселятся в маленьком увитом плющом домике на берегу океана, он не скажет любимой ни слова. Они будут просто сидеть, взявшись за руки, и часами наблюдать в прореху окна, как розовые зимние сумерки превращаются в голубые. Сидеть и молчать, молчать…

И вот они седенькие, в стёганых халатах и шерстяных носках, сидят на веранде этого домика и смотрят в палисадник с шиповником. Рука с открытой книгой падает на плед. В горле у него дырочка, в которую вставлен отводник слюны – рак горла. И всё, что он может ей сказать, – «пожалуйста… огурец».

Потом просьбы становятся короче, потому что говорить умирающему всё труднее, просто – «огурец», «ноги» (ноги пледом укрыть) «утка». Потом он умирает, не сказав ей, как и собирался, ни слова, и она с ничего не выражающим лицом долго смотрит вдаль, и во взгляде этом, кроме финальных титров, можно прочесть разве что беспримерное, как у приговорённых к расстрелу, терпение.

– Господи, – Чехардынцев взметнулся, – Господи, осталось ли ещё хоть немного людей, которых я…

– Обожди, – говорнул Лепестков и посмотрел в окно.

Смеркалось. Суслики шуршали в стогу.

– Мужчины, – всхлипывала нестарая ещё официантка, – мужчины! Я так вами наслаждаюсь, мужчины! Вы такие сильные, мужественные… у вас сердца такие… фигуры – очень стройные!

Сама того не заметив, она села на колени к Лепесткову и начала гладить Чехардынцева по небритой щеке.

– Вы такие полезные существа в мире – без вас бы ничего не крутилось, у вас такие зарплаты… вы так много работаете! ВАМ НАДО МЕНЬШЕ РАБОТАТЬ! Зачем мне котиковое пальто – очень даже обойдусь стареньким, маминым… это ж моё любимое… Ну хоть водки-то попейте, мужчины!

Чехардынцев с Лепестковым мудро слушали похвалу.

– Ой, что же я сижу, бестолочь!.. Закусочки нужно ж вам… сейчас я салатиков… да мясца… да рыбки…

Аппетитно вертя нестарой ещё, но уже достаточно увесистой попой, официантка убежала в направлении кухни.

– Ты как? – спросил Лепестков Чехардынцева, пригласительно поднимая брови.

За окнами вагона-ресторана стонала земля.

О феномене настоящего мужского собутыльничества

Комнатные собачки любят подбирать во дворе нечистоты. Говорят, это у них инстинкт. Даже самая маленькая комнатная собачка когда-то давным-давно, когда собакам раздавали инстинкты, была безжалостным упругим степным охотником. От неё пахло смертью. Поэтому она и вываливалась в чужом дерьме – чтобы не пахнуть собой, чтобы усыпить бдительность потенциальной жертвы.

Нынешние комнатные мужчины на охоту не ходят. Максимум – это завалить конкурента по факсу. Но когда мужчинам раздавали инстинкты, им досталось охотничье чувство локтя. Чтобы донесли добытого кабана до пещеры и не перегрызлись в пути. Спетые ими у костра песни (про то, как велик и страшен был покойник-кабан, но мы с Колченогим Орлом не растерялись) были более высокой наградой, чем возможность немедленно поделить и слопать добычу. Сытенькие старики и младенцы благодарно копошились в ногах героев. Пещерные девы струили на них лучи обожания сквозь первобытные бинокли своих очей. Слава и гордость, а не кабан, были им наградой за подвиг.

Превращаясь из биологических мужчин в Мужчин Настоящих, они начинали охотиться не за мясом, а за славой и доблестью (и обожанием дев) в чистом виде. Верхом эволюции Настоящих Мужчин был греческий мужчина Ахилл. Он, если помните, так и говорил: «Мне эти ваши геополитические расклады до лампочки – могу колоть, могу не колоть. Я сюда за другим пришёл – за славой и доблестью».

Потом, когда война и охота оказались заменены мудрой многоступенчатой Системой Распределения, инстинкты Настоящих Мужчин вовсе осиротели. Мудрая многоступенчатая Система признаёт лишь чистый спирт эффективности, а душа просит романтизма – закуски. Но разве споёшь у костра о том, как уходил от налогов или обтачивал болванку восемь на восемнадцать?

Настоящие Мужчины не тоскуют без настоящих дел – нет, обтачивание очередной схемы уклонения от налогов в качестве настоящего дела их устраивает. Но им не хватает того сладостного чувства самодовольства, которое рождается в атмосфере крепкой мужской дружбы и обоюдного самонакручивания: «Нет, ну ты видел, как я такой сзади зашёл – и хрясь, хрясь его!..»

А какая может быть, к репьям, дружба при Распределении Труда и культе Индивидуального Успеха?..

А такая. Как добывали в два часа ночи бутылку, как не хватило и пошли за второй, как в обнимку спали в канаве, как сбивали со следа милицейский «уазик» и томились в медвытрезвителе… Романтизм! Закуска!

Приобретение и употребление спиртных напитков стало предметом героического фольклора Настоящих Мужчин. Собутыльничество – аналог племенного Тайного мужского союза.

Следует отделять феномен собутыльничества от феномена пьянства. Пьянствуют с горя, для вдохновения или по физиологической необходимости, а собутыльничают ради взаимной стимуляции суррогатного само– и взаимоуважения. Собутыльничество – это фантомная боль на месте удалённой биологической функции. Зачем я это написал, не помню. А, ну да, чтоб не забыть.

Смысл жизни и Татьяна Толстая

Я всегда уважал нерусского писателя Джона Уиндема.

Он написал роман «День трифидов» – про то, как цивилизации не стало, когда все ослепли, и как сразу сделалось хорошо. Всюду тишина, покой и порядок. Алтуфьевское шоссе заносит жёлтой листвой, на Бутырке из изящных трещинок в асфальте проклюнулись рыжики, витрины на Тверской помутнели (ни одна сволочь с ведром ядовитого яда больше не моет их), из автомобилей растут деревья, а я могу ходить и всё это трогать. Но не мародёрствовать! Ни-ни! Просто рассматривать. Свобода! Нет проклятого Капитала! Нет Глобализации! НЕТ СУДЕЙСКОМУ ПРОИЗВОЛУ НА ОЛИМПИЙСКОМ ТУРНИРЕ ПО СПОРТИВНОЙ ГИМНАСТИКЕ!!!

Тишина, гармония, уточки, грибочки, запахи пушистого мха и нежных васильковых фиалок. И колхоз. Все люди (кто выжил) трудятся на лоне природы, напевая себе под нос и улыбаясь вечерней зорьке, радуясь соловушке, что прилетел полюбоваться, как ты окучиваешь гряды картошки, и ласковый ветерок целует твоё зарумянившееся от работы тело. До первых комаров, а потом можно рубаху надеть. Рубаха тонкая, истёртая, кое-где от ветхости и для прохлады удобно прорванная. Не чистая, конечно. Ты же её долго после последней стирки носил. Или, там, ягоды собирать, малины, ай люли! ай люли! В строй, молодки-девки, с песней наяривай! В общем, хорошо.

А главное – ВСЁ СНАЧАЛА. Никакой революции не надо, никакого душегубства не надо, никаких социальных экспериментов не надо, весь этот поганый выбор сделали за тебя – ты только знай хватай в охапку свои 12 топоров и бегом строить: сарай из пальмовых листьев, укрывище от дождя, загородку для свиноматки, коммунизм, НОВУЮ СЧАСТЛИВУЮ ЖИЗНЬ. Где всё по-руссоистки, всё полезно, здорово, с витаминами, и Каин не убил Авеля, потому что Авеля там, на этом необитаемом острове, просто нет.

Как я об этом мечтал!!! Сколько себя помню – всегда мечтал оказаться на острове с некоторым запасом ножей, пил и топоров. И верёвок – а то скучно будет сучить веревку. Лишь одна мысль омрачала мою мечту – брать ли с собой кого из друзей. С одной стороны, я понимал, что никто из них моей мечты не достоин, а с другой – опыт учит, что нести бревно вдвоём веселее. Но… как представишь себе… Нет, нет, нет!

Хорошо, что они ослепли.

Ну вот, так и уважал нерусского этого. А тут выкачал из Интернета ещё один какой-то его роман («Отклонение от нормы», у Мошкова на либ-ру лежит), начал в метро читать. Сначала – ой как хорошо! Немного, правда, неприятно, что списан этот роман с нашего талантливого произведения писательницы Татьяны Толстой «Кысь», ну да так ей и надо. Писательница Татьяна Толстая совсем не любит и не уважает меня.

Ну вот, а гадина эта американская списала всё у нашей Татьяны, и получилось, типа, сюжет такой. Когда-то давно (по сравнению, чем с тогда) людишек постигла КАРА, и они теперь живут на островках «хорошей» (то есть нерадиоактивной) земли, отчаянно борясь с посткатастрофическими мутациями, против которых у них сочинена целая религия. Типа, если рождается телёнок о трёх головах или репа с двумями хвостами, надо их сжечь, а если рождается ребёнок с шестью пальцами на ногах – убить и сделать вид, будто никогда не рождался. За этим следят специальные пацаны. При этом весь антураж, то есть радостный сельскохозяйский труд на почве хозяйства, списан не с моих мечт о необитаемом острове, а с американской глубинки, где и людей-то никогда не было, сектантская мразь одна, и никто не умеет радоваться соловушке или солить огурчики. Все в этом романе злые, все религиозные мракобесы, ненавидят и боятся мутантов, а один мальчик (главный герой) не боится, и поэтому ему очень-преочень трудно жить с такими гомофобами и говыдлом, как все они.

Но!.. Интересный факт. Пока все остальные члены посткатастрофического мутантофобского общества (и антисемитского, разумеется) пашут в поте лица, главный толерантный герой не делает ничего – полкниги посвящено тому, как он уклоняется от сельскохозяйских обязанностей.

Вот как верно подмечено!

Вся эта толерантность, весь плюрализм ОТ ЛЕНИ И БЕЗДЕЛЬЯ происходят. А работящему человеку зачем толерантность? Хвать за задницу или по башке топором – вот тебе и весь плюрализм…

Поразительное наблюдение плохого американского писателя Виндэма! Тем более поразительное, что сделано-то оно случайно, даже вынужденно, ведь сам автор целиком и полностью на стороне бездельников и мутантов. Просто понадобилось прорисовать хорошему мальчику психологический задник, и первое, что пришло в голову Джону Виндэму, – сделать его бездельником и лентяем. Пока папа-мама и братья вкалывали (чтобы мальчику вечером было что внутрь себя покушать), он лежал в тенёчке под яблоней, примечал травинки, облачка и набирался терпимости. Ну не зашибись, а?

Обратите внимание: с этой концепцией (для развитости сознания нужно много свободного времени) мы хорошо знакомы (известно, что античная мудрость зиждилась на труде рабов), и никакого возмущения она у нас не вызывает. Напротив, мы с лёгкостью возгораемся возмущением против всякого упоминания о том, что «надо работать». Левые мыслители, которые толкают телеги насчет того, что работа – зло и ее надо отменить, вызывают у нас полные сандалики горячего понимания. Никто не хочет работать, все хотят участвовать в кипучей sparkling революции оранжада. Гадить в рвы и пересекать границы. Болтаться в проруби – это так либерально.

Это только фашисты всякие в темницах предрассудков живут. И даже ещё хуже – в монастырях, деревнях, кельях, спальных районах и прочей перди. А человеческие люди всюду путешествуют в самолётах и пахнут жевательными резинками. И от этого у них культура и горизонт.

А я бы вот очень хотел жить в спальном районе. Ну как? Выходить с утра во двор в обвислых трениках и шлёпанцах, желательно с подбитым вчера глазом, с виртуозно непричёсанной и сплющенной подушкой башкой, щуриться на солнышко, икать и высматривать приятелей, с которыми можно и по кружечке пивчанского у киоска. Ф-фух, бля… Потом можно на беседке у себя посидеть. Или у гастрика (гастроном от слова «гастрит»), глядя, как снуют туда-сюда люди. Примечать, которые вдруг не местные. Тогда сразу событие, интересно. Можно и докопаться. А кто местные, тоже интересно смотреть, кто куда пошёл. Анализировать. Петрович за машиной пошёл, работает сегодня, фуёво. Мама мыла раму. Подол красиво задрался. Муравьи ползут вдоль бордюра – интересно куда. Всё примечает мой глаз. Где-то там, в двух шагах, за деревьями, проносятся синекрылые троллейбусы, они уносят людей «в центр», но я отношусь к этому спокойно: мне не туда. Вон, в небе ракеты с космонавтами летают, и что теперь? Мне троллейбусы навроде ракет – параллельно. Я местный.

Надеюсь, всем моим родным и близким понятно, что тут написано. А вся сволота, которая сперва читает где её не просили, а потом слетается клевать мою печень, свободна. Идите починяйте свой примус. А мы с пацанами сообразим насчёт где добыть баблос и хорошенечко во «Втором дыхании» постоим. Там душа оттягивается от бессмысленности существования, когда работать не надо и одна свобода кругом.

Как правильно жить на острове

На Саламин мы пойдём!

Сразимся за остров желанный!

Солон

Хорошее кинишко «Изгой». Это когда Том Хэнкс попал на необитаемый остров (говорят, упал с самолёта, начало я не смотрел). Необитаемый остров был тёплый. С Томом Хэнксом с самолёта упали несколько посылок – добропорядочные идиоты-американцы отправили их другим добропорядочным идиотам-американцам авиапочтой. Том Хэнкс, конечно, обрадовался. Щас, думает, я оттудова извлеку табачок, трубочку и зажигалку-зиппо! А ещё двенадцать топоров, макароны, консервы, два ящика виски, аспирин, удочку и порнографические открытки. И вилку.

Если бы дело происходило в Советском Союзе, так бы оно было. Уж варенье, пересыпанное гречкой, как минимум бы там оказалось. Но дело происходило – сами понимаете где, в самой идиотской и забытой Богом стране на свете. И поэтому в одной посылке оказалась сотня видеокассет с шейпингом, в другой – женские коньки для фигурного катания, в третьей – волейбольный мячик, в четвертой – женское вечернее платье. В пятой, правда, были как раз аспирин, удочки и порнографические открытки, но её Том Хэнкс открывать не стал – так было положено по сюжету. На ней были нарисованы специальные золотые крылышки на счастье, и он её не стал расковыривать.

Стал добывать огонь. Трением. Тёр-тёр… Ладони треснули. Хлопнул от отчаяния окровавленной рукой по волейбольному мячику. Получилось пятнышко красное. Том Хэнкс не будь дурак процарапал на пятнышке глазки и ротик, вот и установилась у него на острове господствующая религия. Мячика стали звать Уилсон (это название фирмы-изготовителя, глупые американцы никогда ничего сами не называют – всё берут готовое), и он помог глупому Тому Хэнксу разжечь костёр. Правда, заболел зуб. Но это потом. А сначала он поймал анчоуса вечерним платьем, а из разорванных посылочных коробок сварганил подстилку в своей замечательно симпатичной хижине. Это были самые счастливые минуты в его и моей жизни.

Знаете ли вы, как заходится моя душа от мысли о необитаемом острове? Даже сейчас, в свои много лет, познав женщину и вино, я мечтаю только об этом. Чтобы никого не было. Никаких сверхзадач, вроде творческой самореализации или ипотечных кредитов. Поймал – съел. Срубил – тоже съел (или подсунул под попу). И чтобы Жанны Фриске не было там. Я, честно говоря, не знаю, что делать на необитаемом острове с Жанной Фриске.

В детстве у меня игра такая была – часами слонялся по обширному деревенскому двору и планировал, что возьму с собой на необитаемый остров. Вплоть до сложенных на просушку досок и бухты шпагата. Готовился переезжать не по-детски. Когда всё, включая десяток ножей и четыре топора (двенадцати топоров у деда в хозяйстве не было) было собрано, я задумывался: а не взять ли с собой кого-нибудь из людей?.. Родственники отпадали, их и здесь было более чем достаточно. Друзья казались слишком тупыми, прям как американцы, а женщины пугали уже самим пошлым практицизмом этой задачи – брать женщин. Я читал «На Баунти в Южные моря» Даниэльсона и прекрасно понимал, зачем на острове нужны женщины (а также чем это у них там закончилось на Питкерне). Размножаться – вот зачем. Но на моём острове размножаться было онтологически неправильно и бессмысленно, счас возьму новый абзац и объясню почему.

Потому что игра в Остров подразумевала своим условием вечность. А когда вечность, ничего не меняется. Это понятно? Я хотел жить в мире, в котором ничего не меняется. Ни вокруг (а что может измениться на необитаемом тропическом острове?), ни внутри меня. Для этого-то он мне и был нужен. А не для всякой идиотской фигни.

Рай не меняется, поэтому так и называется – рай. А стоит только Жанну Фриске туда пустить, тут вся гадость и начинается. Нет, омерзительные мысли о семье и деторождении были из другой, взрослой оперы. Я их не брал с собой на свой Остров. Они разрушали его гармонию.