Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

«Искусство – бизнес, – кричал он, разбрызгивая слюну. – Мои персонажи – это значки на клавиатуре компьютера. Старые мамонты не умеют продавать. Они не умеют предлагать себя. Они из прошлого времени. А я ваш, я умею. Я продаю плоды своего воображения. Моей жене не нравилось мое желание писать знаменитые романы. Станешь знаменитым писателем, говорила она, наденешь черное пальто, черную шляпу и пойдешь в бардак. Я говорил: даже из бардака меня все равно принесут домой, потому что я буду знаменитым и у меня будут деньги. Она говорила: да, может, и принесут, но уже без денег. Я отвечал: ничего страшного! Я напишу новый роман! Жена поверила мне и не прогадала. – Идиоты в переполненном зале восторженно клевали даже на такого тухлого червяка. – Раньше я врал жене, теперь вру вам. За деньги!»

«Вы слышали об эпидемии в Китае?»

«Китайцев так много, что меня это не беспокоит».

«Но ваша жена родилась в Урумчи! Ее родители до сих пор живут в Урумчи!»

«Я не пускаю жену в какой-то там Урумчи».

Я сидел на полу и смотрел на спящую лоло.

Уж ей-то не надо было скрывать своего происхождения.

Белые и красные тельца неслись по ее разветвленной кровеносной системе, сердце билось, почки напряженно работали, клетки требовали деления, деления, деления. Но моим жаждущим сперматозоидам не суждено было прорваться сквозь блокаду, выставленную незримыми, вездесущими вирусами. Болезнь Керкстона убивала будущее еще до возникновения зародыша. Мое возможное продолжение растворялось и исчезало. Меня всегда мучило, как это капелька моей крови, моей слюны, нет, точнее, одна единственная молекула моей ДНК может жить и оставаться мною вне меня? Как можно распоряжаться наследственностью, манипулировать ею? Как можно, скажем, перенести меня в бактерию, в растение, получить фактический гибрид, например, между мною и деревенским быком, который впредь будет синтезировать для всяческих медицинских нужд фактор именно моей крови? Какая-то мелочь, ген… Но человека так легко разбавить бегемотом или яблоней… Забудьте о чуде, смотрите на наследственность как на определенную программу, учил нас доктор Лестер Керкстон. Смотрите на свою наследственность не как на какое-то там чудо, а как на самую обыкновенную программу, записанную по четким, но вполне воспроизводимым технологическим правилам.

Вот я и сижу в красном тереме.

Вот я и чувствую, невероятно и больно чувствую, как всеми своими силами (даже во сне) раскосая лоло пытается уловить, спасти мои мечущиеся в ее убежище сперматозоиды…

11 сентября 2001 года я находился в Нью-Йорке на сорок девятом этаже Южной башни Всемирного Торгового Центра. Там же проходил тестирование Гриф – пятнадцатилетний задумчивый альбинос. Я любил Грифа. Напрочь заблокированный синтез меланина придавал глазам Грифа тревожный красноватый отблеск, из-за этого он часто выглядел невыспавшимся. Когда Южная башня дрогнула, когда начали падать со стен картины и взвилась пыль, я в ужасе заорал: «Гриф!» Я не заорал: «Мама!», я ведь ее не знал, – я заорал: «Гриф!» Где-то за стеной, впрочем, могли находиться и другие дети индиго, ведь доктор Лестер Керкстон упорно добивался от этих «многообещающих чудовищ» (так он нас называл) «устойчивой генотипической неустойчивости».

Дверь заклинило. Прикрыв голову попавшей мне под руку курткой доктора, я бросился на внутреннюю перегородку. Я помнил, что она сделана из гипсокартона. Вокруг падали какие-то вещи, с плотным звуком лопнули сразу все лампы, погас свет, поволокло едким дымом. Двери заклинило намертво, в окно с сорок девятого этажа не прыгнешь. Я представления не имел, что происходит, что случилось. Землетрясение? Пожар? Почему отключились все системы? Почему с потолков льется вода? От куртки доктора Лестера Керкстона, как всегда (для меня), исходил тошнотворный запах крови, страха, беспамятства, стальных инструментов, но я не мог ее бросить. Обмотав голову курткой, я раз за разом бросался на переборку, разбухшую от бегущей с потолка воды (включились противопожарные системы).

Наконец, переборка не выдержала и я выпал в пролом.

Потоком воды меня вынесло на черную задымленную лестницу.

«Гриф!»

Толпа людей. Орущих, бегущих.

Ничего, совсем ничего, кроме смертного ужаса.

Продолжая орать, я вместе с толпой вывалился наружу.

Чудовищное облако дыма, пыли, обломков заволокло Манхэттен.

Я задыхался. Я не знал, куда бежать. В пыльной мгле что-то рушилось, ударами звуковых волн закладывало уши. «Ладли, успокойся… Ладли, успокойся… – твердил я себе. – Попытайся понять, где ты находишься… Определи верное направление… Ты вырвешься…» – шарил я руками в горячем воздухе.

Кто-то схватил меня за руку.

«Гриф!» – обрадовался я.

«Не отставай!»

«Что происходит?»

«Потом разберемся. Не отставай!»

Схватив Грифа за руку, я бежал за ним. Я полностью ему подчинился.

«Теперь ты в безопасности. Теперь все позади!» – орал он мне в ухо. Можно было орать и громче, на нас никто не обращал внимания, потому что ужасное облако тьмы и пыли затопило весь Манхэттен. «Не бойся! Самое страшное позади! А для нас с тобой вообще все складывается не так уж плохо. Мы свободны! Понимаешь? Что это на тебе? – орал он. – Куртка доктора Лестера Керкстона? Проверь внутренние карманы. Ну, вот видишь! Я так и знал! Швейцарская банковская карта на предъявителя! Надломи ее. Запачкай кровью, у тебя ведь разбиты пальцы. Молодец, Ладли. Не жалей себя. Кровь поможет тебе. Карту определят на твое имя. Ведь ты предъявишь ее из рук в руки. Мы свободны, Ладли! Доктора Керстона больше нет! И секретная лаборатории исчезла. Если ты не дурак, Ладли, то все теперь будет лучше, чем прежде!» Он с восторгом и с ужасом оглянулся на чудовищную черную гору дыма и пыли, вставшую над Манхэттеном. Он всегда все понимал первый. «Это невероятный шанс, Ладли! Мы мечтать не могли о таком шансе. Пробежишь еще квартал, падай в обморок. В клинике притворись, что потерял память. Ты это умеешь, тебе не привыкать, правда? А потом уезжай».

«Куда?»

«Куда хочешь!»

«А ты? Где я найду тебя?»

«Не знаю. Но мы не потеряемся».

«А доктор Керкстон? А лаборатория?»

«Забудь про доктора Керкстона! Забудь про его лабораторию».

«Но как я буду один, Гриф? Я не знаю, как это – оставаться одному».

«Привыкай, Ладли!»

«Я боюсь!»

«Теперь ты долго будешь один, совсем один, – сказал Гриф, обняв меня. – Начни новую жизнь, Ладли, или умри. Сам видишь, выбор у нас небогатый. Уезжай подальше. Улетай в Швейцарию. Восстанови карту – и улетай. Нигде не оставайся подолгу. Даже не приближайся к этому проклятому континенту».

Первые два года я провел в Европе.

Сперва в Берне, потом в Испании, потом в Бельгии.

Во Франции мне не понравилось, не задержался я и в Италии.

В Амстердаме я несколько месяцев жил в отеле для геев. Официально считалось, что я страдаю от неразделенной любви (меня такой вариант устраивал, я даже, как мог, поддерживал эти нелепые слухи). Потом в меня по-настоящему влюбился местный префект. Намерения у него были самые чистые, но я не хотел потворствовать чувствам, которых никак не разделял. В Германии, впрочем, оказалось еще скучнее. Позже, в Варшаве, в отеле «Бристоль», я случайно наткнулся на старую газету со списком погибших во Всемирном Торговом Центре 11 сентября 2001 года. Среди многих имен значилось имя доктора Лестера Керкстона. Значит, я действительно был свободен. Секретной лаборатории больше не существовало. Думаю, даже Гриф в то время еще не искал меня. Я был здоров, я начинал радоваться жизни. Я так привык к этому, что когда осенью 2070 года в салоне на Кингз-роуд модный мужской мастер, артистично поворачивая мою кудрявую, ухоженную голову, восхищенно заметил: «У вас превосходная кожа, сэр!» – я автоматически ответил:

«Для моих лет – да».

«А сколько вам?»

«Восемьдесят шесть».

Рука мастера дернулась: «Как странно вы шутите».

В тот день я в очередной раз поменял документы.

Другими словами, в тот день я снова купил новые документы.

Это стоило недешево, зато на какое-то время я стал художником Робером Пуссе.

Имя французское, но жил я в Ирландии. Драки в барах, драки на улицах, взрывы в метро. Жизнь свободного артиста. Не скажу, что мне это сильно нравилось. Дважды не по своей воле я попадал в полицию. Я тогда выглядел лет на тридцать, не больше, но я-то знал, сколько мне. В восемьдесят восемь лет человек не должен кидаться креслами в перепивших парней, в восемьдесят восемь лет не стоит таскать в номер понравившихся тебе девиц. Внутренние противоречия сбивали меня с толку. Пришлось перебраться в Исландию, опять через Швейцарию. Именно тогда пожилой служитель банка в Берне принял меня за моего отца…

В Рейкьявике шли дожди.

За сто лет, прошедших со дня Нью-Йоркской трагедии, климат в северном полушарии изменился. Медленно наступало море, таяли горные ледники. Меня это нисколько не пугало, как не пугала и эпидемия, выкашивающая население северного Китая. Предметом шуток (довольно-таки мрачных) становилось бесплодие китайцев, как раньше предметом подобных шуток была их невероятная плодовитость. Охваченные эпидемией районы северного Китая и Сибири со временем выделились в особую автономию. Это устраивало всех – и Китай, и Россию, и прилегающие регионы. И вот тогда, наконец, кто-то впервые сумел связать странную смерть отца Му с загадочными работами давно погибшего американца Лестера Керкстона.

– Ты не спишь?

– Нет, – погладил я голое плечо Фэй.

– Не играй с этой штукой, – попросила она.

– Но это же хлопушка, – удивился я. – Я взял ее с твоей полки.

– Не все, что лежит на моей полке, можно брать в руки, – улыбнулась Фэй. – Положи на место. Это газовая хлопушка. Сильный нервно-паралитический газ. Им пользуются при разгоне агрессивных толп.

– Разве в чжунго бывают агрессивные толпы?

– Иногда люди устают, – объяснила Фэй. – Их приходится сдерживать.

Она еще выглядела заспанной, но взгляд постепенно сосредотачивался:

– О чем мы говорили перед тем, как я уснула?

– Об Урумчи. Там ты в детстве встретила человека…

– Ну да. Похожего на тебя. Очень похожего. – Она засмеялась, но глаза ее при этом остались печальными. – В Урумчи жила одна старушка. Ее родная бабушка была когда-то женой знаменитого европейского писателя. Кажется, польского. Не помню. Вот у той старушки и останавливался человек, похожий на тебя. Он действительно походил на тебя, это точно, я хорошо запомнила. Такие же брови… – Она быстро и нежно провела рукой по моему лицу. – И глаза… И смотрел он уверенно… Так, будто ему нечего бояться. Все боялись, а он не боялся. Это было видно. Прошло столько лет, а я помню. Я очень хорошо помню этого человека. Воспоминания так же отчетливы, как надписи на костях, найденных при раскопках в Хэйнане.

Фэй рассмеялась:

– Хочу есть.

– А что у тебя найдется?

– Биак, – она снова засмеялась.

И я вдруг почувствовал, что ей и впрямь хорошо.

Им не зря разрешают свободную любовь, подумал я.

Она верила. Они все тут, наверное, откликались на веру.

Я не удивился тому, как быстро Фэй поднялась с лежанки.

Чудесное, красивое, молодое, хорошо натренированное тело.

Если болезнь и скрывалась в ней, то где-то глубоко, очень глубоко, там, в ее красивом хрупком теле, растворившись в неясных глубинах крови и лимфы. В короткой красной юбке… точнее, в куске цветной тряпки (явно еще не ношеной)… она показалась мне даже веселой…

Мы снова шли изгибающимся коридорам.

В специальных нишах стояли стилизованные скульптуры.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

– Откуда у тебя соломенная собачка?

Фэй спросила как бы между прочим, даже не обернулась.

Мы уже вошли в ресторан, миновали несколько кабинетов.

За бамбуковыми занавесами мелькали люди. Наверное, тут это считалось большой смелостью – находиться так близко друг от друга. Вперемешку русские и китайцы. В основном молодые. В Сибирской автономии люди редко дотягивают до сорока. Несколько явно виртуальных семей, неумолчные громкие голоса. Фэй неумолимо тащила меня к заказанному ею столику.

Соломенная собачка?

Плевать на соломенную собачку!

Но почти пять лет она зачем-то ждала меня на борту спутника.

Иероглиф «ду». Собачка и иероглиф «ду». Может, кто-то хотел, чтобы чжунго я, прежде всего, заглянул в ресторан «Ду»? Но кто мог знать, что когда-нибудь я появлюсь на территории Сибирской автономии?

Мы все еще разыскивали свой столик.

Крылатые драконы, размытые символические изображения мамонтов, неслышные вентиляторы, гирлянды фонариков, смутные лица за бамбуковыми занавесами. Что-то глубоко неправильное было в самой атмосфере, в нервных улыбках, в ропоте голосов, в покашливании.

– Не совсем обычный подарок…

Слова Фэй меня вдруг насторожили.

И насторожило то, что одежды на ней опять были новые.

Фэй будто боялась, что кто-то считает с ее одежды информацию о ее личных занятиях, симпатиях, склонностях и интересах. На одеждах все оставляет след, даже путешествия в виртуальном пространстве. Человек потеет, касается различных предметов, да и мало ли. Появись Фэй в ресторане во вчерашней одежде, я бы точно знал, где и чем она занималась. Я совершенно отчетливо чувствовал, кто из тех, кто скрывался за бамбуковыми занавесями, недавно выезжал в полярную тундру… или ел вяленую рыбу… или занимался развеской лекарственных трав… Ткань одежды, как отложения земных пластов, всегда полна информации.

Я внимательно всматривался в мелькавшие за занавесами лица.

Высокий лоб… Красивый лоб… Лоб – высокая башня истинного ума…

Глаза с типичным азиатским разрезом, правда, нижняя челюсть неестественно узкая, сильно выдвинута вперед, как лоток. Роскошные бархатные брови, розовые щечки, как у новенькой куклы – розовые без всякого грима, и при этом волчьи, безобразно торчащие уши. И стремительный очерк сильных скул – летящий, нежный, мастерски очерченный. И угрюмые густые морщины, страшно и прихотливо бороздящие шею.

Ярмарка уродов. Неявных, но ощутимых.

– Если год урожайный, – непонятно сказала Фэй, – люди становятся гуманными и добрыми…

– Где мы остановимся?

– За тем баном, – указала она.

Фэй узнавали. Ей активно кивали.

Я тоже улыбался. Не было в ресторане «Ду» никаких уродов. Были экстремалы, бросающие вызов судьбе. Слишком короткие руки? Да наплевать! Вилку и ложку держать можно. Выцветшие глаза? Но такое рано или поздно само приходит. Какая разница, как ты выглядишь, если ты все равно бесплоден? Вся вина и беда этих людей заключалась в том, что их далекие бабушки и дедушки оказались современниками человека, который любил копаться в тайнах человеческого организма. Воспоминание о докторе Лестере Керкстоне заставило меня нахмуриться. Китайские фонарики, шум голосов, чудесные развертки веберов, фарфоровая посуда, опять и опять бесконечные гирлянды бумажных китайских фонариков, жирные улыбки золотых масок, вырожденные мамонты и драконы…

– А смешанные браки?

– Лучше бы их не было…

Я не стал спрашивать – почему.

Фэй тащила меня в смутную глубину зала.

– Ты кто? – отпрянул я от образины, вынырнувшей передо мной.

Образина не ответила, но ужасно длинное лицо еще более удлинилось – неимоверно, как в кривом зеркале. А дальше – снова неправильные носы, скошенные подбородки, низкие лбы, под которыми прятались наивные старообразные лица, седые прядки, выбивающиеся на самых неожиданных местах, даже на открытых ключицах, костлявые кулачки, подпирающие обвисающие подбородки…

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

– Если год урожайный, – повторила Фэй, – люди становятся гуманными и добрыми…

– Этого достаточно для нормальной жизни?

– Мы считаем, что да.

– Но ведь хочется большего?

– Конечно, – Фэй покосилась на меня. – Мы хотим научиться снова рожать.

– А разве есть верный способ вернуть такую способность?

Она ответила:

– Есть.

Я удивился:

– Какой?

– Убить струльдбруга.

– Да ну. Я видел, чем такое кончается.

Я чуть не налетел на Фэй, так резко она остановилась:

– Ты? Видел?

– Ну да.

– Как, где ты мог видеть такое?

Я уже понял, что сказал лишнее.

– В любом архиве есть соответствующие документы…

Фэй облегченно выдохнула. Документов много, это так. В том числе видеоматериалы. Не знаю, поверила ли она мне, но вздохнула с откровенным облегчением, хотя, конечно, зафиксировала, запомнила мои слова, маленькая тоненькая лоло. И я снова (уже не в первый раз) почувствовал некую неясную, но вполне реальную опасность, исходящую от ее слишком чистых одежд.

«Я видел, чем такое кончается».

Впервые о струльдбругах заговорили в конце двадцать первого века.

Горячее время массового рассекречивания архивов. В тот раз на всеобщее обозрение вынесли документы из личного архива доктора Лестера Керкстона, знаменитого молекулярного генетика. Как бывает в таких случаях, торопливые журналисты сразу подавились массой непрожеванной информации. Одни предполагали, другие утверждали, третьи считали полностью доказанным, что вирус болезни Керкстона (под этим названием объединяли множество модификаций того, что когда-то начиналось с подозрений на банальный птичий грипп) был выращен в Нью-Йоркской лаборатории, основанной именно доктором Лестером Керкстоном. Сенсацию вызвал и тот факт, что подопытным материалом для столь талантливого и столь беспринципного исследователя долгое время служили… дети. И не просто дети, а дети с особой аурой… Из этих подопытных только я и Гриф (так мы считали) смогли уйти из Южной башни Всемирного Торгового Центра. Разумеется, мы тоже числились в списке погибших, но мы оставались живыми, хотя об этом никто не знал. Мы обитали в мире как бы сами по себе (если, конечно, Гриф еще жил), нас ничто (так, по крайней мере, мне казалось) не связывало с давними событиями. Информация, выброшенная журналистами на рынок, конечно, выглядела крайне запутанной, но все же связь между эпидемией, поразившей Китай и Сибирь, и работами доктора Лестера Керкстона скоро выявилась. Эпидемию действительно мог вызвать «умный» вирус, выращенный в сгоревшей лаборатории. Возможно, этот вирус изначально был ориентирован на обитателей Поднебесной. Почему нет? При направленности американцев на их исключительность, такие работы могли вестись.

Шел 2093 год.

Нью-Йоркскую трагедию еще помнили.

Какой-то носитель страшного, постоянно меняющегося вируса, какой-то бессмертный старичок, проросший из того или иного подопытного лаборатории доктора Лестера Керкстона, беспощадный, пусть и невольный сеятель страшной смерти, некий струльдбруг, так сразу окрестили гипотетическое существо, вполне мог бродить по свету…

«Природа избавила струльдбругов от страшной участи, ожидающей каждого человека».

Старинная книга в один день стала модной.

Свифта читали, ставили в театрах, цитировали.

«Струльдбруги не знают мучительного страха смерти; вечная мысль о ней не угнетает их ум, и он развивается свободно и без всяких помех».

Теперь трудно выяснить, кто же первый запустил слух о бессмертных людях, якобы выращенных в лаборатории доктора Лестера Керкстона, но многие вдруг уверовали (миф притягателен), что мир будущего может стать миром исключительно струльдбругов!

Журналисты сошли с ума.

Каждый день они выбрасывали все новые и новые откровения.

Эпидемия, очищающая страны и целые материки! Человечество обречено и будущие хозяева мира – вечные струльдбруги – уже среди нас! Звучало грубовато даже для бульварных инфоров, но наживку страстно глотали. Мне в тот год исполнилось ровно сто семь лет, я выглядел на тридцать, ну, может, на тридцать пять. По всем законам природы я давно должен был умереть, но со времени моего бегства из Нью-Йорка я даже не болел ни разу. Я привык к постоянным передвижениям. Я нигде не задерживался подолгу, боясь, что кто-то заметит во мне некие странности. Слова Грифа о том, что когда-нибудь мы встретимся, начали казаться мне вздором.

Однажды в Исландии, в крошечном деревянном отеле, обращенном узкими окнами на серую, заливаемую дождями бухту, я перечитал знаменитую книгу.

«Итак, убедившись, что мне суждено бессмертие, я первым делом постарался бы разбогатеть».

В свое время швейцарская банковская карта на предъявителя (карта доктора Лестера Керкстона) избавила меня от таких забот.

«При некоторой бережливости и умеренности я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в королевстве. Одновременно с ранней юности я принялся бы за изучение наук и искусств, и, в конце концов, затмил бы всех своей ученостью».

Признаюсь, я тоже предпринимал такие попытки, но они ни к чему особенному не привели. Мне, видимо, чего-то катастрофически не хватало. Может, цели. Может, просто таланта.

«Наконец, я вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий. Я бы аккуратно заносил в свои записки все изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях».

Над этими словами я просто смеялся.

«Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы истинным мудрецом, источником всяких знаний для своего народа». И рано или поздно был бы линчеван именно этим своим народом.

«После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе».

Я давно проскочил указанный рубеж, но женитьба и раньше меня не сильно интересовала.

«Оставаясь бережливым, я жил бы открыто и был гостеприимным. Я собирал бы вокруг себя подающих надежды юношей и убеждал их, ссылаясь на свой собственный опыт, наблюдения и воспоминания, как полезна добродетель в общественной и личной жизни».

Я и об этом давно не думал.

Да и стоит ли добродетель таких размышлений?

«Самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию».

Быть может. Но все они умерли, умерли, умерли.

«Среди них я избрал бы себе двенадцать друзей, начиная с самых глубоких стариков и кончая моими сверстниками. Если бы между ними оказались нуждающиеся, я отвел бы им удобные жилища вокруг моего поместья. За моим столом постоянно собирались бы мои друзья струльдбруги и избранные смертные».

Какие странные мечты! Я не понимал этого.

«С течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их многочисленных потомков. Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, которые увяли прошлой осенью».

Иногда я испытывал что-то такое.

«Как содержательны и интересны были бы наши беседы! Мы, струльдбруги, обменивались бы воспоминаниями и наблюдениями, собранными нами за много веков жизни. Мы придумали бы меры борьбы с растущими среди людей пороками. Своим личным примером мы старались бы предотвратить непрестанное вырождение человечества».

Слова, слова, слова.

Ничего, кроме скептической улыбки.

В мире, захлебывающемся в кашле, вызванном неумолимой болезнью Керкстона, я был всего лишь отдельной ничтожной величиной, пусть и не жалующейся на свое здоровье.

«Прибавьте сюда удовольствие быть свидетелем великих переворотов в державах и империях, глубоких перемен во всех слоях общества – от высших до низших. На ваших глазах древние города обращаются в развалины, а безвестные деревушки становятся многолюдными столицами. Вы следите за тем, как многоводные реки превращаются в ручейки, как океан отходит от одного берега и затопляет другой. Вы видите, как наносятся на карту различные страны, вчера еще неведомые. Вы наблюдаете, как культурнейшие народы погружаются в варварство, а варварские постепенно поднимаются на вершину цивилизации. А каких великих открытий вы бы непременно дождались: изобретения perpetuum mobile, открытия универсального лекарства от всех болезней или способов определения долготы».

Конечно, кампания, объявленная журналистами, вызвала истерию.

В течение нескольких лет одновременно в Европе и за океаном было отловлено и уничтожено девять, а то и десять предполагаемых струльдбругов. Правда, позже выяснилось, что не менее тридцати. Могу вас уверить, в лаборатории доктора Лестера Керкстона никогда не было столько подопытных. По всему миру, не только в Китае, с нескрываемым ужасом и ненавистью проклинали прилизанного ученого денди, подарившего миру такую страшную беду. Его счастье, что он давно умер. А струльдбругов – предполагаемых разносчиков ужасной заразы – продолжали вылавливать, вешать, взрывать, топить в выгребных ямах. Множество несчастных стариков, по причуде природы доживших до преклонных лет, в разных странах попадали в закрытые фатальные списки.

И все же кто-то из подопечных доктора Лестера Керкстона мог выжить.

Я вполне допускал, что при определенных условиях такое, как я, «многообещающее чудовище» могло занести заразу и в Китай, и в Сибирь. И, видимо, не один я допускал такое. В некоторых странах продажу биоаккумуляторов (биаки) взяли на строгий учет. При международных организациях создавались специальные отделения службы Биобезопасности. Чудовищные слухи гуляли по миру. Якобы некоего струльдбруга, поймав, заключили в фантомную тюрьму – приговорили к пожизненному заключению. А другой бессмертный был погружен в огромный стеклянный аквариум. Люди, потерявшие от болезни Керкстона друзей и близких, за небольшую плату получали право провести в зыбких глубинах аквариума пять или шесть часов, выцеливая из арбалета паскудного старикашку…

Где-то крикнула кукушка.

Настоящая. Я не мог ошибиться.

Белокурая девушка вынырнула из смутного света:

– Здравствуй, Фэй! Привет, Фэй! Я понадоблюсь тебе сегодня?

Она была молода. Совсем молода. Но по мелким морщинкам, весело определившимся на лице, было ясно, что к тридцати годам выглядеть она будет совсем старушкой.

– Сядешь с нами? – спросила Фэй.

– Нет, нет… И запрещаю использовать мое имя в каких бы то ни было медицинских акциях… – красиво откинула голову девушка. Присесть с нами она не захотела. Она думала о чем-то своем. – Ведь это не важно, как лежит голова на подушке, лишь бы сердце не подвело…

Фэй терпеливо улыбнулась:

– Я всю эту неделю я буду занята.

Ли (это и была помощница Фэй) кивнула и двинулась вдаль, прямая, как восклицательный знак.

В 2097 году в Женеве, в ресторане «Программиум», я случайно оказался за одним столиком с русским философом Стекловым.

«Гао-ди? – не поверил он. – Вы, правда, китаец?»

И впился в меня желтыми, даже как бы полосатыми осиными глазами.

В тот год философу Стеклову исполнилось девяносто лет. Он никогда не попадал под запреты и подозрения, потому что был знаменит, рос вундеркиндом и принадлежал общей культуре мира. Запекшаяся желтоватая пена в уголках длинного рта, выпяченные толстые губы, венчик рыжих волос на голове, клетчатая рубашка, джинсы, удобная обувь…

«Почему вы не напишите свою биографию?»

«Для кого? – удивился Стеклов. – Люди, которым я был интересен, давно умерли».

Молодой в сущности человек… такому петь и плясать… Так он, наверное, обо мне думал. На столе было много икры – черной и красной. Фужеры Стеклов предпочитал необъятные. Я люблю таких стариков. Они не жалеют, что жили долго. Превосходный коньяк плескался в фужерах, как янтарные лужицы.

«Хотите бесплатный совет?»

Я кивнул. Заранее – с благодарностью.

«Летите в Нью-Йорк…»

Я вздрогнул, и от него это не укрылось.

«Летите в Нью-Йорк, не жалейте этих своих швейцарских гигов, дело того стоит. – Он, кажется, подумал, что меня смущает цена перелета. – Я вижу, вам хочется чего-то необычного, да? Иначе не подсели бы к такому дряхлому старику. – Он, конечно, преувеличивал. – Летите в Нью-Йорк и возьмите машину на прокат. Куда она стоит носом, туда и двигайтесь! А в двенадцать ночи, в любом месте мира это всегда особенное время, устройте пикник. На обочине. Или в ресторанчике. Или в бедном кафе. Я раньше часто так делал. Именно в Нью-Йорке. Окажется белый человек под рукой, налейте ему стаканчик. Подвернется афроамериканец, и для него виски не пожалейте. Вы же китаец. А китайцам пристало жить вахтовым методом».

Он замолчал.

Грибы птиц не едят.

Видимо, бесплатные советы кончились.

Маленькая лоло выбрала удобное место.

Весь зал отсюда был виден – бесчисленные кабинеты, закрытые и открытые, легкие желтоватые занавеси из бамбука (они постукивали, как костяные), удобные стойки хеттлмеллов.

– Хао, – вспомнил я.

– Нао ли? – не поняла Фэй.

«Кукушка требует времени…»

В соседней клетке говорили по-русски.

Две молодых женщины и высокий мужчина с длинными волосами, неопрятно распущенными по плечам, – возможно, в жизни он занимался настройкой живых кукушек, почему нет?

«Все так называемые здоровые люди больны…»

Я не стал вслушиваться. В 2097 году в женевском ресторане «Программиум» знаменитый философ Стеклов тоже все время сворачивал мое внимание на болезни. Правда, он никак не мог сосредоточиться. Считал, наверное, что это я должен работать мозгами. «Ну, этот цветок, – морщил он натруженный размышлениями лоб. – Вы должны помнить… Как звали любовницу астронома Леверье?..»