Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий

Я шел по пустым переходам. Никаких украшений, кроме связок сухого бамбука.

Никого рядом, никого вдали. Пусто, как в забытом домене. Ниточки цветных китайских фонариков. Когда-то в Хатанге шагу нельзя было ступить без накомарника, а земля под ногами была проморожена до ядра Земли. Теперь над плоской, изъязвленной провалами тундрой величественно возвышался титановый город-дом, включенный в мировую Сеть. Наружные хелттмеллы, бесчисленные выходы веберов. В городе-доме никто не должен чувствовать себя одиноким.

Но и о струльдбругах не полагается забывать.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Я миновал всего-то одну террасу, а небрежный росчерк, сделанный алым разбрызгивателем, уже дважды попал мне на глаза.

А вот и ванба.

В Берне такое заведение назвали бы сетевым кафе.

Шуршащие бамбуковые перегородки. В ванба можно провести весь день и не увидеть соседей. Стилизованные кабинеты с отдельными веберами. Впрочем, у входа – пара открытых столиков, наверное, для экстремалов. Раскосая девушка за соседним столиком, почуяв въевшийся в мои одежды запах, незаметно повела носом. Розовые щеки, открытые щиколотки, утонченная неправильность в лице. Люди с таким цветом кожи никогда не мерзнут.

Я вошел в пустой кабинет.

За бамбуковой перегородкой негромко бормотали.

Я молча ткнул пальцем в сенсор вебера. Голографическая развертка ярко расцвела над столиком. Да, о моем прибытии знали. Деятели местной культуры приглашали меня на выставку скульптур в виртуальный клуб. Были еще какие-то приглашения, все виртуальные. Были и предупреждения (возможно, от администрации): не доверяться организаторам экскурсий, не имеющим на то официальных лицензий, не участвовать в митингах (в широком смысле слова), не посещать ресторан «Ду». Еще предлагались местные лекарства, экзотическая косметика, личные инструкторы по медитации, гадание на магнитных бурях. А среди новостей главными оставались сообщения о вроде бы достигнутой локализации разразившей в Хатанге эпидемии. К счастью, за последнюю неделю никаких подвижек действительно не произошло. Но неделя – это меньше мига на фоне многих десятилетий. Тангутские куры начали умирать сотнями, потом тысячами еще сто восемьдесят лет назад. Только через десять лет болезнь, принятую поначалу за типичный птичий грипп, научились определять точно. Еще лет через двадцать ее назвали болезнью Керкстона – в честь изучавшего молекулярного генетика, отдавшего ей все свои силы. К сожалению, вирус болезни, выделенный доктором Лестером Керкстоном, модифицировался гораздо быстрее, чем на него находили управу. Жители северного Китая в страхе бежали на север, сметая пограничные посты. В те времена считалось, что холод убивает заразу. Невероятными усилиями международных служб страшную эпидемию более или менее локализовали в неопределенном пространстве – от озера Лобнор до полярной реки Хатанги.

Это пространство и определяло Сибирскую автономию.

Доктор Лестер Керкстон первым обратил внимание на некие изменения в гене нейраминидазы, схожей с таковой вируса, ответственного за так называемый птичий грипп. В общем-то, ничего особенного. Именно рекомбинационными событиями между генами вирусов, всегда циркулирующих в природе, и создаются новые варианты. Роковым отличием оказался дополнительный лизин на С-конце нейроминидазы и отсутствие олигосахаридной боковой цепи, что сразу и стремительно вело к повышенному расщеплению белка с участием плазминогена. Смертность от болезни Керкстона очень быстро догнала и превзошла смертность, вызываемую инфекциями вирусов Марбурга и Эбола…

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

– Приветствуем вас в чжунго!

Слово чжунго можно перевести как город.

Я кивнул. Заученная вежливая улыбка. Много синего в одежде.

Для дежурного официанта я был всего лишь клиентом. Правда, прибывшим с запада, а потому почти на девяносто девять процентов устойчивым к местному вирусу; и со швейцарской картой в кармане.

Если еще короче, счастливчик.

Впрочем, почти два столетия тому назад такой же счастливчик отец Му тоже прилетел в Урумчи со швейцарской картой в кармане. До этого он несколько лет работал в Нью-Йорке – в закрытом бактериологическом центре доктора Лестера Керкстона. Именно отец Му пал первой жертвой болезни, от которой вымирали несчастные тангутские куры. По крайней мере, так считалось. Но симптомы показались медикам столь странными и нелогичными, что часть органов отца Му сохранили. Это позволило через пятьдесят лет детально изучить необычный вирус.

К сожалению, сам доктор Лестер Керкстон участия в этих исследованиях не принимал. 11 сентября 2001 года он погиб в Южной башне Всемирного Торгового Центра.

– Чувствуете? – потянул я носом.

Официант кивнул. Он все понимал.

Прежде чем отправиться в душ, я выложил на стол содержимое своих карманов – швейцарскую карту, действительную только в моих руках, какую-то мелочь, пару проспектов, прихваченных на челноке, растрепанную соломенную собачку.

И неожиданно обнаружил источник зловония!

Сдох биоаккумулятор.

Такое случается редко, но случается.

Капсула, которую следует проглотить перед долгим периодом почти полного воздержания от пищи, из нежно-розовой превратилась в отталкивающе бурую. Ну и соответствующе пахла.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Я прошел в указанную дверь и жадно вдохнул влажный горячий воздух.

Сорвав одежду, бросил в утилизатор. С наслаждением подставил плечи под мощные струи горячей воды. Биак сдох, ну и черт с ним. В ближайшую пару лет я не собирался поститься. Тем более что болезнь Керкстона мне не грозит. Будем так считать. Известно, что болезнь эта действует сугубо выборочно – в основном на людей с восточным разрезом глаз.

Огромное полотенце. Сенсорный выбор.

Я вернулся за столик уже в новом костюме.

Смуглая девушка с розовыми щеками повела носом и кивнула мне одобрительно и призывно. Я негромко спросил официанта, принесшего овощи, слишком упаренные, чтобы понять, чем они были неделю назад:

– Проститутка?

Он испуганно затряс головой.

– Вечерняя дама? Деятельница дот-кома?

– Нет, нет. Что вы! В автономии нет ничего такого!

– А как же вы… – я поискал слово, которое не испугало бы его. – Как же вы тут… Развлекаетесь?

Он посмотрел на меня с ужасом.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Этот Бо Юй, узнал я позже, учил: если хозяин режет курицу, внутренности он должен отдать рабочему. А если рабочий поймал рыбу, то должен пригласить хозяина на ужин. Каждый делится с каждым.

Но смотрел официант не на меня.

Его испугала соломенная собачка.

Я тоже не находил ее шедевром. Вполне ординарная работа. Еще год, и начнет рассыпаться в труху. Только хороший лак сдерживает ее от преждевременного разрушения. Игрушку мне вручили на спутнике. Оказывается, она ждала меня там целых пять лет, существует и такая форма обслуживания гостей. «Для обладателя швейцарской карты номер такой-то».

Я указал на крошечный иероглиф на задней лапе:

– Он что-нибудь означает?

Китаец закивал так быстро, что я должен был повторить вопрос.

– Да, да! – быстро кивал и кивал китаец. – Означает. Это иероглиф ду.

– А как можно это перевести?

– Смотреть…

– И все? – удивился я.

– Исходя из относительных величин…

– Это к чему-то относится? Или так… философия?

– Только так… философия, – согласно закивал китаец. Было видно, что он готов согласиться с любым мнением, только бы прервать беседу. Но предупредить, видимо, был обязан. – В чжунго есть такой ресторан «Ду». Вы, наверное, уже слышали. Туда не надо ходить.

– Почему?

– Старимся естественно…

– Не понимаю.

– В «Ду» не любят тех, кто мешает…

– Чему?

Вместо ответа официант сунул мне карту вин.

На массивной кожаной обложке была вытиснена схема ближайших развлекательных пунктов. Ресторан «Ду» удачно размещался в квадрате между четырьмя китайскими кладбищами. Не зря в последнее время меня мучила мысль, что я вижу не совсем то, что вижу.

У строгих предупреждений есть одно плохое свойство: им не следуют.

Уже через два часа я сидел в ресторане «Ду». На первый взгляд, ничего особенного. Типичные красные стены, расписанные в этническом стиле. Невидимые вентиляторы. Неизменные гирлянды фонариков. Бо Юй, конечно, отметился и на этих красных стенах. Кроме призывов к великому герою, я увидел темные символические фигурки мамонтов и драконов – мелких, как вырожденные иероглифы.

Соседний кабинет занимала старуха в темном платье с пышными оборками.

Я видел ее сквозь просветы в бамбуковых занавесах и сразу отметил, что такие темные платья, пожалуй, не должны носить даже в Урумчи. Компания старухи (три совсем молодых человека) только подчеркивала ее бросающуюся в глаза архаичность. Тоже что-то вроде вырожденного иероглифа. Зато у элегантных костюмов молодых людей был продуман каждый шов.

Ожидая официанта, я пытался понять, чем занимаются эти жиголо.

Подобные костюмы не шьют для повседневной носки. Может, это встреча друзей?

Но что связывает молодых людей с такой древней старухой?

Профессия психометриста на этот раз не помогла мне.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Старуха оглянулась, и я увидел противные водянистые глаза.

Я улыбнулся. Она походила на плакальщицу. Но мне было все равно, чем она занимается. Меня больше занимали ее молодые друзья. За полтора часа сидения в ресторане «Ду» я дважды посетил туалет, сменил несколько блюд, успел перекинуться несколькими фразами с официантом, а молодые люди сидели так же, как в начале вечера. Унылые позы. Ничего в них не изменилось. Ну, что-то ели. По крайней мере, тарелки перед ними иногда меняли. Что-то, видимо, обсуждали, – до меня доносились обрывки фраз…

– Вы позволите?

Честно говоря, я никак не думал увидеть здесь лоло с челнока.

Но она пришла. И на ней почти не было одежд. Точнее, какие-то одежды были. Даже много. Но все полупрозрачное, летящее, взбитое невесомыми волнами, таинственное, мерцающее. В Европе такого не увидишь. Нежные лепестки роз, обсыпавшие тело. Смятенные чудеса полупрозрачного шелка. Переливающиеся пузыри неведомых мне тканей.

– Присаживайтесь.

Она помедлила.

– Запаха больше нет, – усмехнулся я.

– А что это было?

– Дохлый биак.

И улыбнулся:

– Забудьте. Я – Гао-ди.

– Высокий, – зачем-то перевела она. – Разве вы китаец?

– Люди носят разные имена.

– Ну да… – она смотрела на меня изумленно. Как это так? Человек потерял биак и нисколько не волнуется.

Накорми себя сам.

Биак не игрушка. Его стоимость можно сравнить только…

Ладно. Лучше не сравнивать. Фэй (так девушка назвалась) мое отношение к дохлому биаку впечатлило. Она устроилась в кресле и, ожидая официанта, положила голову на кулачки. Локти упирались в стол, ресницы опущены.

Голоса… Ровный шум голосов… Легкие покашливания…

Страшная эпидемия началась в свое время с таких вот покашливаний.

Стремительное развитие эпидемии, особенно в Китае, этим и объясняли. Когда все вокруг задыхаются в кашле, уберечься трудно. Воздух быстро насыщается миазмами. Но эпидемия распространялась столь стремительно, что, несомненно, должен был существовать еще какой-то канал передачи. А двойственность инфекционного агента указывала на носитель, постоянно и активно инициирующий переход нормального прионного белка животного и человека в инфекционный – за счет свойств собственного белка. Не мое дело разбираться в деталях, я никогда в этом особенно и не разбирался, просто помнил кое-что из того, что объяснял нам доктор Лестер Керкстон. Вызывая цепную прионную реакцию, возбудитель странного гриппа стремительно дезорганизовывал главные жизненные системы организма.

– Вы похожи на Чао Шу…

Наверное, Фэй имела в виду какую-то местную знаменитость.

Везде есть местные знаменитости. В самой отдаленной, самой малонаселенной стране они существуют. Семьдесят лет назад пожилой служащий швейцарского банка, провожавший меня в подземное хранилище, заметил: «Я хорошо помню вашего отца». Он не должен был разговаривать с клиентом, это запрещалось, но он тоже жил в мире, населенном только ему известными местными знаменитостями. В тихих подземельях банковского хранилища он создавал свою, ни на что не похожую мифологию, и одна ее ветвь была основана на моем, придуманном им, сходстве с отцом.

Пришлось ответить: «Да, мы похожи».

Он долго жевал плоскими сухими губами: «Как две капли воды».

Что еще мог сказать обыкновенный банковский служащий? Ведь ему в голову не могло придти, что он видел когда-то не моего отца, а меня.

«Жэнь…»

Мне быстро надоест в чжунго, подумал я.

«Она недооценила Тянцзы…» – доносилось из соседнего кабинета.

Похоже, упомянутая Жэнь была девушка необыкновенная. Люди даже думали, что она умеет превращаться в лису. Так всегда думают, когда нет никакой достоверной информации. У молодого человека, сидевшего за неплотным бамбуковым занавесом, было длинное лицо, острый нос, маленькие глаза тонули под реденькими бровями. Однажды, рассказал он, Жэнь встретила Чао Шу. (Вот с кем сравнила меня Фэй пять минут назад). Чао Шу изучал военное дело, любил любовь и вино…

«И это не казалось ему зазорным», – неожиданно низко произнесла старуха.

«Так оно и было», – засмеялся остроносый. Молодые люди, кажется, оживились. «Так всегда бывает», – поддержал другой. Уединившись с девушкой, Чао Шу нашел, что груди ее упруги, чресла жаждут, а песни и смех пьянят. Жэнь тоже полюбила чистого юношу и часто и подолгу позволяла ему себя рассматривать. Но потом чудесную девушку увидел богатый и глупый бездельник Инь. Он омыл толстую шею туалетной водой, надел новую шапку, подкрасил губы…

– Вы схватываете смысл?

– Ну да. Они обсуждают сказочную историю.

– Не совсем, – улыбнулась Фэй. – Чао Шу вовсе не сказочная персона.

– Его любят в автономии?

– Очень.

– А кто эти люди?

– Старая женщина в соседнем кабинете?

– Да, я говорю о ней. Почему она в таком суровом платье? Смотреть страшно. По-моему, такие платья давно вышли из моды.

Фэй улыбнулась:

– Я даже не помню, была ли у нас мода на темное…

И добавила, взглядом указав на старуху:

– Это Анна Радлова.

– А молодые люди?

Фэй поправила под прозрачным платьем прозрачную бретельку:

– Молодые люди? У них нет имен. Это так, пустышки. – Она снова улыбнулась. – Голографические фигуры. Мы говорим, родственники из Сети. Здесь многие имеют родственников в Сети. Анна Радлова еще не так стара, чтобы совсем не выходить из дома, но и не так молода, чтобы заводить молодых друзей в реальном времени. – В Хатанге, объяснила Фэй, общение ограничено. Эпидемия во все вносит свои коррективы. Хочешь не хочешь, но рано или поздно твоим настоящим домом становится Сеть. Там нет границ, там можно общаться с любым, там можно заниматься любовью, обсуждать проекты, устраивать вечеринки. Там есть свобода и там можно ничего не бояться и найти понимание. Там любого собеседника связывают с тобой общие переживания. Сеть на сегодня – лучший выход из тянущегося, как вечность, ужаса. С тех пор, как виртуальное пространство перестало быть конфликтной территорией, в Сеть уходят многие. И вовсе не потому, что бегут от реальной жизни. Нет, конечно. Они создают новую реальность.

И вдруг спросила:

– Вам, наверное, хочется увидеть, как я живу?

– Наверное.

Красные стены.

Красные потолки.

Красная плитка на полу.

Красного кирпичного цвета рамы.

Мы стояли у распахнутого окна, и я чувствовал, как сильно Фэй меня хочет.

Этого скрыть нельзя. Можно, задыхаясь, говорить, обводя рукой смутный горизонт белой полярной ночи: вот как все изменилось… снежные пустыни и полярные сияния, шепот звезд, а теперь – воронки на месте вытаявших за лето ледяных линз…

Фэй говорила и раздевалась.

Медленно. Боялась, наверное, показаться испуганной.

По той же причине она и волосы расчесывала нестерпимо медленно.

Я видел ее спину. Видел волну волос. Она как будто боялась меня, это чувствовалось по ее сжатым лопаткам.

– Я отпустила помощницу…

Я кивнул. Меня это устраивало.

– Ее зовут Ли. Она любит пугать меня.

– Пугать? Я правильно понял?

В сумеречном свете тело Фэй сияло как фарфоровая ваза.

– Она уже много лет ищет последнюю фразу…

– Последнюю? Я правильно понял?

– Ли хочет проститься красиво…

– Она больна?

– Мы все больны.

– Так объявлено официально?

– Если вы спрашиваете как наблюдатель Евросоюза, я отвечу – нет. Но если ты спрашиваешь как друг, то – да.

– А служба Биобезопасности? Такие слухи должны преследоваться.

– Там работают такие же люди. А в точном знании нет ничего плохого. Это помогает сосредоточиться.

– Сосредоточиться?

– Ну да.

– А твоя помощница?

– Моя помощница знает это.

– И хочет уйти из мира красиво?

– Нас этому учат…

В словах Фэй не было отчаяния.

Она прекрасно знала, о чем говорит.

А когда приподнялась – голая, смуглая, гибкая (чтобы погасить лампу) – и вся вытянулась в этом долгом легком движении, в каждом повороте ее длиной шеи, плеч, бедра зажглась какая-то неявная (для меня), но деятельная опасность…

– Ты странно целуешься…

– А разве есть какие-то другие способы?

– Не знаю. Но у нас целуются не так.

– Ты бывал в Урумчи?

– Почему ты спрашиваешь?

– Обними меня… Крепче… Не отпускай… Хочу знать… Не хочу оставаться одна… Просто однажды я видела человека…

– В Урумчи?

– Да.

– Похожего на меня?

– Да.

– Недавно?

– Нет… В детстве…

– Сколько тебе было?

– Может, девять. Или около того.

– Ты могла ошибиться. Столько времени прошло.

– Наверное…

Потом Фэй уснула.

А я сидел на полу у низкой лежанки.

Я сидел на полу, и сердце тянуло привычной тяжестью.

Я думал: зря… Опять зря… Фэй и все это – зря… К тому же она не так уж мне нравится… Можно ли вдохнуть новую жизнь в молоденькую лоло, пораженную болезнью Керкстона?.. В этом смысле я ничем не отличался от виртуальных спутников старухи Анны Радловой…

Считывание информации было у меня врожденным.

Для моего друга Грифа таким даром было ясновидение.

Гриф видел будущее. Он пугал нас пророчествами, некоторые из которых успешно сбывались. Но почему, черт побери, в толкучке большого аэропорта он не увидел, не различил, не почувствовал арабов-смертников? Братья Ахмед и Хамза Алхамди (позже я это выяснил) прошли всего в трех шагах от нас. Их сердца были преисполнены ненависти. Но Гриф этого не почувствовал. Марван аль-Шеххи, Файез Баннихамад, Мохад Алшехри ничем его не заинтересовали, хотя Гриф посещал вместе с доктором Лестером Керкстоном ту самую летную школу, в которой почти год занимались эти ублюдки.

Таких, как мы с Грифом, у доктора Керкстона было пятеро.

По крайней мере, я слышал о пятерых, хотя встречался только с Аском и Грифом.

Дети индиго, дети синей ауры – мы были собраны в закрытый научный Центр со всего мира. Даже жили при лабораториях Центра. Стеклянный блеск металла, металлический блеск стекла были для нас просто окружением, а доктор Керкстон – учителем и воспитателем; но почему, почему, почему именно я, а не ясновидящий Гриф при виде прилизанного пожилого джентльмена чувствовал приступ подлого мертвого страха? Почему не Гриф, а я отчетливо ощущал запах крови, насилия, непреклонной ледяной воли – в изящных обшлагах, в свежем воротничке, в небрежно, но стильно повязанном галстуке доктора Лестера Керкстона?

У нас даже имен не было.

Я вообще попал в лабораторию после тяжелой черепно-мозговой травмы.

До сих пор не знаю, как и где протекала моя жизнь до 8 июля 1998 года, когда на мосту Венезано внезапно взорвался «Кадиллак», в котором, кроме грабителей-угонщиков, находилась молодая белая заложница с ребенком. Два века поисков ничего мне не дали. Я так и не заполнил многочисленных лакун в своей биографии. Тогда, после взрыва на мосту, меня выбросило под колеса встречных автомобилей. Но я уцелел. Мне было около девяти. Как Фэй в Урумчи. Не больше. Я не помнил ничего, когда очнулся. Гриф выхаживал меня в лаборатории доктора Лестера Керкстона. В отличие от меня, он знал, чем занимается прилизанный пожилой джентльмен. Никто не поручал доктору Лестеру Керкстону заниматься механизмами старения, официально считалось, что основные интересы доктора лежат в области вирусологии, и мы с Грифом попали в его лабораторию именно как биологический материал, предназначенный для опытов со скрытыми механизмами старения. Всего лишь. Рано или поздно доктор Лестер Керкстон обнародовал бы полученные им результаты, но 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке в Южную башню Всемирного Торгового Центра врезался «Боинг-767», угнанный исламскими террористами.

Впервые о болезни, поразившей сразу несколько провинций Китая, я услышал в Польше.

Шел 2003 год.

В стране кипели страсти.

Вчерашние профессора торговали колготками, воры сидели в парламенте.

Аллеи Лазенок пахли лилиями, розами и проститутками. Наглые офицеры похрустывали ремнями портупей, везде шныряли такие же наглые молодые личности. «Куплю все!» Такие плакатики можно было видеть даже на Иерусалимских аллеях. Хотите купить небольшой город вместе с жителями? Нет проблем. Хотите продать чужую усадьбу, толкнуть с молотка государственный аэропорт, продать фальшивые мемуары Пилсудского? Нет проблем!

Пресс-конференция молодого модного писателя собрала чуть ли не сотню журналистов. Вопросы сыпались один за другим.

«Часто ли вы общаетесь с паном Станиславом Лемом?»

«С каким Лемом? Ах, с этим дряхлым мамонтом из каменного века? – улыбка модного писателя походила на ухмылку, жирные усы тряслись. – Зачем мне общаться с этим старым дядькой? Он – питекантроп. Теперь не он, теперь я – ваше второе я! Внимайте мне! Сегодня вы дышите тем, что именно я вам подсказываю!»

«Как вы разговариваете со своими издателями?»

«Обхожусь одним словом».

«Каким?»

«Сколько?»

«А что в таких случаях говорит пан Станислав Лем?»

Пестрый галстук, жирные холеные усы. Пан модный писатель злился.