Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий
В специальной полуземлянке коптил сало морских коров, нежное мясо.
Огонь высекал камнем. Нашел порох в бочонке – зелье от сырости село стулом. Рассадил подмокшее зелье, растряс. Теперь, когда надо – насыпал сухую дорожку, резко выбивал искру. Огонь вспыхивал.
А на острове пусто, даже водяного нет.
Волны накатывались, звенели тонкие льдинки.
Однажды разглядел какую-то темную массу вдали. Дрейфовала по течению. Довольно подумал: кит, наверное. Кто еще? Если кит, решил, нарежем с него сала ремнями. Но вынесло из морозного тумана темную обломанную мачту, а за той мачтой и все судно.
Глядя на насторожившуюся красивую девку, с ненавистью подумал о немце.
Даже тинная бабушка отвернулась от увиденного, а с ней морские бабы-пужанки.
Как облако распростерся над полярным островом Аххарги-ю. В непомерной высоте светились полупрозрачные сайклы, еще больше увеличенные сущностью-лепсли. Все видел сверху: одиноких людей на острове и мертвый коч. Магнитное поле сладко качало Аххарги-ю. Довольный развитием событий подогнал к берегу стало глупых морских коров, вдруг вознамерившихся уйти с острова. Потом еще ближе к берегу подтолкнул разбитое судно. Хорошо видел примерзшего к заиндевелому борту ефиопа – в его теле ему раньше было легко; видел одноногого немца, поросшего ледяными растениями. Одобрительно следил за тем, как ловко ступают по снегу девка и с нею Семейка. Интересовался про себя: вот закричат или нет, если ефиопа вдруг на ноги подниму?
Закричали.
М очень сильно.
А когда заиндевелый труп привстал и негромко спросил: «Абеа?» – Семейка, кладя крестное знамение, даже так и закричал: «Я тебя, черножопый, в лед вкопаю! С открытыми глазами до страшного суда лежать во льду будешь!»
Но ефиоп уже забыл про Семейку.
Он увидел одноногого и по мерзлой палубе пополз к нему.
Горячие слезы ефиопа, насыщенные чудесной сущностью-лепсли, шипя, как электрические разряды, разбудили немца. Первым делом тот схватился за отсутствующую ногу: «Майн Готт! Где нога?» В этом месте Семейка, наконец, довольно ухмыльнулся: «Теперь уж точно не ищи».
А ефиоп радовался: «Абеа?»
Стали жить вместе.
Расширили полуземлянку, сложили очаг.
Семейка на ефиопе таскал сушняк с берега. Коптили морских коров.
Одну большую живую усатую корову, чтобы не скучать, Алевайка – рогатые брови – держала в воде в особенном загоне при бережке. Решила так: станет корове совсем холодно – отпустит. А пока любовалась, радовалась. Совсем уже круглая животом сидела девка на большом камне, всякое подстелив под себя и разговаривала с морской коровой. Вот есть некоторые волшебники, рассказывала. Создадут из сухих цветов девицу – она и помогает по хозяйству. Надоест – выдернут у нее булавку из волос, девица распадется на сухие цветы. Душевно жаловалась морской корове на Семейку: «Он за меня припас брал, зелье пороховое!» И еще жаловалась: «Он, дурак такой, немцу нож вернул. Отобрал нож у дьяка Якуньки и вернул. Хорошо ли?»
Корова понимала, издавала пристойные звуки.
«У одного – две ноги, у другого – одна. А мне оба нравятся».
Морская корова моргала добрыми глазами, пукала, кивала согласно.
Алевайка тоже кивала: «Сама видишь, у одного нет ноги. Но что с того? Он ласковый. – Это она о немце. – А Семейка подлый. – Слово подлый девка произносила с некоторым внутренним восхищением. – Он всякий припас брал за меня». Хорошо, что не точно знала – сколько, а то бы стыдилась. Догадывалась, что немец приказчика тоже не за просто так повесил. «Вот, получается, – жаловалась понимающей морской корове, – теперь всей семьей живу, жду приплоду».
С туманного моря бесшумно приносило кожаные челны.
Это сумеречные ламуты подсчитывали поголовье морских коров, потом печально докладывали тинной бабушке, сколько нашлось, сколько потерялось. По собственной дурости ламуты переселились когда-то за море, теперь сильно тоскуют. Правда, совсем безвредные. Если такого сумеречного ламута убить, он сильно похож на обыкновенного человека.
Высоко-высоко Аххарги-ю, раскачиваясь в магнитном поле, пронизанный ужасным пламенем северного сияния, счастливо дышал всеми своими найденными сущностями. Вот контрабандер нКва, друг милый, подарил межзвездному сообществу интересных симбионтов – сохатых, казенную кобыленку, умную трибу Козловых, теперь может получиться еще интереснее: две ласковые самки у берега, три сердитых самца (один черный), большое стадо коров морских, сумеречные ламуты. Такой чудесный лот можно будет выставить на аукционе Высшего существа.
Довольный смех Аххарги-ю колыхал низкие занавеси северного сияния.
Под разноцветными полотнищами мир глупых землян казался красивым.
Дивился противоречию: разум – это, прежде всего, понимание красоты, а в красивом мире бегают сильно глупые люди. Можно торговать самками, можно отличаться жесточью, можно вообще много чего учинять нехорошего при несдержанности таких сильных чувств и характеров, но самое страшное – это когда пронизывающие иглы инея не зажигают на живое.
Как быть? У людей – полуземлянка, песок под ногами, запах нечистот.
У них вечный лай, брань, угрозы ножа. «Я тебя зачем тогда на острове в пещере оставил? Чтобы ты заворовал, чтобы стал разбойником?» – «А сам-то куда с острова тогда делся? Цветочки сажал или живых людей вешал на реях?» И голос женский: «А я тоже терпела, терпела. Ты какой припас взял за меня с приказчика?» Ефиопа теперь клали ночью рядом с округляющейся Алевайкой, потому что становилось холодно.
Аххарги-ю радовался.
С невыразимых высот вслушивался в смутные споры.
Высосав с берегов уединенной северной протоки все рассыпавшиеся там когда-то молибденовые спирали, пытался подвести итог. Постоянно убеждался в том приятном для него факте, что нет на Земле истинного разума – только инстинкты.
«Я тебя зачем в пещере оставил? – слышался голос немца. – Чтобы ты заворовал, да, чтобы стал разбойником?» – «А сам-то куда с того острова делся? Цветочки сажал или живых людей вешал на реях?»
Два брата по крови, так счастливо нашедшие друг друга, снова жестоко ссорились.
У одного рука на ноже, другой сходит с ума, глядя на девку. Симбионты, – радовался Аххарги-ю. Чудесные симбионты. Когда-то их разделяла Большая вода, теперь та вода их объединила.
Дивило такое и Алевайку.
Оказалось, что немец и Семейка – вовсе не враги, а просто два потерявшихся по жизни брата. Оба Алевайке нравились, с каждым жила. Спала теперь, правда, только с ефиопом. Братья, поглядывая на Алевайку, в тесной полуземлянке ссорились. Редко поднимали толстые лбы к горящему небу, содрогающемуся от беззвучного смеха Аххарги-ю.
Устав, немец присаживался перед очагом на корточках:
– Мне бы кочик да сто рублев.
– Да зачем тебе кочик? Куда плыть?
– Знаю один мертвый город.
– А мертвый город он зачем?
– Майн Гатт! Там идолы из золота.
– И что? Ничего больше?
– Ну, почему? Растения.
– Всякие вкусные?
– Нет, золотые.
– А дрова?
– Они тоже из золота.
– Так ведь гореть не будут!
– Майн Гатт! А зачем им гореть? Там без того жарко, девки нагишом бегают. Я по змеям ходил деревянной ногой, не боялся. Хитрая была у меня нога, – вздохнул. – Я ее изнутри выдолбил, как шкатулку. Золотые гинеи, дукаты, несколько муадоров там лежало. Тяжелая нога, но терпел.
– Ну, будь сто рублев, что бы купил?
– Не знаю… Может, девке нашей калачик…
– Да где бы ты тут купил? – сердилась Алевайка.
Намекала нехорошо:
– Значит, девки там нагишом бегают?
И не выдерживала, переходила на крик:
– А как там у них с северным сиянием? Не тревожат ли белые медведи?
Но все же боялась немца, отодвигалась, хотя у Семейки тоже рука тяжелая.
А вот ежели допустить, что Бог может создать одного человека только для того, чтобы он все делал как бы из любви к аду, то прежде всего это, конечно, одноногий. Вон и нож завсегда при нем. Ругала его, но гладила ладошкой по голове. И ефиопа гладила, как маленькую черную собаку. Сердито щипала Семейку: «Ты какой припас за меня взял, а? Приказчик-то тот, как сноп, трепал меня». И перекидывалась на немца: «Ну, вот зачем ты повесил приказчика? Пусть бы лучше у нас пьяный валялся в чулане».
– Каждому свое, – играл немец волнистой шеффилдской сталью.
А ночь.
А пурга.
А воет ветер, слепит глаза.
В темной пене меж отодранных течением льдин шипят бабы-пужанки, ругается тинная бабушка, передвигаемыми камнями пугает глупых морских коров, водоросли везде разбросаны, как зеленые мокрые косы.
Аххарги-ю ликовал: никакого разума.
А Семейка вдруг натыкался на округлый живот Алевайки.
Конечно, девка сразу пунцовела, задерживала на животе мужскую ладонь.
«Сын родится», – тянул свою руку и немец. Семейка его руку не отталкивал, пусть. Но сердился: «Вырастет, зарежет тебя».
Аххарги-ю беззвучно смеялся.
Вот радость для нКва, друга милого: кажется, его симбионты начинают делиться.
– Мне бы кочик да сто рублев, больше и не надо, – немец сердито поглаживал то Алевайкин живот, то свою отсутствующую ногу.
Жаловался:
– Реджи Стокс на Тортуге зашил в пояс украденные у товарищей сорок семь бриллиантов. Мы потом страстно желали повесить его сорок семь раз. Но такое даже нам не удалось. Задохнулся с первого раза.
Вздыхал глубоко: «Интересно жили».
Разговаривая с коровами, Алевайка увидела темное на берегу.
Две звезды в небе, ленивые полотнища северного сияния, черная полоса незамерзающей воды вдоль берега, и что-то темное. Волнуясь, крикнула Семейке:
«Что там?».
Тот спустился с обрыва, обогнав одноногого.
Но и немец приковылял вниз. Для верности держался за ефиопа и вдруг затрепетал:
«Майн Гатт!»
Длинная темная волна, бутылочная на изломе, медленно набегала на берег, взламывала нежные игольчатые кристаллы, строила острые безделушки. Аххарги-ю в бездонной выси свободно распахивался на весь горизонт. Наконец-то, финал! Сейчас неразумные убьют друг друга. Тогда можно будет покинуть Землю.
Хитрыми морскими течениями (конечно, не без помощи Аххарги-ю) вынесло на остров потерянную деревянную ногу. Даже Семейка, брату старшему ни в чем не веривший, помнил, что эта якобы пустотелая нога набита дукатами, гинеями, там должно быть даже несколько золотых муадоров, но специальную пробку давно вытолкнуло соленой водой – золото рассеялось по дну морскому, бабы-пужанки им играли.
И ремни, конечно, попрели.
Но это ничего. Немец так и крикнул Алевайке:
«Из твоей коровы ремней нарежем».
Девка заплакала.
«Майн Гатт!»
Немец вынул руку из пустотелой деревянной ноги и холодно в полярной ночи, под полотнищами зелеными и синими, как под кривыми молниями когда-то на Ориноко, блеснул чудесный алмаз такой чистой воды, что за него целое море купить можно.
«Что я еще могу для тебя сделать?» – странно прозвучало в голове.
С неким поистине мрачным торжеством.
Будто ударили в колокол. Или откупались.
Немец враз обернулся, но рядом стоял только ефиоп.
Через шаг стоял – Семейка. А на обрыве сидела девка. Вот и все.
Но подумал про себя, как бы отвечая кому-то неведомому: «Да что теперь для меня сделаешь? Нож, женщина, брат – все есть у меня. Ну, а кочик летом сами построим. Зиму бы пережить».
Поднял голову.
Звездные искры над головой.
Раскачивает сквозняком зеленые шлейфы.
Как в детстве вдруг защемило сердце. С трудом вскарабкался на обрыв, сел рядом с Алевайкой, обнял ее, заплакал. Слева Семейка, вслед поднявшись, весь запыхавшийся, обнял сильно потолстевшую девку. В ногах ефиоп лег. В мерзнущих пальцах немца – чудесный алмаз, вынесенный порк-ноккером из мертвого города. Искрится. Завораживает. Может, этот камень – одна из сущностей симбионтов? – вдруг заподозрил Аххарги-ю. Может, такая сущность не уступает его собственным тен или даже лепсли?
Что-то смутило его в этом внезапном единении.
А Алевайка взяла руку Семейки и руку немца, в которой он не держал алмаз, и сложила их на своем круглом животе.
Ефиоп спросил: «Абеа?»
А из воды тянула толстую морду корова, простодушно сосала холодный воздух.
«Сын будет…»
Полуземлянка за спиной.
Белый дым крючком в небо.
С чудесной ледяной высоты Аххарги-ю видел, как будто бы сама собой сжалась крепкая рука немца на рукояти ножа. Вот какие красивые, какие глупые симбионты, беззвучно смеялся Аххарги-ю. Всеми своими сущностями смеялся. Сейчас один разбойник зарежет другого, чем окончательно утвердит их всеобщую неразумность.
Собственно это и было главным условием освобождения нКва, друга милого.
Сверкнет нож, упадет алмаз, вскрикнет девка. А на уединенном коричневом карлике друг милый нКва ласково оплодотворит живые споры, разбросанные и по разным другим удобным местам.
Аххарги-ю ликовал: полная неразумность!
Сбыв с Земли трибу Козловых, можно приниматься за Свиньиных.
А там дойдем до Синициных, до Щегловых, вообще до Птицыных – много дел на планете Земля. Пусть пока пляшут у горячих костров и строят воздушные замки. Ишь какие! Здоровье рыхлое, а свирепствуют.
Звезда сверкнула под полотнищами северного сияния.
Девка вздрогнула, кутаясь в соболиную накидку. Нежно повела головой, толкнула немца заиндевевшим плечом. «Майн Гатт!» Волнение немца передалось Семейке. Маленький ефиоп тоже приподнялся на локте. Так замерли, прижавшись друг к другу. Полярная ночь перед ними, как жабрами, поводила северными сияниями. В их свете Алевайка – круглая, вохкая. Закоптилась при очаге, смотрит как соболь. Зверок этот радостен и красив, и нигде не родится опричь Сибири. Красота его придет с первым снегом и с ним уйдет.
Немец заплакал и спрятал нож.
Семейка тоже подозрительно шмыгнул носом.
У немца взгляд водянистый, затягивающий, как пучина морская.
Ефиоп радостно спросил: «Абеа?» И все потрясенно замерли. «Да неужто одни? Да неужто нет никого, кроме нас, теперь в таком невыразимо красивом большом пространстве?»
Аххарги-ю ужаснулся.
Неужели ошибся? Неужели кранты нКва, другу милому?
Неужели никогда теперь не вырвется знаменитый контрабандер нКва из диких ущелий своего уединенного коричневого карлика. Неужели ошибочка вышла. Вон как уставились все Козловы на трепещущее над ними небо! В глупые головы их не приходит, что восхищаются они не чем-то, а пылающим размахом Аххарги-ю.
Нож, алмаз, девка!
Копоти и ужаса полны сердца.
И звезда в ночи. И занавеси северного сияния.
«Это же они меня видят, – странно разволновался Аххарги-ю. – Это они мною восхищены. Значит… Значит, они по-настоящему чувствуют вечную космическую красоту, только стесняются?»
Пронизывая чудовищные пространства, Аххарги-ю величественно плыл над веками.
Планета Земля медленно поворачивала под ним сочные зеленые бока. Теплый дождь упал на пустую деревню, на замшелые крыши. Потом из ничего, как горох, просыпалась в грязные переулки и в запущенные огороды вся наглая триба Козловых. Лупили глаза, икали, думали, что с похмелья, щупали себе бока. Собаки гремели цепями. Выпучив красные глаза ломились сохатые в деревянный загон, где скромно поводила короткими ушами некая казенная кобыленка. А какой-то один Козлов, спьяну-та, не совсем еще проснувшись, шептал: «Ммм…»
- Лицо свое скрывает день;
- поля покрыла мрачна ночь;
- взошла на горы чорна тень;
- лучи от нас склонились прочь;
- открылась бездна звезд полна;
- звездам числа нет, бездне дна…
Видно, что красотой стеснены сердце.
Аххарги-ю даже застонал, жалея друга милого.
- Уста премудрых нам гласят:
- там разных множество светов;
- несчетны солнца там горят,
- народы там и круг веков:
- для общей славы божества
- там равна сила естества…
Прощай, прощай, нКва, друг милый!
- Что зыблет ясный ночью луч?
- Что тонкий пламень в твердь разит?
- Как молния без грозных туч
- стремится от земли в зенит?
- Как может быть, чтоб мерзлый пар
- среди зимы рождал пожар?..
Ефиоп изумленно спросил: «Абеа?»
Было видно, что он-та уж никогда не будет торговать самками.
А станут дивиться: почему так? – ответит. С разумным оправданием, но ответит. Вроде такого вот: алмаз бесцелен, правда? он никогда не заменит самую плохую самку, а смотрите, какой неистовый блеск! Короче, за братьев можно не волноваться. Они вошли в вечный круг. Да и в самом деле, что красивей нежной девки, холодного алмаза, волнистого ножа из шеффилдской стали?
Вот дураки, если не поймут.
Русский струльдбруг
Часть первая
Сон в красном тереме
(Хунлоумын)
Июль 2189 года
После трех недель на орбите челнок показался мне пустым.
Трафик сильно упал с тех пор, как Сибирская автономия в очередной раз подтвердила данные о развивающейся эпидемии. Кроме меня, в Хатанге получила разрешение выйти китаянка, которую на борту спутника я, как это ни странно, ни разу не видел.
Раскосые глаза, длинные волосы, вычерненные брови.
Двенадцать пустых кресел. Разумеется, место в челноке я выбрал рядом с девушкой.
Она улыбнулась. Необычно – одним ртом. Скулы и глаза при этом остались сосредоточенно печальными. За иллюминаторами плавилась нежная голубизна, как на виртуальных картах Сибирской автономии, территория которой начиналась с низких берегов Ледовитого океана и широким тупым клином уходила на юг, рассекая Северный Китай. С орбиты трудно представить мир твердым, осязаемым. Только бездонная голубизна, только нежность немыслимого, чувствуемого сердцем пространства. Конечно, я предвкушал разговор (тема не важна), но запели невидимые вентиляторы и мерзкий душок (совсем как от заброшенной скотобойни) коснулся моих ноздрей. Несправедливо, что земля встречает нас такими запахами, правда?
Вежливая улыбка.
– Вы китаянка?
– Почти.
– Как это почти? – удивился я.
– Лоло.
Я кивнул.
Ну да, китайцы не однородны. Масса диалектов, наречий. Среди них лоло – небольшой народ для этнографического музея. «С китайцами нас два миллиарда, без китайцев три небольших баржи». Я сказал себе: будь внимателен, Гао-ди! Ты должен полюбить этих людей. Неважно, кто они по крови – лоло, тангуты, эвены, юкагиры, китайцы или русские.
Я незаметно потянул носом.
Даже вентиляторы задыхаются. Такое старье теперь можно встретить, наверное, только в Сибирской автономии. Может, там и люди так пахнут? Все равно ты должен полюбить этих людей. Свободный от страстей видит чудесную тайну.
Я незаметно скосил глаза.
Я считал себя сильным психометристом.
Тонкое хлопковое платье, искусственные туфельки, светлый нашейный платок, расписанный художником вручную – все стильные, редкие вещи. Но все новые. Никаких зацепок. С одежды лоло ничего нельзя было считать. Ну да, имеет дело с электронной техникой. Но сейчас многие имеют дело с электронной техникой. Никакого багажа. Зачем ей багаж? Прошлую ночь провела с мужчиной. Что ж, это косвенно подтверждало распространяемые в автономии россказни о тайных домах встреч. Тоже понятно. Для народа, разучившегося рожать, беременность – чудо. Говорят, что в специальных дот-комах можно приобрести права на одну или даже несколько знойных свободных ночей. Даже на спутнике. Стремительные информационные войны резко разделили мир на плавающие зоны, никто не может указать, где проходит точная граница того или иного государства, никто не держит на прилегающих территориях огромные воинские соединения. Концепция роения победила. Небольшие автономные подразделения с эффективным вооружением, обеспеченные самой полной информацией в реальном времени. Никакой линии фронта. Только точечные удары. Впрочем, китайцы бежали к Ледовитому океану вовсе не от войн. Они бежали от эпидемии. Именно по этой причине Сибирская автономия оказалась первым государственным образованием в мире, построенным не политиками.
Аналитик? Предсказательница? Не похоже… Нейтрализация негативных воздействий, привлечение удачи? Не подтверждается… Батальон Поиска? Ну, может быть… Ладно, решил я. В Хатанге познакомимся.
Я вышел на пирсе, обозначенный на схеме туриста веселым иероглифом в виде веселой пузатой лесенки.
Цзин-ди. Знак колодца.
Но какие колодцы, если в Хатанге даже каменную соль добывают с поверхности!
Когда в прошлом столетии северные просторы обдуло теплыми ветрами с юга, тундра, как черной щетиной, поросла рощицами лиственниц, покрылась бесчисленными прихотливыми провалами, образовавшимися на месте вытаявшей мерзлоты.
Тянуло ветерком с океана.
Я не знал, что именно думала обо мне лоло.
Европа (для китайцев, да и для восточных русских) всегда только и делала, что разлагалась. Я усмехнулся. Запах, разносимый вентиляторами, лоло вполне могла отнести на мой счет.
– Евросоюз?
Я кивнул таможеннику.
– Наблюдатель?
Я кивнул.
– Гао-ди?
Я кивнул.
– Это ваше настоящее имя?
– Обязательно отвечать на этот вопрос?
Таможенник внимательно посмотрел на меня.
Как все, в автономии, он, конечно, подключен к Сети. Задолго до моего появления он уже знал обо мне все, что следовало знать. К тому же, челнок был первым в Хатанге за последние пять суток. От таможенника несло домашней лапшой, кислым молоком. Ему было скучно. Он смотрел на меня, как на дурака, играющего с намыленной веревкой. В контрольном окошечке Золотых ворот, отмеченных иероглифом в виде стилизованного квадрата, промелькнуло еще одно сморщенное китайское личико.
– Бэнь дань!
Металлические кольца пришли в движение.
Они медлительно плавали вокруг меня, поднимаясь и опускаясь, они фиксировали все мои данные, даже гнусный душок, оставленный дыханием вентиляторов. В конце длинного пирса прогуливалась стройная девушка в униформе. Ее ноздри – тонкие, точеные, просто чудесные, затрепетали, уловив первую волну запахов. Окликни я девушку, она, несомненно, улыбнулась бы мне, но вполне официально, как и следовало в пропускной зоне. Так же официально улыбнулся на выходном гейте дежурный. Он даже произнес пару вежливых китайских фраз. Вообще-то я понимаю этот язык, а если меня поведут к виселице, даже могу и заговорить.
Но тогда меня точно повесят.
Внизу под широкой террасой лежала бледная, изрытая извилистыми трещинами равнина. Небо над Хатангой, над этим чудовищным домом-городом, отливало нездоровой бледностью. Непонятно как держались в нем газовые туманности, вдруг набухавшие изнутри призрачным пульсирующим огнем:
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
Снова и снова.
Снова, снова и снова.
Снова, снова, снова и снова.
Бледное небо, бледные туманности.
СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО
Намек был понятен.
Старость никого не радует.
А струльдбругов в Сибирской автономии ненавидели.
«Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, – они не способны также к дружбе и любви».
За что таких любить?
«Естественное чувство привязанности к своим ближним не простирается у струльдбругов дальше, чем на собственных внуков. Зависть и неудовлетворенные желания непрестанно терзают их».
Я так часто слышал эти слова, что помнил их наизусть.
«Завидуют они, прежде всего, порокам юношей и смерти стариков. Глядя на веселье молодости, струльдбруги с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая возможность наслаждения. При виде похорон они ропщут и жалуются на то, что нет для них никакой надежды на тихую пристань. Счастливчиками среди этих несчастных можно считать тех, кто потерял память и впал в детство. Они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены многих пороков и недостатков, которые свойственны остальным бессмертным».
Ну да, кто сохраняет покой, тот сохраняет силы.