Русский струльдбруг (сборник) Прашкевич Геннадий
Так верблюды еще робко, но все увереннее и увереннее вступают на поблескивающие пятна солончаков. Сиреневый туман, соленая густая слюна, ничего ясного впереди, но шаг сделан. Меня ждут в Монголии, думал профессор Одинец-Левкин, не спуская глаз с майора. Меня ждут на Алтае. Люди простые, добрые. Они верят, что я вернусь. Без меня никто не решится пойти даже в соседнюю долину. Я должен вернуться, ведь они не владеют даже тем небольшим знанием, которое придало столько уверенности майору Каганову. Майор думает, что я сломлен. Вот обман, который во благо. Сегодня милая Альвина… Майор думает, что цитируемые им стишки на всех действуют одинаково. Но нельзя цитировать стишки и ждать немедленного результата, когда колеи – непроезжие, все в тумане и такая тоска подрагивает в мутных капельках, повисших в складках брезентового плаща. Майор инстинктивно ищет спасения. По своему недомыслию, физического.
- Ах, Рио-Рита!
– Могу я задать вопрос?
Майор удивился, но кивнул.
– Ответьте мне… Я, правда, хочу это знать… Вот меня переодели в чужое грязное платье, я понимаю так, что в республике не хватает одежды. Меня плохо кормят, это тоже понятно. Меня бьет ваш коллега, у него, наверное, плохие нервы. Но вы же ведете дела не с чистой уголовщиной, ваши интересы лежат в иной сфере, правильно? – профессор Одинец-Левкин быстро заморгал, вспомнив, как сержант стрелял из нагана над самой его головой. – Вы казенный человек и в немалом звании, я не ошибаюсь? А полмесяца назад меня допрашивал человек из Москвы. У того вообще было два ромба в петлицах. И я никак не пойму, зачем приезжал такой крупный чин? Он сказал, что приезжал для беседы со мной, а я не понимаю. Крупные люди должны ценить свое время, ведь оно принадлежит республике. Да знаю, знаю, – отмахнулся профессор. – Знаю, что чем больше успехи, тем ожесточеннее сопротивляются враги. Так говорит товарищ Сталин. Но я тоже не лгу. Меня действительно послали искать путь в Шамбалу. Меня послали люди, делавшие революцию. Мы должны, сказали они, распространить свет нового учения на весь мир. Верная мысль, правда? Она не изменилась с той поры. Она осталась в силе. Что с того, что, пока я искал путь в Шамбалу, враги народа попытались изменить курс, вступили на черную тропу предательства? Меня здесь не было! Я вернулся с полдороги только потому, что кончились припасы, а пустыня не кормит. Я уверен, я убежден в том, что дойду до Калапы. Мои спутники устали, путь труден, но он ведет в царство запредельных существ, союз с которыми навсегда положит конец всем нашим страданиям. Иначе не имело смысла посылать нас в Страну счастливых, правда? Почему же вы не спрашиваете меня о том, что мы встретили на пути? Почему вас не интересуют страдания и мысли моих спутников? Почему вы, и даже тот крупный чин, интересуетесь в основном моими родителями и каким-то непонятным мне гражданином Колушкиным, о котором я знаю меньше, чем вы? Почему вы интересуетесь только тем, что было сказано кем-то о привычках товарища Ежова, или тем, что говорил о своих коллегах товарищ Сокольников?
– Это вовсе не пустяки, – ответил профессору майор Каганов. – В эпоху исполинских перемен пустяков не бывает. Вы, Дмитрий Иванович, слишком долго находились в пустыне среди отсталых людей. Вы растеряли правильные ориентиры. За годы, которые вы провели в пустыне, наша великая страна достигла такого уровня развития и благоденствия, в ней так неоспоримо победил социализм, что появление людей из прошлого, а вы ведь явились к нам из прошлого, опасно. У заядлых врагов, у скрытых соцвредов много нехороших чувств к нашей развивающейся стране. Если вы с уважением относитесь хотя бы к некоторым врагам народа, с интересом прислушиваетесь к их словам, значит, вы неистребимо враждебны к собственному народу. Чувствуя близкую кончину, свирепеют даже самые тихие псы.
Майор сурово поднял голову.
Потом встал, расстегнул две пуговички гимнастерки.
Подошел к мутному пыльному окну. Задумчиво потрогал задвижку окна.
- …засыпая, я вижу вновь, что балконная дверь чуть приоткрыта.
– Ваши ученые коллеги в Третьем рейхе утверждают, что три или четыре тысячи лет назад в районе нынешней пустыни Гоби обитал народ, обладавший очень высокой культурой. Вы, кажется, поддерживаете эту точку зрения, я не ошибаюсь? – На фоне мутного пыльного окна майор походил на вдохновенного заезжего лектора. – Какая-то катастрофа погубила прекрасную страну, обратив цветущие сады в каменистую пустыню. Но часть погибшего народа уцелела. Никогда не получается так, чтобы полностью выжечь огнем или смыть водой всю набившуюся в щели плесень. – Майор покачал головой. – Оставшиеся в живых ушли в северную Европу, часть их рассеялась на Кавказе. Арии, так вы их называете. А уцелевшие мудрецы укрылись на высокогорье Гималаев. Одни пошли Путем правой руки, другие – Путем левой руки. Вам это о многом говорит, правда? Центром тех, кто пошел Путем правой руки, стала загадочная страна Агарти – Обитель созерцания, Храм, удалившийся от мира. А центром тех, кто пошел Путем левой руки, стала Шамбала – Град могущества и власти, повелевающий стихиями и людскими массами.
- Ах, Рио-Рита!
Майор выпрямился.
– Как вы думаете? В Шамбале коммунизм построен полностью?
Профессор Одинец-Левкин промолчал. Он не знал точно, будут ли его еще бить, но на всякий случай промолчал.
– Как далеко от столицы Шамбалы остановился ваш караван?
– По моим расчетам, примерно в двадцать двух или трех переходах.
– Я смотрел протоколы допросов, – майор положил руку на тонкую папочку. – Вы много интересного говорили о Шамбале. Вы произносили слова, на которые невозможно не обратить внимания, – в этот момент майор явно думал о суровых воплощенных вождях страны. – Например, об ужасной лучистой энергии, распространению которой ничто не может воспрепятствовать. Поделятся ли лучистой энергией вожди Шамбалы с мудрыми творцами первой в истории страны, строящей коммунизм? Мы сможем с ними договориться?
Рука майора легла на оконную задвижку.
Вряд ли майор Каганов допускал, что какой-то там профессор Одинец-Левкин, типичный соцвред, человек, нуждающийся в трудовом перевоспитании, встанет когда-нибудь плечом к плечу с суровыми воплощенными вождями партии. Единственное дело, на которое он годен: довести караван до цели. Караван, усиленный кавалерийским эскадроном и несколькими орудиями, вряд ли устрашит смелых защитников Калапы, но оружие в таких случаях всего лишь указатель выбора – им можно не пользоваться.
Теперь майор принял решение.
Он знал, как важно уйти из города.
На Алтае он сразу окажется вне опасности.
Но все надо сделать так, чтобы с ним туда же попал профессор.
Постоял задумчиво. Покачался на носках.
– Если я помогу, доведете караван до цели?
– То есть до Шамбалы? – растерялся Одинец-Левкин. – Но…
– Что но? Отвечайте! Что вам мешает? Стены этого кабинета?
– Нет, не стены… – пришел в себя профессор. – Что-то подсказывает мне, что скоро я оставлю эти стены… – Он запнулся. – Но в Шамбалу приходит не каждый. Нельзя сказать: вот сегодня я пойду в Шамбалу. Так нельзя. Достичь Страны счастливых могут только те, кого позвали. Вас обязательно должны позвать. Понимаете? Вы должны услышать зов.
– А вы… расслышали?
– Я иду потому, что верю.
– Но вы знаете дорогу? – насторожился майор.
– Правильную дорогу знают многие. Через Кяхту, Ургу, Юм-Бейсэ, через Анси, Цайдам и Нагчу в направлении Лхасы. Многие ходили этим путем. А можно через Кяхту, Ургу, Алашань и Синин на озеро Кукунор и Тибетское нагорье, а там уже на Лхасу. Только я все еще не убежден, что Далай-лама согласится поставить в Лхасе радиостанцию.
– Не отказался же от нее Аманулла!
Профессор промолчал. Тогда майор выпрямился:
– Мы отправили афганскому эмиру радиостанцию, и он принял наш подарок с благодарностью. Вы об этом знаете. Он понял, как важно вести разговор с будущим. Для него мы – свет будущего. Нет плохих вестей из Сиккима, вы сами это постоянно повторяете. В союзе с могущественными архатами мы построим истинный коммунизм. Разве нет? Мы уже почти ликвидировали имущественные классы. Лет через пять мы поставим к стенке последнего хозяйчика. Ну? Что вы молчите?
– Один человек почти двадцать лет искал Будду Майтрейю, – покачал головой Одинец – Левкин. – Нигде не нашел, разгневался и отказался от поиска. Идя по городу, увидел несчастного, который конским волосом пилил железный столб. «Если жизни моей не хватит, все равно перепилю!» Смутился ищущий: «Что значат мои какие-то двадцать лет перед таким невиданным упорством? Лучше я снова вернусь к исканиям». И тогда явился к ищущему сам Будда Майтрейя. «Давно я с тобой, – сказал, – только ты не замечаешь меня, отталкиваешь меня, плюешь в меня». – «Такого не может быть!» – «А вот сделаем испытание. Ты пойди на базар, а я все время буду сидеть на плече твоем». Пошел человек на базар, зная, что несет на плече бога, но шарахались в ужасе от него люди, бежали в стороны, носы заткнув. «Почему бежите вы от меня, люди?» – «А ты разве не видишь, что у тебя на плече? Вся в язвах смердящая собака». Не увидели люди Будду Майтрейю. Каждый увидел только то, чего был достоин. Понимаете? – спросил профессор Одинец-Левкин. – Надо правильно понять поиск, надо осознать скрытые желания, иначе вместо бога увидишь смердящую собаку.
- …засыпая, я вижу вновь,
- что балконная дверь чуть приоткрыта,
- и кисейную тюль
- в окно, где пыльный июль
- выдувает капризный сквозняк.
Майор кивнул.
Он забрал со стола папку и вышел.
Профессору Одинцу-Левкину он ничего не сказал, но дежурному в коридоре громко бросил: «В течение двадцати минут никого в кабинет не допускать!»
- Ах, Рио-Рита!
Минуту подождав, профессор поднялся.
Он знал, что дежурный за дверью прислушивается.
Но профессор не мог больше ни минуты усидеть на привинченном к полу табурете. Его трясло от предчувствий. Где Лиса? Как выйти из этого кабинета? Почему майор оставил меня, да еще и прикрикнул на дежурного? Если я не вернусь на восток, Шамбала вновь растает в смерчах, в песках, развеянных солеными ветрами. Там среди пустыни – скалы. Там узкие проходы между скал верблюды стараются обходить стороной, но люди обязаны пройти через расщелины. Прошел – хорошая карма. Не прошел – плохая. Можно пробовать снова и снова. Ничего, что карлик жалуется. Воплощенные вожди Шамбалы легче поймут таких вот оборванных страдальцев, чем лихой кавалерийский эскадрон с шашками наголо.
Поддерживая спадающие брюки, Одинец-Левкин подошел к окну.
В таких штанах, в такой чудовищной гимнастерке я буду выглядеть нелепо.
Да и не попаду я на улицу. Стекло не разбить, защелки намертво укреплены. Даже Лиса, увидев меня, вскрикнет. Эти опорки, грязное тряпье. Но ведь караван ждет. Для чего-то интеллектуальные существа запредельного мира выбрали именно мое истощенное тело…
- Ах, Рио-Рита!
Странно, но защелка окна была оттянута.
Раму легко открыть. Профессор задохнулся.
Это зов Шамбалы! Меня позвали! Сладкие запахи влажной теплой травы внезапно ворвались в кабинет. Смутные огни в колеблющихся просветах. Ночь теплая, душистая. Он испуганно обернулся. Нет, нет, эту негромкую музыку с улицы здесь никто не услышит. Он быстро, как мог, скинул с ног покоробленные опорки, пошевелил босыми грязными пальцами…
- …в нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне.
Снаружи никаких постов не оказалось.
«Ой!» – пискнула за кустом невидимая девушка.
«Отвали, придурок!» – оттуда же донесся мужской голос.
Профессор, счастливо фыркая, отвалил. Шамбала позвала. Он торопился.
Нет, он не строил иллюзий. Еще немного и парк заполнится злыми голосами. По всем уголкам парка, рассыпаясь по дорожкам, побегут вооруженные чекисты. Уйти в таком виде невозможно.
- Ах, Рио-Рита!
Через час…
Ну, через два…
Меня все равно схватят…
Меня все равно и всенепременно схватят…
Если, конечно… Профессор никак не мог в это поверить… Если, конечно, мой побег не подстроен самим майором…
Шепот кармы
«Возьмите конверт. В нем листы, выдранные из вашей тетради».
Я вспомнил! Увидел выдранные листы и вспомнил! Пустая, отдохнувшая за годы память вдруг наполнилась гулким шумом, музыкой, гудками автомашин. Пять лет назад! Тот самый день! Последний день прежней – до самолета – жизни! С Колей и Ларионычем мы вылезли из полуподвального кафе на уютной питерской улочке Рубинштейна. Дыхание сбивалось. Рукопись надежно лежала в кейсе, рабочую тетрадь я заткнул в карман куртки.
Я вспомнил все необыкновенно отчетливо.
Вечер, свет фонарей, дивный отблеск на кривом стекле пробежавшего мимо «мерса».
…вам бы пошли священные бусы дзи.
…те, что выкатываются из земли при обработке полей?
…ну да. Их считают пометом небесной птицы. Но на самом деле это шарики отвердевшей молнии.
Мы только что обсуждали этот мой текст. Нам не хватило четырех часов, проведенных в кафе, к тому же Коле мой текст активно не понравился. «Отпусти профессора, – густо дышал он водочными парами. – Отпусти старика, пусть топает в Страну счастливых. Стряхни с него этих энкэвэдэшников, как клещей, его же позвали».
«А майор?»
«Плюнь на майора!»
«Легко плевать на мертвых львов».
«Не на мертвых, а на дохлых, – с наслаждением вмешался Ларионыч. – И не на львов, а на шакалов».
«Хулээй. Подождем».
«Но зачем писать такой большой роман, выводить кучу героев, а потом всех сразу превращать в лагерную пыль?»
«Разве в жизни так не бывает?»
«Бывает. Но профессора позвали».
К главам романа, уже напечатанным в журнале, Коля и Ларионыч отнеслись снисходительно, даже с одобрением, даже с настоящим одобрением, но наброски последней главы их категорически не устроили.
«Долой открытые финалы! Открытый финал – прибежище труса!»
«Ладно, – отбивался я. – Вот сегодня прилечу домой и подумаю».
«У тебя времени мало. Через неделю текст должен быть в редакции».
«Мне хватит. Целая неделя впереди!»
«Не целая, а всего одна».
Не глядя на Конкордию Аристарховну, я молча перелистывал выдранные из тетради листы. Ну да. Линия отрыва в тетради точно соответствовала линии отрыва переданных костенуркой страничек.
Майор Каганов перевел взгляд на оживший телефон.
Дело партии не бить, а спокойно готовить людей к новой счастливой жизни.
Многие этого не понимают. Многие не умеют жить счастливо. Они всячески мешают другим. Таких надо перековывать, думал майор Каганов, тревожно глядя на оживший телефон. Каждая пчела должна приносить мед. Дети должны ходить строем и читать Пушкина. Никакого мата, только добрые слова. Если мы поставим радиостанцию в Калапе, известия о том, как мы ярко, весело и хорошо живем, достигнут абсолютно всех стран мира. Даже профессор Одинец-Левкин бросит секцию своих астрономических мироедов… черт, мироведов… и начнет разъяснять детям пролетариата неведомые, но полезные тайны. Профессор напрасно думает, что в органах работают только такие, как сержант Дронов. Это не так. В органах много грамотных людей, иначе профессор Одинец-Левкин не получал бы в камеру книг, которые с головой выдают ход его мыслей. «Когда возникла Каббала» Л. Филиппова, «Астральная основа христианского эзотеризма первых веков» Д. Святского, «Зеленый луч в древнем Египте» А. Чикина, «Астрономия и мифология» Н. Морозова. С мерами пресечения в данном случае, к счастью, не запоздали. Сигналы о неправильных настроениях в кружке мироедов… черт, мироведов… поступали давно. Лиса, конечно, не принимала участия в спорах, которые велись в доме профессора, но не раз жаловалась на странности отца. Любила, но жаловалась. Кажется, Дмитрий Иванович считал себя чуть ли не Бодхисатвой. Вот дошли до чего! Обыкновенный пожилой соцвред начинает выдавать себя за идеальное существо, выступает в роли наставника и образца для других людей, готов вести их…
И так далее.
Конкордия Аристарховна, конечно, не собиралась отменять вечерний чай, как я было подумал. Но она и не собиралась меня приглашать. Я – Кора. Она понимала мое потрясение. Три сплющенных пули демонстративно уютно касались ее груди. Но Кора, Кора… Наверное, я сойду с ума среди таких разных миров, умудряясь каждый раз промахиваться мимо единственно нужного… Она – Кора? А кто тогда та мрачная девушка, водившая меня по ночному городу?
Зато теперь я вспомнил, кто я.
И вспомнил, чем раньше занимался.
И вспомнил, куда и зачем летел, и почему именно Коля и Ларионыч меня провожали. Но Конкордия Аристарховна… Если она действительно была Корой… Почему она по-прежнему хотела знать, чем закончится мой недописанный роман?
«Кому сейчас это интересно?»
Костенурка (мысленно, как я) ответила: «А вы не задумывайтесь. Вы просто пишите».
И добавила странно: «Вы ведь отпустите их? Они уйдут?»
Так спрашивала меня Кора в ту ночь, выведя из камеры, глядя на облако плотвы, дымящейся в смутных глубинах кафе: «Вы их отпустите?» А мясной мощный праздник содрогался в дыму кафе на крошечной эстраде.
«Ночи, ночи, темны ночи, не боюсь ночей я темных!»
Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом. Меньше всего Конкордию Аристарховну интересовало сейчас мое внутреннее состояние. Она вернула мне память. Этого достаточно. Она не собиралась ждать или торговаться. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом.
Крутящееся, засасывающее пространство.
Где нам искать профессора Одинца-Левкина?
Вот все и встало на свои места, подумал я. Вопрос повторен.
Но Конкордия Аристарховна все так же укоризненно покачивала красивой головой. Она мне не верила. Не в том смысле, что я ее обману, нет, она не верила, что я правда что-то могу сделать. У меня голова от всего этого разламывалась. Кора и костенурка… Кора и Конкордия Аристарховна… Кора и доисторическая леди…
«Lucy in the sky with diamonds»…
- Ах, «Рио-Рита»!
Я никак не мог отвязаться от видений ночного города.
Там был свет в окне третьего этажа. «Брат…» У Коры был брат, она за него боялась. Но брат оказался не таким уж простым человеком, они все там были не такими уж простыми. Майор Каганов… профессор Одинец-Левкин… Лиса… даже кочегар с дипломом Сорбонны, даже певичка в кафе, и десятки, сотни, тысячи других людей – их всех вызвал к жизни я.
А еще, конечно, Ойротия.
Алтай до войны назывался Ойротией.
Выбравшись из окна, профессор Одинец-Левкин мог незамеченным миновать парк. Вряд ли кто в темноте обратил внимание на его странный прикид. И, конечно, профессор Одинец-Левкин не пошел домой, он не пошел даже к своим любимым ученикам – уроки майора Каганова пошли ему на пользу.
Нет плохих вестей из Сиккима.
А Лиса?
А сержант Дронов?
А пляшущие в кофейне?
Каждый требовал участия. Все взывали к Создателю.
Но сейчас я думал только о Коре. Не так часто пишешь героиню, в которой совпадают все женщины, которых ты знал или хотел знать. Я смотрел на Конкордию Аристарховну, полный самых смутных сомнений, а одновременно (в моей памяти, конечно) Ларионыч (там, в Питере, пять лет назад), как трансформатор под напряжением, гудел о судьбе, как о некоем латентном свойстве природы, а Коля мрачно уверял, что вообще-то судьба – большая глупость.
Конкордия Аристарховна смотрела на меня с горечью.
Она тоже видела тот непоздний питерский вечер – пять лет назад.
Все еще споря, мы (Коля, Ларионыч и я) брели к Летнему саду, в котором много раньше, может, лет пятнадцать, а то и двадцать назад, на деревянной скамье перед молчаливым и добродушным дедушкой Крыловым и его многочисленной животной свитой, я целовал девушку, которая (в определенном смысле) была Корой.
Все мои девушки были Корами.
Даже строгий капитан милиции Женя Кутасова.
Таким девушкам идет все. Доисторическая юбка из сатина и полувоенная форма, туфельки от Версачи и самодельные веревочные сандалии, золотое кольцо с бриллиантом и серебряное ожерелье с подвеской из сплющенных пуль. Они всегда молоды. Они всегда прекрасны. Их много. И все равно однажды ты оказываешься перед Конкордией Аристарховной. Господь тоже, наверное, немало дивится, когда волей его созданное чудесное, извивающееся, поблескивающее влажной кожей земноводное проходит цепь многих превращений и преобразуется за столиком кафе в образ прекрасной ископаемой костенурки…
– Сколько вам сейчас?
Конкордия Аристарховна улыбнулась.
Я суеверно постучал пальцем о край стола, хотя какой смысл стучать: черепаха она и есть черепаха, ей никуда не надо спешить, она везде – дома.
– Восемьдесят семь…
До Летнего сада мы не дошли.
Коля затащил нас в темный подвальчик.
«Политбюро», может, или «Трибунал», не помню.
В яркой вспышке озарения некоторые факты прошлого как бы сами собой подтаяли.
Ларионычу в «Трибунале» (или в «Политбюро») ужасно понравились. Там были полки со старыми книгами, там на стенах висели портреты бывших советских вождей. Даже тех, которые были убиты пулями, пошедшими потом на подвеску Конкордии Аристарховны. Ларионыч незамедлительно потребовал у официанта книгу, в которой Лев Давидович Троцкий безапелляционно утверждал, что искусство пейзажа не могло возникнуть в тюремной камере. Ларионыч был уверен, что утверждение Троцкого – чушь. Плесень на стенах камеры интереснее любого пейзажа. Если уж начистоту, заявил Ларионыч, то самые прекрасные полотна мира – это камерная плесень.
Официант понял Ларионыча правильно.
«Водочки, – записал он в книжечку. – Что еще?»
Ларионыч теперь говорил беспрерывно. Все сказанное им казалось одним-единственным бесконечным предложением, в котором уместилось все: питерская погода, мой недописанный роман, любовь к самолетам, неожиданная жалоба на то, что вот он, Ларионыч, в раннем детстве много раз перечитывал непонятный роман «Что делать?», а «Путешествия Гулливера» попались ему только в школе. Правда, попадись ему «Путешествия» раньше, говорил Ларионыч, он бы, наверное, неправильно их понял. В самом деле, какой смысл читать о придуманных чудесах, когда летающие острова давно парят над нашими головами.
«Заканчивай свой роман и сразу мотай в Питер!» – время от времени повторял Коля.
И Ларионыч твердо его поддерживал:
«Тогда еще по одной!»
Мы расставались всего на неделю.
Что нам какая-то неделя? Мы бессмертны.
Отпущенное нам время бесконечно. Оно вмещает в себя все: и римских рабов, и мрачные египетские пирамиды. Первая мировая тоже входит в общее время. И Пунические войны, и далекие военные походы древних персов и греков, и плаванья доисторических мореходов на край ойкумены. Вся история человечества вплавлена в наше общее время. Мы, как муравьи в янтаре, вплавлены в общий объем – галактики, звезды, запредельные миры, чудесная расширяющаяся Вселенная, пронизанная трассами необыкновенных ченнелинговых сообщений. Мы бессмертны, ничто для нас не может оборваться.
Нет плохих вестей из Сиккима!
На канале Грибоедова ангел-хранитель Ларионыча, пьяно и нагло расположившийся на его левом плече, сделал строгое замечание пожилому менту за его несколько расслабленную походку и похотливый рот, отчего тот нервно начал на нас оглядываться. Но я отшил мента вопросом: «Чиный нэр хэн бэ?» Он отпал, приняв нас за распоясавшихся иностранцев.
«Ус уух. Выпить бы».
Ларионыч продолжал говорить.
К моменту окончательного прощания у Коли выработалась стойкая аллергия на водку. Пришлось заказать по рюмочке коньяка в каком-то тесном баре на Невском. Рюмочки выбирал мрачный Коля. «Это чаши для крюшона», – деликатно подсказал бармен, пораженный его мрачностью. Коля не ответил. За окном начал сеять мелкий дождь, понесло нежным туманом, растравой сердечной. Мы плыли сквозь плотную влажную мглу, как меланхоличные прямоходящие рыбы.
Потом Ларионыч поймал такси.
– В Пулково!
В полупустом самолете я устроился в кресле рядом с молоденькой монголкой.
Она удивленно взглянула на меня. Широкий лоб, широкие скулы, чудесные монгольские складочки в уголках глаз.
«Сайн байна. Здравствуйте».
Может, она была бурятка, не знаю.
«Чиный нэр хэн бэ?» Она только улыбнулась.
Наверное, привыкла к вербальным домогательствам.
Но, в конце концов, мой билет вполне мог соответствовать месту, которое я так нагло занял. Почему нет? Не спрашивать же. Волосы у монголки были на удивление темные, хочется сравнивать их с пером одной басенной птицы. Из-под ровной челки, падавшей на глаза, посверкивали удивленные глаза. Профессор Одинец-Левкин не зря отзывался о монголах одобрительно. Якобы портянки и носки они на ночь развешивают перед входом в юрту – отпугивать злых духов. Но профессор Одинец-Левкин был особенный человек: он даже о сержанте Дронове, бившем его папками по ушам, отзывался одобрительно. Он и в запертом боксе, будучи подследственным, явственно слышал голоса, там были ему видения. Такой человек впрямь мог добраться до Шамбалы. Только подкинуть ему немного продуктов. Верблюды и лошади – не дураки. Хорошо не поев, не пойдут даже в сторону приятных звуков.
«Хана зам? Где дорога?»
«Навш митын! Хрен его знает».
А Кора? Могла Кора уйти с майором?
Нет. Майор Каганов отправил сестру в Закарпатье.
С собой майор взял бы, скорее, Лису. «Онцын юм гуй. Ничего особенного».
Я улыбнулся монголке: «Сочог?» И почему-то увидел: эта лиственница… Та, что напротив кафе «Иероглиф». Кривой ствол, черные шишечки… Ойротские шаманы утверждали, что Время – это сознание человека. А мне кажется, что время – это нежная, засасывающая сумеречность, густо и опасно таящаяся в траурных лиственничных ветках. Кстати, так думала и Конкордия Аристарховна. Восемьдесят семь лет бесконечной жизни, а она все еще боялась раскручивающейся воронки, в которую давно угодила.
«Вы недооцениваете себя».
«А чего я, собственно, достиг?»
«Вы построили целый новый мир. Вселенная стала шире».
«Ну и что с того? Таких миров, наверное, триллионы. Лучше скажите… В том городке… Те двое… чекисты, наверное… они сидели на лавочке и обсуждали выборы в Академию наук… Они потом поднялись в квартиру вашего брата?»
«Конечно».
«Но опоздали?»
«Это знаете только вы».
Наконец, Конкордия Аристарховна заговорила.
Для посетителей кафе мы по-прежнему оставались странной молчаливой парой, никто не замечал, как мы внутренне напряжены, но для меня Конкордия Аристарховна превратилась вдруг в мое собственное продолжение: она думала моими мыслями. Ну да, я не дописал роман. «Это плохо». Закоулки нашего общего с нею подсознания вдруг открылись. Костенурка видела меня насквозь, и столь же отчетливо я видел все извивы ее необыкновенной жизни. Черный мундир полковника СС. Оказывается, любовь с первого взгляда вполне можно имитировать… Если боишься… Если смертельно боишься… К тому же, обжигающий коньяк… Но каждый в грехе, совершенном двумя, отвечает сам за себя…
«Сейчас вы цитируете не мой роман».
«Конечно, – усмехнулась костенурка. – Но вы сами вытолкнули, выпихнули меня из ваших романных построений. Любовь! Вы всегда обожали слухи. Слухи, они как сама жизнь, правда? Только живее. А я в свой медовый месяц мечтала только о смерти полковника. Это был единственный выход, я умирать не хотела. И я выскользнула, я вырвалась из вашего романа, в отличие от моего бедного брата. Зато оказалась в другом мире. Одна. Чужая речь, в которую ныряешь, как в мутную воду. Советник дуче, да… Я видела и дуче… О нем писали, что он был красив. Не знаю, у него были слишком липкие пальцы. А что касается любви с первого взгляда, то, уверяю вас, имитировать ее совсем нетрудно. Я проделывала это много раз. Вы несколько поторопились, выбросив меня из романа в руки полковника СС, а потом советника дуче. Думаете, я о таком мечтала? Да попасть в Германию или Италию начала сороковых – это хуже, чем оказаться в одиночестве на диком берегу Маклая. Дикарей-людоедов можно обмануть, дикарей-чиновников не обманешь. Мой итальянский муж был чиновником. Уезжая, он просил друзей, таких же лукавых веселых чиновников, беречь меня, не спускать с меня глаз. Я ведь русская. Они насиловали меня на дружеских вечеринках, а я молчала. Мне некуда было бежать. Я попала на берег Маклая в самые темные первобытные времена. Моих мужей убивали, как мокриц. Только за океаном мой вечный страх притупился. Понимаете? Он не отступил, он только притупился. Мне все время снилась черная всасывающая воронка, расслаивающееся время, я просыпалась от собственного крика. Правда, мой нью-йоркский дизайнер оказался честным и добрым человеком. Потом я много изменяла ему…»
Конкордия Аристарховна подняла глаза.
Я видел, как мы с ней снова вошли в ночной переулок.
Там помаргивали неяркие освещенные окна, выступали из мрака углы домов. Как мне теперь узнать это жалкое каменное и деревянное уродство? «Портной Михельсон, он же и мадам». Никогда не видел таких нелепых вывесок. «Вяжу детские вещи из шерсти родителей». А рядом на бамбуковых жалюзи: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается». Кора любила все это. Я чувствовал. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кора ненавидела все это. Я это остро чувствовал. Колонны рабочего клуба, нищий с шапкой у подогнутых ног, кочегар, окончивший Сорбонну…
- Ах, Рио-Рита!
«Но теперь вы допишите свою книгу!»
Она требовала. Я невольно покачал головой.
«Разве плохо то, что вам удалось выпрыгнуть из моего романа?»
«Сержант Дронов тоже выпрыгнул, – она смотрела на меня, не мигая, неожиданно злыми выцветшими глазами. – Он выпрыгнул прямо в лагерь. А, выжив, став, наконец, швейцаром в ночном клубе, инстинктивно крестится, завидев вас».
«Но вы-то не сержант».
«На самом деле ни один вариант не является лучшим».
«Пусть даже так. Но за что можно так не любить писателя?»
«За слабость. За неумение думать. За неумение завершить начатое. За то, что начиная, как Бог, он заканчивает, как обыватель. Правда, вы – мастер, – пожалела она меня. – А вот ваш Паша – ремесленник. В ваших романах страдаешь, а в его романах трясешься от унижения. В Пашиных построениях смута, дрязги, сплетни, лужи, нелепые фигуры, пустая болтовня. Вечный праздник в «Кобре» – предел Пашиных мечтаний. Но даже этот праздник он не умеет передать правильно. Потому и ищет альтернативу. Оно и понятно, врать легче. А ваш мир…»
«Чем он лучше Пашиного? В нем все равно почти все погибнут».
«Пусть погибают. Я за жестокое отношение к дуракам».
Она потянулась к принесенный ей чашке.
- …и вот таким я возвратился в мир,
- который так причудливо раскрашен…
Это не я, это она вспомнила.
- …гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
- на гениев в трактире, на трактир.
- На молчаливое седое зло,
- на мелкое добро грошовой сути,
- на то, как пьют, как заседают, крутят,
- и думаю: как мне не повезло.
В кафе «Иероглиф» пахло молотым кофе, позвякивали столовые приборы, приглушенно звучала музыка. Зачем дописывать роман, печатание которого оборвалось пять лет назад? Уже и на самом авторе собственной кожи не осталось. Кто станет болеть за какого-то недописанного профессора Одинца-Левкина, кто углубится в переживания какого-то майора госбезопасности? Таких, как они, были тысячи, сотни тысяч, их миллионы были, и все они умерли, умерли… Их было так много, что даже лиц не различить, сплошная муравьиная толчея. Легче забыть, оттолкнуться, построить новый сюжет, придать ему иной ход, иную скорость. Писатели врут, всегда врут, не врет только природа.
Профессор Одинец-Левкин достигнет Шамбалы?
Странно, пять лет назад я о такой возможности не думал.
Но Конкордия Аристарховна права. Природа не знает вариантов, правда, она и справедливости не знает. Так, может, скорректировать детали? Течение истории от этого не изменится, зато множество разных людей увидит мир совсем иным. Майор Каганов встретится на Алтае с профессором Одинцом-Левкиным. Если он не раздумал присоединить Шамбалу к суровому рабоче-крестьянскому государству, пусть сделает это. Пусть приведет в Страну счастливых усталый конный отряд сабель в семьдесят, с пулеметами, с заклиненным полевым орудием. Вдруг это и есть та самая весть, которую ждали веками, которая самых тупых заставит высунуть нечесаные головы из грязных нор? Если мы действительно несем некое сообщение, пусть оно достигнет цели. Может, потому и не доходят до человечества самые важные вести из запредельных миров, что мы попросту не успеваем доснять кино, дописать роман, осмыслить живую историю в ее едином движении, отдаем все это на откуп безмерным мириадам халтурщиков, занятых проектами, тупым муравьям, умеющим только растаскивать. Пусть усталый караван на заре увидит чудесные оранжевые башни Шамбалы. Пусть карлик счастливо заплачет, потирая ноющий затылок, так долго обращенный к северу, что оброс мхом. Жалобы не важны, если ты достиг цели. Пусть монголы и красноармейцы в восторге вскинут руки, а привратник Шамбалы уважительно покачает головой: «Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна». А профессор Одинец-Левкин сипло ответит: «Сайн явж ирэв». А привратник опять покивает понимающе: «Сонин юу байна? Что особенного?» А профессор Одинец-Левкин, откашлявшись под острым взглядом майора Каганова, опять сипло ответит: «Да, да, онцын юм гуй. Ничего особенного». Вдруг, правда, они донесут до нас ту весть, которую мы ждали веками?
«Но откуда вы это знаете?»
«Я знаю все, что знаете вы».
Я покачал головой: «Не понимаю».
Конкордия Аристарховна с сожалением заметила: «Все же вы недалекий человек. Вы бы никогда не сумели понравиться Коре».
Я хотел обидеться, но звякнул мобильник. «Тебе еще не надоело, что тебя разводят? – прочел я эсэмэску. – Отправь 100 СМС с текстом «Я НЕ ЛОХ» на номер 5454 и ты докажешь, что ты не лох».
«Отключите свою машинку».
Я кивнул. Я чувствовал ужасную усталость.
«Конечно, у вас бывают прозрения, – примирительно сказала костенурка, – но все же вы недалекий человек. Можете обижаться, пожалуйста, это ничего не изменит. Вы умеете строить, отдаю вам должное, но стропила еще не возведены. Вы никак не поймете, – костенурка не читала мои мысли, нет, она просто думала, как я. – Вы никак не поймете, что сама по себе история не существует. Ее придумывают. Когда-то ее придумывали племена каменного века, потом египтяне, хетты, ассирийцы, сарматы, гунны, славяне, сами можете продолжить список. История существует в том виде, как она изложена в учебниках. Кажется, я уже говорила это. Или вам кто-то говорил, не помню. В русских, американских, немецких, эстонских учебниках. В том виде, в каком была высечена на глиняных табличках, расписана в летописях. Она всегда своя для той или иной страны. Более того, в каждой отдельно взятой стране, – она усмехнулась, – история отличается от самой себя, иногда весьма кардинально, потому что в одном веке у людей одни ценности и стремления, а в другом – совсем иные. Да что это я, право, поучаю вас? Это же вы меня создали, а не наоборот. Мои знания – ваши знания. И наоборот. Историю нельзя ни дописать, ни придумать, но она дописывается и придумывается постоянно – все новыми и новыми миллионами, миллиардами людей. Те нейроны мозга, назначение которых ставит в тупик ученых, может, как раз для того и даны, чтобы поддерживать бесконечное количество возможных вариантов нашей истории. Для чего нам нужно так много? Это вопрос к доктору Григорию Лейбовичу. Я не отвечу даже на арамейском».
«Но роман – это всего лишь роман».
«Не забывайте, его прочтут многие. Он не закончен, но он уже существует. В тысячах умов, заглянувших в его начало. А история – это коллективное сознание, сколько можно повторять это. По-настоящему существует и развивается только то, что существует и развивается в коллективном сознании. Начало вашего романа прочли многие. Вопросы к вам копятся. Уйдет ли майор из города? Спасется ли профессор Одинец-Левкин? Доберется ли он до Шамбалы? Вдруг воплощенные вожди Страны счастливых действительно захотят поделиться известной им лучевой энергией с воплощенными вождями партии? Неважно, как вы ответите. Главное, ответить. Дописывайте свой мир, он войдет в учебники какого-то другого времени, как в нынешние учебники вошли нелепые прошлые летописи, книги, партийные документы, дознания секретных служб. Профессор Одинец-Левкин, майор Каганов, сержант Дронов, Лиса, ночной городок с рабочим клубом, парками, тайной тюрьмой – благодаря вам это уже вошло в сознание многих. Поставьте последнюю точку, соберитесь с силами, иначе все рассеется, как морок. Мы окружены бесчисленными мирами. Они все время возникают и возникают. Их мириады, этих миров – досказанных и недосказанных. Можно смеяться над доктором Григорием Лейбовичем, но, может, ченнилинговые каналы как раз и являются необходимыми переходами из виртуальных миров в миры реальные и обратно. Сложные, долгие ходы между множественными мирами. Разве не обидно? Вы строите, а ублюдки и халтурщики вновь и вновь нарушают гармонию, заводят нас в лабиринт. Допишите роман, прошу вас. Допишите ради… – Она улыбнулась. – Ну, хотя бы ради Коры… – Теперь ее выцветшие глаза смеялись. – Пусть хотя бы в вашем мире герои найдут то, что они искали. Пусть мой брат доберется до Ойротии, не препятствуйте ему. Пусть Лиса останется при нем. Пусть профессор Одинец-Левкин увидит Шамбалу…»
«А если я не смогу? Если я совсем разучился?»
«Тогда грош вам цена, – костенурка хищно оскалила белые великолепные зубы. – Тогда вас забудут. Вас будто не было, понимаете? Оставайтесь в ничтожестве. Придумывайте свои никчемные игры, переписывайте чужие книжки, оставайтесь главным свойством пустоты! Ваши игры и книжки в каждом магазинчике. Даже музыка врет, а раньше этого не умели. – Она кивнула презрительно. – Я сделала все, чтобы подтолкнуть вас. И Кора пыталась. И Лиса, бледная, жалкая немочь, пыталась вас подтолкнуть. И эта миленькая капитан милиции Женя Кутасова, и майор Каганов, и несчастный карлик с затылком, обросшим мхом, и все, все, даже плохие девчонки из «Кобры», пытались вас подтолкнуть. Теперь вы имеете права ссылаться на отсутствие памяти, Сергей Александрович, кто, собственно, помнит историю? Может, мы и ничтожества, но мы придуманы вами. Так не оставляйте нас в конце пути, не обрывайте дыхание. Забросьте в мутное коллективное сознание мысль о том, что мы были, что мы есть, что прекрасное и дурное всегда рядом, что другая жизнь всегда возможна и так же всегда следует добиваться цели».
«А если я не смогу?»
Конкордия Аристарховно холодно усмехнулась:
«Тогда придут падальщики. Они с удовольствием допишут вашу историю. В своем варианте, конечно. Они отдадут профессора Одинца-Левкина моему неутомимому брату, а бедную Кору – сержанту Дронову. Вы хотите, чтобы я еще и с ним жила? Мало мне полковника СС и оливкового советника? Паша все ваши начинания превратит жалкий альтернативный роман. Наслаждайтесь, наслаждайтесь моим городом! Если вы не сможете, если вы не продолжите свою работу, люди запомнят именно Пашины кривляния, а вы так и сгорите безвестно в своем вонючем ночном самолете и, воплотившись в смердящего пса, скуля, побежите под ногами лошадей».
«Но зачем вам все это?»
Читать бесплатно другие книги:
