Невеста Субботы Коути Екатерина

Глава 7

Лежу на плюшевой кушетке, цвет и мягкая обивка которой наводят на мысль о перезревшем персике. В гостиной я не одна. Круглое зеркало над камином, как всевидящее око, запечатлело моих визитеров, исказив их черты. У моего изголовья сидит на стуле господин средних лет, жилистый, коротко стриженный, с узкими полосками баков и пронзительными черными глазами под тяжелыми складками век. Волосы — соль с перцем, да и характер, вероятно, под стать — едкий.

При первых признаках моего пробуждения господин кивает своему спутнику, который расположился в кресле чуть поодаль. Второй джентльмен, не в пример первому, дороден и седовлас. Рассматривая меня, он поглаживает окладистую бороду и поправляет на носу роговое пенсне. У двери, широко расставив ноги, стоит констебль, с виду заправский Джон Булль. Увесистое брюшко, наливные румяные щеки, мясистые уши — ростбиф в синем мундире.

Пытаюсь присесть, ухватившись за спинку дивана, но тело мне не повинуется. В голове гудит, виски нанизаны на раскаленную спицу. Заметив мои потуги, первый посетитель, кем бы он ни был, командует строго:

— Извольте встать, мисс. Вы не Мария-Антуанетта, принимающая просителей в своем будуаре.

— Мистер Локвуд, это лишнее. Бедняжка еще слаба… — начинает благолепный джентльмен, но его коллега вскидывает руку. Ладонь словно упирается в невидимую стену:

— Оставьте свое сочувствие тем, кто его по-настоящему заслуживает, доктор Вудсайд.

У меня нет иного выхода, кроме как подчиниться. Ощущение тепла, создаваемое персиковым колером обоев, оказывается иллюзорным. Камин не разожжен, паркет ледяной коркой стелется под ногами, и пальцы судорожно поджимаются — зябко.

— Да вы, я погляжу, устали. Что и говорить, ночка у вас выдалась о-го-го! Такая же насыщенная событиями, как мое утро. Кстати, позвольте представиться — Уильям Локвуд, старший инспектор сыскного отдела Столичной полиции Скотленд-Ярда. Вас, надо полагать, не удивляет мое присутствие?

Бессильно мотаю головой. После встречи с Бароном Самди меня уже ничем не удивишь.

— Рад слышать! Посему уговоримся так — вы ответите на мои вопросы, после чего мы все отправимся на покой, и вы в том числе.

В противоположность жаре, от которой мозги разжижаются до консистенции горячей патоки, холод оказывает на меня иной, более благотворный эффект. Я собираюсь с мыслями.

— Спрашивайте, сэр.

— Почему вы убили свою двоюродную тетку, миссис Ланжерон?

Инспектор произносит фамилию на английский манер, как «Лэнджерэн», так что я не сразу понимаю, о ком идет речь, и морщу лоб, вместо того чтобы криком выдать себя. Выходит, тетя Иветт все же мертва. Как я и боялась. Как я и хотела. Вот только убила ее не я. Нет, не я! Я точно помню, что не успела загадать третье желание, прежде чем рой бабочек сбил меня с ног.

Или успела? Память у меня сплошь в черных, болезненных струпьях. Подтеки мрака, минуты или целые часы, за которые я не могу отчитаться. Один из таких припадков кромешного забвения настиг меня этой ночью. Что делало мое тело, пока душа копала себе могилу?

Первый порыв — удариться в слезы и повиниться во всем — уступает место безудержному желанию жить. Так человек, которого долго держали под водой, пьет воздух большими, надрывающими грудь глотками. Пред моим мысленным взором еще темнеет разрытая яма, и комья грязи блестят на саване девушки, несчастнее которой нет на всем белом свете. Нет, я не хочу туда! Не хочу стать ею! Раз уж я вырвалась от смерти, что мне эта передряга? Выкарабкаюсь как-нибудь.

Пока что выход мне видится один — прибегнуть к правилу, которое не раз выручало проштрафившихся рабов. Будучи загнанным в угол, отпирайся. Заговаривай зубы, пусти язык вскачь, найди себе тысячу оправданий, но не признавай вины. Потому что белые — странный народ. Утверждают, будто во всем полагаются на закон, а на самом деле выносят приговор под настроение. Подвернешься хозяину под горячую руку, и тебе взлохматят спину за разбитое блюдце. Если же масса благодушествует, то и за побег можно отделаться малой кровью, а то и вовсе обойтись без кары.

«Нет, масса, Господь мне свидетель, ей-же-ей, святые угодники не дадут соврать, ах, что такое масса говорит, да нет, я об том ни слухом ни духом, меня там близко не стояло!»

— Я ее не убивала, — говорю я и смотрю ему прямо в глаза. Белки у инспектора тусклые, желтоватые. С печенью не все ладно.

— Вы, видимо, не расслышали вопрос. Я не спрашивал, убивали вы ее или нет. Ваша вина не вызывает сомнений. Служанка показала, что вчера около трех часов пополудни покойная вызывала вас к себе на разговор, после чего вы в ажитации поехали в церковь Французской Богоматери на Лейстер-сквер, откуда вернулись в половине девятого, когда десерт был уже на столе. Сославшись на нездоровье, вы поднялись к себе. Миссис Ланжерон вернулась домой за полночь и открыла дверь своим ключом, потому что все домашние к тому времени спали. Кроме вас. Припоминаете?

— Нет.

— До того, как миссис Ланжерон успела переодеться и отойти ко сну, вы прокрались в ее опочивальню и убили свою благодетельницу.

— Как… как она была убита?

— Станете ли вы утверждать, будто не помните, как убивали миссис Ланжерон?

Столь лихо закрученный вопрос приводит меня в замешательство:

— Да… то есть нет. И я ее не убивала!

— Убили. Вы проломили ей череп. Не самый женственный способ расправы, но, возможно, в ваших широтах так и принято. Кровь у вас кипучая, южная. Зачем тратить время, подмешивая мышьяк в овсянку, как это принято среди ваших английских товарок?

Лучи солнца пробиваются сквозь туман и робко поглаживают меня по спине, суля долгожданное тепло. Я опускаю глаза и вдруг замечаю, что тонкая ткань сорочки на свету кажется полупрозрачной. Очертания моих ног и бедер четкие, как будто их обвели карандашом. Проклятье! Из всех пыток инспектор выбрал самую мучительную — пытку стыдом. Проще во всем сознаться, чем стоять полуголой перед белыми джентльменами!

— Я замерзла. Нельзя ли принести мне шаль?

— Шаль? — Моя дерзость забавляет следователя. — Если бы поблизости находилась ваша камеристка, вы, конечно, послали бы ее за шалью, зеркальцем или иным предметом дамского туалета. Однако вы на допросе, мисс. В текущих обстоятельствах ваша просьба неуместна.

— Могу сходить, сэр, — предлагает констебль, рьяный не по разуму.

— Стойте, где стоите, Браун.

— Но мистер Локвуд! — протестует седовласый джентльмен. — Бедняжка дрожит как осиновый лист. Для выходцев из Вест-Индии губительны наши холода.

— Любезный доктор Вудсайд! В наших общих интересах как можно скорее разобраться с этим делом, которое, увы, не обогатит анналы криминалистики, поскольку яйца выеденного не стоит. А когда с ним будет покончено, я пойду к себе в клуб, а вы к миссис Вудсайд на чай с тарталетками. Звучит заманчиво, не правда ли?

— И все же, сэр…

— Если вам не нравится, как я веду допрос, подайте на меня жалобу. Ну, так что, мисс? Что-нибудь вспомнили?

Отвечаю без запинки:

— Я не убивала тетю Иветт. Мое сердце обливается кровью от тяжкой утраты. Но на руках моих крови нет.

Раздаются хлопки, громкие, как будто одним вальком для стирки колотят о другой.

— Брависсимо! А вы, как я погляжу, актриса недурная. Хотел бы я увидеть вас на подмостках. Только не в Ковент-Гардене, а перед Ньюгейтской тюрьмой.

— Что здесь происходит?

Оттеснив констебля, в гостиную врывается Джулиан Эверетт. Сюртук отглажен и вычищен безупречно, но черный галстук повязан кое-как, а на одной манжете не хватает запонки. По всем признакам, одевался он в страшной спешке. Тускло-рыжие волосы всклокочены похуже моих — в кебе пятерней расчесывался. При виде меня — с босыми ногами, практически раздетой предательскими лучами солнца — Джулиан на краткий миг теряет самообладание. Он подскакивает ко мне, срывая на ходу сюртук. Единственная запонка, звякая, катится по паркету.

Я готова броситься ему на шею. Или в ноги, если черная кровь одержит во мне верх. Вместо этого я приподнимаю кудри, позволяя избавителю укутать мне плечи сюртуком.

— Что вы себе позволяете, мистер Локвуд? Что за варварский допрос? Мистер Хендерсон, главный комиссар полиции, будет поставлен в известность о вашем возмутительном поступке.

Доктор Вудсайд вежливо кивает, не поднимаясь с кресла, но следователь медленно, с ленцой встает. Вызов принят.

— Вот уж не ожидал встретить вас о такую пору, да еще в столь сомнительной обстановке. А перед тем как бросаться упреками, сэр, я посоветовал бы вам ознакомиться с обстоятельствами дела.

— Уж будьте уверены, с этого я и начал. Я только что побывал на третьем этаже, где разыгралась сцена убийства. И смею вас заверить, спальню покойной я осмотрел со всей тщательностью.

Не оборачиваясь, инспектор раздраженно зовет:

— Констебль Браун, констебля Кройтона ко мне.

С необычайной для его пропорций прытью «бобби» вылетает за дверь, и спустя несколько тягучих, наполненных вздохами и покашливанием минут приводит своего товарища. Это румяный крепыш, совсем еще молодой. Войдя в гостиную, он шумно распахивает рот. Я преступница редкой масти: глаза чернее ночи, губы, созданные для поцелуев и все такое прочее. Разве не так в книжонках, что скрашивают ему часы досуга, описаны креолки? Белесые ресницы парнишки судорожно хлопают — он накрепко впечатывает меня в свою память. Кашлянув, начальник нарушает его созерцательность:

— Правильно ли я понял, Кройтон, что вы пустили постороннего на место преступления?

— А чё я мог-то, сэр? — говорит юнец на безупречном кокни. — Джентльмен сказал, что он с мистером Гладстоном на короткой ноге. И если я того, буду чинить препятствия, он подговорит премьера урезать бюджет всему сыскному отделу!

— Вас послушать, мистер Эверетт, так вы тут у нас царь и бог.

— Нет, сэр, такое впечатление производите именно вы. — И Джулиан делает величественный жест в мою сторону. — На каком основании вы допрашиваете эту леди сразу после перенесенного ею припадка? И допрашиваете ее дезабилье? Будь в вас хоть толика христианского сострадания, вы бы позволили ей одеться.

— Леди? — Следователь крутит головой, выискивая хоть кого-нибудь, кто подпадал бы под это описание. — Никакой леди я тут не вижу. Если же намекаете на нашу бойкую особу, то едва ли ее можно причислить к знатным дамам. А вот к притворщицам — вполне.

— Я попросил бы вас следить за своим тоном. Теперь, когда я здесь, вам не удастся оскорбить мисс Фариваль.

— Чего и следовало ожидать, — хмыкает следователь. — Джулиан Эверетт, ЧП, навел лоск на доспехи и вновь на белом скакуне. Только вместо воровок и девиц, живущих от себя, он взял под крыло прекрасную дикарку. Все к тому и шло. Но вы уверены, сэр, что хотите лезть в выгребную яму? Грязная вырисовывается историйка. А газетчикам-то какое будет раздолье! Неужели вам нужно, чтобы ваше имя трепали в «Морнинг кроникл» и «Дейли телеграф»? На следующих выборах вам аукнется такая слава.

Джулиан уже готов возразить, как вдруг сбивается, бледнеет, стискивает зубы так, что на скулах ходят желваки, и ничего не говорит. В глазах — смятение.

Политика для него — сама жизнь. Разве я могу забыть, как неделю назад он провел меня на Дамскую галерею в палате общин? Оттуда, с забранного решеткой балкончика над креслом спикера, женщины могут наблюдать, как вершит их судьбы сильный пол, и выражать неодобрение, громко фыркая или щелкая веерами. Чувствуя себя одалиской у окошка гарема, я приникла к решетке и одним глазком углядела, как Джулиан обсуждал что-то с коллегами. Кажется, опять самоуправление Ирландии. Обычно сдержанный, он размахивал руками, а под конец беседы улыбнулся самодовольно, по-мальчишески. Он был в родной стихии, свой среди своих. Неразумно требовать, чтобы такой человек — политик, член парламента — рискнул карьерой ради полузнакомой женщины. Да еще той, что сама не уверена в своей непричастности.

Делаю шаг в сторону, желая облегчить ему выбор, но тем самым лишь привлекаю его внимание. Он оглядывается и смотрит на меня, смотрит мучительно долго, приводя меня в крайнюю степень смущения, ведь я не люблю затянувшиеся проводы. А затем происходит неожиданное:

— Мисс Фариваль — моя невеста, — громко и отчетливо заявляет мистер Эверетт. — Я требую, чтобы ее допрашивали в моем присутствии.

Инспектор проводит пальцем по бакенбардам, смущенно теребит нос, словно оппонент сморозил бестактность.

— Я не слышал о вашей помолвке, сэр.

— Мы ее еще не огласили.

— И не советую. Пока что все факты против милой барышни.

— Да, — соглашается мой нареченный. — Пока что.

— Мистер Локвуд, мистер Эверетт, можно вас обоих на пару слов? — Доктор Вудсайд встает и поправляет пенсне. — Отойдемте, джентльмены.

— Если вам так угодно, сэр, — кланяется Джулиан, а его недруг хмыкает и молча идет к дверям.

Я остаюсь наедине с двумя констеблями. Подцепив с серванта кофейную чашку, Браун изучает шифр на донышке, затем постукивает ногтем по тонким стенкам.

— Обещался сервиз прикупить миссис Браун на именины — изрекает он.

Младший коллега с той же дотошностью изучает меня. Наверное, я кажусь ему царицей Нила или черкешенкой Зулейкой из бродячего цирка. Так, право, и влепила бы нахалу затрещину, чтобы шлем съехал на конопатый нос!

Босые ноги топчутся по теплому коврику солнечного света, но мыслями я с Дезире. Где она, что с ней? Напугана ли ночными событиями? Ей тоже придется дать показания — что-то она расскажет? Не верю, что Ди способна меня оклеветать или, если уж на то пошло, открыть обо мне всю правду. А на душе все равно смутно.

Про Олимпию и Мари, оставшихся круглыми сиротами, я вспоминаю в последнюю очередь. Им-то сейчас каково? В другое время я бы поедом ела себя за вопиющую бессердечность, но сейчас в груди моей холодно и пусто. Что-то от меня все-таки осталось лежать в могиле — тот участок души, где обитает совесть.

В дверь стучат, из коридора слышны голоса, и меня под конвоем выводят из гостиной. Ведут не в тюрьму, как грозился мистер Локвуд, а на третий этаж. Замешкавшись на лестничной площадке, успеваю расслышать, как в гостиной уныло бубнит Олимпия, всхлипывает, поминая святых, Мари, а Дезире плачет навзрыд, но рыдания звучат так же мелодично, как ее смех.

Передо мной распахивается дверь в спальню покойницы. Я втягиваю голову в плечи, ожидая увидеть картину чудовищного преступления — пятна крови на стенах, разломанная мебель (ведь чем-то же ее ударили), царапины от ногтей на кроватном столбике, за который, падая, уцепилась несчастная Иветт (если, конечно, ее не убили во сне). Однако комната неожиданно светла и кажется еще просторнее, потому что с окон сняли тяжелые пунцовые гардины, а персидский ковер скатали в рулон и прислонили к стене. Столики, жардиньерки и стеклянные ящики с папоротниками тоже отодвинули, чтобы не путались под ногами у констеблей, деловито снующих туда-сюда. Постельного белья на кровати нет, унесли даже подушку, зато балдахин висит по-прежнему, словно занавес над опустевшей сценой.

Тетушкин стол щерится пустыми ящиками, и та, давешняя, ваза тоже пуста. Жадно обшариваю стол глазами, хотя на что мне рассчитывать? Письмо, конечно, вынесли вместе с другими бумагами. В чьи руки оно попадет?

Мужчины встречают меня, стоя спиной к окну, и в тени их лица кажутся непроницаемыми.

— Вот вам бумага, а вот карандаш, — подзывает меня Локвуд. — Нужно взять у вас образец почерка.

— Зачем?

— Здесь я задаю вопросы. Садитесь и пишите.

Указующий перст направлен на кресло, придвинутое даже не к столу, а к какой-то низкой тумбе, с поверхностью едва ли больше суповой тарелки. Вдобавок на тумбе высится бронзовая статуэтка Дафны, раскинувшей руки-ветви и приоткрывшей рот в безмолвном крике.

Что это, новая порция унижений? Господин инспектор желает полюбоваться, как я буду писать, согнувшись в три погибели?

— На этом столике нет места, чтобы разложить лист.

— Так уберите статуэтку. Поднимите ее и переставьте… ну, хотя бы сюда, — узловатый палец указывает на верхнюю полку похожего на обелиск шкафа.

Джулиан чуть заметно кивает, и, желая ему угодить, я хватаю Дафну за талию, в том месте, где ее туника переходит в кору, но массивное изделие из бронзы слишком тяжело. Сдвинуть еще можно и дотащить до шкафа тоже, но водрузить ее так высоко я не смогу. Силенок не хватит.

— Помогите мне, сэр, — обращаюсь я к констеблю Брауну, который все это время маячит у меня за спиной. — Я боюсь, что если попытаюсь ее поднять, то уроню и от нее что-нибудь отколется.

Ухмылка инспектора загибается вниз. С кислой миной он превращает мою просьбу в приказ. Констебль расчищает столик, и я успеваю позавидовать той легкости, с какой он подхватил статуэтку. На такой службе мышцы быстро окрепнут, а я тяжелее молитвенника отродясь ничего не поднимала. Откуда взяться силе?

— Что мне писать?

— Сейчас продиктую.

Прочистив горло, мистер Локвуд диктует неторопливо и внятно, как учитель у доски:

Похоже на стихотворение. Я послушно скриплю химическим карандашом, хотя и не уверена насчет правописания некоторых слов. Например, «насытьте».

— Быть может, мы прервем этот недостойный балаган? — вмешивается Джулиан. — Эксперимент мы провели. Все вышло так, как я предполагал.

— Это еще ничего не доказывает. В судебной медицине есть такое понятие, как аффект. А в состоянии аффекта человек способен выполнять действия, кои при обычных условиях ему не по силам. Гнуть чугунные перила, поднимать тяжести…

— На свете много есть такого, друг Горацио. Для полноты картины стоит упомянуть месмеризм, столоверчение и гоблина Кровавые кости, коим вас пугала нянюшка Пег.

— Доктор Вудсайд?

Выровняв на переносице пенсне, доктор подходит ко мне и возвращает мистеру Эверетту сюртук. Вновь оказавшись в одной сорочке, я ежусь, но лишь от холода, а не от страха. Доктор Вудсайд производит впечатление безукоризненной доброжелательности, да и в целом к представителям этой профессии я не питаю иных чувств, кроме приязни. Мне сразу же вспоминается наш доктор Эже, единственный врач на десятки миль окрест. Вечно занятого доктора редко можно было застать в амбулатории, посему болящие привязывали к воротам шест с белым полотенцам, чтобы привлечь его внимание, случись ему проезжать мимо. А платили доктору вскладчину и раз в год, как десятину священнику. Щедро платили — лишь бы только не покидал наше захолустье.

Доктор Вудсайд просит меня закатать рукава повыше, после чего ощупывает мне предплечье и спрашивает, не жалуюсь ли я на боль. Нет, мышцы у меня не болят, и раскаленная спица в висках почти остыла.

— Не похоже, чтобы барышня была способна поднять эту скульптуру, — оборачивается доктор к коллеге. — И уж тем более занести над головой. Это привело бы к растяжению мышц, если не разрывам, но ничего подобного мы не наблюдаем. Самое главное, что пятен крови на ее сорочке нет, тогда как, учитывая угол, под которым был произведен удар, брызги непременно попали бы ей на манишку.

Я роняю взгляд на бронзовую Дафну, и меня пробирает дрожь. Так вот в чем заключался эксперимент! Когда я представляю, что по волосам нимфы струилась горячая, свежая кровь, крик выскальзывает у меня из горла. Джулиан многозначительно поднимает палец.

— Что и требовалось доказать, мистер Локвуд. Ergo[33], к мисс Фариваль не может быть никаких претензий.

— Этот ваш эксперимент не снимает вопроса о сообщнике. Не сама убила, так подсобил дядя Том. Горничные утверждают, что поутру обе двери, парадная и черная, были заперты. Из этого следует, что ночью кто-то впустил убийцу, а по совершении злого дела выпустил его на улицу и запер за ним дверь.

— То, что вы говорите, сэр, напоминает анекдот, к кульминации которого всяк, кроме рассказчика, теряет нить повествования. Если мисс Фариваль присуще столь отъявленное коварство, почему же она вернулась на место преступления и упала там в обморок? Странноватое поведение для злодейки, вы не находите?

— Не такое уж странное, учитывая, откуда она родом.

— Даже так, сэр?

— Господи, Эверетт, довольно ходить вокруг да около! — взрывается инспектор, не выдерживая его спокойной, приправленной снисходительностью улыбки. — Вы же знаете, откуда дама родом. Луизиана лежит на той самой широте, что и Вест-Индия, а жаркий климат — рассадник идиотов и маньяков!

Крупные пальцы Джулиана легонько шевелятся, как будто он делает записи, видимо, профессиональная привычка.

— Вот уж не думал, что вы настолько любите беллетристику, чтобы походя цитировать Шарлотту Бронте. Вынужден вас огорчить: мисс Фариваль нимало не походит на обезумевшую креолку, супругу горемыки Рочестера. Поведение моей невесты, включая отказ разговаривать с незнакомцами, является образцом пристойности.