Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан

Через тернии к храму, или танцующий под дождем

Владлен Тарханов был мужчиной джеклондоновского типа – крепко сбит, высок ростом, с курчавой и черной, как у араба, шевелюрой и волевым лицом. Еще недавно он был преуспевающим человеком, но после августовского дефолта обнищал. Жена выставила его за порог, бросив за ним чемодан с кое-какими вещами и настольной книгой «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса. Выбросила со двора, как старую собаку, которая уже ни на что не годилась и была лишним ртом.

Теперь он сидел в небольшой захудалой кафешке, где раньше не позволил бы себе выпить даже минеральной, и пил водку, размышляя о превратностях судьбы.

Несмотря на перенесенные беды, Тарханов не успел обветшать, хорошо выглядел, был элегантно одет и не перестал нравиться женщинам. Вот и в этот раз, едва зайдя сюда, ощутил легкое прикосновение васильковых глаз красавицы-брюнетки, которая сидела невдалеке в кругу подруг. Потом они еще несколько раз обменялись взглядами обворожительной женщины и импозантного мужчины, каждый веря в превосходство своей притягательности. Она не сдавалась. Не сдавался и он. Решив быть более экспансивным, настойчивым, Владлен поманил красавицу пальцем к своему столу. «Неа!» – не сводя с него васильковых глаз, засмеялась чародейливо она и покачала головой.

Посчитав, что им все-таки потеряны былые лоск и магнетизм, заплатив курносой и рыжей официантке, Тарханов вышел.

Шум большого города, как еще недавний дефолт, казалось, поглотил его, но нет. Чей-то звонкий и приятный голос вырвал обратно.

– Ну, куда же вы? – окликнула она.

Тарханов повернулся. На пороге кафе в сиреневом платьице стояла та самая красавица-брюнетка.

– Хотите доиграть в игру? – спросил Владлен.

– Нет, – снова рассмеялась она. – Что с вами?

– В каком смысле?

– У вас глаза больной собаки.

– А я и есть старая, побитая жизнью собака, – ответил Владлен.

Она посерьезнела, подошла и стала рядом, и Тарханов почувствовал ее хрупкое, но кажущееся очень надежным плечо. Они пошли вместе.

– Когда мне плохо, я хожу к маме, – тихо сказала она.

– У меня давно нет мамы, – грустно ответил он.

Они долго гуляли по тенистым аллеям городского парка, гуляли и молчали, и молчание это было выразительней и красноречивей миллионов слов, потому что их лица светились счастьем, счастьем, которое они подарили друг другу.

– Все это у меня когда-то было, – будто испугавшись нахлынувшего чувства, сказал он при расставании. – И это весна, и парк, и любовь…

Она чуть приподнялась на цыпочки, коснулась губами его щеки, прошептала:

– Никто не может запретить прихода новой весны и любви.

– Не может, – нежно смотря ей в глаза и желая утонуть в этом васильковом лугу, гладя волосы, пахнущие жимолостью, улыбнулся.

Алена, так звали ее, упорхнула в темную и теплую ночь, а он вернулся в гостиничный номер, в котором жил вторые сутки. Уснул быстро, но спал плохо. Ему стали являться какие-то люди, простые люди, в простых одеждах и заговаривали с ним. Выслушивая их бессвязные речи, он силился и просыпался, засыпал снова, но теперь другие, не те, что в первый, второй и третий разы, опять являлись к нему. Никогда и нигде никого из них он прежде не видел. Устав отбиваться от них и будучи в состоянии вялой дремоты, Владлен заставил себя погрузиться в глубокий сон, надеясь, что, когда сознание отключится полностью, видения в конце концов исчезнут. Уснул крепко, но увы… Теперь к нему явились трое, одетые в сияющие подобия римских туник, и присели на нечто неосязаемое в темноте. Двое, находившиеся по краям, были юны и неподвижны, а третий, посередине, возвышался над ними величавой осанкой, белый, как лунь, старец, с удивительно правильными и благообразными чертами лица. «Неужели водка в этой кафешке была галлюциногенной?» – подумал во сне Владлен.

– Нет, нет, мы совсем не то, что ты подумал, – прочитал его мысли старец и от его слов и лика повеяло такими светом и волей, что Владлен даже содрогнулся.

– Неужели ты… Вы… Это есть Он! – подразумевая под «он» бога, приготовился броситься ниц Тарханов.

Старец поднял тонкую ладонь с длинными пальцами в светящемся ареоле и ответил:

– Нет, я не Он. Велика была бы честь для тебя, которой Он не удостаивал даже своих пророков.

– Кто тогда Вы? Ангел?! – пересилил волнение Владлен.

– Да, – ответил старец. – Один из Его поверенных.

– Кто же тогда были те, в простых одеждах?

– Это люди, взывавшие к твоему сочувствию и помощи.

– Но я никогда не встречал их раньше.

– Не встречал и, может быть, не встретишь никогда. Они дети разных народов и живут далеко друг от друга.

– Но как я им могу помочь тогда? – спросил Владлен.

– Все и всё в вашем мире взаимосвязано. Верша добро и зло, человек не ведает, когда, в каком уголке земли, на ком они откликнуться, – ответил старец.

– Мне нужно стать праведником?

– Нет, это не твоя планида, – заключил он. – Для начала иди и найди золото Пантелея, что он завещал своей дочери Пелагее.

После этих его слов троица стремительно вознеслась.

– Но что я с ним буду делать потом? – крикнул вслед ей Владлен и вновь увидел ангельский лик старца средь неба в облаках, который громогласно, сквозь всполохи надвигавшейся грозы, возвестил ему:

– Что делать с ним подскажет тебе Он.

Тарханов проснулся потрясенным и долго смотрел в темный потолок. Он никогда не был ни атеистом, ни глубоко верующим человеком и никак не мог понять, почему этот сон приснился именно ему. «А может быть, это был просто разговор с собственным подсознанием, – предположил он. – Ведь помогает же оно людям, подавая тот или иной знак в трудные минуты».

За стеной, за домом, по крупной автомагистрали гудели грузовики, шуршали по асфальту легковые машины, с ревом пронеслась группа мотоциклистов. Жизнь била ключом даже ночью. Еще час назад он лежал, выброшенный бесцеремонно на ее обочину, но теперь ему был подан знак, к которому он посчитал необходимым прислушаться.

Поутру, купив на местном «блошином» рынке металлоискатель, он покинул этот большой и шумный город, в котором умело отбивался от бандитов, откупался от чиновников, но не уберегся от ударов судьбы, и уехал в станицу своего детства.

Тарханов любил возвращаться в нее. Сходил на дальней станции и лугами, перелесками, оврагами, которые были дороги ему во все времена года, шел не спеша к отчему дому, наслаждаясь неторопливо, как добрым вином, воздухом родины и нарастающей в груди трепетностью по приближению к станице. Он всегда любил малую родину. Но бурные девяностые годы вовлекли его в такой водоворот жестоких и подчас кровавых событий, что он стал менее сентиментален и все реже и реже наведывался сюда. На этот раз Тарханов не приезжал больше трех лет.

Пелагея, что доводилась матери Тарханова двоюродной теткой, никогда не делала тайны из клада, завещанного отцом. «Однажды в далеком восемнадцатом году, – рассказала как-то старушка ему, – отец позвал меня в огород, где стоял наш деревянный и длинный сарай. Было мне в ту пору одиннадцать лет, а сестре моей Тасе, что родилась по смерти матери глухонемой, пятый годок пошел. Так вот, вырыта была в этом сарае яма по пояс, куда отец, завернув в черную шаль две больших золотых чаши и кубок, положил и закопал «Будет вам совсем невмоготу с Тасей, раскопаешь», – сказал он, – а на следующее утро ушел с корниловцами и пропал без вести. Тася померла через несколько месяцев после того дня, а меня потом забрали как дочь белогвардейца в детскую коммуну на перевоспитание. В ней я пробыла шесть лет. За это время сарай сгорел, а огород несколько раз перепахивали. Так я и потеряла то заветное местечко…»

Пелагее мало кто верил в станице, где еще продолжали жить те, кто хоть и детьми, но помнил Пантелея. «Справным и лихим казаком был, то правда, – говорили они, – но вот золотишка у него отродясь не водилось».

«Кто и у кого в те смутные времена, махая шашкой, мог отобрать богатства, только богу ведомо, – думал Тарханов по пути в станицу. – Так что, мог заполучил его и Пантелей». Да и рассказ Пелагеи всегда казался ему вполне логичным и правдоподобным.

На околице старый станичник Николай Межевой косил поспелые травы, укладывая их в высокие и ровные валки.

– Здравствуйте, Николай Петрович! – приветствовал его Тарханов.

Межевой остановился, опираясь на косу, прищурился, присмотрелся:

– Никак ты, Владька!

– Он самый.

– Давно тебя не было видно.

– Вот, решил, наконец, заглянуть, дядьку проведать, да и кое-какие другие дела сделать.

– Сказывают люди в станице, что больно разбогател ты. А что ж пешком-то? Наши богатенькие и те на «Мерседесах» раскатывают, хотя и не чета вам, городским? – спросил Межевой.

– Решил пешочком пройтись по родным местам, – ответил Владлен и подумал: «И впрямь, разбогател больно, только вот «больно» в прямом его значении. Ну, ничего, возродимся, как феникс из пепла. Мы, Тархановы, не из слабых, нашему казачьему роду, как говорится, нет переводу».

Михаил Тарханов, младший брат его отца, погрузневший и постаревший за те годы, которые Владлен не приезжал в станицу, встретил племянника радушно, но потом встревожено спросил:

– Что ж ты Галину свою с собой не взял?

– Нет больше Галины, – ответил Владлен.

– Как это нет?!

– Она то есть, но в моей жизни ее уже нет.

– И что вам неймется, не живется молодым, – побрюзжал дядька, – как мы, вроде холодом и голодом неморенные, в достатке и тепле выросли и жили.

– В том то, наверное, и дело, что неморенные, – ответил Владлен, – а то ценили бы друг друга, крепость уз и что имели.

Они помолчали. Потом дядька спросил его, глядя в упор:

– Вижу, Владька, неспроста ты пожаловал. Говори, что у тебя еще там стряслось в городе?

– Я обнищал, – ответил Тарханов.

– А миноискатель зачем с собой привез?

– Миноискатель?

– Говори, меня не проведешь. Я эту бандуру, которая у тебя из сумки торчит, четыре послевоенных года в армии протаскал, разминируя Украину.

– Это металлоискатель, – уточнил Владлен.

– Какая разница!

– Он проникает глубже. Хочу золото Пантелея найти, – не стал более отпираться Тарханов.

Неожиданно для него это сильно напугало Михаила.

– Упаси тебя господь, племянник! – перекрестился он.

Владлен усмехнулся:

– И давно ты, дядька, креститься стал? При советах вроде в партийных ходил?

– Ходил, ходил, но не без бога в душе, – ответил Михаил. – А сейчас исправно в церковь хожу.

– И чего же ты так испугался?

– Как и все в станице, я тоже не верил Пелагее, – сказал он, – пока не встретил на маевке в соседней станице в году семидесятом старого казака Никиту, что в семнадцатом с Пантелеем службу в Москве нес. Сказывал он, что отец Пелагеи и еще какой-то солдат одну из церквей тамошних в смуту ограбили, а попа убили. Кровь на этом золоте, Владька, не принесет оно тебе счастья.

Владлен снова усмехнулся.

– Как же оно не принесет, грех-то и кровь ведь не на мне?

– Еще говорил тот казак, – не перестал спорить Михаил, – что попадья убитого прокляла убийц и всех, кто не богоугодно прикоснется к тому золоту.

– Ерунда все это, дядька, – рассмеялся Тарханов. – Не верю я и никогда не верил во всякую мистику.

На подворье Пелагеи он пришел на следующее утро, спозаранку, и нашел его в глубоком запустении, так как хозяйка умерла несколько лет назад, а усадьбу никто не пожелал прибрать к рукам. Порос густо берестой, орешником, терновником и огород. Но это совсем не испугало Владлена, он быстро взялся за дело. В первые два дня мета ллоис кате ль часто подавал сигнал, но ничего путного выкопать не удавалось, находил то тяпку, то зубья бороны, то топор с прогнившим топорищем и прочую крестьянскую утварь. А слух о том, что Тарханов ищет в огороде Пелагеи клад, быстро разнесся по станице.

Первым явился на огород местный криминальный авторитет Володька по кличке Кандалы. Важничая, в цветной рубахе и узких черных очках, ковыряясь длинным и ухоженным ногтем на мизинце в зубах, с толстой золотой цепью на шее, он спросил:

– Ну что, копаешь?

– Как видишь, – ответил Владлен.

– Когда найдешь золотишко, дашь знать.

– С чего бы это?

– С того, что на моей земле копаешь.

– Твоя земля та, что лежит в твоем огороде, – ответил Тарханов. – А эта, покойной тетки моей матери.

– Я в смысле копаешь на моей территории.

– Ну, а если не дам знать, то как тогда, убьешь?

– С этим подожду, – сказал Володька. – Кто же станет убивать курицу, которая может принести золотые яйца. Ну, а не скажешь потом, увидишь! – грозно хмыкнул Кандалы и удалился.

С того дня с пригорка над огородом кто-то стал следить за Тархановым из старенькой иномарки.

На другой день притарахтел на допотопном мотоцикле с коляской гладко выбритый и слегка пьяный участковый милиционер.

– Кто разрешил копать? – строго спросил он.

– На это разрешения не требуется, – ответил Владлен. – Я раскапываю не памятник истории и культуры.

Участковый измерил его одним бегающим вверх и вниз глазом, другой при этом был неподвижен, не мигал, и казалось, смотрел Владлену прямо в душу.

– На все требуется разрешение, – строго сказал он. – Найдешь золото, сдашь государству, получишь причитающиеся проценты.

– Есть! – ответил Тарханов по-военному, положив на «краул» на плечо лопату.

– И смотри мне, не забалуй! – пригрозил участковый и утарахтел на своем мототранспорте.

«Как и всегда на Руси, – семеро с ложкой, а один с сошкой, – вздохнул устало Тарханов. – Нет чтобы стать рядом и копать, нет, а вот заработаешь – обязательно поделись. Фиг вам, бандюкам, с маслом, а не золото. И государству тож. Где оно было то государство, когда я претерпел полный разор! Почему не защитило меня, того, кто вытаскивал его из разрухи и нищеты!»

На третий день за покосившейся мазанкой Пелагеи, рядом с углом огорода, поросшим терновником, металлоискатель снова подал сигнал. Владлен выкопал яму выше колен, и решил, что наверняка его находкой будут не предметы утвари, а что-то иное, так как на эту глубину по логике вещей сами по себе они попасть еще не смогли. Потом, как и вспоминала Пелагея, что сделал ее отец, выкопал по пояс – золота не было, а сигнал продолжал идти. «Неужели Пантелей был двухметрового роста», – подумал он и снял землю еще на две штыковые лопаты. Снова прозвонил, но сигнал почему-то пропал. «Что за чертовщина!» – присел на край ямы он, а затем почти осенило: «Прошел, наверное, вниз, мимо». Прозвонил правую стену. В унисон зазвучавшему сигналу радостно в груди забилось сердце. «Надо копать нишу, надо копать нишу! – застучало в висках, запульсировали на них лихорадочно вены.

Долгая работа Владлена на одном месте не осталась незамеченной и для того, кто наблюдал за ним. Он выбрался из машины, облокотился на нее и стал открыто следить за Тархановым. Чтобы притупить его бдительность, Владлен остудил свой порыв, свернул всю работу и пошел с огорода, решив вернуться сюда ночью.

– Куда ты, Владька, на ночь глядя, – окликнул его дядя, когда он, тихо открыв дверь, попытался выйти из дома незамеченным.

– Пройдусь по станице, проветрюсь перед сном, – слукавил Тарханов.

Ночь была тихая, лунная, звездная. В огороде Пелагеи, нарушив ее, где-то заверещал сверчок, сорвалась с дерева ночная птица, потревоженная скрипом старой калитки, которую он открыл. Уверенный в удаче, он несколько раз ткнул лопатой в то место в правой стороне ямы, которое прозвонил днем. Лопата во что-то уперлась. Оно показалось мягким. «Шаль» – подумал Владлен и дернул ее за край, она по ветхости порвалась и обнажила другой край – твердый и блеснувший в ночи. Тарханов задрожал от восторга и трясущимися от волнения руками стал вытаскивать из образовавшегося провала увесистые предмет за предметом…

Теперь он снова был богат, но эйфория быстро сменилась тревожностью. Ведь за ним пристально следили. Сложивши чаши и кубок в спортивную сумку, Тарханов поспешил убраться восвояси.

Он вышел и заночевал на том месте в лесу, где в юности у подсечной бахчи отца стоял шалаш. Но прежде чем заснуть, предался воспоминаниям. Отец его Леонид Николаевич слыл в станице знатным хлеборобом, работал на колхозной земле круглый год. В начале 80-ых, похоже, в нем что-то надломилось, всегда презиравший тех, кто чаще пропадал на собственном огороде, а не на колхозном поле, он вдруг весной стал выращивать арбузную рассаду, а потом высадил ее на этой прогалине, на которой незадолго вырубили лес. В начале того лета целую неделю непрерывно шли дожди и рассада, не успев выбросить завязь, сгнила. Но упрям был отец. Все то же он сделал на следующий год. На бахче было выросли арбузы, но однажды ночью, сонм каких-то непонятных животных нагрянул на нее и, продырявив овощи, высосал из них все содержимое. «Наверное, это сделали мыши», – предположил колхозный агроном Аркадьич, которого отец вызвал на бахчу. Шел в то время с охоты другой станичник – Степан Оноприенко. «Никакие это не мыши, – возразил он, – а дикие кабаны. Они часто к нам с гор наведываются, то картошку перелопатят рылом да съедят, то арбузы, как кровососы, выпьют».

Не успокоился отец и на следующий, третий, год. Едва появились на бахче первые арбузы, стал зорко днем и ночью охранять их. В тот злополучный день Владлен принес ему из дома обед. Отец, прохаживаясь между завязями с большими полосатыми цвета зеленого жемчуга овощами, довольно приговаривал: «Послезавтра, сынок, у нас будет первый и большой сбор. Купим тебе велосипед и одежку получше к школе».

Где-то от станицы в тот момент, урча и лязгая гусеницами, стал приближаться к лесу трактор. Ни отец, ни сын не обратили на него внимания. Мало ли ездило их тогда, ведь поля были кругом и работы на них всегда непочатый край. Но когда трактор с высоко поднятым плугом, словно петушиным хвостом, появился на просеке, что вела к бахче, отец насторожился. За ним ехал милицейский УАЗ и к. У края бахчи они остановились. Из машины вышел с двумя милиционерами худощавый с невозмутимым холодным взглядом инструктор райкома партии Коцюба.

– А для тебя, что, Тарханов, закон не писан, – визгнул он, стараясь перекричать трактор. – С указом о нетрудовых доходах не знаком?

Отец ничего не ответил.

– А еще передовик, орденоносец, коммунистом называешься, – визжал дальше инструктор. – Ну, ничего, поставлю о тебе вопрос на первом бюро райкома партии!

Коцюба махнул трактористу рукой и тот, заехав на бахчу, опустил свой «хвост». Через полчаса все закончилось и поле, словно кровью, было залито алой арбузной мякиной.

Когда они уехали, отец скорбно махнул вслед и сказал ему: «Никогда, сынок, не поступай, как они, и всегда уважай труд человека». Потом, в дни дефолта, он испытает те же чувства, поймет отца и оправдает его дальнейший поступок, когда тот, не дождавшись пока исключат из партии с позором, пришел в райком и положил на стол секретаря свой партийный билет, полученный в окопах под Сталинградом.

К семи часам утра Владлен вышел к первой электричке и, к своему удивлению, увидел у дверей к кассам станции милиционера, того, кто приходил в огород Пелагеи. Может, это было случайностью, и участковый поджидал не его, а находился тут по своим делам, но для Тарханова не было никакой разницы. Пройдя вниз с километр от станции, он вышел на полевую дорогу, справа от которой текла река, а слева, почти до самого горизонта, тянулась заброшенная рисовая плантация, разбитая дамбами на квадратные чеки, заболоченная и буйно поросшая густым и высоким камышом.

Первые три машины, что пропылили по дороге, не остановились. Прошло еще около получаса. А потом на дороге показался черный джип и притормозил, как вкопанный, возле Владлена. За рулем сидел Володька-Кандалы. В салоне еще четверо его дружков. По выражению лица авторитета Владлен понял, что тот не ожидал увидеть его на дороге в столь ранний час.

– И куда это ты намылился? – выбрался из машины он.

Одет Кандалы был в сапоги-заброды, теплый для весны свитер и выглядел так, будто собрался на рыбалку или охоту.

– Домой еду, – ответил Тарханов.

– А я Ваньчу присмотреть за тобой послал, – недоверчиво посмотрел он. – Ну что, нашел золотишко-то?

– Нет!

Кандалы приблизился.

– Не врешь? – и ухватился двумя руками за сумку.

Владлен не отпускал ее. Некоторое время Кандалы с брезгливой ухмылкой, как на червя, которого ему ничто не стоит раздавить, а Тарханов с готовностью к прыжку льва, у которого хотят отнять добычу, смотрели друг на друга. Владлену было что терять, решение созрело мгновенно, и он тяжело ударил лбом в широкое лицо Кандалы. Не так страшен оказался авторитет, как его малюют, отпустил сумку и рухнул в пыль. Бежать к реке не было смысла, с таким грузом, когда следом еще будет погоня, ее не переплыть, и Владлен бросился в заросли камыша и помчался по ним, что есть сил. «Стреляйте, стреляйте, идиоты, уйдет же!» – кричал своим браткам опомнившийся Володька. И они, выскочив из машины, начали палить по нему из ружей. Дробь рассыпалась рядом с ним, слева, справа, как шрапнель, а он бежал, бежал и бежал. Погнались за ним и они. Преодолев несколько чеков, Тарханов почувствовал, что силы его на исходе и начал лихорадочно искать место, где смог бы затаиться и передохнуть. Глаза наткнулись на шлюз, который имелся в каждом чеке. Он быстро поднял его заслонку, прополз в грязную жижу в бетонной трубе, тяжелая заслонка сползла вниз, погрузив его во мрак. На дамбе рядом послышались голоса «Не мог он далеко уйти, смотрите в оба!», – кричал Кандалы. – Вам бы на печи сидеть, а не на охоту ходить. Подстрелить вчетвером одного не смогли». «Подстрелишь его, бежал быстрее, чем лось», – не согласился с ним кто-то и они прошли мимо. Владлен облегченно вздохнул. Через пару часов бандюки проследовали обратно. Их джип громко заурчал и со злой, визжащей пробуксовкой сорвался с места. Подождав немного, Владлен попытался поднять заслонку, чтобы выбраться наружу, но она не поддалась. Попробовал поднять вторую с другого конца – тоже было бесполезно. Только теперь он осознал недвусмысленность своего положения. Заслонка поднималась с внешней стороны рычагом, который потом плотно ее защелкивал. «Бежал от смерти, а попал в могилу», – задыхаясь от болотного смрада, подумал он.

Он просидел в трубе целый день, а потом и ночь. Химикаты, которыми долго пичкались земля и вода в чеках, болотные зловонья смертоносным грузом оседали в легких, душила его теперь и клаустрофобия. Когда он совсем задыхался, прикладывался ртом к небольшой щели в злополучной заслонке, жадно втягивал воздух. Как почти всегда водится с людьми, попавшими в подобную ситуацию, вспомнил он о боге: «Пощади, пощади!» – бормотал часами напролет, еле ворочая распухшим языком в прогорклом рту, отбросив от себя сумку с золотом, что принесло ему эту беду. Собственная жизнь оказалась намного, ох, как намного, дороже… И это стало его первым прозрением.

К следующему дню, к которому он потерял счет времени и силы, Владлен уже не мог подтянуться к заветной щели и, если удавалось это сделать, то только в мыслях. Он окончательно стал задыхаться. Как раз кто-то в это время двинулся по дамбе и шаги его стали громко отпечатываться в ослабевшем мозгу, будто шел по ней не человек, а каменный колосс. «Колосс, колосс!», – истошно прохрипел почти невменяемый Владлен. Шедший остановился, прислушался, спустился к шлюзу, нажал на рычаг. Яркий свет потоком хлынул в трубу, ослепляя Тарханова. Потом в проеме показалось лицо того ангела-старца из странного сна. Владлен вдохнул полной грудью, тряхнул головой, протер слезящиеся глаза. Лицо старца мало-помалу стало обретать черты какого-то незнакомого человека. «Помоги!» – прохрипел Тарханов. «Ай-я-яй, красавчик, как ты попал сюда», – приговаривая так, подошедший вытащил его из шлюза, стал под руку и вывел на дамбу. Владлен, почувствовав твердь, плюхнулся на нее и, казалось, в пьянящей свободе обнял всю планету. Затем, еще не веря своему счастью, спросил:

– Кто ты, спаситель мой?

Тот обнажил ряд белых зубов на смуглом лице, приподнял правую бровь с небольшим клочком седины и ответил:

– Беженец я из Баку, Элимсар.

– Элимсар!..

– Можете меня звать Элиш, – как друзья называли, – простодушно сказал тот.

«Не только жизнь, но и свобода дороже золота. И без нее оно ничто», – прозрел на мгновение во второй раз Тарханов, но соблазн быть еще и богатым при этом снова взял верх и он, бросившись обратно в шлюз, выволок из него тяжелую сумку.

Элиш отвел его в бывший домик лесника на реке, в лачугу, которую облюбовал несколько лет назад, отпоил молоком. Тарханов помылся в реке, отстирал одежду и, облачившись в халат, который протянул Элиш, присел на небольшой веранде. В память о невольном заточении из-за долгого согбенного сидения в узкой трубе теперь только болела спина. Попивая крепкий чай, он спросил своего спасителя:

– Элиш, ты вроде бы азербайджанец, что заставило в таком случае тебя покинуть родину?

– Азербайджанец? Не совсем, – ответил он. – Я наполовину кумык, но женой моей была армянка. Там ее убили.

– Все мы не совсем, – подумал Тарханов, – а заверения в чистоте своей крови, национальности, сопряженные с убеждением в собственной исключительности – бред и обыкновенный фашизм.

И это явилось его третьим прозрением.

– Вот и живу теперь беглецом – без семьи, дома и паспорта, – грустно улыбаясь, продолжал тем временем Элиш.

– Будет у тебя и дом, и паспорт, и, надеюсь, в будущем семья, – уверенный в своих возможностях, пообещал Владлен. – Только не покидай этого места и дождись моего возвращения.

Он оделся в подсохшую одежду и, взяв сумку, пошел к дороге.

Вернувшись в город, Тарханов первым делом зашел к Алене.

– Я уже думала, что ты никогда не придешь, – склонила она голову к дверному косяку своей комнаты в общежитии. – Где же ты пропадал так долго?

– Разве это долго, – пожал плечами Владлен, – всего каких-то пять дней. Я дома был и теперь мы сказочно богаты.

Она нерешительно сделала шаг вперед, осторожно прижалась к его груди:

– Обещай, что больше не станешь покидать меня надолго. Ты – моя сказка и другой мне не надо.

Он поверил в искренность ее слов и почувствовал, как отогревается от невзгод сердце. О нем думали и его ждали. Это окрыляло.

– Обещаю! – ответил он.

Алена прижалась к нему еще крепче и, словно веточка, будто бы старалась прирасти к нему и быть неразлучной, неотъемлемой частью.

В гостинице при дневном свете он впервые взглянул на свои находки и почти потерял дар речи. На кубке был выгравирован лик Христа, на одной чаше – Мадонна с младенцем, на другой – Тайная вечеря. В общем-то, обычные портреты, библейский сюжет, но как они были сделаны, несомненно, гениальным мастером!.. Как живые, вернувшись из многолетней тьмы, они, словно торопились отдать миру сполна свои теплоту и свет. «Что есть золото – презренный металл, лом, – подумал Тарханов, – не будь человеческого гения, способного вдохнуть в него свою душу».

И это было его четвертым прозрением.

На следующий день Владлен, сфотографировав свои находки, спрятав их в банковской ячейке, отправился к известному в городе антиквару Ширванскому. Открыв входную сейфовую дверь, охранник провел Владлена через широкий и светлый холл к его кабинету. В надежде увидеть антиквара хватким мужчиной в богатом домашнем халате и пенсне, обставленного предметами седой старины, какими их обычно показывают в фильмах, Тарханов был немного разочарован. Антиквар скорее походил на взъерошенного воробушка, узкоплечий, большеголовый, немного неуверенный в себе, можно даже сказать, стеснительный. И интерьер вокруг него был совсем обычный – обычная офисная мебель, которая, правда, едва вмещала множество фолиантов с золотыми и серебряными тиснениями.

– Я слушаю вас, молодой человек, – чуть нараспев протянул Ширванский.

Тарханов молча положил ему на стол фотографии. Несколько подслеповато Ширванский вблизи рассмотрел их, а потом потянулся за лупой. Рассматривая долго кубок и чаши сквозь нее, стал прицокивать языком, не скрывая своего восхищения. Потом он поднял чуть мокрые глаза и спросил горячо Владлена:

– Откуда у вас это диво, молодой человек?

– Откопал, – ответил Тарханов.

Антиквар засеменил к шкафу, достал из него толстую книгу, название которой Владлен успел прочитать – «Золото православной церкви» и стал листать ее. Остановился и протянул Владлену развернутую книгу. С глянцевого листа просияли золотом его находки – тот же кубок и две чаши.

– Это, молодой человек, – продолжил тем временем антиквар, – утварь Великого поста. С этим кубком русские патриархи возвещали о начале и конце светлого праздника, а чаши использовались при торжественной трапезе. Подарены они были русской церкви императором Византии Михаилом VIII в знак признания ее заслуг в распространении православия. Этим реликвиям более 700 лет. Они пережили все смуты на Руси, а вот в 1917 году были безвозвратно потеряны.

– И сколько это диво стоит? – поинтересовался Владлен.