Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан
– Понимаете ли, – погладил его по руке «воробушек», – эти реликвии не имеют цены.
Антиквар смотрел на Тарханова горячечно, почти прожигая его, и показался теперь далеко не стеснительным, а волевым и алчным. В глазах его пылала жажда завладеть увиденным.
– Все имеет свою цену, – ответил Тарханов.
– Эти раритеты ищут давно. И вряд ли вам удастся их продать в России, – все в той же горячке продолжил Ширванский.
– Ну и как мне быть?
– Я бы вам мог посодействовать, – вкрадчиво предложил антиквар.
Слова Ширванского сбросили Тарханова в глубокую бездну смятения. Конечно же, то, что предметы являлись религиозными реликвиями намного увеличивало их стоимость, но была и иная сторона у этой медали – Владлен Тарханов не считал себя настолько безнравственным человеком, чтобы продать их и нажиться.
– С этим нужно повременить, – ответил он антиквару и быстро вышел.
Он пошел по улице, не замечая прохожих, не слыша шума машин, вспоминая свой странный сон, положивший начало этой истории, о проклятии попадьи, о котором рассказывал дядя, погоню братков, невольное и страшное заключение в шлюзе. «Неужели все это было не случайно и мне предначертана судьбой особая миссия» – подумал он. Никогда Владлен не был так сказочно богат и никогда эта состоятельность его так не угнетала. И тем не менее в этот день он впервые поборол собственный соблазн – продать реликвии, но и как распорядиться ими, пока не знал. Теснимый противоречиями, Тарханов вернулся в гостиницу и долго не покидал ее, обдумывая, как быть дальше.
Не терял даром времени и Ширванский. Как только Владлен вышел за порог, он немедленно вызвал охранника и наказал ему: «Проследи-ка, Виталик, за этим супчиком, узнай кто он, откуда, чем занимается, с кем имеет дела». К вечеру Виталий вернулся и выложил все, что узнал: «Зовут Владленом Тархановым. В прошлом бизнесмен, возил крупным оптом баранину из Калмыкии и Дагестана, процветал. При дефолте прогорел подчистую, разошелся с женой, живет в 82 номере гостиницы «Набережная». Практически не поддерживает отношения ни с кем».
– Спасибо, Виталя, – ответил на это Ширванский. – Ни с кем – хорошо и плохо. Хорошо, потому что заступиться за него будет некому, и плохо, потому что у одинокого нет слабого места – ни женщины, ни ребенка. Ну ничего, будем брать этого богатенького Буратино. А теперь иди и еще последи за ним, может чего-нибудь более интересного нароешь.
Через некоторое время после визита к антиквару в гостиничный номер к Тарханову ввалился Володька-Кандалы с дружками. Они стали бить его, повалили на пол, связали, а затем усадили на стул.
– Что, паскуда, в городе думал сховаться! – процедил Кандалы. – У нас длинные руки, из-под земли достанем, если надо. Говори, гнида, где спрятал золотишко?
– Сам ты гнида! – сплюнул кровью Тарханов. – Фиг тебе, а не золотишко!
Разъяренный Кандалы опять свалил его ударом на пол и стал бить ногами, злобно приговаривая:
– Разделаю, как бог черепаху, по-другому запоешь!
Владлен молчал.
– Так ведь и убить сможешь, – попридержал Володьку кто-то из дружков.
Владлена снова усадили на стул.
– Ну? – грозно прикрикнул Кандалы.
В открытое сзади настежь окно подул свежий весенний ветерок. И хотя Владлену достаточно намяли бока, а голова гудела, как трансформаторная будка, он все же нашел в себе силы подумать и найти единственно верное решение. Резко поднявшись и опрокинувшись назад, он змейкой выбросился из окна на арку входа в гостиницу, скатился и упал на землю. К нему стали сбегаться прохожие. «Атас!» – крикнул из номера Кандалы и вместе с дружками, выскочив из гостиницы, бросился к своему джипу.
Кто-то вызвал «скорую помощь». С многочисленными ушибами и легким сотрясением мозга Тарханова доставили в больницу. Сюда к нему и пришел следователь прокуратуры.
– Э-э, как они вас! – заключил он, рассмотрев Владлена, и представился, – следователь Заднепровский.
«Хорошо, что не Задунайский, – сыронизировал про себя Тарханов, наблюдая за его тонкими и ухоженными пальцами, которыми тот раскладывал на тумбочке перед ним бумаги. Огласка совершенно была не нужна Владлену.
– Ну и кто напал на вас? – расположившись поудобней и расправив накинутый на плечи больничный халат, спросил Заднепровский.
– Не знаю, – ответил он.
– Тогда за что?
– Этого я тоже не знаю, – вновь схитрил Владлен.
– Амнезии вроде у вас нет, – продолжил допытываться следователь. – Не валяйте дурака, Тарханов, что-то же прослужило причиной?
– Амнезии у меня на самом деле нет. Но я не знаю их и зачем они напали.
Следователь ответил:
– Просто так в гостиницы не ходят и ни за что на постояльцев не нападают. Это была спланированная акция.
– Я плохо себя чувствую, – покачал головой Владлен. – Дайте время восстановиться и подумать.
– Три дня хватит?
– Да, – ответил он.
– Но для начала я поставлю перед вашей палатой охрану, чтобы спокойно думалось. И не стройте иллюзий, те, кто напал на вас, имеют привычку возвращаться. Лучше будет, если вы все расскажете мне, и мы своевременно примем меры, – сказал перед уходом Заднепровский.
Тем временем говорили о том, что произошло с Тархановым и на квартире Ширванского.
– М-да, расстроил ты меня, Виталя, – выбивая содержимое трубки в пепельницу, сказал антиквар. – И что ты узнал о нападавших?
– Пока не очень много, Лев Давидович, – ответил тот. – Не наши они, не городские, похоже, «быки» какие-то периферийные.
– Коли так, – рассудил вслух Ширванский, – управу мы на них найдем, а вот с прокуратурой, тут будет посложнее.
Он некоторое время походил по комнате о чем-то думая, а потом снова обратился к охраннику:
– Ты, Виталя, возьми с собой и наших молодцов, да покарауль у больнички. Думаю, вскоре там весь этот клубок и развяжется.
Владлен же замыслил свой побег и, дождавшись ночи, связал четыре простыни, благо все кровати рядом были пусты, и спустился по ним из окна вниз, спустился и застыл в вспыхнувшем ярком свете фар иномарки. Взвизгнув шинами, она подлетела и несколько дюжих парней, выскочив, затолкали его в нее.
В то же время с другого конца площади перед больницей за ними погнался джип.
– Кажется, за нами «хвост», Виталий, – сказал водителю один из сидящих рядом с Тархановым.
Тот посмотрев в зеркало, приказал:
– В городе не стрелять, выйдем на трассу, там можете лупить со всех стволов.
Киношной погони с захватывающим сюжетом, держащей во внимании азартом зрителя, однако не получилось. Едва они выехали за город, преследуемые открыли автоматный огонь, преследователи ответили тем же.
Пуля горячо обожгла ногу Владлена, попала она и в Виталия. Автомобиль, потеряв управление, сбив придорожные столбики, несколько раз опрокинулся на дорожной насыпи и в поле. Как только машина, задрав кверху колеса, легла на крышу, Тарханов выполз из-под обмякшего тела одного из похитителей в разбитое окно и, волоча раненую ногу, отбежал в буерак рядом и прилег. Иномарка вспыхнула, как коробка спичек, и запылала, освещая на дороге джип преследователей, среди которых Владлен узнал Володьку-Кандалы. Посчитав, вероятно, бесполезным делом спускаться теперь к ним, уже объятым огнем, они отъехали.
Выбравшись на обочину, Тарханов направился в город. Голова его кружилась, а здоровая правая нога уставала все больше и больше. Потом огни близкого города стали мутнеть в глазах и, мельчая, будто бы отдаляться от него…
Вернулось сознание к нему через пару дней в больнице. Склонившийся над ним доктор в синем медицинском костюме сказал:
– В рубашке ты родился, парень. На твое счастье наша «скорая» с выезда за город возвращалась. Увидели тебя на обочине. Пролежи ты так еще некоторое время – истек бы кровью.
За последние несколько дней он трижды попадал в опасные ситуации и чудом выбирался из них. «А что, если мне действительно предопределена свыше великая миссия, – еще раз подумал об этом Владлен, – и Он ведет меня через страдания к цели. Ведь говорил же старец из того странного сна, что Он подскажет, как тебе распорядиться золотом…»
– Тут девушка ваша у двери сидит с утра, – прервал его мысли доктор, поправляя капельницу. – Пообщайтесь, но недолго.
Все в том же сиреневом платье впорхнула в палату Алена.
– Как ты меня нашла? – удивился он.
– Ты ведь обещал не покидать меня надолго. Когда ты не пришел на следующий день, я стала обзванивать больницы. Что происходит Владлен?
– Это долгая история, – ответил он и промолчал, не желая впутывать ее, и подумал о том, что хорошо иметь рядом такого любящего человека, как она, дороже золота всего мира… И это было пятым его прозрением, таким же простым, как и предыдущие, но дарующим просветление и уверенность в том, что все будет хорошо.
– Медсестра говорила, что ты бредил всю ночь и звал какого-то монаха, – сказала Алена.
Бывают, бывают такие метаморфозы в бессознательном, когда привидевшееся в нем, ясно вспоминается после возвращения памяти. Сначала он увидел собственного дядьку, твердившего ему о небогоугодности, попадью, сотрясающую руками и проклинающую его. Появился какой-то монах и поманил рукой к лучезарному, белокаменному и златоглавому храму на горе, а сам вдруг исчез. Владлен стал кричать ему вслед, но тот не отвечал, и тогда, падая и разбивая в кровь руки и ноги, он стал упрямо карабкаться все выше и выше, а храм отдалялся и отдалялся. «Надо вернуть золото церкви, – решил он, когда очнулся от воспоминаний. – Только так, наверно, можно успокоить бога и собственную душу».
– Быть рядом со мной, Алена, сейчас очень опасно, – сказал он ей, окончательно вернувшись в реальность. – Уладится все, сам дам знать.
– Но как я смогу! – в тревоге за него спросила она.
– Так надо! – настоял он.
Алена поднялась.
Зашел к нему и следователь Заднепровский.
– Ну, что же это вы, Тарханов, сбегаете от нас, как мальчишка? Ведь предупреждал же я вас, что такие люди, как ваши преследователи, имеют привычку возвращаться!
Владлен промолчал.
– Ну, ничего, – продолжил Заднепровский. – Нет худа без добра. В тот день камера наблюдения больницы засняла те две машины. Мы установили принадлежность одной из них, что сгорела на дороге, известному антиквару Ширванскому, другая в собственности криминального авторитета Кандалы, который нынче проживает в станице, откуда вы родом. К Ширванскому я обязательно загляну сегодня, за авторитетом выслана группа захвата. Так что, с какого бока вы при этом деле, думаю, кто-то из них объяснит мне. Обязательно докопаюсь до истины. И не дай бог, Тарханов, если узнаю, что ваши руки замараны чем-то противозаконным…
Он поднялся.
– Подождите! – окликнул его Владлен, когда тот был почти на пороге палаты. – Вам можно верить?
– Так или иначе вы это обязаны по закону.
– Тогда обещайте, что найденным мною кладом я распоряжусь в будущем по своему усмотрению.
– Кладом? Так вот почему они вас преследуют. И зачем, собственно говоря, вы не сдали его государству?
– Это золото не принадлежит государству, оно – церковное, – ответил Тарханов, – а государство и церковь, хорошо вам известно, отделены друг от друга.
– М-да, – следователь почесал за затылком. – А что если я не пообещаю?
– Тогда золото навсегда останется там, куда я его перепрятал.
– Ну и как вы хотите им распорядиться? – проницательно, будто разложив Владлена под микроскопом, уткнулся в него взглядом Заднепровский.
– Признаться, я долго боролся с соблазном продать его и поправить свои дела, – пояснил Владлен. – Некоторое время, преодолев соблазн, не знал, что с золотом делать. А вот часа за два до вашего прихода решил вернуть найденное церкви.
– Ну и что вас подвигло на это великодушие?
– Понимаете ли, это не просто золото, а церковные реликвии, – ответил устало Тарханов. – После того, как я откопал их, достаточно испытал физических мук. Не хочу в будущем прибавить к ним и мук нравственных. От них ведь душевные раны. Они не заживают, а боль сопровождает человека всю оставшуюся жизнь.
– Будь по-вашему в таком случае, я обещаю вам содействие, – сказал напоследок Заднепровский. – Но так или иначе, посоветовал бы вам лежать спокойно и ничего впредь не предпринимать.
Выйдя из больницы, следователь направился к Ширванскому. Антиквар, подкармливая с руки попугая в клетке, встретил его не совсем приветливо.
– Чем обязан вниманием наших доблестных органов к своей скромной персоне? – спросил он.
– Лев Давидович, – без обиняков обратился к нему Заднепровский, – как вы объясните то, что на вашей машине было совершено похищение человека?
– Я к этому не имею никакого отношения, – отрезал Ширванский. – Это сделал мой телохранитель Виталий Елагин, упокой бог его бандитскую душу!
– Я очень сомневаюсь, Лев Давидович, что он похитил человека без вашего ведома. Фамилия Тарханов вам о чем-нибудь говорит?
– Тарханов, Тарханов, что-то не припомню.
– Бросьте, не проводить же с вами очную ставку. Я о том Тарханове, который раскопал церковные реликвии.
– А-а, утварь патриархов, – засиял антиквар. – Заходил он ко мне, показывал фото кубка и двух чаш, проконсультировался. И скажу вам, его находками могли бы гордиться самые известные музеи мира. Работа лучших византийских мастеров.
– И тем не менее Тарханов хочет вернуть их церкви.
Антиквар впервые выказал волнение, почти вскрикнул:
– Он сошел с ума!
– Нет, Лев Давидович, он то не сошел, а вот вы сейчас очень похожи на сумасшедшего. Тарханов пришел к вам, доверился, а вы открыли на него охоту.
Антиквар сник.
– За всю мою жизнь, – тихо сказал он, – я не видел ничего подобного, что стало бы для меня предметом всепоглащающей мечты. Увы, вам не понять.
– И ради этого вы обрекли на страдания и смерть других. Жестокие у вас, Лев Давидович, воплощения мечтаний.
– Кто же мог знать, что так сложится.
Заднепровский отошел к окну и, не оглядываясь, ответил оттуда:
– Когда на кону такие сокровища, и вы ввязываетесь в игру за них, можно было бы предположить и подобный исход.
Ширванского арестовали и осудили за причастность к похищению человека, а Кандалы в тот день был убит в перестрелке с группой захвата. Через полтора месяца вышел из больницы и Владлен. Заднепровский, как и обещал ему, оказал содействие и обеспечил охраной для доставки реликвий в Москву. Ясным июльским днем он вошел в патриархию. Служитель ее, ведающий пожертвованиями, человек уже немолодой, в рясе и с окладистой бородой, с восторгом рассмотрев кубок и две чаши, спросил:
– Вы хотите их пожертвовать, сын мой, на строительство храма?
– Это не пожертвование, а церковные реликвии, похищенные много лет назад. Я возвращаю их вам.
– Да, да, – служитель снова рассмотрел золотой набор, будто бы что-то припоминая. – И как вас изволите величать, благородный человек?
– Владлен Тарханов.
– Да снизойдет на вас божья благодать! – перекрестил он его. Божья благодать сошла на Владлена, едва он покинул патриархию, теплым летним моросящим дождем. Он приподнял, открыл ему лицо и почувствовал себя легким, как пушинка, и бестелесным, как дух, что казалось вот-вот был готов вознестись подобно одной из героинь любимого романа «Сто лет одиночества». Хотелось движения, радостного веселья и он протянул руки с открытыми ладонями назад, сделал два притопа, потом еще, и пустился в шаг в танце вольного орла, как тот калмыцкий мальчишка, которого он наблюдал когда-то в степи. Затем он вскинул руки вверх со сжатыми кулаками, выровнял их и стал парить по кругу. Так исполняли танец орла мужчины горного Дагестана. Он был совершенно свободен, а благодать нисходила и нисходила дождем. Прошедшая мимо в патриархию монашка, посчитав его, вероятно, за сошедшего с ума, тоже перекрестила его. Откуда было знать ей, скромной послушнице, какой груз упал с сердца этого мирянина, с каким трудом он прошел свой путь через тернии к храму и построил его в собственной душе. Но прохожие, видя просветление в его глазах, улыбались ему, а проезжавшие водители сигналили приветливо, а он кружил и кружил…
С того дня дела Владлена Тарханова снова пошли в гору. Он построил новый дом и привел в него Алену, которая оказалась хорошей хозяйкой и хранительницей очага, забрал с реки Элиша, который тоже на редкость был хорошим мастером краснодеревщиком и теперь работает у него в фирме. В минуты редкого отдыха Тарханов всегда вспоминает тот странный сон, который перевернул всю его жизнь, вспоминает старца и тех людей, что взывали к нему о помощи, а потому в иные дни спешит в банк и отсылает деньги в фонды международной поддержки больных церебральным параличом, полиемиолитом и лейкемией. Великодушие и благородство навсегда поселились в его душе и от сделанного добра он чувствует себя состоявшимся и счастливым человеком.
Голодная степь
Северная Голодная степь, Бетпак – Дала – однообразный и скудный ландшафт, суровый край, отдающий в сердце холодком и беспросветны унынием. Созерцая ее из окна поезда, Гумер был твердо уверен, что его городского жителя, в этой серо-бурой и солончаковатой степи не ждет ничего хорошего. И мчались, мчались от грохочущего состава, и будто то бы вон, с ужасом, из гиблого места, вдаль сайгаки и тянул свою заунывную песнь старый казах в проезжавшей у дороги повозке.
– Азия, Азия, что за безобразие, – бренчал на гитаре рядом сопризывник в советскую армию Валерий Кирнос.
И в самом деле, – безобразие! – прилег Гумер.
Шел дождливый октябрь 1984 года. Слякоть была на всем пути: в Краснодаре, Грозном, Астрахани, Алма-ате – везде, грязь и всепроникающая сырость.
– Ну и шутки у нашего райвоенкома, – выглянув в окно, зябко поежившись, протянул Кирнос. – А говорил в Кремлевский полк призывников с высшим образованием набирает. Обманул! Теперь, небось, подметать нам в лучшем случае стартовые площадки где-нибудь на Байконуре.
– Тебе-то что переживать, – потянулся Гумер, – ты кашевар высшей квалификации – в армии специалист нужный, а вот куда определят меня, режиссера в этой Тмутаракани, ума не приложу.
На станцию Сарыкаган эшелон прибыл далеко заполночь. Над ней было чернильное небо, а вокруг, как и везде, едкая сырость. Под команды сержантов, быстро и коверкая читавших фамилий призывников, они рассредоточились по колоннам воинских частей, в которых предстояло служить. Гумер и Валерий снова оказались рядом. А потом был марш – бросок по полной «выкладке» с чемоданами, рюкзаками, переметными сумами, еще набитыми неоприходованной снедью.
На втором километре колонна в две сотни новобранцев стала выдыхаться, из нее полетели крики: «Хватит, командир, тормози! «Уймись!», «Дай передохнуть!». И Гумер почувствовал в этом не только усталость и злобу, но и испытанный впервые новобранцам шок от обязательности подчинения чужой воле. Сержант же в ответ ехидно заметил: «А вы на бегу отдыхайте, «молодые». Запыхавшаяся колонна откликнулась дружным и благим матом…
В часть прибыли утром. Их встретили обшарпанная казарма, несколько позевывающих на завалинке солдат, одетых, кто и во что горазд, как партизаны, пасущийся на территории верблюд.
– Вешайтесь, войска! – крикнул им один из старослужащих. – Вас ждет тут такая тоска.
– Добро пожаловать в соединение «страна дураков», в часть «поле чудес»! – расшаркался другой.
– Да пошли вы! – бросил кто-то из колонны. «Деды» в ответ заулюлюкали и засвистели.
– Солдаты Отчизны, – презрительно хмыкнул Кирнос, – ветераны Пунических войн, мать вашу!
А потом потянулись дни курсов молодого бойца. Они учились наматывать портянки, подшивать воротнички, поддерживать в порядке обмундирование и амуницию, зубрили устав, текст присяги и, естественно, впитывали местный армейский сленг.
Так, Гумер узнал, что слово «чамора», часто упоминаемое офицерами и сержантами, означает нечто иное, как неопрятный солдат, а почти однокоренное «шамором» – быстрей, «фофанами» называли несобранных солдат, «бурыми» – дерзких, смелых, а зачастую просто нарушителей устава. «Фазан», «черпак», «дедушка» были определениями срока службы, а «чипок» – солдатским кафе.
Через месяц в торжественной обстановке они приняли присягу и настал день распределения одних по ротам, а других – в сержантскую школу или учебные центры подготовки военных специалистов.
– Кирнос, – школа младших командиров, – скомандовал в тот день сержант, – Фарзалиев, – поварская!
Валерий сделал шаг вперед, а потом недоуменно поинтересовался: Товарищ сержант, я технолог приготовления пищи высшей квалификации, зачем вам кого-то на повара учить.
– Разговорчики! – одернул его тот.
Затем в сержантскую школу вызвали и Гумера.
– Не пойму, совсем не пойму, – шепнул ему Кирнос, – в этой армии и их приказах нет никакой целесообразности и логики.
– Нашел где их искать, – ответил Гумер, пожалев, что поторопился в поезде обнадежить его на службу по гражданской специальности.
– Вешайтесь, войска! – вновь проводили их окриками разнузданные «деды». – Наш «Майли-Сай» похлеще Бухенвальда будет!
«Майли-Сай», легендарная на весь Среднеазиатский военный округ «учебка», отличалась железной воинской дисциплиной и небывалой муштрой. Поговаривали, что для этого были весьма веские причины. Раннее «Майли-Сай» располагался в одноименном городе в соседней Киргизии и не обременял своих курсантов безукоризненным исполнением присяги и устава. В результате случилось ЧП – несколько курсантов изнасиловали местную девушку. Реакция разгневанных киргизов была адекватной – за ночь была вырезана целая рота. «Учебку» спешно перевели в Казахстан, закрутили в ней гайки до первого скрежета, а название, став почти зловеще – нарицательным, осталось.
Конечно же, таких баек – страшилок в те времена ходило по армии предостаточно, но то, что в киргизском Майли-Сае произошло что-то особенно трагичное, не оставляло сомнений – нынешняя казахская «учебка» была под особым контролем маршала Колдунова, командующего ПВО СССР. И не было ни одного учебного периода, чтобы он не нагрянул в нее нежданно-негаданно и не навел бы здесь, как говорится, шороху.
Вот в таком месте и предстояло постигать азы боевого мастерства Гумеру и Валерию. Сюда и привезла их, в закрытый город Заозерск, «чугунка» – одноколейная железная дорога.
– Город мрачных снов, – констатировал Гумер, обозревая разбросанные по степи, словно после хаотичного броуновского движения, серые многоэтажки.
А чего же ты хотел? – задумчиво сказал Кирнос. – Здесь ничего не строили с любовью, на всем след рук подневольных и равнодушных солдатов стройбата.
«Майли-Сай» же встретил новобранцев, как проблесковый маячок, в этом сером и мрачном городе. Добротные белоснежные казармы с просторными окнами и такая же столовая с богатой оранжереей. На плацу ни спичинки, а вокруг стенды с элементами строевой подготовки, играющие свежими красками.
Но первые впечатления от «Майли-Сая» были испорчены, едва их колонна пересекла плац. Почти, чеканя шаг, к ним направился старший лейтенант со свирепым лицом и рявкнул:
– Кайметов, Кирнос, ко мне!
– Кажется, и здесь мы будем неразлучны, – сказал Валерий.
– В соответствии с «железной» армейской логикой, – ответил Гумер, – наши фамилии начинаются на «к».
Секунд при этом диалоге было достаточно, чтобы разъярить офицера, чья команда не была выполнена мгновенно.
– «Ко мне!», «Отставить!», «Ко мне! «Отставить!», «Ко мне!» – злобно и ошеломляюще запыхтел он.
Валерий и Гумер замешкались, сбитые с толку, не зная, в какую из команд выполнять.
Во, дурдом, а! – удивленно раскрыл рот сопровождавший их колонну сержант.
Офицер обжег его нервным взглядом и выругался в адрес на неведомом языке:
– Ах ты, бурыжка тургуз амэ! – что, вероятно, значило «мерзавец и негодяй», – а потом приказал Гумеру и Валерию. – Бегом марш в роту!
Они снова замешкались, не зная, в какую из рот бежать, а офицер взбешено замотал головой:
– «Бегом марш!», «Отставить!», «Бегом марш!», «Отставить!». Наблюдавший это, как прежде, сержант только беспомощно развел руками:
– В общем, дурдом, войска, вешайтесь!
В роте «страшный лейтенант» Мишин, как изволил величать себя офицер, построил взвод новоиспеченных курсантов в шеренгу, прошелся перед ней, всматриваясь каждому в глаза, в упор, так будто видел в них наипервейших врагов.
– Я поздравляю вас! – прошипел он – Вам выпала честь служить в лучшей роте, в лучшей части округа.
– Что они нас пугают да пугают, – прошептал Валерий. – Не мы первые, не мы последние.
Хотя и невнятно, но шепот этот коснулся слуха «страшного лейтенанта». Он также, как недавно сержанта, обжег взглядом Валерия, строй, громко скомандовал: «Упор лежа принять!», «Ать-два!», «Отставить!», «Упор лежа принять!», «Ать-два!», «Отставить!». При этом, наклонив голову, Мишин вновь яростно мотал ею.
Добившись, наконец, своевременного исполнения команды, он заставил отжиматься курсантов до изнеможения. А когда уже никто более не смог оторваться от пола, заключил: «Так будет всегда. За малейшую провинность одного – отдувается весь взвод!»
Обозленные и уставшие от воспитания через коллектив сослуживцы стали осуждающе посматривать на Валерия. Мишин же вновь прошелся перед строем и пояснил:
– Я каждое утро буду смотреть в ваши глаза, пока, наконец, не увижу в них готовность к беспрекословному подчинению.
Над угнетенно сникнувшим строем нависла тишина.
– В глаза! – поравнявшись с Гумером и Валерием, поставил твердую точку командир.
Потом, уже в кубрике, Гумер услышал, как, обращаясь к своему заместителю, Мишин сказал:
– Гнездилов, с Кирносом и Кайметовым держи ухо востро. Они у нас самые «бурые».
– Будет исполнено, товарищ старший лейтенант! – услужливо ответил тот.
Что «будет исполнено» Гумер и Валерий узнали после отбоя, когда замкомвзвода прошипел им в лица команду последовать в спортивный уголок, что был в конце казармы. В драке беспощадной, в этой извечной мужской утехе, когда все подручные средства хороши, трем сержантам не удалось одолеть «молодых». И тогда они призвали на помощь старых курсантов, которые, до обучения пополнения к несению караульной службы, были оставлены при роте. Чем бы закончилась эта драка, самому богу ведомо, если бы дневальный не возвестил о появлении в казарме дежурного по части.
Утром, после зарядки, командир роты Добычин вызвал к себе Гнездилова, Гумера и Валерия. Это был интеллигентного вида офицер, не старый, но уже с легким налетом угнетенности службой. Присутствовал в канцелярии и Мишин.
– Ну, что вы еще там натворили? – устало обратился Добычин к Гнездилову.
Замкомвзвода замялся и, еле шевеля разбитыми губами, прошепелявил:
– Повыфали боевую внучку, товариф капитан!
Мишин, закрыв лицо ладонью, усмехнулся.
– И сколько было задействовано личного состава в «занятиях»? – иронично поинтересовался Добычин.
– Семеро, товариф капитан! – отрапортовал замкомвзвода.
– Пятеро против двух, значит, и силы оказались примерно равны? – съязвил тот.
Гнездилов потупился.
– На площадку поедешь, вшей бельевых кормить с такой боевой выучкой, – буркнул недовольно командир. – А вам, – приказал Гумеру и Валерию, – по три наряда вне очереди, и «шкрябать», «шкрябать» до упада.
Так, в их обиход вошло новое слово и дело, которым было суждено заниматься в парко-хозяйственные дни, приходившиеся обычно на выходные и свободное от службы время. «Шкрябать» – значило на местном сленге соскабливать куском битого стекла грязь с полов на огромном коридоре казармы. Его здесь никогда не красили, и после так называемого «отшкрябывания», полы горели свежестью и пахли смолой, как только устланные.
Мишин же на удивление курсантов результатами инцидента в спортуголке был доволен, даже, можно сказать, горд за своих бойцов. Гумер же понял – в армии уважают силу и в ней нет места малодушию. Мишин был доволен, но по-прежнему спуска никому не давал. Кайметов и Кирнос на вечерних проверках признавались «лучшими», а по утрам почему-то «худшими». Сбитый с панталыку тем, что они по ночам, когда спят крепко, могут делать не так, Гумер однажды поинтересовался у командира:
– Товарищ старший лейтенант, мы, что, с Кирносом не на том боку по уставу спим?
Мишин очень разозлился.
– Кайметов, не ерничай и лабуду мне не разводи, не рассуждай, признан худшим – совершенствуйся, – приказал он. – Мне не нужны на первых порах думающие курсанты. Важно для начала сбить вас с толку, очистить мозги от интеллигентности и прочей гражданской шелухи, задубить кожу.
– Да… – все же порассуждал про себя Гумер. – Тут не дурдом, а целая философская концепция подготовки младших командиров.
Взводу же любопытство Гумера стоило многого. По команде Мишина он проходил всю зарядку вприсядку, изматывающим гусиным шагом.
«Ерничать и разводить лабуду» после этого Гумер перестал, да и в рассуждениях со временем, как-то сами по себе, отпали желание и необходимость. После двухнедельной адаптации и обучения он начал заступать в караулы, в другое время «шкрябал», бегал марш-броски заснеженными ночами по полной выкладке, разгружал из вагонов говяжьи туши, мешки с сахаром и мукой на местной торгово-заготовительной базе, занимался строевой подготовкой до «сотрясения мозгов». Времени на какие-либо вольнодумные рассуждения после этого практически не оставалось, да и интеллект, похоже, совсем упал. И к этому выводу Гумер пришел пришел вот почему: еще в начале учебного периода его назначили ответственным за выпуск боевого листка взвода. Так вот, на первых порах он писал его объемно, с витиеватыми рассуждениями о долге, верности идеалам. Со временем объем написанного стал заметно сужаться и дошел ко второму месяцу службы в «Майли-Сае» до нескольких строк…
Философская концепция в подготовке младших командиров воплощалась в нем и сослуживцах стремительно и неукоснительно. И лишь Валерий никак не мог привыкнуть к армии, к ее порядкам, всегда возмущался по тому или иному поводу. Однажды он поделился с Гумером:
– Сегодня утром, когда мы были на зарядке, кто-то стащил из моей тумбочки зубную щетку. Не приложу ума, кому понадобился предмет моей личной гигиены, которым каждый день ковыряюсь во рту?
– Сержантам, наверное, – предположил Гумер, – чтобы безделицу какую-нибудь дембельскую из ее ручки выточить, брелок или четки, например.
Сержант был особой персоной в «Майли-Сае»: для «молодых» бог и царь, для офицеров первый информатор, а в случае «залетов» – чем-то вроде мальчика для битья. Отбирали их обычно из лучших курсантов, назначали на должность и, придерживая на постоянном нервном взводе, взращивали полноценных замкомвзводов-церберов. Несмотря на психологические тяготы такой службы, в воинские части, из которых они прибыли в «Майли-Сай», никто уже не стремился: во-первых, потому что здесь быт и еда были получше, во-вторых, побаивались мести отправленных на площадки бывших курсантов, над которыми успели поцерберствовать. Редко кто при этом заканчивал из них службу с «грудью в крестах». С самих же нерадивых к «дембелю» срывали сержантские лычки и с позором, через ворота, в которые вывозился мусор, изгоняли в запас.
Но вернемся к Валерию. В армии ему всегда не везло с обмундированием и принадлежностями. Перед курсом молодого бойца, в части, когда каждому по очереди выдавалась форма, ему попалась почти на два размера больше. Протест от него, как и любого другого, не был принят. Ушивать обмундирование и подгонять под себя «молодым» категорически запрещалось. А если кто-то осмелился и сделал это, то обязательно наказывался за порчу военного имущества. «Молодой» не должен быть выглядеть аккуратным и подтянутым, так считали офицеры, сержанты и старослужащие. И это тоже было частью скрытой армейской концепции воспитания через первоначальное унижение, ломку характера, обезличивание, чтобы потом делать из гражданского – солдата с «чистого листа». Валерий же со своей здравой логикой и бунтарским духом не мог понять и стерпеть этого.
Не везло Кирносу и с постельными принадлежностями. Даже в «Майли-Сае», с его образцовым прачечным комбинатом, хорошим обеспечением, когда дневальный раз в неделю разбрасывал по кроватям свежие наволочки и простыни, ему, чаще чем кому-либо, доставалось застиранное и ветхое белье.
На почве белья, но уже нательного, в городской воинской бане, куда по выходным водили личный состав на помывку и произошел у него курьезный инцидент. Банщиком в этом сером заведении, с тусклым светом замызганных ламп, служил некто Рыскул. Великовозрастный детина, горделиво подчеркнуто, в новом нательном белье, всегда расхаживал между моющимися и с удовольствием покрикивал: «Поторопись, вуаска. Поторопись!» Старшины и сержанты рядового Рыскула побаивались, но не только из-за того, что он мог не дать новый «нательник», в котором ходить неделю по подъему и после отбоя в казарме считалось большим шиком, но и потому, что был он человеком злого нрава, с пугающе раскосыми глазами готовой к прыжку пантеры.
После помывки в тот вечер их рота выстроилась перед банщиком в очередь для получения свежего белья. Рыскул небрежно бросал его курсантам, по-прежнему подгоняя их. Дошла очередь и до Валерия. Выданное ему белье совсем оказалось не в пору, мало. Тяжело вздохнув, Кирнос высказал претензии банщику. «Полычил, провуаливай!» – грозно прикрикнул тот. Валерий отступил в негодовании и пошел одеваться в предбанник.
Через несколько минут рота выстроилась перед входом в баню, в мерцающем свете такого же замызганного, как и внутри, фонаря. За старшиной вышел во двор и Рыскул.
– Вуайска! – обратился он к строю. – Вы у меня сегодня последние, упали на территорию и быстро собрали окурки.
Валерий возмутился:
– Еще чего! Да кто он такой, чтобы нам приказывать?
Не «упали на территорию» только несколько курсантов, в числе их Гумер с Валерием. К ним недовольный Рыскул и направился:
– Опять «непруха»! – грустно усмехнулся Кирнос. – По-моему, этот детина в качестве объекта для воспитания выбрал меня.
– Ничего, справимся! – подбодрил его Гумер.
– Вдвоем на одного? Не по-мужски! – приготовился он.
Как и предполагал Валерий, Рыскул подошел именно к нему и процедил:
– А тэба, старый, команда нэ касается?
– Да кто ты такой! – вспылил Кирнос.
Банщик схватил его за ворот бушлата, стал душить. Не вышло, так как воротник был меховой и мягкий. Тогда Рыскул рванул его к себе и ударил массивным лбом в лицо. Кирнос покачнулся, но устоял, а затем резко и решительно, как клешней рака, схватил причинное место банщика и сильно сжал. Рыскул взревел, подобно травимому медведю. А когда Валерий, наконец, разжал руку, опустился перед ним на колени.
Читать бесплатно другие книги:
