Гончарный круг (сборник) Кушу Аслан

– Вот дура-старуха, – протер глаза, словно не веря, Тамаз, – умора! Никак это она памятник в саван укутала!

Дзазуна обожгла их взглядом и крепко приложилась по-абхазски:

– Чтобы не было вам покоя при жизни и сдохли преждевременно, а по смерти выбросили вас на кучу навоза, чтобы души ваши неприкаянно бродили по свету, не принятые ни в рай, ни в ад!

– Как она ненавидит нас, – грустно заключил второй в камуфляже, которого звали Гочей, смотря на бормочущую старуху.

– И неудивительно! – лениво потянувшись и зевнув, ответил Бесо. – За что любить-то? Ей нас ненавидеть, а нам свое дело делать!

– И тебя я не пойму, командир, – продолжил Гоча. – Всех разместил в хороших домах, а нас определил в эту лачугу, где удобства все во дворе.

– А тут и понимать нечего! – отрезал Бесо. – Дом этот менее приметный. И потом – дорога: если и придет в село враг, то по ней, с севера. Не могу я доверить столь ответственный участок всякому сброду. А насчет удобств – не за ними мы сюда пришли, а воевать, они же будут потом, на местных курортах, когда отстоим Абхазию.

– А по мне – все равно, будет Абхазия в составе Грузии или нет, – вступил в разговор Тамаз. – Я вор по жизни, а людей этой профессии не жалуют никогда и нигде. В будущем место на курортах мне не заказано, разве что возможность пощипать карманы толстосумов, которые приедут сюда отдыхать.

– Ты бодягу не разводи! – крикнул на него Бесо. – Свободу получил авансом, чтобы отвоевать. И точка! Есть сегодня и воры более высокого пошиба, чем ты, они-то и собираются украсть у нашей родины Абхазию. А я офицер, воевал с перерывами с 19 лет, и мой долг – не дать им сделать это.

– Интересно знать, где ты воевал? – ухмыльнулся Тамаз. – Просвети непутевую голову.

– В Афганистане пять лет, а потом в «горячих точках».

– Солдатом империи был, значит? – поддел вновь Тамаз.

– А если оно и так, то что? – резко ответил Бесо.

Тамаз же не унялся:

– Ну, и где твоя империя, и где ты? Помнится, и раньше, когда она еще была в силе, такие отстрелянные патроны, как ты, уже не жаловала.

Бесо некоторое время молчал, не зная, что ответить Тамазу, мастерски научившемуся на нарах «рассуждать за жизнь». Но потом, словно соглашаясь с ним, ответил:

– Да, не жаловала, и неприятие своих же солдат, которых она вчера посылала на смерть, стало одной из причин ее развала. Империи уже нет, а я-то вот здесь, чтобы теперь послужить своей родине.

Дзазуна же месила кашу нескольким курам, оставшимся после вчерашнего переполоха, и молча слушала их разговор.

– А давай послушаем противную сторону, вот эту старуху, например, – предложил Тамаз, радуясь возможности хоть раз побыть в жизни судьей.

– И спросила мнение кошка у мышки, – с иронией сказал Гоча.

– А что ж не спросить? Спросим! – поддержал Тамаза Бесо.

Дзазуна отставила кашу, помыла и вытерла руки.

– Ты и ты, – она указала на Бесо и Гочу, – наверняка не спасители Грузии, и уж точно не Давид-строитель, и не Саакадзе.

– Это почему же? – поднял густые брови Бесо.

– Вы оба всего лишь больные войной. Ты, Бесо, побольше, а вот он, – указала она на Гочу, – еще может найти свое спасение, если остановится. Злоба и усталость глубоко засели в ваших глазах – верные признаки близости смерти, которую вы, сами не ведая того, приближаете. А об этом тоже пока не скажу ничего хорошего, – махнула она в сторону Тамаза, – но и он попозже получит свое.

Бесо поморщился, словно ему наступили на рану, сросток на переносице ощетинился, будто несколько иголок, которыми хотел пронзить Дзазуну. Лия подошла и присела рядом с бабушкой и стала мысленно ломать эти «иголки», отчего Бесо вдруг всполошился, схватился за голову и стал кричать:

– Не смотри на меня так, девочка, не смотри! – лицо его сделалось угрожающим и опасным.

– Отвернись! – вскочил испуганный Гоча. – Контуженый он – всего можно ожидать!

Лия опустила глаза, а Бесо мало-помалу успокоился.

– Что ты можешь знать о нас и Грузии, старуха? – выдавил, придя в себя, он.

– Вы спросили, а я ответила, что думаю о вас, – хладнокровно сказала Дзазуна.

А потом крепче повязала платок на голове, как обычно делала, когда она побаливала, и продолжила:

– Знаю хорошо я и Грузию, но не ту, которую вы представляете, совсем не такую. Еще во времена ваших прадедов, когда мой маленький, но гордый народ поплыл в свой последний исход по морю на турецких галерах и заболевших тифом сбрасывали в воду, и тела их сотнями прибивало к берегам Грузии, те, кто породил вас, собирали их и хоронили на своих кладбищах… Это такие же, как и мы, кавказцы, жалели они моих сородичей. Вот такую Грузию я знала и знаю – благородную и великую в своем сострадании, а не ту, что убивает простых крестьян и разбивает памятники поэтам, – закончила Дзазуна.

Некоторое время все молчали.

– Ну, хоронили и хоронили! – поведя плечами, нарушил тишину зноя Тамаз. – Тлетворный дух – не роза майская, попахивает-то.

– Сам ты тлетворный! – гневно оборвала его Дзазуна, походя на орлицу с горящими глазами, острым клювом и когтями, на птицу Бытху, каковой и было верховное божество ее народа…

– Ну-ну, – невольно попятился Тамаз.

– И если эти двое – самоубийцы несчастные, – добавила она, обращаясь к нему, – то ты – тот спаситель, который, если и отобьет украденную кем-то девственницу, то только для того, чтобы тут же удовлетворить свои мерзкие желания!

Рука рассерженного Тамаза нервно сжала полено на поленнице.

– Погибнете вы все, погибнете! – заключила громко Дзазуна. – Только смерть – лекарство от вашего безумия, спасение от червя, что зудит во лбу, как у овнов, подвигая на драку! Нет будущего у тех, кто думает, что женщины рожают их в муках ради того, чтобы они бегали по миру в поисках жертвы и пускали себе подобным кровь.

После этих слов боевики опустили головы, как нашалившие мальчики, а Дзазуна возвысилась над ними, как мать-прародительница кавказских народов, каждого из которых по этому праву могла жалеть и ругать по делам его.

– Ты это… ты дисциплину мне в отряде не разлагай, – промямлил второпях выпоротый в числе других Бесо, не нашедший ничего иного, чем возразить старой женщине.

Перед сном, выставив у села дозоры, Бесо и Гоча вернулись в дом Дзазуны без Тамаза. А когда укладывались спать, Лия услышала их разговор.

– Похоже, у ведьм живем, Гоча? – сказал Бесо.

– С чего ты так решил? – спросил тот.

– Весь день не выходят из головы слова старухи, будто закодировала. И еще. Я вот говорил при ней, что воюю с 19 лет, а откуда она узнала про тебя?

– Не ведьма она, а проницательный человек, да и этого не нужно, чтобы отличить обстрелянного от того, кто видел войну только в кино, – ответил Гоча.

– А внучка, чуть не свалившая меня наповал?

Гоча смачно зевнул:

– Ну, это отдельная история. По-моему, она тот феномен, о котором года два назад трубили газеты…

– Все равно нечисто…

На следующий день Тамаз под конвоем привел Ираклия, а Бесо спросил его:

– Что это ты, картвели,[8] в отряд к нам не идешь, мы ведь не нанялись одни твой дом отстаивать?

Взлохмаченный Ираклий, с густой растительностью на больших натруженных руках, занервничал и стал потеть, как снежный человек с горных ледников, которого поймали и привели на эту жару.

– Что молчишь? – настойчиво спросил Бесо.

– Абхазы не сделали мне ничего плохого, – ответил кузнец.

– Теперь сделают! – уверил его Бесо.

– После вас, – оглядевшись вокруг – в небольшой, но многозначительной паузе, – может быть! – выдохнул он.

Тамаз подскочил к нему.

– После нас! – прошипел он. – Кажется, Бесо, этот вонючий мегрел не верит в нашу победу.

Оскорбленный Ираклий побагровел и сжал кулаки, и всем показалось, что он вот-вот с мощью собранных во гневе сил обрушится на плоскую голову Тамаза и размозжит ее. Бесо и Гоча оцепенели, а Тамаз ощутил себя на волосок от смерти, испытывая животный ужас. И лишь Лия, чистившая сеточкой во дворе казанок, спокойно и по привычке поймала его взгляд и мотнула головой: «Не надо, Ираклий!..»

– Оставьте человека в покое! – крикнула Дзазуна. – Душевнобольной он. Какой из него солдат!

Кузнец сник, свесив голову на грудь, успокаивая в ней бурлящий гнев, а потом понуро побрел домой. Опомнившись, Тамаз схватился за автомат.

– Отставить! – приказал Бесо.

А время шло своим чередом. В Ахны похоронили всех, кто погиб в той первой схватке: и абхазов, и грузин – а на улицах стало больше женщин, надевших черные вдовьи одежды. Лия почти не выходила на улицу, но нередко слышала перестрелки в горах, откуда их постояльцы приходили все обозленней. А однажды Гоча, сидевший у окна, выглянув, опешил.

– Стреляй же, стреляй! – бросился к нему Бесо.

И Лия увидела того, кто так всполошил их, человека, шедшего как-то боком и осторожно по-над редким ельником. Пока же Бесо оттолкнул Гочу и бросился к пулемету, тот, заметив их, быстро скрылся в зарослях. Яркие блики от выстрелов потом долго освещали тенистую комнату, а треск в ней стоял такой непереносимый, что Лия даже закрыла уши.

– Ушел, гад! Весь лесок срезал, а он уполз, как змей, – полоумно горя глазами, отпустил гашетку Бесо и сильно ударил по пулемету ладонью.

– Стахан это, – с испариной, выступившей на лбу, сказал Гоча – лучший боец нашего десантно-штурмового батальона в Афганистане. Что же не застрелил его? – зло бросил Бесо.

– Не застрелил? – призадумавшись, озадачился Гоча. И к нему из далекого далека вдруг вернулся розовый от заката снег на Саланге. Их разведгруппа попала в засаду, и уцелели после боя только Стахан и он, раненный в бедро. Стахан взвалил его на себя и горными тропами долго уходил от погони, а потом повалился на этот снег и сказал:

– Жаль, жаль, что у человека нет третьего дыхания…

Враг догонял.

– Скоро стемнеет. Оставь меня и уходи, – попросил Гоча.

А Стахан посмотрел на заснеженную вершину невдалеке, на ложбину от нее, по которой шел к ним враг, и захохотал.

– Уйти? Как бы не так! – и пошел с последней гранатой вверх.

Раздался взрыв, и лавина, обжигая холодным дыханием Гочу, сорвалась вниз. Враг понес большие потери, но не отступил и взял их в плен…

Гоча очнулся от воспоминаний и вновь увидел тупо и дотошно уставившегося в него с вопросом Бесо.

– Стахан был моим другом, – угрюмо ответил ему он.

– Русский? – все также недовольно спросил Бесо.

– Нет, из адыгов.

– А что тогда за имя у этого дикого гуся?

– Это прозвище, – ответил Гоча. – С легкой руки нашего комдива пошло. В Афганистане случалось, что он и один был в поле воин. Вручая награду после такого боя, генерал наш как-то похвалил его: «Неистово воюешь, солдат, как Стаханов в забое работал».

– Но и мы не из виноградной лозы свиты! Посмотрим, что за гусь, – сказал Бесо.

Гоча только грустно усмехнулся. А Лия подумала, что Стахан, наверное, из тех, о ком говорила бабушка, – с любовью в сердце, правдой и сильный духом.

В полдень что-то ухнуло в горах, словно сова в ночи, и Лия увидела, как вспыхнул на сельской площади легковой автомобиль, на котором боевики разъезжали эти дни.

– Не упредили гада, вот и награда! – схватив автомат, выскочил со двора Бесо.

– То ли еще будет, – поспешил за ним Гоча.

Ухнуло повторно, и теперь загорелся танк у кузни Ираклия. Стреляли с ближней кошары на склоне за селом. Туда подтянулись боевики, и там разгорелся бой.

Вечером, не сняв осаду, Бесо и Гоча вернулись домой, ведя под руки раненного в ногу Тамаза.

– Крепкий, однако же, орешек этот твой «шахтер», – призадумался Бесо, обращаясь к Гоче, – кого-то в машине и танке спалил, другие на растяжках при штурме подорвались, а кто от пули погиб. Добрую дюжину бойцов положили, а взять не смогли. Арсенал там у него целый, что ли?

– К таким операциям он всегда готовился основательно, – как-то глубже и глубже уходя в себя, ответил Гоча.

– Да и позицию выбрал удачно, – согласился Бесо. – Не взяли мы ее раньше под контроль, просмотрели. Теперь он в кошаре, за каменной стеной, сзади – отвесная скала, а впереди – мы как на ладони.

– Вам никогда его не победить, – вступила в разговор из соседней комнаты Дзазуна. – Он настоящий нарт! Только нарт может воевать днями один с целым войском.

– Помолчала бы, старуха! – застонал Тамаз. – Не доводи до греха. А узел развязался как-то сам по себе.

– Я во всем виноват, я! – вдруг воскликнул Гоча.

А Бесо словно ждал этого признания.

– Вот-вот, – подхватил он, и горячечный огонек задрожал в его глазах.

– Ты смалодушничал, тебе и отвечать, – поманил он Гочу во двор.

Некоторое время Бесо, жестикулируя, что-то упорно вдалбливал ему, а Гоча не отвечал, опустив голову.

– Ты говоришь, что друг, – потом услышала его слова Лия, – а разве позволительно друзьям убивать твоих братьев? Убеди его, пусть уходит – это наша война, и ему она не нужна.

Гоча почти не спал ночью и ворочался на скрипучей кровати, а спозаранок поднялся и пошел к кошаре. Едва же он скрылся из виду, поспешил за ним и Бесо.

По дороге Гоча вспомнил плен. Стахан и он сидели более двух месяцев в душном и тесном зиндане. Рана его едва зажила, но постоянно ныла. От этого, скудной еды и жажды Гоча совсем ослаб, а Стахан, почти не шевеля губами, насвистывал какую-то мелодию. По негласному договору они уже молчали несколько дней, чтобы не тратить сил, не бередить и без того измочаленные души. Но они были рядом, и присутствие друг возле друга спасало.

– До свиста ли нам, Стахан? – чуть раздраженно нарушил многодневное молчание Гоча.

Стахан тут же смолк и, изобразив на закопченном лице подобие улыбки, указал вверх. Точно так же, как и он, насвистывал над зинданом афганский суховей.

– Иногда важно почувствовать себя ветром, – сказал Стахан, – вольным ветром!

Гоча проникся сказанным, и ему стало как-то необычайно легко. Потом их обменяли на плененных моджахедов, но того состояния легкости и независимости от всего сущего, абсолютной свободы души от тела он никогда более не испытывал.

Осторожно ступая между растяжками, под недоуменными взглядами тех, кто осаждал кошару, Гоча приблизился к ней.

– Ну, здравствуй, друг! – приветствовал его из-за стены Стахан.

– Здравствуй! – ответил Гоча.

– Извини, что не могу показаться и, как бывало, по-братски встретить, – продолжил он, – снайпер ваш больно шустрый и настырный.

Гоча понимающе кивнул и спросил:

– Ты зачем убиваешь наших людей, друг?

– Потому что они стреляют в братский мне народ.

Простота логики и твердость ответа насторожили Гочу.

– Но мы здесь по приказу грузинского правительства, – вяло возразил он.

– А я, Гоча, по зову крови и велению сердца, – ответил Стахан, – потому как с давних пор сам себе правительство. Так, по крайней мере, спокойна совесть. И тебе это в наше смутное время советую.

Гоча присел у стены, которая, показалась ему не просто каменной кладкой, а чем-то более существенным – глухой стеной непонимания. «Неужто, совсем не поймет», – подумал он и стал лихорадочно искать слова, чтобы пробить для общей пользы брешь в этой преграде. Но, не найдя ничего более подходящего, предложил:

– Уходи, Стахан!

– Но как?

– По скале сзади.

– Я не об этом, – пояснил тот. – Уйти смог бы еще ночью. Помнишь, наверное, что я был неплохим скалолазом, хотя и чуть похуже вашего великого Хергиани. Но кто-то же должен остановить вас!

– Каждую крепость когда-то берут. Тебя убьют! – предупредил Гоча.

– Ну, этого, ты знаешь, я никогда не боялся, – ответил Стахан. – Рано или поздно это со всеми случается.

Гоча был подавлен и едва смог сказать:

– Прощай!

– Прощай, друг! – ответил Стахан.

А потом он увидел то, что не было дано осажденному, занятому с ним разговором. На опушке, что находилась слева, метрах в тридцати, появились Бесо и два автоматчика. В молниеносном броске командир преодолел более полпути и точно бросил в оконный проем кошары связку гранат. Последовали его примеру и другие. А Гоча едва успел крикнуть Стахану: «Ложись!», как от первого взрыва его с камнями и землей отбросило, два же последующих присыпали с ног до головы. Он был, словно в могиле, но быстро выкарабкался, в горячке поднялся: голова трещала и горела, будто кто-то стягивал ее обручами, предварительно залив кипящей лавой. Гоча бросил воспаленный взор назад: Бесо и другие через провал в стене тащили окровавленного Стахана…

«Иногда важно почувствовать себя ветром, – мелькнуло в пылающем сознании, – тогда будет необычайно легко!». Потом он пнул ногой одну из растяжек и с поднятой взрывом землей вознесся, вознесся… и стал ветром…

– Ей богу, сам себя взорвал! – говорил потом Тамазу Бесо. – Я четко спланировал операцию, и после наших гранат он был жив, даже на ноги встал. И потом этот взрыв… Нас чуть не отправил к праотцам. Что его заставило убить себя?! Мало ли с кем мы были дружны прежде. Что ж теперь, на откуп им Грузию отдавать? Странный человек…

– В том-то и дело, что человек, – вступилась Дзазуна, – и не странный вовсе, а совестливый, не смог бы жить он с этим после, вот и подорвался.

– Ты бы, старуха, прежде чем встревать в чужой разговор, пошла бы лучше полюбовалась своим нартом, что у памятника валяется, – съязвил Тамаз.

Дзазуна, прежде согбенно говорившая, выпрямилась и ответила:

– И нартов одолевали коварством. Но они не умирают!

– Умирают, да еще как! – хихикнул Тамаз.

– А превращаются в путеводные звезды и увлекают за собой спасенный мир, – не слушая Тамаза, задумчиво закончила она мысль и просветлела.

– В кого, в кого? В звезды?! – захохотал тот. – Ты послушай, Бесо, кажется, у этой старухи совсем башню сорвало!

Бесо же молчал. А ночью на августовском небе, когда с каждым разом звезд становится больше и оно делается особенно красивым, Лия увидела новую звезду – пульсар, посылающую свой тревожный свет на землю. «Наверное, это звезда Стахана», – решила она.

Целый день никого не подпускали к телу убитого, и оно оставалось на площади рядом с памятником, укрытое тряпьем.

– Журналисты из Сухуми приедут, – объяснил приказ Бесо. – Заснимут его. Пусть узнает весь мир, как Россия, насылая своих волонтеров, пытается отнять у нас Абхазию!

А дворняги, злые от голода и страха с начала войны и пальбы, все ближе и ближе подбирались к телу. И вот одна из них, с шакальими повадками, приблизилась и дернула Стахана за рукав, а потом испугалась нерешительности других и ретировалась в стаю…

Перед сумерками вернулся Бесо, чем-то озабоченный, и приказал Тамазу собираться.

– К чему такая спешка? – западая на раненую ногу, недовольно спросил тот.

– Адыгейцы и чеченцы в урочище за перевалом подтянулись и примкнули к абхазам, – ответил Бесо.

– И много их? – поинтересовался Тамаз.

– Не больше, чем нас, пока…

– А в чем тогда дело?

– Я военной науке не на нарах учился, – бросил ему его тельняшку Бесо и, поведя пальцем по горной цепи вокруг села, разъяснил: – Окружат нас – мало не покажется, жаровню адскую устроят. Если они займут село после того, как мы уйдем, сами захлопнем им эту ловушку. И потом, – добавил Бесо, – я сказал, что их пока не больше нас, а завтра?..

Тамаз согласился и остановился перед уходом:

– Хорошо бы пустить этой старухе «красного петуха» за гостеприимство…

– Оставь! – махнул Бесо.

Они ушли и закрепились на южной части гор над Ахны, но не прошло и часа, как их начали обстреливать с северной стороны. Завязалась перестрелка. Дома на обоих склонах оказались на линии огня. Все, кто остался в селе, прятались в подвалах, а Лия и Дзазуна улеглись за стенами своего дома на полу. В сумерки пальба прекратилась и установилась тишина с запахом пороховой гари.

– Почему они не придут и не освободят нас, бабушка? – почти в отчаяньи спросила Лия.

– Потерпи! – строго ответила Дзазуна. – Наши-то не глупее Бесо, не пойдут в его мышеловку.

Лия посмотрела краем глаза в окно и увидела, как совсем озверевшие в передышке между боями собаки, словно пытаясь наесться перед неминуемой смертью, набросились жадно на тело Стахана. Потом, через минуты две на площади показался Ираклий с лопатой. Северокавказские добровольцы и абхазские ополченцы, среди которых было немало и ахнынцев, признали в нем грузина и открыли по нему стрельбу. Ираклий заметался на площади, как тот олень, головастый, с широкой грудью, загнанный браконьерами до войны на улицы Ахны. И гремел при этом голос Ираклия на все село: «Не по-христиански это, не по-христиански!».

– Они убьют его! – убегая, крикнула Лия.

– Куда ты? – не успела опомниться Дзазуна.

Увидев бегущую к кузнецу девочку, «северяне» прекратили стрельбу, а Лия, приблизившись к нему, теперь почти стонавшему: «Не по-христиански это, прости их, господи!», по привычке посмотрела в глаза, но на сей раз не увидела в них безумного блеска…

Когда же Ираклий отогнал лопатой огрызающуюся свору собак и взялся копать могилу для Стахана, по нему уже открыли огонь грузины. Но и тут девочка быстро оказалась рядом и закрыла его собой.

– Не стрелять! – приказал Бесо и сплюнул.

С разных сторон села на площадь поспешили Дзазуна, Гагик и Манана. А Ираклий, как будто не было пальбы и суматохи, все копал и копал… Когда же неглубокая могила была вырыта, он снял со Стахана липкую от спекшейся крови рубашку, одел его в свою, чистую и белую.

– Ну, это уж слишком! – взревел, не выдержав, Бесо. – Врага с почестями хоронить надумал!

И выстрелил…

Ираклий рухнул, как спиленный рослый горный каштан, но и после, тяжело дыша, с криком склонившейся над ним жене и односельчанам сказал:

– Закапывайте!

… Стемнело. Они перенесли Ираклия на покрывале в дом Дзазуны, что был ближе других. Потом она опалила тонкогубцы, остудила их чуть, налегла на плечо Ираклия, вырвала из него глубоко засевшую пулю, приложила к ране какие-то травы, перевязала. Кузнец при этом не издал ни единого стона, но стоило это ему немалого – Лия увидела крупные капли пота на его широком лбу. После процедур Дзазуны Ираклий некоторое время рассматривал пулю на столе у свечи и слабо проронил:

– Я годы траву от безумия своего искал, а оно-то, избавление, всегда было при мне, в патронташе…

– Что вы, что вы, дядя Ираклий, – обеспокоилась Лия и, указав туда, где засели боевики, сказала: – Это для них пуля – лекарство. А вас я вылечу, вот только подрасту немного и выучусь на доктора.

Ираклий улыбнулся:

– А ты смелая девочка…

И сомкнул глаза. Манана всполошилась, но Дзазуна успокоила.

– Пусть поспит, много крови потерял, совсем ослаб, – и поманила всех в соседнюю комнату.

Через несколько дней северокавказцы и ополченцы, собравшись с силами, в одном броске спустились с гор и, не останавливаясь, прошли село, углубились в лес на противоположном склоне. Бой длился около двух часов, а потом вновь установилась тишина, как и в первые дни войны, с редкими и далекими хлопками и автоматными очередями.

– Все! – сказала Дзазуна, подводя черту под этой войной для Ахны, но еще не видя ее конца.

Тамаз погиб в том последнем бою, а Бесо среди убитых не оказался, бесследно исчез.

Прошел год, и за это время Ираклий на радость Манане и односельчанам больше не испытывал приступов. Дзазуна и ее внучка радовались этому вместе со всеми.

– Война, что ли, его вылечила? – как-то вслух подумала Лия.

– Война сама по себе не лечит, – ответила Дзазуна, – а калечит и убивает. А Ираклий спасся своей добротой.

Бабушка вскоре после войны тихо ушла из жизни, прополов утром перец и киндзу, полив их водой и прикорнув на своей постели. Потом умер и Тефик Есенч, до конца жизни мечтавший встретиться с ней, и одним народом в мире стало меньше… Лия же, повзрослев, окончила в Москве медицинский институт, в котором, отметив ее прилежание и дар к работе в психиатрии, предложили продолжить учебу в ординатуре. И как-то, будучи на практике в ведущей психиатрической клинике столицы, она признала в одном из пациентов Бесо. Он сидел в коляске, безжизненно свесив голову на левое плечо, и хотя был совсем еще не стар, но уже сед, как лунь. Светило медицинской науки, который проводил семинар и знакомил аспирантов с историями болезней пациентов, пояснил возле него: «Состояние этого человека есть следствие психофизических воздействий, полученных в Афганистане и локальных конфликтах на территории бывшего СССР. Он потерял память, не говорит, не слышит и вообще не реагирует на весь спектр других внешних воздействий».

Лия подошла к нему и позвала:

– Бесо!

Но и ей он никак не ответил.

– Вы были прежде знакомы? – спросил профессор.

– Да. Давно. Когда-то… – сказала Лия.

Она уже была квалифицированным врачом, но иногда по-прежнему думала, как та абхазская девочка, внучка Дзазуны. Вот и на этот раз решила: «Наверное, так яростен и неуемен был в нем «червь безумия», что не смирился, пока не извел его, не превратил в «траву»…

А летом она уезжала домой и часто ходила на утес, но теперь не пела, а больше любила слушать море, которое много видело на своем веку, помнило о миллионах человеческих судеб и то, как люди иногда находили лекарство от безумия в любви и добром отношении друг к другу и жили долго и почти счастливо, а потом почему-то забывали его главный секрет – не делать зла другим, обрекая себя на беды и войны.