Михаил Булгаков. Три женщины Мастера Стронгин Варлен
– Нет! Моментами ты бываешь несносен! – взрывалась Любовь Евгеньевна и в раздражении отворачивалась от мужа.
Булгаков садился за письменный стол и доставал чистый лист бумаги: «Секретарю ЦИК Союза СССР Авелю Сафроновичу Енукидзе. 31/IX 1929 года:
«Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна, ввиду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собою материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, при безмерном утомлении, бесплодности всяких попыток…) прошу разрешить мне вместе с женою Любовью Евгеньевной Булгаковой выехать за границу…»
– Пиши! Пиши! Капля точит камень! – оборачивалась к нему жена.
– Кому еще? Кажется, всему начальству отправил свои депеши, – оправдывался Михаил Афанасьевич.
– Подумай! – приказывала Любовь Евгеньевна. Булгаков снова склонялся над столом:
«31. IX 1929 г. А. М. Горькому.
Многоуважаемый Алексей Максимович!
Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть СССР на тот срок, какой будет назначен… Все запрещено, я разорен, раздавлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции отпустить меня».
Склонившаяся над письмом Любовь Евгеньевна читала его и хмурилась:
– Почему ты пишешь, что находишься в полном одиночестве? А я?
Булгаков рвался сказать ей, что у нее есть Ляля, но сдерживался, избегая очередного скандала, и не отвечал на ее вопрос. Он ждал хотя бы одного ответа на свое письмо и, конечно, не знал, почему они не приходят, пусть даже формальные. Более других лояльный к нему секретарь ЦК ВКП(б) А. П. Смирнов писал Молотову: «Считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление – практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону… можно… Выпускать его за границу с такими настроениями – значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь. Литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться».
Вопрос о Булгакове по предложению А. П. Смирнова должен был рассматриваться на заседании Политбюро 5 сентября 1929 года, но в протоколе заседания помечено: «п. 26. Слушали о Булгакове. Постановили: снять».
Сталин был в отпуске до ноября, а без него рассматривание вопроса о судьбе Булгакова решили отложить. Все знали, что этим писателем занимается лично Сталин, казнить писателя или помиловать – дело только его компетенции.
Булгаков разрешил жене сделать приписку в своем письме родному брату Николаю в Париже:
«Дорогой Коля! Я сердечно благодарю Вас и младшего брата Ваню за кофточку, чулки и гребешок. Кофточку я ношу изо всех сил. Все остальное произвело большое и приятное впечатление. Очень грустно, что мне технически невозможно (да и нечего) выслать Вам с Ваней. Внимательно просматривала Вашу французскую статью, удивляясь Вашей премудрости… Привет прекраснейшему городу от скромной его поклонницы. Сейчас у Вас сезон мимоз и начинают носить соломенные шляпы. У нас снег, снег и снег… Если не будет нескромно с моей стороны, то я хотела бы спросить – Вы собираетесь жениться на русской или француженке?
Люба».
Михаил Афанасьевич был утомлен, болен, но не сломлен. Пишет большое письмо правительству и ставит перед ним откровенный вопрос: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй. Мыслим ли я в СССР?»
Вернулся из отпуска Сталин. Но пока ему было не до Булгакова. Вождя обличал Троцкий, и его сторонники в стране внимали каждому слову этого политического изгнанника. Надо было «разобраться» и со всяческими уклонистами от генеральной линии партии. Булгаков сам напомнил Сталину о себе 5 мая 1930 года:
«Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставила сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется. Уважающий Вас Михаил Булгаков».
Письмо отправлено. Надо ждать ответ… В который раз и сколько? Ведь еще 29 марта 1930 года, месяц назад, он обращался к правительству, но безрезультатно, хотя просил о немногом: «Если меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера… который берется поставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес вплоть до пьес сегодняшнего дня. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены. Если и это невозможно, я прошу Советское правительство поступить со мною, как оно посчитает нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, нищета, улица и гибель… Я обращаюсь к гуманной советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу».
Любовь Евгеньевна продолжала вести светский образ жизни: «Я ездила в группе в манеже Осоавиахима на Поварской улице. Наш шеф Н. И. Подвойский иногда приходил к нам в манеж. Ненадолго мы объединились с женой артиста Михаила Александровича Чехова и держали на паях лошадь, существо упрямое, туповатое, часто становившееся на задние ноги. Вскоре Чеховы ускакали за границу, и лошадь была ликвидирована». Интересно, что ранее, до революции, в этом здании находилась конка, а после закрытия школы верховой езды расположился спортивный зал общества «Спартак». На этой же улице, в здании напротив останавливался в Москве у родни жены Иван Алексеевич Бунин. Довольно часто и на долгое время. Но об этом, вероятно, забыли, и вообще первому русскому лауреату Нобелевской премии по литературе только в 2007 году установили памятник.
В 1929 году вышла пьеса Маяковского «Клоп». Любовь Евгеньевна обратила внимание на одну из сцен пьесы. Там героиня Зоя Березкина произносит слово «буза». «Профессор. Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое “буза”? (Ищет в словаре.) Буза… буза… буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…» Белозерская вздрагивает: «Рядом с названием рассказа Булгакова “Богема” стоит его фамилия». Маяковский предсказал ему писательскую смерть. Она отговорила мужа пойти на «Клопа», выбросила на помойку книгу Маяковского с этой пьесой. С компанией мхатовцев вытащила мужа на лыжные прогулки в Сокольники. Близ деревни Гладышево сделали привал. Там была закусочная, где подавали яичницу-глазунью и пиво. Актер Кудрявцев, игравший в «Днях Турбиных» Николку, шутил: «Может, и в раю так не будет».
Булгаков, неумело передвигая лыжи, рассказывал, что он катался в Киеве на бобслейной трассе, ликвидированной после революции как атрибут буржуазного спорта. Подумал про себя: «Ведь я тоже атрибут буржуазной литературы, подлежащий уничтожению».
Генрих Ягода ерзал на кожаном стуле, ожидая распоряжения арестовать Булгакова, писатель надоел ему своими заявлениями в ОГПУ, жалобами на его организацию в правительство. И поскольку сам генсек медлил с решением этого вопроса, сомнения закрадывались в душу наркома чекистов: неужели Сталин не посадит, не расстреляет Булгакова? Не может такого быть. Вернее всего, он собирается устроить над ним большой, показательный судебный процесс. Поэтому и тянет… Вероятно, хочет пристегнуть к процессу над Булгаковым целый ряд писателей, даже Маяковского, этого отъявленного троцкиста… Пока еще живого… Ягода давно знал, что этому поэту долго не жить, ведь он посвятил Троцкому несколько строчек в поэме «Хорошо», которые пришлось заменить. И хотя поэт мечтал о том, чтобы доклады о стихах в Политбюро делал товарищ Сталин, – с кем поэт был и кому на самом деле симпатизирует, – ему, горлопану-главарю, скрыться от ОГПУ не удалось.
Готовясь к процессу над Булгаковым, Ягода жирным карандашом подчеркивал места из письма писателя правительству, высказывания, которые пригодятся для обвинительного заключения. И вдруг его охватила паника, до испарины покраснело лицо. С самого верха поступило распоряжение от самого Сталина, четко продиктовавшего ему резолюцию о Булгакове: «Надо дать возможность работать там, где хочет». И Ягода слово в слово переписал и поставил эту резолюцию на своем распорядительном письме. Только дату сам указал – 12 апреля 1930 г.
Подвели Ягоду сотрудники, не успевшие ему доложить, что Сталин лично позвонил Булгакову. Об этом разговоре по Москве разошлись легенды, даже близкие писателю люди делали его более объемным, чем он был, более драматичным и судьбоносным, возвращающим Булгакова в Художественный театр. А свидетелем разговора был только один человек – жена писателя: «Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М. А., а сама занялась домашними делами. М. А. взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул: “Любаша!” – что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники). На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом, и себя называл в третьем лице. “Сталин получил. Сталин прочел…” Он предложил Булгакову:
– Может быть, вы хотите уехать за границу? (Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой.) Но М. А. предпочел остаться в Союзе.
Прямым результатом беседы со Сталиным было назначение М. А. Булгакова на работу в Театр рабочей молодежи, сокращенно ТРАМ».
Есть предположение, что Булгаков кому-то – возможно, третьей жене, Елене Сергеевне, передал разговор более подробно, чем рассказала о нем Белозерская, или она его подзабыла, а там был такой диалог:
– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?
– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.
– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
– Да, я хотел бы. Я говорил об этом, но мне отказали.
– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.
– Да-да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.
– Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».
Не исключено, что Булгаков, для «пущей важности», добавил слова Сталина об обязательности их встречи, чтобы испугать своих хулителей, убавить их злонамеренный пыл. Булгаков и вождь никогда не встречались. О чем они могли бы говорить? О погоде? О других мелочах? Наверняка разговор зашел бы о цензуре и беззаконностях ОГПУ, о работе Главлита и Главреперткома, запретивших произведения писателя, о командировке Булгакова за границу – о вопросах, которые Сталин не хотел бы поднимать.
И конечно, явно надумано Еленой Сергеевной возвращение Булгакова во МХАТ именно на следующий день после телефонного разговора со Сталиным, где его «встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подает заявление…
– Да боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом… – И тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М. А. написал заявление. И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ».
Это возвращение состоялось, но несколько позже. Нет никаких оснований не верить воспоминаниям Любови Евгеньевны Белозерской. «ТРАМ – не Художественный театр, куда жаждал попасть М. А., но капризничать не приходилось. Трамовцы уезжали в Крым и пригласили Булгакова с собой. Он поехал». Далее она приводит письма мужа из Крыма, написанные во время поездки с ТРАМом:
«15 июля 1930 г. Под Курском. Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал. Ты скучаешь без меня, конечно?.. Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел… Я устроил свое хозяйство на верхней полке. С отвращением любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси».
«16 июля 1930 г. Под Симферополем. Утро. Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противненький, как и был. Трамовцы бодры как огурчики. Бабы к поездам выносят огурцы, вишни, булки, лук, молоко… Поезд опаздывает…»
17 июля 1930 г. Крым, Мисхор. Пансионат “Магнолия”. Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики. Сейчас еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там. Привет всем.
Целую, Мак».
Белозерская вспоминала, что роман Булгакова с ТРАМом так и не состоялся. М. А. направили в Художественный театр, чего он в то время пламенно добивался. «Любаня», «Любинька» – так называют только действительно любимую, хотя обращение «Любаня» по простонародности похоже на обращение к первой жене – «Таська», в котором звучит излишнее панибратство, привыкание к женщине, когда к ней утеряны обожание, нежность, глубокие и высокие чувства.
Где-то в конце двадцатых годов Белозерская, будучи в гостях с мужем у четы его друзей М. А. Моисеенко, заметила: «За столом сидела хорошо причесанная, интересная дама – Елена Сергеевна Нюренберг, по мужу Шиловская. Она вскоре стала моей приятельницей и начала запросто и часто бывать у нас в доме. Так на нашей семейной орбите появилась эта женщина, ставшая впоследствии третьей женой М. А. Булгакова».
В другом месте воспоминаний Любовь Евгеньевна отметила, что «по мере того как росла популярность М. А. как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин, многие из которых проявляли уж чересчур большую настойчивость». Относилась ли к их числу Шиловская – сказать трудно. Любови Евгеньевне было виднее. Елена Сергеевна понравилась ему сразу. Но уйти от жены безосновательно Булгаков не мог. Любовь Евгеньевна оставалась его женой еще долгое время после их знакомства. Решиться на второй развод Михаилу Афанасьевичу было нелегко. Одну близкую по духу и верную ему женщину он уже обидел, о чем сожалел до конца дней. Жизнь с Белозерской складывалась не так просто и без безумной любви, как с первой женой. Умная, интеллигентная женщина, Любовь Евгеньевна жила своей жизнью, куда, без сомнения, входили тревоги и работа мужа, заботы о нем, но не столь безраздельно она отдавала себя ему, как Татьяна Николаевна Лаппа, и некоторые ее увлечения мешали работе мужа, нервировали и раздражали его. Увлечение скачками, выездкой лошадей привело к появлению в его доме незнакомых и чуждых ему людей. Чтобы отстраниться от их бесцеремонного вторжения в свою жизнь, чтобы заставить Любу понять, как они мешают ему, он даже написал пародию на ее общение с жокеями. Думал, что ирония поможет ему избавиться от этой напасти. Но Любовь Евгеньевна приняла эту пародию как забавную шутку, не более, и даже поместила ее в книге воспоминаний, назвала «сценка-разговор М. А. по телефону с пьяненьким инструктором манежа».
Звонок.
Я. Слушаю вас.
Голос. Любовь Евгеньевна?
Я. Нет. Ее нет, к сожалению.
Голос. Как нет?.. Умница женщина. Я всегда, когда что не так… (икает) ей говорю…
Я. Кто говорит?
Голос. Она в манеж ушла?
Я. Нет, она ушла за…
Голос (строго). Чего?
Я. Кто говорит?
Голос. Это супруг?
Я. Да, скажите, пожалуйста, с кем говорю?
Голос. Кстин Аплоныч (икает) Крам… (икает).
Я. Вы ей позвоните в пять часов, она будет к обеду.
Голос (с досадой). Э… не могу я обедать… Не в том дело! Мерси. Очень приятно… Надеюсь, вы придете?..
Я. Мерси.
Голос. В гости… Я вас приму… В среду? Э? (Часто икает.) Не надо ей ездить! Не надо. Вы меня понимаете?
Я. Гм…
Голос (зловеще). Вы меня понимаете? Не надо ей ездить в манеже! В выходной день, я понимаю, мы ей дадим лошадь… А так не надо! Я гвардейский бывший офицер и говорю: не надо – нехорошо. Сегодня едет. Завтра поскачет. Не надо (таинственно). Вы меня понимаете?
Я. Гм…
Голос (сурово). Ваше мнение?
Я. Я ничего не имею против, чтобы она ездила.
Голос. Все?
Я. Все.
Голос. Гм… (икает). Автомобиль? Молодец. Она в манеж ушла?
Я. Нет, в город.
Голос (раздраженно). В какой город?
Я. Позвоните ей позже.
Голос. Очень приятно. В гости. С Любовь Евгеньевной? Э! Она в манеж ушла?
Я (раздраженно). Нет…
Голос. Это ее переутомляет! Ей нельзя ездить (бурно икает). Ну…
Я. До свидания… (Вешаю трубку.)
Пауза три минуты, звонок.
Я. Я слушаю вас.
Голос (слабо, хрипло, умирая). Попроси. Лю… Бовьгенину.
Я. Она ушла.
Голос. В манеж?
Я. Нет, в город…
Голос. Гм… Ох… Извините… что пабскакоил… (икает).
Вешаю трубку.
Эта сценка писалась, когда все пьесы Булгакова были сняты, и Любовь Евгеньевна не видит в ней укора в свой адрес: «Конечно, все в жизни было по-другому, но так веселей…»
Она искала самовыражения, поэтому разделять повседневно муки и переживания мужа не собиралась: «На шоферских курсах, куда я поступила, я была единственная женщина (тогда автомобиль представлялся чем-то несбыточно сказочным). Ездить по вечерам на курсы на Красную Пресню с двумя пересадками было муторно, но время учения пролетело быстро. Практику – это было самое приятное – проходили весной. Экзамены сдавали в самом начале мая. Было очень трогательно, когда мальчики после экзаменов приехали ко мне рассказать, что спрашивает комиссия, каких ошибок надо избегать, на какой зарубке держать газ. Шоферское свидетельство получила 17 мая. М. А. не преминул поделиться с друзьями: “Иду я как-то по улице с моей элегантной женой, и вдруг с проносящейся мимо грузовой пятитонки раздается крик: “Наше вам с кисточкой!” Это так шоферы приветствуют мою супругу…” Про кисточку, конечно, он сочинил, а что сплошь и рядом водители, проезжая мимо, здоровались, это верно…»
В квартире Булгаковых стали появляться жокеи, инструкторы по выездке лошадей, будущие шоферы…
Им было лестно бывать у известного писателя, общаться с его элегантной женой… Они вели свои разговоры, в то время когда Булгаков пытался работать, включалось подсознание, однако громкий чуждый ему разговор нарушал ход мыслей. «Смычка интеллигенции с рабочим классом состоялась!» – шутил он, хотя ему было совсем не смешно.
Звонком Сталина и последовавшими за этим событиями Булгаков был потрясен и как-то с гордостью подписал краткое письмецо В. В. Вересаеву: «Ваш М. Булгаков (бывший драматург, а ныне режиссер МХТ)». Булгаков был зачислен режиссером в МХАТ в мае 1930 г. Забитому, затравленному, полуголодному писателю была сохранена жизнь. Об этом «благодеянии» Сталина заговорила вся интеллигентная Москва. Возможно, вождь на это и рассчитывал. Ведь он знал, что кое-кто считает его тупым, озверелым фанатиком, виновником разрухи, который ведет к гибели страну. А теперь стали говорить, что, будучи наркомом по делам национальностей, он был совершенно простым, без всякого чванства, кичливости, говорил со всеми как с равными. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, а теперь Сталин дал им щелчок по носу. Трудно поверить, что еще в 1930 году Сталин задумал репрессии 1937 года, когда стал расправляться с окружающей его «сволочью» – значимыми соратниками по партии, лучшими писателями, композиторами, режиссерами, учеными, военными… Одно несомненно – сохранив жизнь Булгакову, он в какой-то мере тогда обелил себя и поднял свой авторитет. Осведомители распространяли среди народа случай, выдавая его за истинный, во время которого Сталин проявил грубость, но вынудил на это вождя своей бестактностью актер Подгорный.
На премьерном спектакле «Отелло» к сидевшему в театральной ложе товарищу Сталину подошел этот актер и начал говорить, что он очень болен, что за границей хорошо лечат, неплохо бы туда поехать, но как это сделать? Товарищ Сталин хранил молчание. Подгорный смутился и стал говорить, что, в сущности, конечно, и в СССР есть хорошие доктора, лечебницы, что можно, без сомнения, подлечиться в СССР. Сталин не отвечал. Растерявшись, Подгорный дрожащим голосом проговорил:
– Вот вы, товарищ Сталин, кавказец, долго жили на юге, не можете ли вы мне посоветовать, на какой курорт поехать?
Сталин, уставший от приставаний артиста, кратко и отрывисто сказал ему:
– В Туруханский край!
Подгорный как ошарашенный выскочил из ложи.
Люди с улыбкой внимали рассказчикам этого «случая», и лишь единицы знали, что на премьерный спектакль «Отелло» действительно ожидали Сталина и Литвинова, но они не приехали.
Булгаков безумно устал от нервной бесперспективной борьбы с властью, ему хотелось пусть на время, но вырваться из этой опостылевшей обстановки: «Прошу Правительство СССР отпустить меня хотя бы до осени и разрешить моей жене Любови Евгеньевне Белозерской сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве».
Михаил Афанасьевич невольно проговаривается. Ведь он живет с женою. Значит, даже рядом с нею чувствует себя в одиночестве. Но просит разрешения взять жену с собою, надеясь вырвать ее из среды беговиков и шоферов, вернуть семейную жизнь в приемлемое для себя состояние.
Он безоговорочно доверял брату Николаю и писателю Викентию Викентьевичу Вересаеву. Написал брату Николаю в Загреб:
«7. VIII. 30 г. Дорогой Никол! Вчера получил твое письмо из Загреба. До этого ни одного из твоих писем не получил.
1) МХТ: сообщение о назначении верно…
2) Деньги нужны остро. И вот почему: В МХТ жалованье назначено 150 руб. в месяц, но я их не получаю, т. к. они отданы на погашение последней 1/4 подоходного налога за истекший год. Остается несколько рублей в месяц… денежные раны, нанесенные мне за прошлый год, так тяжелы, так непоправимы, что и 300 трамовских рублей как в пасть валятся на затыкание долгов (паутина). В Москве какие-то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уже несколько лет как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетают замыслы. Большей частью злостные. Но ты, конечно, сам понимаешь, что черпать сведения обо мне можно только из моих писем… Поправляйся… Счастлив, что ты погружен в науку. Будь блестящ в своих исследованиях, смел, бодр и всегда надейся. Люба тебе шлет привет.
Твой Михаил».
В. В. Вересаев на протяжении почти двадцати лет внимательно следил за творчеством и жизнью Булгакова. В 1929 году, когда, по словам Булгакова, ему «по картам выходило одно – поставить точку», в квартире его появился Вересаев.
– Я знаю, Михаил Афанасьевич, что вам сейчас трудно, – сказал Вересаев своим глухим голосом. – Вот возьмите. Здесь пять тысяч… Отдадите, когда разбогатеете.
И ушел, даже не выслушав благодарности. Благородный поступок друга Булгаков никогда не забывал:
«В. В. Вересаеву. 22. VII. 31 г.
В тот темный год, когда я был раздавлен, Вы пришли и подняли мой дух. Умнейшая писательская нежность! Не только это. Наши встречи, беседы. Вы, Викентий Викентьевич, так дороги и интересны! За то, что бремя стеснения с меня снимаете, – спасибо Вам. Дайте совет. Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с ней засыпаю. Ведь он же произнес фразу: “Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?” Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?.. Один ум, практический, без пороков и фантазий, подверг мое письмо генсеку экспертизе и остался недоволен: “Кто поверит, что ты настолько болен, что тебя должна сопровождать жена? Кто поверит, что ты вернешься?” Там, где есть это “кто поверит?” – меня нет, я не живу».
Михаил Афанасьевич в каждом письме Сталину непременно требовал отпустить его за границу вместе с Любовью Евгеньевной, не хотел оставлять ее в России своеобразной заложницей. Хотел послать телеграмму Сталину: «Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!» Но послать такое унизительное заверение не решился. Физическое и нервное состояние Булгакова ухудшалось. Любовь Евгеньевна писала: «Вспоминаю, как постепенно разбухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое отношение к ним со стороны М. А., а попутно и истощалась нервная система писателя: он становился раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дергать плечом и головой (нервный тик). Надо было только удивляться, что творческий запал не иссяк от этих непрерывных груборугательных статей… Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: “Главное – не терять достоинства”. Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза, произносимая иногда по шутливому поводу, и была кредо всей жизни писателя Булгакова».
Именно это кредо: никогда не терять достоинства, быть честным и правдивым в творчестве и жизни приводило Булгакова к неисчислимым бедам и мукам и… в какой-то мере спасло писателя от гибели, поскольку он считал виновником развала страны не отдельную личность, а систему государства.
Он никогда ни письменно, ни устно не высказывался в поддержку главного оппонента Сталина Льва Троцкого, более культурного и интеллигентного, чем вождь, но тоже ярого апологета советской власти, организовавшего кровавое подавление Кронштадтского мятежа матросов, требовавших выведения большевиков из Советов солдатских депутатов. В то же время гениальный театральный режиссер Всеволод Мейерхольд посвятил свой спектакль «Земля дыбом» «Первому красноармейцу Троцкому» и после этого был обречен на гибель. Великий поэт Осип Мандельштам открыто высмеивал марксистское учение о базисе и надстройке, с иронией спрашивал у друзей: «Вы знаете, где мы живем? – и сам отвечал: В надстройке!», осмелился назвать Сталина «горцем, не понимавшим Пастернака», и, конечно, не мог ждать пощады от тирана. Булгаков во многом разделял взгляды прекрасных коллег по искусству, но в своей сатире не переходил на персоналии, вел переписку со Сталиным, надеясь на его благорасположение к бедствующему писателю, и главное, что несомненно спасло его жизнь, – не был, в отличие от многих писателей, завербован НКВД и его иностранным отделом. В этом отношении весьма характерна судьба известного писателя Михаила Кольцова, чей брат, маститый карикатурист Борис Ефимов пережил столетний юбилей. Михаилу Кольцову удалось пробраться в штабную квартиру Российского общевоинского союза (РОВСа), расположенную в Париже, на улице Колизе. Он описал РОВС как «Клуб ветеранов», не способный на реальную угрозу Стране Советов. Лицо Сталина перекосила злоба, когда он читал эту статью Кольцова о РОВСе, считавшемся основным противником СССР за рубежом и стремившемся к его ослаблению.
В похищении главы РОВСа генерала Кутепова участвовала группа из 60 агентов НКВД, и потом все они были расстреляны как ненужные и опасные свидетели. Такова была практика ИНО НКВД – уничтожать своих бывших агентов. Для этого им предлагали вернуться в Москву, где ликвидировали без суда и следствия. Первым отказался вернуться в Москву руководитель внешней разведки страны Игнас Рейс (Порецкий), после чего его машина на дороге в Женеву была изрешечена пулями. При странных обстоятельствах скончался в больнице г. Ниццы 47-летний Федор Федорович Раскольников, бывший полпред СССР в Болгарии, тоже не решившийся вернуться на родину. Печальная участь постигла в Москве бывших дипломатов Л. М. Карахана и В. А. Антонова-Овсеенко. «Прозревший» Федор Раскольников в своем открытом письме Сталину называет его «коварным клятвопреступником», нарушившим свои клятвы Ленину: «В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мертвых, убитых и опозоренных вами и присвоили себе все их подвиги и заслуги».
Раскольников действительно стал глубже разбираться в хитросплетениях новой жизни и, наверное понял, что в тридцатые годы, руководя Реперткомом, совершенно не обоснованно обрушивался на сатирические произведения Булгакова. Другой хулитель Булгакова – писатель Михаил Кольцов – возвращается из Испании, где пытался вместе с большой группой других агентов провести социалистическую революцию, осуществляя сталинскую мечту о победе коммунизма во всем мире. Сталин выслушивает его доклад о провале своей затеи с мрачным видом и бросает из-под нахмуренных бровей злой взгляд на Кольцова. Б. Ефимов думает, что судьбу брата решил этот взгляд, неудовольствие вождя книгой брата «Испанская весна», где романтично и наивно описывается непонимание трудовым людом Испании выгод от социалистической революции. В какой-то мере это так. Но уничтожается Кольцов в первую очередь как агент НКВД.
Сталин сделал исключение лишь для одного своего агента – Наума Эйтингона, организовавшего убийство Троцкого, и в присутствии Молотова обещал ему, что «ни один волосок не упадет с его головы». Но и это обещание не сдержал – в конце жизни Эйтингон угодил во Владимирский централ.
Булгаков, наблюдая за тем, как Сталин лихо разделывается с его главными врагами – Раскольниковым, Кольцовым и другими, начинает думать, что вождь пытается навести в стране порядок, хотя бы в области литературы. Поэтому именно на него будет походить один из героев будущего булгаковского романа «Мастер и Маргарита» Воланд, расправившийся с руководителем писательской организации МАССОЛИТ, издающей массовыми тиражами примитивнейшие, устраивающие власть произведения. По радио постоянно звучат стихи Михаила Светлова: «Я хату оставил, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Булгаков думает: у себя в России землю не получил, а собрался сделать это в чужой Испании. «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко»-песню допел до конца» – так заканчивались стихи. Булгаков уже давно написал в «Записках юного врача»: «Проклятие войнам – отныне и навеки!»
Бесконечные суды над «врагами народа», резко меняющиеся взгляды вождя на известных в стране людей, обстановка доносительства и террора, подозрительность к Булгакову самого руководителя НКВД Ягоды несколько отвлекают писателя от семейной жизни.
Как вспоминал племянник Любови Евгеньевны И. В. Белозерский, «Елена Сергеевна Шиловская часто и запросто бывала в доме Булгаковых и даже предложила ему свою помощь, так как хорошо печатала на машинке. Приятельницы советовали Любови Евгеньевне обратить на это внимание, но она говорила, что предотвратить все невозможно, и продолжала к этому относиться как к очередному увлечению мужа…»
В ноябре 1932 года Булгаковы разошлись. Любовь Евгеньевна, как всякая оставленная женщина, была оскорблена и это чувство сохранила надолго: «Не буду рассказывать о тяжелом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю черный крест, как написано в пьесе Булгакова “Мольер”».
Однажды И. В. Белозерский спросил Любовь Евгеньевну: «Ведь не всегда Михаил Афанасьевич был к тебе справедлив, а ты это совершенно обошла в своих воспоминаниях». «Он так много страдал, что я хочу, чтобы мои воспоминания были ему светлым венком», – без колебаний ответила она.
Казалось, она была готова к любым поворотам жизни. После развода Любовь Евгеньевна занималась литературой и художественной деятельностью, работала референтом у академика Тарле, потом устроилась младшим редактором в издательство журнально-газетного объединения, сотрудничала с журналом «Огонек», несколько лет трудилась в редакции «Исторические романы» в издательстве Большой советской энциклопедии. По совету друзей написала воспоминания о Булгакове. Рассказывала о Булгакове всем желающим и в аудиториях, и дома, куда приходили любители творчества великого писателя. Никому не жаловалась на жизнь, в общем-то не очень ласковую к ней и довольно бедную. В 1978 году ее пригласил Орловский драматический театр на премьеру спектакля «Дни Турбиных». Спектакль удался. Скромный банкет затянулся за полночь. Все удивлялись, как легко и изящно танцевала Любовь Евгеньевна, как остроумно шутила, хотя ей было тогда уже восемьдесят три года. Один из артистов на прощание ей сказал: «Вы – отличный парень!» Она скромно улыбнулась: «Вы говорите это второй. Первым меня так назвал Булгаков! В посвящении на сборнике “Дьяволиада”: “Моему другу, светлому парню Любочке…”»
Силы постепенно покидали Любовь Евгеньевну. Ее не стало 27 января 1987 года.
Глава шестнадцатая
В погоне за счастьем
Можно подумать, что Булгаков следовал напутствию, сделанному ему в молодости Алексеем Николаевичем Толстым о том, что писатель должен иметь трех жен. И хотя Булгаков забыл о его словах, жизнь привела его к третьему браку.
С Еленой Сергеевной Шиловской Булгаков познакомился в феврале 1929 года. Родилась она 21 октября 1893 года. Ее отец, Сергей Маркович Нюренберг, был учителем, потом податным инспектором, увлекался журналистикой. Мать, Александра Александровна, была дочерью священника. В 1911 году Елена Сергеевна окончила гимназию в Риге. В 1915 году семья переехала в Москву. В декабре 1918 года в возрасте двадцати пяти лет в церкви Симеона Столпника на Поварской она обвенчалась с адъютантом командующего 16-й армией РККА Юрием Мамонтовичем Нееловым – сыном известного артиста Мамонта Дальского. Брак был по-юношески легкомысленным и быстро распался. Вращаясь в обществе военных, Елена Сергеевна познакомилась с Евгением Александровичем Шиловским, человеком красивым и серьезным – помощником начальника Академии Генерального штаба, начальником штаба Московского военного округа, доктором наук, профессором. Они поженились. «Муж ее был молод, красив, добр, честен…» – эти слова из «Мастера и Маргариты» вполне можно отнести к Шиловскому. В момент брака ему шел тридцать второй год, карьера развивалась благополучно, он избежал репрессий среди военного командного состава, стал генерал-лейтенантом. У Шиловских родились два сына: Евгений (1921) и Сергей (1926). Внешне семья выглядела благополучной во всех отношениях. Тем не менее Елена Сергеевна писала сестре Ольге:
«Мне иногда кажется, что мне еще чего-то надо. Ты знаешь, как я люблю Женей моих, что для меня значит мой малыш, но все-таки я чувствую, что такая тихая семейная жизнь не совсем по мне. Или вернее так: иногда на меня находит такое настроение, что я не знаю, что со мною делается. Ничего меня дома не интересует, мне хочется жизни, я не знаю, куда мне бежать, но хочется очень. При этом ты не думай, что это является следствием каких-либо неладов дома. Нет, у нас их не было за все время нашей жизни. Просто я думаю, что во мне просыпается мое прежнее “Я”. С любовью к жизни, веселью, шуму, к людям, к встречам и т. д. и т. д. Больше всего на свете я хотела бы, чтобы моя личная жизнь осталась при мне и, кроме того, было бы еще что-нибудь в жизни, как у тебя театр».
Эти мысли не покидали Елену Сергеевну, мучили ее сознание, терзали душу, и через месяц она отправила сестре второе письмо:
«Мне чего-то недостает, хочется больше в жизни света, движения. Я думаю, что мне просто надо заняться чем-нибудь… Женя занят почти целый день, малыш с няней все время на воздухе, и я остаюсь одна со своими мыслями, фантазиями, неистраченными силами…»
Значительно позднее Елена Сергеевна возвращалась к этим письмам: «Откуда были эти мысли? И чувства? И, читая их, я понимала, почему у меня была такая смелость, такая решительность, что я порвала эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, на риск, на неизвестность».
Героизм был относительный, с долей эгоцентризма, ведь она рушила две семьи, отбивала мужа у подруги, да и имя Булгакова в культурных кругах было уже достаточно известно. Точнее было бы объяснить свой столь решительный поступок любовью к Михаилу Афанасьевичу, чувственной и сострадательной, желанием сделать имя гения литературы всемирно известным, помочь ему обрести счастье истинной любви и самой обрести высокое чувство.
Где они познакомились – для истории не столь важно. Елена Сергеевна приводила несколько мест:
«Это было в 1929 г. в феврале, на Масленую. Какие-то знакомые устроили блины… В общем, мы встретились и были рядом».
По другому варианту познакомились они у Уборевичей – в доме крупного военачальника, где часто проводились музыкально-артистические вечера. Булгаков был в ударе, много шутил, фантазировал, танцевал. Елена Сергеевна «забывала» встречу с Михаилом Афанасьевичем годом ранее в доме подруги – Белозерской. Елене Сергеевне, видимо, неприятно вспоминать об этом. В 1961 году она писала брату:
«На днях будет еще один 32-летний юбилей – день моего знакомства с Мишей. Это было на Масленой, у одних общих знакомых… Сидели мы рядом… у меня развязались какие-то завязочки на рукаве… я сказала, чтобы он завязал мне. И он потом уверял всегда, что тут и было колдовство, тут-то я его и привязала на всю жизнь… Тут же мы условились идти на следующий день на лыжах. И пошло. После лыж – генеральная пьесы “Блокада”, после этого – актерский клуб, где он играл с Маяковским на бильярде… Словом, мы встречались каждый день, и наконец я взмолилась и сказала, что никуда не пойду, хочу выспаться и чтобы Миша не звонил мне сегодня. И легла рано, чуть ли не в 9 часов. Ночью (было около трех, как оказалось потом) Оленька, которая всего этого не одобряла, конечно, разбудила меня: иди, тебя твой Булгаков зовет к телефону.
Я подошла. “Оденьтесь и выйдите на крыльцо”, – загадочно сказал Миша и, не объясняя ничего, только повторял эти слова. Жил он в это время на Большой Пироговской, а мы на Бол. Садовой, угол Мал. Бронной, в особнячке, видевшем Наполеона, с каминами, с кухней внизу, с круглыми окнами, затянутыми сиянием, словом, дело не в сиянии, а в том, что далеко друг от друга. А он повторяет – выходите на крыльцо. Под Оленькино ворчание я оделась… и вышла на крылечко. Луна светит страшно ярко. Миша белый в ее свете стоит у крыльца. Взял под руку и на все мои вопросы и смех – прикладывает палец ко рту и молчит… Ведет через улицу, приводит на Патриаршие пруды, доводит до одного дерева и говорит, показывая на скамейку: здесь они увидели его в первый раз. И опять палец у рта, опять молчание. Потом пришла весна, за ней лето, я поехала в Ессентуки на месяц. Получала письма от Миши, в одном была засохшая розочка и вместо фотографии – только глаза, вырезанные из карточки… С осени 1929 года, когда я вернулась, мы стали ходить с ним в Ленинскую библиотеку, он в это время писал книгу…»
Возможно, речь идет о первом варианте романа «Мастер и Маргарита» – «Консультант с копытом». Елена Сергеевна, несмотря на вспыхнувшие чувства, не могла форсировать отношения с Булгаковым. Есть муж, с которым она никогда не ссорилась, маленькие дети… И Михаил Афанасьевич еще официально женат, и к сожалению, на ее подруге. Но будучи женщиной целеустремленной, она постепенно шла навстречу своей любови, впрочем, как и Булгаков. Для характера Елены Сергеевны показателен случай распределения квартир для военных в прекрасном доме в Большом Ржевском переулке в Москве. Елене Сергеевне сразу понравилась квартира № 1 на первом этаже. Муж попытался остановить ее: мол, неудобно, лучшая квартира в доме должна принадлежать командующему округом Иерониму Петровичу Уборевичу. Но Елену Сергеевну не смутили слова мужа. Она стояла на своем. Глядя на самоуверенную и хорошенькую молодую женщину, тридцатидвухлетний Уборевич согласился отдать эту квартиру Шиловским, заняв другую, на третьем этаже. «Хваткая у тебя жена! Молодец!» – похвалил Елену Сергеевну Уборевич, обращаясь к своему начальнику штаба. Как отмечала одна из биографов Булгакова, Лидия Яновская, у Елены Сергеевны было природное, а после знакомства с Михаилом Афанасьевичем «обострившееся художественное восприятие событий жизни, стремление сохранить образ, а не точность явления». Отсюда в ее воспоминаниях возникали путаница дат, противоречивость рассказов, недосказанности, оставляющие ощущение тайны, а может, это объяснялось просто обыкновенным состоянием влюбленного человека, потерявшего ход и нить явлений. В дневниковой записи 4 января 1956 года указано: «Когда я с ними познакомилась (28 февраля 1929 года)». С ними, то есть с Михаилом Афанасьевичем и Любовью Евгеньевной, – единственный раз упомянута Белозерская, но не приведено место встречи, а есть только дата – 28 февраля. Но в 1929 году последний день Масленой, или Прощеное воскресенье, выпал на 17 марта (!). Ясно одно – Елена Сергеевна была настолько влюблена в Булгакова, что потеряла голову, даты и место их встреч перемешались в ее сознании. И тем не менее она не могла в одночасье переменить судьбу, проверяла долговечность своих чувств и заодно Михаила Афанасьевича.
В 1930 году он телеграфировал ей из Крыма: «Ведомство, полагаю, найдет место одном из пансионатов протяжении Мисхор – Ялта. Как здоровье? Привет вашему семейству. Телеграфируйте Крым Мисхор пансионат Магнолия». В ответ Елена Сергеевна телеграфировала: «Здравствуйте, друг мой, Мишенька. Очень вас вспоминаю, и очень вы милы моему сердцу. Поправляйтесь, отдыхайте. Хочется вас увидеть веселым, бодрым, жутким симпатягой. Ваша Мадлена – Трусикова – Ненадежная». Этот псевдоним, по-видимому, имел свою расшифровку. «Мадлена» – Елена на французский манер, женщина свободных нравов, способная и желающая полюбить человека, независимо от его финансового положения, пусть он даже будет бедным художником. «Трусикова» – своеобразное женское кокетство. Она намекает Михаилу, что, как и большинство женщин, трусиха, боится резко поменять жизнь. «Ненадежная» – продолжение мысли о своей трусости, внушение о том, что надеяться на нее ему особенно не следует. Но, по сути, этот псевдоним выглядит шуткой на фоне фразы: «Очень вас вспоминаю, и очень вы милы моему сердцу» и начинается словом «ваша».
Булгаковы, оба, стали бывать у Шиловских, Шиловские заходили в гости к Булгаковым. Любовь Михаила и Елены внешне походила на хорошие дружеские отношения и до поры до времени скрывалась семейными людьми. В то же время Елена Сергеевна призналась своей подруге Матюшиной: «Это была быстрая, необыкновенно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь». Вероятно, не меньший накал чувств испытывал и Булгаков. Он почувствовал в Елене Сергеевне женщину умную, страстную, готовую разделить с ним беды и радости, понимающую литературу, что было для него весьма немаловажно. Поэтому, не щадя времени и сил, он упорно шел за своим счастьем. Он подарил Елене Сергеевне два томика «Белой гвардии», изданной в 1927–1929 годах в Париже на русском языке. На форзаце первого томика написал: «Милой Елене Сергеевне, тонкой и снисходительной ценительнице. Михаил Булгаков. 7.XII .1929 г. Москва». И рядом: «“…Мама очень любит и уважает вас…” “Дни Турбиных” 1 акт».
Когда пришел второй томик, он кратко выразил на его форзаце свои укрепившиеся чувства: «Милая, милая Лена Сергеевна. Ваш М. Булгаков. Москва 1930 год 27 сентября». Вскоре на странице первого тома добавил: «Это – не рядовое явление».
В сентябре 1929 года, когда Елена Сергеевна уехала на юг, он, делая наброски повести «Тайному другу» – предвестницы «Театрального романа», начинал так: «Бесценный друг мой! Итак, вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом». Вероятно, он приводил просьбу Елены Сергеевны побольше рассказывать о себе и обращался, несомненно, к ней – «тайному другу». Позднее, уже женившись на Елене Сергеевне, он надписал ее любимый сборник «Дьяволиада»: «Тайному другу, ставшему явным, – жене моей Елене. Ты совершишь со мной мой последний полет».
Будучи врачом, он трезво оценивал свое здоровье, болезнь почек и приблизительно подсчитал оставшееся ему время жизни, время на «последний полет».
«Годом катастрофы» Булгаков назвал 1929 год – год великого перелома в истории сталинского правления, – но для него он стал воистину катастрофическим: были сняты со сцены все его пьесы. Казалось, что на любовь Елены Сергеевны это не действовало негативно, она по-прежнему любила Булгакова, присутствовала при рождении его новых гениальных замыслов. Перевезла на Пироговку свою машинку «Ундервуд» и под его диктовку печатала рождавшуюся на ее глазах пьесу «Кабала святош».
18 марта 1930 года пришло сообщение из Главреперткома: «Пьеса “Кабала святош” к представлению запрещена».
В отчаянии Булгаков написал письмо Сталину, прося выслать его за границу вместе с женой – Любовью Евгеньевной Белозерской. А с кем еще, как не с официальной женой. Но перепечатывала письмо Елена Сергеевна, и отправлять его они ходили вдвоем. Они не знали, как порвать цепи, удерживающие их в разных семьях. Конечно, нужно было развестись – и спешно. Но на «спешно» у них не хватало ни сил, ни решительности.
Любовь Евгеньевна догадывалась об их близости, но надеялась, что это очередное увлечение мужа, и в отместку ему придумывала роман для себя.
Наконец о серьезности их отношений узнал Шиловский. Обычно спокойный и выдержанный, Шиловский потерял самообладание и выхватил пистолет, вызывая Булгакова на дуэль. Но второго пистолета не было. Шиловский был разъярен. Для него поведение жены – полная неожиданность. Он не мог даже предположить развала своей счастливой семейной жизни. Булгаков чувствовал себя неловко, нервничал. Шиловский ожидал от него объяснений, но тщетно. Ободренный молчанием Булгакова, он потребовал от него и жены прекращения свиданий, переписки, даже телефонных разговоров. Хотя и молча, они кивком головы эти условия приняли. Елена Сергеевна что-то говорила мужу, но Булгаков не слышал ее слов, понимая, что счастье, столь ожидаемое и выстраданное, ушло от него.
Впоследствии Елена Сергеевна доверилась подруге:
«Мне было трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушничала и осталась…»
Возможно, если бы Булгаков признался в любви к ней перед мужем, решительно позвал за собою, она набралась бы духа и мужества уйти с ним. Но он не позвал, хотя не испугался Шиловского, даже дуэли. Он был знаком с военным делом и постоял бы за себя. Он вообще старался – и успешно – изжить в себе чувство страха перед кем-либо и чем-либо. Но в ту секунду он не осознал, что Елена Сергеевна это поймет. После разговора со Сталиным он получи работу, с очень скромным заработком. А пьесы его по-прежнему не шли, его прозу не печатали. Вместе с режиссером Сахновским он стал готовить инсценировку «Мертвых душ», но до ее постановки было еще далеко. Он чувствовал себя затравленным и усталым. В таком состоянии отрывать женщину от обеспеченного и любящего мужа, от детей, устроенного быта, сваливать свои писательские и финансовые беды на ее плечи он посчитал неудобным. Хотя до объяснения с Шиловским Булгаков так не думал. К тому же он чувствовал себя перед Шиловским виноватым.
Булгаков и Елена Сергеевна не виделись полтора года. За это время его дела несколько улучшились. Главрепертком разрешил пьесу «Кабала святош», правда, под названием «Мольер», были возобновлены «Дни Турбиных» во МХАТе, шли репетиции «Мертвых душ» (но без пролога о Риме, где Гоголь писал свою повесть). Встретились они около 1 сентября 1932 года, точную дату установить трудно, а может, и не нужно. Главное – встретились снова, и навсегда. Елена Сергеевна признавалась подруге:
«Я не видела Булгакова двадцать месяцев, давили слова, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу. Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что когда я первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: “Я не могу без тебя жить”. Я ответила: “И я тоже!”»
Не исключено, что Булгаков караулил ее у выхода из дома или где-то поблизости, сделал все, чтобы его счастье не ускользнуло от него навеки, чтобы не испарились чувства за давностью времени.
Сын Уборевича говорил:
«Она вышла и вдруг встретила Булгакова. Помните, как Мастер встретил Маргариту в переулке? Мне всегда кажется, что это описана их вторая встреча…»
В начале шестидесятых Елена Сергеевна рассказывала молодой аспирантке ГИТИСа Н. Ю. Голиковой, что, узнав о выходе угрожавшей Булгакову статьи, она бросилась к нему. Возможно, что это была отнюдь не вторая их встреча. 3 января 1931 года Михаил отправил ей письмо: «Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня…» Здесь письмо обрывалось. Очевидно, оно написано Елене Сергеевне, когда она находилась в подмосковном доме отдыха, куда несколько раз приезжал Булгаков, нарушая обещание Шиловскому прекратить всякое общение с его женой.
6 сентября 1932 года Булгаков писал Шиловскому:
«Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею, мы любим друг друга, как любили раньше. И мы хотим по…»
Несмотря на утерю следующей части письма, последнее слово не вызывает сомнения, звучит оно: «пожениться».
О том, как разрешились семейные дела Булгакова, закончившиеся женитьбой на Елене Сергеевне, можно судить по письму Е. А. Шиловского родителям Елены Сергеевны от 3 сентября 1932 года:
«Дорогие Александра Александровна и Сергей Маркович! Когда Вы получите это письмо, мы с Еленой Сергеевной уже не будем мужем и женой. Мне хочется, чтобы Вы правильно поняли, что произошло. Я ни в чем не обвиняю Елену Сергеевну и считаю, что она поступила правильно и честно. Наш брак, столь счастливый в прошлом, пришел к своему естественному концу. Мы исчерпали друг друга, каждый давая другому то, на что он был способен, и в дальнейшем (даже если бы не разыгралась вся эта история) была бы монотонная совместная жизнь больше по привычке, чем по действительному взаимному влечению к ее продолжению. Раз у Люси родилось серьезное и глубокое чувство к другому человеку – она поступила правильно, что не пожертвовала им. Мы хорошо прожили целый ряд лет и были очень счастливы. Я бесконечно благодарен Люсе за то огромное счастье и радость жизни, которые она дала мне в свое время. Я сохраняю самые лучшие и светлые чувства к ней и к нашему общему прошлому. Мы расстаемся друзьями. Вам же я хочу сказать на прощание, что я искренне и горячо любил Вас как родителей Люси, которая перестала быть мне женой, но осталась близким и дорогим мне человеком».
В этом письме проглядывала горечь сильного и благородного человека. Сохранилась записка Булгакова режиссеру МХАТа В. Г. Сахновскому:
«Секретно. Срочно. В 3 дня я венчаюсь в загсе. Отпустите меня через 10 минут».
Елена Сергеевна оставила пояснение к записке:
«Эту записку передал на заседании в МХАТе В. Г. Сахновскому Михаил Афанасьевич. Сахновский сохранил ее, а потом передал мне».
По другим сведениям, они поженились 4 октября 1932 года, но для истории в данном случае путаница дат не играет особой роли. Главное свершилось. Свадебным путешествием стала поездка в Ленинград по театральным и деловым вопросам, наиболее важным для них, так как любовные, к радости обеих сторон, были наконец-то разрешены.
В новую квартиру переехали 18 февраля 1934 года. По этому поводу Булгаков написал Вересаеву:
«Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку… Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течет на пол из бака, и, наверное, будут еще какие-нибудь неполадки, но все же я счастлив. Лишь бы только стоял дом».
Глава семнадцатая
Будни счастья
Первая запись в дневнике Елены Сергеевны была сделана в день годовщины ее встречи с Булгаковым после разлуки. Очередная путаница с датой. Видимо, оба пребывали в эйфории счастья. Миша настаивал, чтобы дневник вела именно Елена Сергеевна:
«Сам он, после того как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, – дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».
Взаимопонимание между супругами удивительное, что придавало им силы, уверенность в действиях. Михаил Афанасьевич написал доверенность на имя жены:
«Настоящей доверяю жене моей Елене Сергеевне Булгаковой производить заключение и подписание договоров с театрами и издательствами на постановки или печатание моих произведений как в СССР, так и за границей, а также получение причитающихся по этим договорам сумм и авторского гонорара за идущие уже мои произведения или напечатанные» (14 марта 1933 года).
Елена Сергеевна отважно взялась вести непростые дела мужа. Не сразу все получалось. Михаил Афанасьевич тактично поправлял ее, иногда с улыбкой, иногда иронично, но всегда доброжелательно. Непременно читал ей только что написанное, а она дивилась, насколько слепы люди, или задавлены бытом, или вообще привыкли к примитивному единомыслию, что не замечают, что рядом с ними живет и творит человек-чудо.
14 января 1933 года Михаил отправил письмо в Париж брату Николаю, на мой взгляд, заслуживающему отдельной книги. Сам по себе интересный человек, пытливый ученый, преданнейший брат. Вот фрагменты из этого письма:
«Сейчас я заканчиваю большую работу – биографию Мольера… Мне нужно краткое, но точное описание его [Мольера] памятника… Если бы ты исполнил просьбу, ты облегчил бы мне тяжелую мою работу. Сообщаю тебе, что в моей личной жизни произошла громадная и важная перемена. Я развелся с Любой и женился на Елене Сергеевне Шиловской. Ее сын, шестилетний Сергей, живет с нами… Силы мои истощились. Оставлю только репетиции в театре. Тогда мой верный друг Елена Сергеевна поможет мне разобраться в моей переписке. Елена Сергеевна носится с мыслью поправить меня в течение полугода. Я в это ни в какой мере не верю, но за компанию готов смотреть розово на будущее. Письмо диктую жене, так как мне легче так работать, чем писать рукой. Итак, обнимаю тебя и Ивана. Желаю, чтобы ваша судьба была хороша».
Николай Афанасьевич аккуратно и тщательно выполнил просьбу брата. Он выслал ему фотографию памятника Мольеру, подробный план улиц и зданий вокруг памятника, скопировал надпись на нем. Елена Сергеевна, работая над текстом романа при подготовке его к изданию, сообщала Николаю Афанасьевичу (14 сентября 1961 года):
«Мишина книга начинается и кончается с памятника Мольеру, и поэтому мне непременно хочется поместить фото памятника. Я должна сказать, что действительно это стоило больших трудов – добиться согласия на издание. Ведь я бьюсь над этим двадцать один год. Бывало, что совсем-совсем, казалось, добилась. И опять вселетело вниз, как сизифов камень. В этом – моя жизнь. Мне выпало на долю – невероятное, непонятное счастье – встретить Мишу. Гениального, потрясающего писателя, изумительного человека. Не думайте, что я это пишу, потому что я – жена его, человек, обожающий его. Нет – все (и очень большие и очень разнообразные люди), все, кто смог познакомиться полностью с его творчеством (я не всем даю эту возможность), все употребляют именно это выражение – гениальный. Мне попала в руки совершенно случайно рецензия в Союзе писателей [!] о Мише, и там под его именем стояли: год рождения, год смерти и слова, начинающие текст: Великий драматург. И ведь они не знают (только слышат) – какая у него проза. Я знаю, я твердо знаю, что скоро весь мир будет знать это имя…»
Повезло не только Елене Сергеевне, повезло и Михаилу Афанасьевичу с женой, с человеком, достойно оценившим его и героически добивавшимся признания его творчества во всем мире, хотя даже на родине это было сделать весьма нелегко, впрочем, труднее, чем за границей, где впервые вышло полное собрание его сочинений.
Рукопись «Мольера» прочитал Горький и сказал А. Н. Тихонову: «Что и говорить, конечно, талантливо, но если мы будем печатать такие книги, то нам попадет». Булгакову было предложено переделать книгу о Мольере, но он решительно отказался: «Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уже никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!» «Мольер» вышел в 1962 году в серии «Жизнь замечательных людей» благодаря невероятным усилиям Елены Сергеевны.
После пресного существования в прошлом году к Булгакову пришло второе дыхание: он ходит с женой в театры, на вечера, в гости. Вот ее запись в дневнике:
«17 ноября 1933 г. Вечером – на открытии театра Рубена Симонова в новом помещении на Большой Дмитровке – “Таланты и поклонники”. Свежий, молодой спектакль. Рубен Николаевич принимал М. А. очаровательно, пригласил на банкет после спектакля. Было много вахтанговцев, все милы. Была потом и концертная программа. Среди номеров Вера Духовская… Перед тем как запеть, она по записке прочитала об угнетении артистов в прежнее время и о положении их теперь… Чей-то голос позади явственно произнес: “Вот сволочь! Пришибить бы ее на месте!”…»
«4 декабря. У Миши внезапные боли в груди. Горячие ножные ванны…»
«11 декабря. Приходила сестра М. А. – Надежда… Звонок Оли и рассказы о делах театра:
– Кажется, шестого был звонок в Театр – из Литературной энциклопедии. Женский голос: “Мы пишем статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после “Дней Турбиных”.
Миша:
– Жаль, что не подошел к телефону курьер, он бы ответил: так точно, перестроился вчера в 11 часов…»
Приводится еще один рассказ Надежды Афанасьевны: «…какой-то ее дальний родственник по мужу, коммунист, сказал про М. А. – послать бы его на три месяца на Днепрострой да не кормить, тогда бы он переродился.
Миша:
– Есть еще способ – кормить селедками и не давать пить…»
«8 января, 1934 года. Днем я обнаружила в архиве нашем, что договор на “Турбиных” с Фишером закончился и М. А., при бешеном ликовании Жуховицкого, подписал соглашение на «Турбиных» с Лайонсом.
– Вот поедете за границу, – возбужденно стал говорить Жуховицкий. – Только без Елены Сергеевны!..
– Вот крест, – тут Миша неистово перекрестился – почему-то католическим крестом, – что без Елены Сергеевны не поеду! Даже если мне в руки вложат паспорт.
– Но почему?!
– Потому что привык по заграницам с Еленой Сергеевной ездить. А кроме того, принципиально не хочу быть в положении человека, которому нужно оставлять заложника за себя.
– Вы – несовременный человек, Михаил Афанасьевич…»
«18 января. М. А. рассказывал, что в театре местком вывесил объявление: “Товарищи, которые хотят ликвидировать свою неграмотность или повысить таковую, пусть обращаются к т. Петровой”…»
Второй случай:
Читать бесплатно другие книги:
