Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

– Ну и идиот, – отозвался Грин. – В споре, кто здесь педик, я бы поставил на тебя.

– Визано, ты отвратителен, – сказал отец Дерек; на лице его такая неприязнь, будто он открыл ящик с чем-то мерзким, с гнилыми апельсинами. Ван Хельсинг все это время молчал, постукивая себя по бедру газетой, лицо непроницаемое, будто он учитель, который смотрит на доску с неправильно решенной заносчивым отличником математической задачей и думает, что сказать. Йорик стал собирать битую посуду; какао был повсюду. Ужасно, подумал Тео, теперь я точно никогда не смогу попросить Изерли сделать мне какао.

– Извини, Тео, не надо, Йорик, – Ричи, убрал платок, выглядел он ужасно, весь в крови. – Принесите мне лед, кто-нибудь. Я сейчас приду в себя и уберу.

– Я уберу, – сказал Тео, – я виноват, я уберу. Отпусти, Изерли.

Изерли разжал руки, Тео все равно не ожидал и выскользнул, будто ваза; чуть не упал; «где тут швабра?»; Изерли повел его в закрома; вручил швабру, ведро – вода в ведро набиралась из колонки во дворе – дверь кухни выходила в сад, где была колонка, шланг и тот самый маленький огородик, и скамейка – старинная, с изогнутыми ножками; видимо, Изерли поставил ее для себя; сидеть, отдыхать после трудов праведных, курить и читать книжку Джейми Оливера, например; Тео увидел на кухне у него стопку книг по кулинарии, причем не просто рецептов, а путешествий, описаний, эссе, мемуаров поварских; «Моя серебряная башня» Клода Террайля, «Французская кухня пяти президентов. Воспоминания повара Елисейского дворца» Жоэля Нормана, собрание Питера Мейла; когда Тео вошел с ведром, осколки уже убрали – Грин и Йорик; отец Дерек и ван Хельсинг сели за стол, отец Дерек требовал у Тео и Ричи отчета о случившемся; Ричи стоял и прижимал лед к носу и скуле, они уже наливались синим; ему пойдет, синий же, подумал про себя Тео; блин, какой же козел; его обидело даже не то, что Ричи посчитал его гомосексуалистом, а то, что он обидел всех – Йорика, Изерли; что он все время про всех думает говно какое-то; «ко мне оба, на исповедь, – сказал отец Дерек, он был в ярости, – сегодня до мессы; и Розарий со мной после мессы; и утром – молитва в шесть»; потом все ушли, и Ричи тоже – и его пошатывало; «ему, наверное, нужен врач» виновато сказал Тео, «он сам себе врач; он только что эксперименты на себе не ставит» ответил Изерли; Тео помыл пол – от шоколада он был жирный; Изерли добавил в воду жидкость для мытья полов; все заблестело; потом они помыли стол; осколки все сложили в отдельный пакет; Изерли спросил, включить ли радио, Тео кивнул; сначала была песенка Пола Маккартни, а потом поставили «L&M»; «вау!» сказал Тео, Изерли улыбнулся; «тебе нравится их музыка?» «ну как тебе сказать… мы-то здесь слышим только черновики и репетиции, и это терзает душу; но по радио нравится»; Тео засмеялся; его отпустило, наконец-то, руки дрожали, ноги тоже; но рядом с Изерли было удивительно спокойно, будто после тяжелого дня; все неприятности сбылись, но позади, и можно пить чай, и не терзаться, а просто забыть; Изерли будто был бабушкой; надо уже готовить обед, сказал Изерли, я с тобой, ладно, черт с тобой. Тео чувствовал себя на кухне в безопасности и понял, что Изерли тоже; как в книжке Бананы Есимото; на обед Изерли придумал тыквенный суп с копченостями, белую фасоль с лесными грибами, сладкий перец в маринаде и гигантские оливки – Изерли писал меню на листочке – блокнотик он тоже выудил откуда-то из карманов; у тебя там бакалейный магазин, игрушечный и пара вселенных на случай, пошутил Тео; ага, ответил Изерли, я Мэри Поппинс; и еще смотри, что у меня есть – погреб – моя часовня, да простит меня Господь – незаметная дверца в полу – Изерли спустился, а Тео лег на пол и смотрел, как он ходит там; погреб был не пыльный или сырой, с мышами и тенями по углам, это была комната, уютная, обжитая; куча полок с банками, ряды бочек, мешков с овощами; бутылки с вином и маслом; картины на стенах, старинные лампы. «Изерли, это просто фантастика; у меня ощущение, будто я болен и читаю какую-то дивную книжку, помесь Гофмана с Сервантесом» «рад, что тебе нравится – не музыка, конечно, как у Грина и Йорика, не книги, как у Дэмьена, но тоже произведение искусства в своем роде – я его нашел, он был весь в паутине и крысах; я навел тут порядок; это мой корабль – я плыву на нем в бесконечность» Изерли подал Тео миску с оливками – «можно я съем парочку?» «конечно» «такие большие; мутанты?» «нет, сорт такой; покупаю у одного местного фермера по демпинговой совершенно цене и мариную; ничего так, да?» «Изерли, да я бы ими век питался; а знаешь, у меня есть друг, он ест только салат «Цезарь» и оливки всякие, фаршированные» «звучит ужасно» «не, он забавный; гомосексуалист, кстати» Изерли скорчил рожу; подал перец и фасоль, тоже из банок, в глиняных мисках; «значит, Ричи был прав?» «про гомосексуализм?» «нет; про то, что ты мой послушник?» «ну, если хочешь…» «о, Бог мой, Тео, это ведь не на кухне помогать» Изерли смотрел на него снизу вверх, из подвала, лицо его было тонким и бледным, будто он был под водой; точь-в-точь ДиКаприо вчерашний, недосмотренный; Тео вздрогнул, протянул ему руку – «мне нравится быть на кухне; я еще ничего не сделал, а ты уже прогоняешь меня». Изерли вздохнул, выключил свет и взял его руку, поднялся рывком по лесенке, закрыл дверцу. Подумать только, Тео аж мурашки пробрали, под моими ногами целый мир; будто в сказке братьев Гримм: в подземелье – три леса – из серебра, золота и бриллиантов, озеро, дворец посредине на островке, и принцессы уходят туда по ночам танцевать, а утром ничего не помнят, а королю не то чтобы жалко бальных туфель, порванных в таком количестве, но все-таки странно, почему они обуви переводят, надо нанять кого-нибудь разузнать-проследить; «у тебя есть свои обязанности, – сказал Изерли, – ты должен смотреть за садом; а ты еще его не видел – там не сад, там заросли… берешь Грина и Йорика, Женю и Роба, даешь им секаторы и тяпки… нет, лучше не давай, они поубивают друг друга…» «после обеда можно?» «хорошо, после обеда»…

Ричи на обед не вышел, Дэмьен Оуэн – как послушник Ричи – отнес ему на подносе обед; Изерли очень красиво его сервировал, салфетки, ветка дерева изящная в маленькой синей вазочке, никаких пауков, плевков и мышьяка – Тео поражался этому человеку; после обеда Тео пошел в «сад» – он же обещал; хотя хотелось завалиться на кровать и рисовать; всё, что случилось за день; но сад… розовый сад, решал Тео, основной цвет – красный и розовый, и чуть-чуть белого по краям, никаких сложных сортов, штамбовые и плетистые; и в самом центре – огромный куст «Каролюса»; как самая красивая девушка на вечеринке; они же не знают, что есть такой сорт, а он их поразит… Где-то через час блужданий по каким-то зарослям вокруг Рози Кин он вдруг понял, что это и есть тот сад, который ему нужно привести в порядок – и можно начинать хоть откуда – да хоть отсюда: вот несколько арок, на которых уже и без его помощи шикарно вьется плющ; вот дорожки, которые просто идеальны и для гуляния, и для ухода за кустами – разбитая плитка – не проблема – можно так и оставить, просто разровнять, подстричь траву; из-за развалин и горной местности здесь естественные террасы; насадить розовых кусты разной высоты, пусть идут переливы цвета – от красного к ярко-красному, к темно-красному, к розовому – медленно, постепенно, чтобы можно было сидеть на лавочке, курить и смотреть, какой фантазер был Бог; а наверху протянуть сетку из новогодних гирлянд… твою ж мать, думал он, с такими планами мне придется задержаться здесь лет на двадцать. Он вернулся, сказал, что ему нужно, Изерли выдал инструмент, перчатки из ткани, клетчатые, – сам шил? – пошутил Тео, ну да, ответил серьезно Изерли; Тео заткнулся и до самого вечера провозился в саду, разгребая камни и выдергивая траву; плечи и спину ломило; принял душ, переоделся – по пути забредая всё еще не в те коридоры; тонкий черный свитер в обтяг, очень теплый, с белыми полосками на рукавах; черные вельветовые штаны с классным ремнем – серебристым; кеды; пошел на исповедь к отцу Дереку; и, наконец-то, не заблудился, нашел часовню; там сидел Дэмьен, улыбнулся ему – в руках у него были красивые четки – из красного стекла; и сам он был весь в красном – бордовом, вишневом, цвета спелой малины – бархатные штаны, протертые уже чуть-чуть на коленях и попе, рубашка, галстук с розовыми полосками, пуловер; «извини, Дэмьен, но где…?» «отец Дерек в своем кабинете, это соседняя дверь; но ты подожди, там сейчас Ричи пинают» – шепотом; Тео встал у окна, за которым было уже темно, и он видел только свое отражение да пару веток, касавшихся стекла; руки горели от работы; ужас, второй день, а уже подрался с Ричи; и идет на исповедь; он на исповеди лет сто не был, с прошлой Пасхи, на это Рождество не успел; и в приход не зашел, сказать отцу Матфею, что уезжает – в Братство Розы; тут дверь, вся в фантастических узорах – виноградных лозах, фавнах, как шкаф у Андерсена – открылась, и вышел Ричи – отек у него не прошел, но и хуже не стало; «эээ… привет» сказал Тео; «привет» спокойно отозвался Ричи; опять весь в синем-голубом, рубашка, пуловер, джинсы; сделал пригласительный жест рукой; Тео вошел осторожно, оглядываясь, вдруг цапнет, клеща за шкирку бросит; но Ричи сразу пошел по коридору к себе. Кабинет у отца Дерека был в том же духе – Макфадьенов, Талботов, ван Хельсингов – три окна – днем, наверное, здесь очень светло, насквозь; старинный стол, весь в бумагах, и с ноутбуком, «маком», черным; огромный резной стул, с золотом и какими-то почти черными камнями; и два современных круглых мягких золотистых кресла у окна в центре; а между окнами – книжные полки; и на столе – аквариум в форме бокала для вина, и в нем – две золотые рыбки; золотистые и красные лампы повсюду, круглые, будто отец Дерек пришел в магазин и скупил всю партию, все вариации; сам отец Дерек сидел в одном из золотистых кресел и указал на соседнее; «садись, Тео» – это была не совсем исповедь, как привык Тео – скорее, разговор; отец Дерек спросил, гомосексуалист ли он; Тео подпрыгнул.

– Можно, я скажу как есть?

– Уже не радует, – ответил отец Дерек.

– Мне это вообще не важно – секс, прикосновения, понимаете, девушки, парни. Я понимаю, почему это важно, я знаю, что еще пара лет, и меня тоже начнет кидать по стенкам от каких-то пока неведомых мне страстей и измышлений, но я уверен – с этим я справлюсь; на самом деле, меня куда больше возбуждают произведения искусства – кино, музыка, какая-нибудь восхитительная картина – «Свобода на Баррикадах», комикс Рэя Макфлая, фотография рекламная хорошая; все мои эрогенные зоны – в мозгу, понимаете?

– Понимаю, – самое поразительное было, что отец Дерек действительно все понял, будто не раз уже слышал подобное.

– И вас это не радует? – Тео подумал, что получится задорно, но получилось отчаянно.

Отец Дерек улыбнулся, супер, подумал Тео, он реально голливудский актер в прошлом, невероятно красивый человек. Мне б в его годы такую улыбку – с хитринкой, бровь одну так, вверх еле заметно…

– Очень часто нам говорят, что жизнь непредсказуема, что мы планируем одно, а получается в итоге… то, что все бы хотели. Я говорю не о преодолении общественного мнения и стереотипов; я здесь, чтобы научить вас не отступать от задуманного, чтобы вы умели самое главное – очень эгоистичное – никогда не предавать самих себя. Вы действительно выбираете себе странную жизнь, и мое дело подготовить вас не просто бороться с сомнениями…

– Не иметь их.

– Переступать через них, и если понадобиться – через их источник.

– А если…

– Если и вправду любовь?

– Ну да.

– Ага, попался! – отец Дерек схватил Тео за плечи, как делают, когда страшные истории рассказывают – «отдай свое сердце!» – и Тео завизжал. Отцу Дереку пришлось налить ему стопку «Джека Дэниелса», так по-настоящему испугался Тео…

…На ужин было что-то фантастическое – картофель «Анна» – в сливочном масле, с беконом; салат из редиски и груши с зернами граната, миндальное печенье и компот из ревеня и клубники. Тео, преодолевая ломоту в суставах, помог Изерли убрать со стола; «Тео, иди в коечку» сказал Грин, видя, как морщится мальчик; «мне страшно; буду сидеть в комнате, а вы что-нибудь классное будете делать – кино смотреть, «Влюбленного Шекспира», ржать…» «а мы сейчас всё помоем и к тебе придем» Йорик подмигнул; Тео стало тепло, будто в плед завернули; он поверил и пошел в комнату, и лег; все ныло; но так хорошо; будто внутри играет классная музыка, Pulp «Common people», например; надо написать маме, проконсультироваться, я ведь никогда не делал сад, еще позадушат друг друга, точно как в пьесах Шекспира; и попрошу у нее росток «Каролюса»; есть специальные коробки для рассылки растений по почте; они с мамой их сотнями рассылали и получали; «Каролюс» ведь сможет доехать до Рози Кин, он же выносливый… вот была бы сказка… Ребята пришли где-то через полчаса; Тео уже начал подремывать и видеть рваные сны, кусочки, фрагменты, будто пазлы перепутанные, перемешанные; они принесли текилы; Грин, Йорик, Женя; «Роб пошел спать, у него башка болит, ему Женя заехал на тренировке, передает привет, Дэмьен что-то пишет, лучше ему не мешать, Дилан тебя стесняется еще пока» объяснили они; с собой принесли рюмки, пепельницу, соль и лимон; пили, смеялись, рассказывали какие-то безумные истории из жизни; Тео даже набрался смелости спросить, выпив, правда ли Йорик сын ван Хельсинга; «да… причем не единственный, – засмеялся Йорик, – у меня есть брат, младший, такой классный парень, рыжий, синеглазый, владелец паба, семейный бизнес; Себастьян Эббервиль – Басти; отличный повар и чемпион по ирландским танцам; я у него жил почти год, пока ремонтировали Рози Кин; у Басти квартира над пабом, вся в комиксах, такая классная, с барной стойкой, кроватями у потолка, с лестницами, над книжными шкафами; еще у него тоже группа – рокабилльная, они все такие с баками, коками, в узких джинсах, выступают пока только в пабе Басти; но столько народу на концерты набивается, просто жуть; и у него куча поклонниц; он красивее меня – настоящий Элвис, мальчик с пинаповской рекламы; и голос у него сладкий, как карамель; я его очень люблю; мы письма пишем друг другу километровые». Тео переживал, что надо будет соответствовать ночной пьянке – пойти купаться в море голым, как пугал Талбот, и там все эти понты, прыжки с обрыва, пройти по разрушенной лестнице на спор; но все просто сидели – на полу, подложив пледы, захваченные с собой, и болтали, смеялись; и Тео не заметил, как напился; мир закружился перед глазами; он все это время сидел на кровати и заснул в какой-то момент; ему снилось что-то яркое, город, полный солнца, будто он покупает на улице засахаренные фрукты вместо мороженого в вафельном рожке, и сверху фрукты поливают горячим шоколадом; «а вкусно-то как, подумал он, надо Изерли предложить» – и проснулся; хотелось пить; где ж я возьму пить, идти искать кухню в темноте – страшно; надо срочно-срочно выучить географию; и тут кто-то сказал: «воды, Тео?», и он почувствовал холодное рядом с пересохшими губами – стакан запотевший; Тео открыл глаза, сел резко на постели и расплескал себе на грудь.

На кровати сидел Изерли, зеленая рубашка, синий пуловер; такой английский мальчик; рукава закатаны, и опять видно эти шрамы.

– Что… что ты здесь делаешь?

– Принес тебе воды.

– Мне… который час? – за окном было темно; все тело передавило – он заснул в одежде, и его просто накрыли одеялом.

– Пять утра. Не переживай, я всегда встаю в это время. Мне ехать на фермерский рынок, он работает до семи утра; самые свежие зелень и рыба. Просто зашел проведать, живой ты… послушник… – и засмеялся, легко так, не режуще, а будто ветер на шелковые лепестки в вазе дунул, и они полетели. – Моя комната между комнатами Грина и Жени, я слышал, как они вернулись; я читал… подумал, вдруг тебе плохо станет, вон даже тазик принес, потому что ребята пьют немало обычно… а ты не привык…

– Ты читал? Ты вообще спишь? – Тео взял стакан и допил остатки воды – впрочем, Изерли принес целый графин.

– Очень плохо. Я сплю с включенным светом, с книжкой под рукой…

– Джейми Оливера?

– Иногда, – ответил Изерли, он не обиделся, – по телику его я люблю больше. Иногда я читаю просто книги – романы там, не очень странные, то, что Дэмьен посоветует.

– И что ты читал сегодня? – Изерли поражал его все больше и больше; он был как жемчужина – нежная и мерцающая, не бриллиант ослепительный; а вещь, на которую можно смотреть вечность… рябь воды… снег… звездное небо… он открывался, как цветок, ночной, неказистый, но с дивным ароматом.

– «Девушку с татуировкой дракона» Ларссона, а до этого – автобиографию Стивена Фрая. Еще я люблю Вудхауза, у меня почти весь, и детские книги, – какой приятный у него голос; будто он всю жизнь с детьми работал – успокаивающий, ласковый, всепрощающий; лавандовый, темно-лиловый; глубокий, чистый; голова у Тео раскалывалась, и если бы говорил кто-то другой про свои любимые книги в пять утра, можно было умереть, а голос Изерли, такой тихий, он был как эта вода – то, что надо.

– А я с собой привез «Трилогию Бартемиуса», она как раз детская, хотя такая нуаровая, я бы детям не давал читать.

– О, я слышал про нее, но еще не добрался.

– Возьми, там, на столе, первая называется «Амулет Самарканда».

– Хорошо.

– Тебя не смутит, если я разденусь и буду дальше спать?

– Нет. Извини. Я ухожу уже. Мне нужно ехать. Я тебе хоть помог чем-нибудь?

– Изерли… ты ясновидящий будто… я так хотел пить…

– Ну ладно. Я рад.

И ушел, тихо-тихо так, будто его и не было, приснился, привиделся; как голос Грина когда-то; Тео запутался в одеялах, потом выпутался; попил еще; лег и не стал засыпать – на молитву ведь идти через час, с отцом Дереком и Ричи; смотрел на огонь в камине, погасший почти, огоньки подмигивающие, будто едешь по ночной дороге в машине, и иногда попадаются дома, в которых еще кто-то не спит; и чувствовал такой покой – опять; абсолютное счастье; сладостные мурашки по шее; представлял, как Изерли едет в черном джипе по проселочным дорогам, занимается рассвет, и что он слушает по ночному радио, и как его выразительное лицо постоянно меняется, – как по небу несутся облака – ведь его никто не видит, и он может думать обо всех, все что угодно.

А Изерли ехал по проселочной дороге, в черном джипе – сначала он вытряхнул из него весь мусор, оставшийся после Грина – тот старался, но все равно забывал обо всех фантиках и кожурках; археологических слоях; проветрил, потом залез и включил печку; радио он редко слушал, но сейчас настроил – на волну радиостанции Шинейд, в городке была своя круглосуточная; с поразительно хорошей музыкой; у Изерли было подозрение, что радиостанцию купил ван Хельсинг; по привычке всё контролировать – чтобы они в машине слушали хорошую музыку, если своего не возьмут; тихо-тихо – Изерли вообще не выносил громких звуков, если это не кухня – шкворчание, кипение, пара матов; Джонни Митчелл, потом фортепьянная тема из «Сумерек», потом «Rolling home» Fools Garden, потом что-то из Яна Тирсена; Изерли подошло, и он оставил волну. Он думал о Тео – зачем ему Братство Розы? Грину понятно – со своим талантом он давно бы уже покончил с собой; а ван Хельсинг учит его управлять видениями; использовать их, как газовую горелку, лопату, ружье – по назначению; Женя и Роб при всей их симпатичности совершенно асоциальны – они умеют только воевать; машины для убийства; стрелять они умели еще лучше, чем владеть мечами; Дэмьен – чернильное сердце и игры разума; когда он заходит в библиотеку, книги шепчутся и дрожат от нетерпения, как девушки при виде самого красивого мальчика в школе; Дилан Томас просто странный – замкнутый, холодный, его интересуют только загадки и зло; пожалуй, Дилан нравился ему больше остальных; с ним можно пережить все на свете, любое горе и радость – он кажется хрупким, как китайская фарфоровая чашка, но не боится ничего – ни Бога, ни дьявола – по-настоящему; ему бы Изерли доверил свою жизнь – в горах, под лавиной, или при кораблекрушении. А Йорик наверняка станет епископом, или кардиналом, или самим Папой – его дар – Иисуса – вдохновлять, влюблять и вести за собой; сейчас ему можно всё, пусть всё пробует, пусть пока играет со своей музыкой; он само солнце; тепло и сила; краски, чувства; именно после знакомства с Йориком Изерли понял, что еще раз попытается – жить. Отец и мать Изерли были богаты – дорогие автомобили на заказ, влиятельны и болезненно религиозны; и очень хотели, чтобы Изерли стал монахом; в каком-нибудь самом суровом ордене – с молчанием, темнотой; но это как-то теоретически – в общем-то, они были обычными родителями, просто строгими: Адвент и Великий пост, месса каждый вечер и две мессы в воскресенье; контроль всех книг и телевизора; чтение Розария всей семьей три раза в день; молитвы перед едой, утром и на ночь; Изерли, в общем-то, даже любил какие-то вещи – Рождество, Пасху, поездки – в Лурд, Ватикан, Иерусалим; его коротко стригли, никаких «человеков-пауков» на одежде; но зато у него были самые классные кеды, и карандаши и фломастеры в классе – они любили с мамой рисовать; клеить аппликации; мама сама делала новогодние гирлянды из блестящей бумаги, Изерли их обожал; им было хорошо вместе – они ездили в зоопарк, кататься на лошадях, в детский театр иногда – на кукол или оперу; часто Изерли там засыпал, и папа нес его на руках; и целовал в мокрый лоб; «спи, зайка»; а уж в приходе Изерли все обожали – настоящий ангел с рождественской открытки – всё время с четками, все молитвы знает наизусть, даже самые редкие; и такой тихий, видно, но не слышно ребенка. Родители гордились им, по-настоящему – он хорошо учился, ездил даже на олимпиады – по математике; но когда родилась Кира – мою сестру зовут Кира, подумал Изерли, а я и забыл; а потом родился Ансельм, – Изерли понял разницу между своей жизнью и их – они также ходили в церковь и терпели посты, но вот молиться с утра до вечера их никто не заставлял; слушали, что хотели – Эминема или тяжелый финский рок; потом учитель предложил Изерли заниматься математикой больше – выбрать профилирующим предметом – «куда ты будешь поступать?» спросил учитель; Изерли замялся – «я… я…. спрошу родителей» – посвящу свою жизнь церкви Изерли не смог выговорить; а потом услышал Киру – она сидела в гостиной с подружками, по телевизору шел фильм с Заком Эфроном, и одна девочка сказала – ой, он похож на твоего старшего брата, такой же клевый; «вам ничего не светит, – ответила она – он конченый человек, он уходит в монастырь»; Изерли даже попытался поговорить с родителями – ведь это неправда, он же может распоряжаться своей жизнью; ему так хочется – будто ветер звал его; полный специй, жасмина; он сказал о том, что не чувствует в себе такой силы Бога, которая нужна для монастыря; мир слишком привлекателен; и тут началась жесть, как любит говорить Женя. Родители назвали его «неблагодарным», еще какими-то бессмысленными словами; «забудь обо всем, – сказал отец, – нам было виденье, ты должен уйти в монастырь»; и тогда Изерли сбежал; он сбегал раз пять; он пел в переходах, покупал на это еду; но его находили социальные службы, полиция; и тогда отец начал его бить; это было ужасно; и еще стал запирать в подвал; крыс там не было, ничего такого, но была полная темнота и тишина, и еды ему не давали, только воду; после последнего побега Изерли пытался покончить с собой; один раз он наелся снотворного; его еле откачали; второй раз он вскрыл себе вены, там же, в больнице; на обеих руках; зеленым карандашом – взял из коробки для рисования – мама накупила карандашей, красок, мелков, по старой памяти; это было ужасно – больно, кровь из туалета выплеснулась в коридор; а когда отец попросил приора ордена, с которым говорили об Изерли задолго до всех этих событий, принять мальчика побыстрее, тот отказался – самоубийца, такой скандал; и сказал, что вообще бы мальчика вывести из церкви, раз такая беда; и даже, кажется, запросил какую-то такую бумагу; Изерли думал, что такого уже не бывает – все эти бумаги – отлучение, индульгенции – учебник по истории; но все равно был счастлив – может, сейчас они оставят меня в покое; но они не оставили; они закрыли его, только что из больницы, всего в бинтах, все в том же подвале; закрыли и уехали кататься на лыжах в Финляндию. Изерли просидел в подвале дней пять; пытался открыть дверь, изломал себе все пальцы; открылись порезы; опять пошла кровь; он кричал, сорвал голос, потерял сознание от голода и обезвоживания; очнулся он все в той же больнице, где все его уже знали; переживали бесконечно; все медсестры натащили ему в палату цветов и игрушек, хотя ему уже было пятнадцать лет; над ним стоял ван Хельсинг в белом халате; кто он, Изерли понятия не имел. Он был похож на темного ангела; «кто Вы?» – ван Хельсинг не улыбнулся; просто сжал ему руку; «все теперь будет хорошо, Изерли, держись»; он был в городе по делам; и священник местного прихода, немолодой, обаятельный, безгранично, как океан, добрый, внимательный, хромой – ветеран войны, попросил его об аудиенции, и рассказал о мальчике из семьи Флери, волнуясь, что не видел его на рождественской мессе; «они хорошие люди… были… со своими тараканами, ортодоксальные, но симпатичные в общем, если бы не история с их старшим мальчиком… они вбили себе в голову, что он должен посвятить свою жизнь церкви в расплату за их какой-то старый грех… они стали бить его после побегов; я пытался их увещевать, объяснить, что он просто ребенок… что у него должен быть выбор, но они не слышат… они перешли какую-то грань в своем разуме… я написал епископу, но тот сказал, что это личное дело семьи, и церкви лучше в это не вмешиваться, а то начнутся проблемы с социальными службами» «а где он сейчас?» «вся семья уехала на каникулы; но Изерли с ними не было; может, он дома смотрит телевизор наконец-то, один; а может… уже умер…» ван Хельсинг взломал дом, обошел все комнаты; потом выбил дверь в подвал и нашел Изерли; вынес его на руках, на лицо его было страшно смотреть; у него будто крылья черные выросли за спиной; родителей Изерли судили, приговорили к десяти годам тюрьмы каждого; сестру и брата отдали бабушке и дедушке; опеку над Изерли получил ван Хельсинг. Изерли не было на судах; он лежал в больнице и не хотел жить, чувствовал себя бездонно виноватым, что его существование разрушило жизнь всей семьи; никакие слова психолога не помогали, что виноваты родители, а не он. В газетах начался ад – дело раздули, превратили в очередной суд над католической церковью – откопали даже письмо родителей в местную газету с просьбой запретить последний фильм Мела Гибсона, «потому что он развелся». Толпы журналистов стояли у больницы, на имя Изерли приходили тонны писем – от самых разных людей – кто-то поливал грязью его родителей и католиков вообще, кто-то приглашал «найти свет и утешение» в своем приходе; ван Хельсинг охранял его от всего этого – выбирал письма – только простые, добрые, рассказывающие о своей собственной нелегкой доле и выходе из ситуации; пригрозил увечьями одному фотографу, который залез в больницу под видом медбрата. Ван Хельсинг приходил к Изерли в больницу каждый день: принес шахматную доску, ноутбук, игры, кучу книг; одежду; классную – мягкие свитера, рубашки голубые, зеленые, белые, полосатые, приталенные все, джинсы точно по бедрам, кеды, белье; «у Вас, наверное, столько дел, – сказал однажды Изерли, – а Вы торчите в этом Богом забытом городишке из-за меня; я для Вас такая помеха»; ван Хельсинг обнял его так хорошо, крепко и ласково, одежда его пахла кофе, табаком, дорогущей парфюмерией – еле слышно – мускатным орехом, апельсинами, ромом, кедром, амброй – словно пират Карибского моря – не зимний запах; «щас как тресну» сказал ван Хельсинг; Изерли заморгал и поверил – нет, не помеха; «я хочу тебя кое с кем познакомить; когда ты будешь готов принять гостя?» «кого?» «мальчика, который помог выбрать для тебя одежду; ему столько же лет, как и тебе, и жизнь у него была тоже долго не самой веселой»; Изерли оделся, всё заправил, поправил; и вошел Йорик; влетел; было ясно, что порядок ему ни к чему; он – гибель Помпей; еще худой и нелепый, еще не оброс мышцами, но уже красивый, как модель от Шанель; еще родного цвета волосы – темные, цвета горького шоколада; в красном свитере, черном коротком пальто, малиновых вельветовых штанах, черных высоких ботинках; он пах весенним влажным снегом; Изерли подумал, что уже сто лет не был на улице; Йорик пожал ему руку, крепко, по-взрослому; он был похож на песню The Depeche Mode, ночной прекрасный странник, полный тайн; «я принес тебе кучу кина»; они пили горячий шоколад и смотрели «Темного рыцаря», потом «Гладиатора», валяясь на диване, вытянув ноги; никакого напряга; будто были знакомы лет сто; Йорик жил в гостинице; ван Хельсинг тоже спас его – у Йорика родами умерла мать; отец был сумасшедшим, нацистом, бил и насиловал Йорика; Йорик рассказал это спокойно, после фильма; они еще сварили по горячему шоколаду – ван Хельсинг подарил на день рождения Изерли – в больнице у Изерли был день рождения – свою старую итальянскую кофемашину с капучинатором, «будешь об нее греться» – и Изерли обожал: прижаться к ней и слушать гул внутри; назвал её Джемма; и первое, что научился делать на ней – горячий шоколад, самый разный – белый с корицей, черный с мороженым и сливками; он обнаружил, что после бесконечного поста обожает вкусы; Йорик ему помогал; они намешали в шоколад малинового джема, апельсинового сиропа; Йорик все время перемещался, танцевал – у Изерли стоял музыкальный центр, он всё время слушал радио, пытаясь найти музыку, которая ему нравится; танцевал Йорик очень классно; балетные па с хип-хопом; «а чем ты сейчас занимаешься?» спросил Изерли; «я пою; я пел в церковном хоре дома; я обожаю петь – я тогда будто лечу»; и он спел Изерли пару своих песен; и несколько оперных арий; голос у него был фантастический – всё было в этом голосе – море, небо, звезды, сосновые леса, корабли, старинные города; «я познакомился через ван Хельсинга с одним парнем, Грином Гриммом, он музыкант, играет вообще на всём – на пианино, барабанах; но больше всего он любит гитару – видел бы ты ее, белая с золотом, и розовой пинаповской девочкой; мы сколотили группу; он пишет музыку; я слова»… Изерли просто лежал на диване, смотрел на Йорика и улыбался; его поразило количество жизни в Йорике; он был как Рождество, полный огней, необъяснимой радости; красный цвет, расшитый золотом; Изерли никак не мог понять, почему Йорик так счастлив, когда у него в жизни было столько горя; он спросил Йорика; а тот ответил – «мой отец не был плохим, он был просто несчастным… мне его жаль… а я всегда был таким – я всегда чему-то рад… я рос в очень красивом месте, там такое красивое море, розовое, с кусочками льда, и северное сияние; и у меня были друзья; мы строили замки из песка, лазили по деревьям; ходили вместе в школу и хулиганили, я был даже влюблен в одну учительницу; я могу плакать, могу злиться, ломать вещи, но весь мир принадлежит мне!» и раскинул руки в разные стороны и стал прыгать на диване, поверх Изерли, потом упал на него и стал щекотать, щипать; Изерли орал и смеялся; они даже подрались; упали на ковер, запыхавшиеся, взъерошенные; Изерли будто проснулся от удара. «А куда ты потом поедешь?» «ну, мы с этим парнем, Грином, записали демо, отправили на одну студию, и нам предложили записать альбом; класс, правда? поедем писать альбом в Лондон; а вообще, я живу в Братстве Розы; знаешь, что это? я думаю, что ван Хельсинг повезет тебя туда же» – «я не вынесу этого больше, – сказал Изерли ван Хельсингу, – религии… месс… вообще… я никогда не стану священником» «Братство Розы не для этого, – ответил ван Хельсинг, – у нас не семинария» «воином я тоже не смогу стать… у меня сил хватает только на то, чтобы встать утром» «подумай, что тебе нравится больше всего». Изерли подумал – он понял, что вопрос не праздный: «дома меня не трогали только, когда я что-то делал по хозяйству – у нас были слуги-мексиканцы, но я любил им помогать – это отвлекало меня от размышлений на тему «как я несчастен» – всякие эти… помыть полы… загрузить машинку стиральную… ведение хозяйства – это ведь своя религия; под религией я понимаю порядок» «вот и построй свой мир, свою религию; будь демиургом; нам там очень нужен порядок; парни – они ведь знаешь, к порядку не приучены…» «но ведь однажды вы потребуете от меня выбрать…» «я хочу только одного, – сказал ван Хельсинг, – чтобы ты выбрал жизнь»…

По радио играла «Falling Down» Duran Duran; Изерли вспоминал, как всему учился – готовить, покупать продукты, шить, стирать; как много нужно вещей, оказывается – все эти лопаточки деревянные для сковородок; банки для солений на вес золота в сезон; отбеливатели без хлора для одежды; и травы для готовки – Изерли посадил свой огород – в первые недели он с ума сходил от радости и валился с ног от забот. И у него всё получалось – и Рождество со всеми пудингами и елками, и Пасха с шоколадным тортом и кучей яиц – он сажал всех братьев накануне раскрашивать; и погреб – как ни странно, закрытых темных помещений Изерли не боялся; особенно любил Изерли варить варенье, сливовое, и потом спускаться за ним в погреб, и подниматься – держать банку, живую, звенящую тихо внутри летом, и потом накладывать золотисто-синее варенье в розетку и есть, и вообще ни о чем не думать, только про Рэя Брэдбери; и еще перемешать с домашней сметаной – ее Изерли покупал на рынке; густую, нежную, крем практически… пока не появился этот Ричи.

Ричи. Изерли поморщился, будто заболело что-то старое – перелом руки, ребра, ушибленная коленка – забыл, задел. Ну что за козел, как сказал про него Тео. Он приехал сразу после отъезда Дэмьена Декампа в семинарию – Дэмьен точно решил принять сан, стать священником; высокий, стройный, с потрясающей фигурой, классный наездник, настоящий аристократ – потомок наполеоновского генерала; в Дэмьене было даже что-то от самого императора – молодого, с картины Жана Антуана Гро – орлиный нос, глаза как раскаленная сталь, узкое страстное лицо, даже стрижка – под якобинскую – челка до середины лба, баки, длинные, почти до шеи, волосы сзади; и одевался он в стиле той эпохи – всегда в белой рубашке, галстуке-банте, разноцветных жилетах, пиджаках или пальто аля сюртук, в обтягивающих джинсах с высокими сапогами, – они с ван Хельсингом катались на лошадях; ездили на соревнования по верховой езде и привозили призы; Дэмьен с нуля обустроил конюшню в Рози Кин; еще Дэмьен был очень хорошим оратором – начитанным, едким, эмоциональным; всему его учил отец Дерек; отец Дерек преподавал им почти все, пока не появился Дэмьен Оуэн; Дэмьен взял на себя литературу и историю искусств; отец Дерек читал латынь, греческий, мировую историю, географию, философию; после символических двух лет в семинарии и принятия сана Дэмьен Декамп сразу получил пост настоятеля легендарного «брошенного» Собора в Асвиле – католики построили Собор в городе, который перешел к протестантам, и Собор так и стоял в центре города пустой, один остов, в нем даже не служили ни разу, в нем не было ни алтаря, ни скамей, одни птицы летали да спали бродяги иногда; из «брошенного» он сделал настоящий Собор – и стал знаменитостью – как, невероятно, из развалин практически – просто Дэмьен умел все делать безупречно – как хороший мафиозный бухгалтер – чтобы не поймали. «Завтра приедет новый брат, – сказал ван Хельсинг, – он вам ужасно не понравится – сразу всем… вы будете вопить о несправедливости, но я серьезно прошу – засуньте свои дурные манеры в жопу; он нам очень нужен» – все засмеялись, ничего не поняли, как это так, всем сразу не понравится – так не бывает; был ужин, братьев тогда осталось совсем мало – только-только освоились Женя и Роб, они приехали вместе – не разлей вода; Йорик и Грин – они были душой Рози Кин; Дилан, брат-близнец Роба, приедет только через полгода; Дэмьен Оуэн – через год. Изерли приготовил комнату, ужин; и они ждали нового брата, смотрели «Остров проклятых», орали в страшных местах. Тогда за братьями ездил сам ван Хельсинг. Был ясный вечер, и закат медленно таял в море, как мороженое в кофе; Изерли вышел посмотреть на такую красоту – он любил закаты, как Маленький принц; будто взорвался розовый сад, и тысячи алых лепестков плыли по воде; и пропустил приезд Ричи. Он вошел, когда его позвал Женя; все смотрели на Ричи – он показался Изерли очень бледным – будто из глубин Исландии; прозрачные голубые глаза, бледно-розовые губы; Изерли представил его сразу в медвежьей белой шкуре – заколдованный принц; «привет, – сказал Изерли, – прости, что я пропустил твой приезд…» Ричи молчал, и Изерли смутился – он всё еще не избавился от робости при виде незнакомых; Йорик тогда был исключением; смотрел на Изерли странно – будто знал его в прошлой жизни, и они там были – врагами или возлюбленными – Изерли не мог понять. Потом Ричи перевел взгляд на его руки – рукава Изерли не стеснялся закатывать, все в Братстве знали его историю; и лицо его скривилось.

– Ты самоубийца? – спросил он вместо приветствия.

Изерли обмер.

– Нет, он с кошкой так крепко однажды сцепился, за кусок рыбы, – пошутил Грин, схватил Изерли за локоть и оттащил его от Ричи. Что-то страшное исходило от этого бледного голубоглазого существа. Он был будто фея Моргана – сейчас достанет палочку и всех заколдует.

– Мой отец хирург, мой дед хирург, и я закончил экстерном медакадемию, я дипломированный врач, – сказал Ричи. – Я видел такие раны… проходил практику в отделении «скорой помощи». Это суицид. Чем ты резался? Вообще не понятно. Не ножом, не бритвой явно… – нос его заострился, скулы, его лицом сейчас тоже можно было что-то резать.

– Отвали от него, чувак, – Роб толкнул Ричи в грудь. Они были одного роста. Ричи даже не дрогнул, сжал руку Роба своими ледянющими пальцами, и крутанул, Роб охнул, и другой рукой ударил его в лицо, и выбил Ричи зуб…

Чудесное знакомство. Ричи, починив зуб, нашел все газетные сообщения об Изерли, о том, как родители заперли его в подвале, о суде над ними, и откомментировал в стиле: «ну надо же, хороших католиков засадили в тюрьму из-за одного маленького вонючего атеиста, сраная толерантность». Он отказывался есть еду, которую готовил Изерли, разводил в кружке какие-то каши, супы растворимые. Уходил с мессы, если на нее приходил Изерли. К аду в своей жизни Изерли привыкать не приходилось, ужасно было то, что ребята постоянно задирали Ричи, и Братство Розы за неделю превратилось в поле битвы – Земля. О, боже, думал Изерли, я опять виноват, Ричи верно говорит – у меня нет никаких прав находится здесь; я должен называться не братом Розы, а кастеляном, просто слугой… Когда он пришел жаловаться ван Хельсингу, тот ответил: «Я думаю, ты уже сам в состоянии за себя постоять». И улыбнулся своей с ума сводящей улыбкой, ворохом синих бабочек – хорошо ему, взрослому, сильному, красивому, с кучей оружия на стене и в ящике стола. Изерли просидел всю ночь на кухне, распил бутылку собственного изготовления вишневой наливки, и слова ван Хельсинга проникли в него; черт, стукнул Изерли по столу, это и мой мир тоже, я не позволю Ледяной Деве поймать меня. И с тех пор он просто игнорировал Ричи; все его фразы, движения – будто его нет в комнате; и о том же самом попросил ребят – после месяца полного бойкота Ричи однажды просто сел со всеми за общий стол…

На самом деле, он был очень крутым – Ричи – мне никогда не стать таким, меня так раздавили в детстве, размышлял Изерли – я не смогу так двигаться, так смотреть в небо – будто весь мир и вправду принадлежит мне; к тому же Ричи и вправду оказался очень хорошим врачом, когда Роб расшибся серьезно, поскользнувшись на мокрых камнях, сломал руку, рассек голову, потерял сознание; Ричи его выходил за неделю; «в Шинейд, в больницу… вот ужас-то» сказал отец Дерек; но замолчал – Ричи в секунду всем раздал команды – воды, ваты, здесь держать, у меня в комнате под кроватью чемодан, принести – быстро! Почти все делал и принес Изерли; и держал тоже – крови после своей он не боялся вообще; а вот Женя блевал в траву; потом извинялся; «я чужую могу видеть, а друга нет… я просто так испугался за Роба… что он умрет… как я без него»; в чемодане – от Луи Виттона, на заказ явно, лежал целый садо-мазо арсенал; Ричи вколол Робу обезболивающее; промыл и зашил рану на голове, так аккуратно, будто золотом и бисером; потом осмотрел руку, прощупал: «фигня», наложил гипс – развел в тазу; отнес Роба аккуратно, не штормя, будто на каталке, на руках в комнату; и сидел с ним, пока тот не очнулся. Утром Изерли принес им завтрак – на подносе; молоко, блинчики с медом и кленовым сиропом, фруктовый салат, творожную запеканку; поздравил Роба с благополучным исходом; «черт, рука, – ругался Роб, – правая, она мне так нужна; что ты ухмыляешься, Визано, не в том смысле»; «спасибо, Изерли, за помощь вчера» сказал внезапно из глубины кресла Ричи; Изерли кивнул и вышел. Так закончилась Мировая война и началась холодная. Потом Ричи стал преподавать им химию, анатомию, основы медицины; Изерли не ходил, хотя очень хотелось – образования у него не было никакого, и в разговорах ребят о книгах, фильмах, религии и музыке он чувствовал себя очень неуклюжим; однажды все-таки решился – он переделал все дела по «дому», все-все; делать решительно было нечего; Дэмьен дал ему новый роман: «южноамериканская готика, Энн Райс, тру блад практически», «Крик ночной птицы» Маккаммона; Изерли держал его на локте, стоял под дверью библиотеки – там читались лекции, слушал голос Ричи – хрипловатый, поставленный; он показал ребятам какой-то плакат, с внутренностями, по видимому, потому что раздалось дружное – «бэээ» – и тогда Изерли тихо постучался; «войдите» крикнул Ричи; Изерли вошел; Ричи кивнул; и Изерли сел на один стульев; и слушал; рассказывал Ричи классно, с кучей мерзких подробностей, но зато с такими экскурсами в историю, что мир будто оживал – анатомические театры, синдром вампира, экзотические яды; «с тех пор как ты стал ходить, его действительно можно слушать, не тыкая в себя ручкой, чтоб не спать, – съязвил однажды Грин, – мне мнится, отношения у вас сложнее, чем кажется на первый взгляд; вы просто Хитклифф с Кэтрин»…

Так что с Ричи тоже все ясно – одержимость. Однажды Дилану придется изгонять из него дьявола, потому что Ричи не видит разницы; оси ордината и абсцисса – его собственное эго. Но зачем приехал Тео? Ему только в кино играть – Дориана Грея; по мотивам; улыбаться в камеру, смесь порока и предельной нежности; дерзкие тряпки, брит-поповские; почему я не Тео, подумал Изерли, эхх… играло что-то из Backstreet Boys – ночь закончилась, начался утренний эфир – бодрый, ритмичный, чашка кофе и свежий круассан; душ с гелем, полным цитрусовых и морских минералов; указатель – «Фермерский рынок» – и джип въехал на парковку; народу было много; Изерли нашел место и поставил машину; вылез, взял сумки, белые, хлопковые; ему нужно было все на свете; для него еда была одеждой, книгами, он ходил по рынку, как девушка по торговому центру с новой кредиткой, с пылающими щеками; шопоголик. Молочные ряды, потом мясо, потом овощи и зелень, и еще – самый любимый – ряд с всякими вкусностями – домашней выпечкой, медом, пудингами, наливками, домашним вином, джемами и мармеладом. Покупал он то, что нужно для вдохновения – основные продукты: масло, молоко, муку, картофель – привозили фермеры по договоренности в саму Рози Кин на грузовичках. Изерли здоровался со всеми – это было непривычно – мир, где он ничего не боялся, никого – знал всех; фермеры его любили – он приносил удачу, если что покупал с утра, то за ним выстраивалась целая очередь; так что «парню из замка» придерживали самое лучшее: цветочный мед, в сотах, самый свежий, оливковое масло, которым только в спа-салонах обтираться, душистое, мраморную говядину, произведение искусства, голубику и клюкву в середине января, сыры – с белой плесенью, голубые, мягкие, домашние, творог – рассыпчатый, как порванное жемчужное ожерелье, домашние йогурты, бекон, кровяную колбасу с перловкой и гречкой, яблоки сорта «розовая леди», паштет из кролика с маслом и грибами, шпик с красным и черным перцем, свиной рулет с миндальной начинкой, домашние овощные чипсы, яблочный и грушевый сидр, домашнее датское коричневое печенье – хозяйки старались – фермерши, с красными обветренными щеками, веснушками, в платках; Изерли все разрешалось пробовать; и он всегда хвалил, какими-то теми, что нужно словами, «Вы книжки про нас пишите» шутили фермерши; называли его «зайка-монашек»; хихиканье на весь ряд; но Изерли даже не краснел, привык; Братьев Розы скорее побаивались в Шинейд; а он был совсем для них существом из сказки – из балета «Щелкунчик» – принцем; но не тем принцем, что идеальный парень, а эфемерным, фантастическим, с картинки, из кино, из детских воспоминаний; с бледностью утренней, розовыми губами, чертами лица тонкими, прозрачными, как раковина, темной дорогой одеждой; он сам был для них почти вещью – на которую смотришь в витрине, вздыхает и бежишь дальше по своим делам. Изерли, конечно, таких тонкостей не знал, понимал, что вроде бы он всё равно фермершам нравится, значит, всё будет высший сорт – редиска, сельдерей, брынза, ветчина, виноград «дамские пальчики», глазированные окорока, вареная с маслом кукуруза, вяленые помидоры, помидоры черри, помидоры «бычье сердце», чечевица, каперсы, соевый соус, маленькие, как подсвечники, тыквы, бананы, болгарский перец, цуккини и кабачки, копченый лосось, цветная капуста, весовой шоколад; Изерли шел по рядам, счастливый абсолютно; от утреннего холода румянец разлился по щекам, будто от вина; купил ореховый латте в закрытом бумажном стаканчике и слоеный пирожок с яблоком и корицей; выпил и съел, и пошел договариваться насчет больших поставок – выбирать оливковое масло. Фермер – Джон Анно, торговавший маслом, налил масло на пробу в глиняную мисочку и дал Изерли ломоть свежего хлеба, Изерли обмакнул и съел, кивнул «, да, у Вас, как всегда, самое хорошее, три бидона, в субботу можете?»; «Джон, и мне литра три свежего масла, вот этого, что молодой человек пробовал» нежный девичий голос, почти диснеевский; Изерли обернулся – это была дивная девушка, чуть ниже его, по висок, роскошные косы цвета молочного шоколада, кожа – мед, яблоки «гольден» и клубничный йогурт, карие глаза – такие же, как волосы – шоколадные; Изерли отступил; такая яркая она была, и живая – улыбка играла в уголках пухлых губ всех ягодных цветов – летняя корзина; такая нетерпеливая и задорная – будто бутылка шампанского вот-вот бабахнет; в теплом свитере, коричневом, домашней вязки, пальто сером, с коричневыми круглыми пуговицами, юбке по колено, вельветовой, пышной, с вышивкой – желтой, красной, зеленой – цветы, по подолу; коричневые чулки и серые туфли, совсем ретро – не старые, но потертые, будто мамины, очень запоминающиеся, маленькие, с круглыми носами, с вычурными пряжками аля Людовик XIV; «здравствуй, Изобель» сказал Джон и стал аккуратно наливать масло в большую бутыль; и вдруг девушка тронула Изерли за локоть – «а где Вы покупали такой чудесный виноград?» – углядела в сумке, лежал сверху, розовый и желтый, гора самоцветов. Изерли вдохнул со свистом воздух – он не умел говорить с незнакомыми. Девушка словно поняла, протянула руку все с той же улыбкой – лукавой, но не насмешливой.

– Я Изобель Беннет, не бойтесь меня, я не укушу, я добрая фея.

Она старше меня, подумал Изерли, но не намного, года на три; он как-то всё видел, и это ужасно его смущало – какая у нее красивая, пышная, высокая грудь, как идеально поднявшаяся в духовке шарлотка, и при этом – тонкая, как у голливудских актрис талия, просто созданная для пышных юбок, парных танцев; ноги чудесные совершенно, с ямочками, с изящными, резными практически щиколотками; и косы эти, с руку толщиной, до пояса; и пахло от нее хорошо – выпечкой, ветром; она и вправду была какая-то сказочная, немецкая Розочка.

– У Дика Дикинсона, – пробормотал он. – У него самый лучший виноград, и лимоны в этом сезоне. И еще зелень – но я ее не беру, у меня своя в огороде.

– У меня тоже есть огород, – ответила девушка. – С травками всякими колдовскими.

Надо рвать когти, подумал Изерли, ну только этого мне не хватало – общаться с местными. О Братстве Розы, конечно, знали в городке, сплетничали в пабах и на кухнях; Изерли часто приезжал на рынок с кем-нибудь из ребят – с Грином чаще всего или Женей, Робом, ездил на почту забирать газеты, журналы, письма, ящики книг, лекарства и химикалии для Ричи; скорее всего, в городе его как раз таки видели чаще всего; тонкого, молчаливого, зеленоглазого, в черном коротком приталенном пальто или черном шикарном блестящем плаще-дождевике, высоких черных грубых модельных ботинках.

– Ну, удачи с колдовством и виноградом, – вывернулся он, – до свидания.

– Я вас знаю, – вдруг сказала девушка, – я читала о Вас в газетах. Вы Изерли Флери.

Изерли не знал, что ответить; подумал, что бы сказал Женя или Дэмьен – иногда ему это помогало, переместиться в них, будто надеть чужой свитер.

– Я… не знаю, что Вы хотите услышать в ответ? – это Грин скорее, добрый и слушающий людей, как врач, старый доктор Дулиттл. Сам Изерли охвачен приступом клаустрофобии, паники – мне нужно домой, я хочу домой…

– Простите меня, я Вас напугала. Хотите, я куплю вам еще кофе и пирожок? – и засмеялась, будто читала об Изерли исключительно хорошие, светлые вещи – что он изобрел новый вид карусели, например.

– Вы следили за мной что ли? – смех у нее был такой… заразительный и смешной, что у Изерли сразу все прошло – удушье, паника, паранойя – и ему захотелось опять посмотреть на ее ноги и грудь; ну и что у нее там в бумажных пакетах из покупок – из спортивного интереса.

– Конечно. Я слежу за Вами уже с год, как вы первый раз появились в городе – я пошла в аптеку, и тут на улицу въехал большой черный джип – ни у кого в городе нет такой машины – остановился у этой моей аптеки, и из машины вышли вы и еще один парень; но его я не помню, а Вас – помню. Я спряталась за витриной с витаминами и смотрела, как Вы покупаете аспирин и что-то от кашля, с таким благоговением, как другие смотрят высадку Армстронга на Луну. С тех пор я все время караулю, не появилась ли в городе ваша машина, и подглядываю за Вами из-за полок и углов, даже если у меня в духовке горит пирог с почками…

– Ничего не понимаю, – сказал Изерли, – Вам что, заняться больше нечем?

– Вы ужасно грубый. Я ведь могу и стукнуть, – она нахмурилась, но так не серьезно – скажи он ей «ну-ну», она сразу же опять заулыбается.

– Я просто не понимаю, что Вы мне хотите сказать…

– Ничего. Просто сказать Вам что-нибудь… и несу всякую чушь, – она густо покраснела. – Вы ничего не знаете о любви с первого взгляда?

– Я… – Изерли чуть было не сказал – «католический монах вообще-то». – Вы меня с ума сводите просто…

– В каком смысле? – вот он сказал это «ну-ну», и она счастлива; Джон Анно давно уже залил масло в бутыль и наслаждался разговором, точно решив, что никому не скажет – дети уж больно славные. Тем более, Изобель… странные и сильные. Пусть у них все складывается.

– В самом худшем – когда чувствуешь себя в пьесе Беккета какого-нибудь…

– Или на пьесе… – подхватила она, – декорации в стиле городская свалка, актеры кричат и руки заламывают, картонные коробки кругом, авторская трактовка короля Лира…

– Ну типа того, – он выгнул бровь, и сразу же обругал себя – «ну что я за сноб… сам-то ты только неделю назад от Дэмьена узнал, кто такой Беккет…». – Предложение «кофе и пирожок» все еще в силе?

– Ох, Вы согласны? – она вновь тронула его за локоть, такое теплое и мягкое было ее прикосновение, будто кошка пришла, толкнула лбом – погладь. – А Вы всё купили, что хотели? Мне-то только масло… я шла за Вами, – и покраснела, так чудесно, что Изерли захотелось дотронуться до ее лица, чтобы ощутить ее тепло в этом холодном, полном выкриков торговцев воздухе – она, наверное, сама как горячий кофе…

– Так масло тебе не нужно, Изобель? – вставил свое Джон.

– Нужно, – ответила, очнулась, – ты же знаешь, с моими отцом и братьями его на неделю.

– Я его занесу, – сказал Джон. – Ты сейчас не тащи, тяжелое.

– Спасибо, Джон, ты сокровище.

Она расплатилась, и они пошли с Изерли по рынку, к лотку с кофе и выпечкой, взяли по ореховому латте и пирожку – он опять с яблоком и корицей, а она – вишневый, со сливками, покупки сгрудили под ноги.

– Вас все любят здесь, на рынке, говорят, Вы приносите удачу.

– Надо попробовать съездить в Монако.

Она опять засмеялась. Изерли отвел глаза – ее смех был такой телесный – горло, губы…

– Так что же Вы там делаете?

– Где?

– В этом монастыре…

– Это не монастырь, это Братство Розы…

– Ну и что. Это же часть церкви, а Вы ее должны ненавидеть.

– Я не ненавижу… Мне просто некуда деваться. Ван Хельсинг, глава Братства Розы – мой опекун.

– Кто такой ван Хельсинг?

Изерли напрягся. Не нужно ничего говорить.

– Мой опекун.

– Так значит Вы не монах?

– Я… нет… я кастелян.

– Значит, Вы все можете бросить и убежать со мной на край света? Открыть гостиницу на юге Франции, где-нибудь в Провансе… это моя мечта… Прованс и Вы…

– Мне некуда бежать. У меня нет ничего.

Она покачала головой. Он был безнадежен. Он даже не услышал, что она призналась ему в любви. Он только и думает о том, как несчастен. Она так мечтала о нем; как другие девочки мечтают о Робе Паттинсоне, Заке Эфроне или Бене Барнсе; а она мечтала о нем – с тех пор, как увидела; девочка моя, сказал ей одна фермерша, ну зачем, не нужно – она шла за ним, и трогала те предметы, фрукты, овощи, к которым он прикасался минуту назад, они будто светились, сияли от его прикосновения, – он не для тебя… не для нас… он как принц Гарри – есть он, нет его – погода не меняется; меняется, ответила она тихо, для меня теперь всегда солнце; фермерша покачала головой – как Изобель Беннет и парень из Братства Розы могут быть вместе – это как предсказание оракула в древнегреческой трагедии – непреодолимо, неизменно – фатум. Изобель было все равно – будут они вместе или нет – это было спасением ее жизни – думы о нем; она коллекционировала и берегла каждый его жест, взгляд, поворот головы, помнила, во что он был одет; и вот сейчас он здесь, рядом, пьет латте, ест пирожок – как-то удивительно ест, не так, как другие парни, непротивно, а восхитительно; жует, глотает; отщипывает кусочки, и губы у него как цветы; горло как произведение искусства – Дега, Роден; иногда она злилась все-таки на свою любовь бесполезную и говорила – он самый обычный на самом деле, мерзкий, скучный, носки у него, на батарее висят, и ест он гадко, роняя крошки; но ел чудесно, как дети – рассеянно, отвлекаясь на что-то все время; и она это сделала – подошла и все сказала – сразу, с разбега; Джон Анно никому не скажет – она знала его, он добрый человек; не сплетник, не бабник; не скажет ни в пабе, ни жене на кухне. Ах, сейчас он уйдет; и все, навсегда; в это свое Братство; таинственный, зеленоглазый, в черном приталенном пальто, зеленом пуловере; он глотнул кофе, и глоток заскользил по его горлу, драгоценности, из алебастра, слоновой кости и хризолитов; вблизи Изерли оказался совсем нестерпимо прекрасен – Изобель так захотелось прижаться губами к его горлу, стать этим глоточком кофе, попасть внутрь Изерли…

– Изерли, – сказала она, сколько бы раз она не повторила его имя, оно оставалось все таким же чудесным и самым важным, как что-то, что надо запомнить, как тайну, съел бумажку, на которой записано, и теперь только помнить, наизусть, Библию, Монтеня, Рильке, карту сокровищ; его имя не стиралось от носки, не обессмысливалось, как если тридцать раз повторить «мыло», – пожалуйста, не бойтесь. Я не буду Вас преследовать. Приезжайте на рынок смело, я может, иногда буду попадаться на глаза и всего лишь мило предложу кофе….

Изерли посмотрел в свой стаканчик, будто проверяя, во что гуща сложилась.

– Я… не боюсь… – охрип и откашлялся.

– Вижу-вижу – трясетесь, как зайчик, спрятались под лист лопуха и надеетесь, что ваши уши не торчат.

– Вы странная. Смеетесь надо мной, – лицо у него было беззащитным, как у ребенка только что проснувшегося.

– То есть фермерские шутки Вас не пугают, а мои – про зайцев… милые и нежные… смущают или злят? Ну, пусть странная, лучше быть странной, чем смешной.

– Спасибо. Вы еще и колючка, – посмотрел на часы – черные, с серебром, будто старинные, пиратские, – ой, я опаздываю, мне надо завтрак готовить…

– Сколько? Семь? Мне тоже, – она схватила все покупки – убегу, как Золушка, первая, это мое право как девочки…

– Хотите, помогу вам, – сказал он, – могу довезти. Куда?

Эта девушка, такая смелая, как космонавт, смешливая, вдруг залилась краской и замерла, будто внутри нее что-то заболело внезапно, разбилось, и она слушает, что.

– Не нужно. Мои братья и отец… им не понравится…

– Что? Я?

– Что я с вами заговорила. С вами ведь никто не разговаривает.

– Со мной?

– Нет. Я не имею в виду аптеку или рынок… я имею в виду Братство… вас как всех. Красивых парней в черных пальто и плащах; вы здесь что-то сродни голливудским знаменитостям, мафии и прокаженным – одновременно.

– Никогда не думал…

– Потому что вы надменны. И богаты.

– Я не надменен и небогат, я конкретно приезжаю сюда только по делам. А остальные – со мной. С кем нам разговаривать? Если бы у нас здесь были друзья…

Она еще сильнее покраснела, будто горела изнутри, падали балки, потолок рушился, и никого невозможно было спасти, и ничего – ни антиквариат, ни библиотеку, ни автограф Элвиса…

– А я думал, людям не нравится, что мы верим в Бога.

– Нет, здесь много людей, верящих в Бога… но Братства они не понимают. Вы не кажетесь им добрыми и светлыми, верующими, в том значении, что им доступен.

– Это из-за меня?.. я очень грустный человек.

– Почему?

– Не курил давно, – сбил он пафос; они подошли к джипу, он загрузил свои покупки, достал сигарету, с розовым фильтром, – Вы курите?

– Да, по секрету всему свету, – она вынула из кармана пальто крепкий «Житан», – но я люблю мужские. Это из-за трех старших братьев. Люблю настоящие запахи…. – они закурили, будто время все-таки еще было. – Мне так не хочется с Вами расставаться. Я знаю, что говорю Вам кошмарные вещи, что они Вас беспокоят, тревожат, раздражают и совсем не нужны Вам. Но это все от того, что я больше не увижу Вас. Только случайно.

– Я поздороваюсь, если это случится.

– Не надо. Сплетни пойдут. Вы ведь не можете на мне жениться?

– Не могу, – сказал он. – Да, вы меня совсем с толку сбили. Мне теперь только валерьянку пить и давление мерить. До свидания. Вы уж простите, у меня, правда, девять голодных дядек ложками об деревянный стол стучат… десять… точно. У нас новый брат – Тео… и удар некоторых из них весьма силен – что-то из супергеройского, Халк, искусство ниндзя – стол хрясь – и пополам… а он старинный.

– Скажите, – сказала она, поймала его локоть, когда он уже стоял ногой в джипе, – зачем Вы там? Что Вас заставляет идти туда?

– Десять голодных…

– Нет, вообще… не только Вас… Тео… Кто вы?

Лицо его стало как покрытая снегом равнина, без единого следа, или комната в сумерках – невыразительным, непроницаемым.

– Это Вы для подружек спрашиваете?

– Нет, – сказала она. – Для себя. Что у вас там? Красота?

– До свидания, – повторил он как можно вежливее, хотя было все равно – они переступили уже через все приличия, залез, хлопнул дверью, выехал со стоянки, и уехал, и посмотрел в зеркало заднего вида – что она делает, ушла, или тоже смотрит – вслед… Она ушла.

Вот кошмар. Кто она? Что это такое было? Он включил радио – опять играла какая-то печальная песенка, Адам Ламберт что-то перепел из U2; Изобель Беннет, повторил Изерли, я Вас знаю… Вы Изерли Флери… что за ужас приключился с ним. Он гнал машину, потому что уже опоздал, все наверняка встали и не понимают, где завтрак; он ненавидел, когда что-то менялось, что-то мешало; он думал, привезет кучу вкусной еды и наготовит прекрасного; сегодня надо будет еще заказать мыльно-рыльные принадлежности, как все это называли – мыло, шампуни, гели, порошки для стирки; Изерли знал, что кому, кто чем любит пользоваться, кому какие запахи: сам он любил шалфей, миндаль, шиповник, инжир – горьковатые, Женя и Дилан – лесные, древесные ароматы, хвоя, белый перец, кедр, можжевельник, листья черной смородины; Роб был весь теплые тона, не чувственные, а именно теплые – мед, дыня, ананас, коньяк; Дэмьен предпочитал совсем тонкие, свежие, нежные, почти девчачьи – артемизия, фиалка, белый мускус; у Ричи были привязанности роскошные, как музыка Пуччини – кардамон, лаванда, ирис, ветивер; Йорик был как раз весь в отца – сама чувственность – как он собирается быть священником, опять задумался Изерли – он ведь ходячий афродизиак – мускат, сандаловое дерево, янтарь, табак; Грин был самым простым из всех, купи мне что-нибудь с морскими минералами, шутил он, что в каждом супермаркете стоит, Изерли сам подобрал ему ароматы, мягкие и сочные – мандарин, манго, мята, папайя; надо только в список внести Тео; Изерли даже уже стал думать, что ему подойдет – сочетание цветов и пряностей – как сам Тео – невинность и обольстительность – роза, герань, перец, жимолость, тимьян; отец Дерек любил какой-то старый парфюм, который придумал его друг-модельер пятьдесят с чем-то лет назад, и его выпускали для отца Дерека до сих пор – Изерли это поражало, вся семья Макфадьенов Талботов ван Хельсингов, их скрытая власть над миром; и Изерли подобрал всё под эти духи, и отец Дерек был доволен – лимон, грейпфрут, полынь, эстрагон, ладан, ваниль; ну и конечно, ван Хельсинг – кофе, черника, амбра, нероли. Изерли запомнил на всю жизнь – как он нес его по коридорам больницы; ни погоды в тот день он не помнил, ни боли, только запах, исходивший от одежды и кожи ван Хельсинга; и как потом он обнял его; поцеловал в макушку; чудесный аромат; будто ван Хельсинг был из другого мира; Марсель, край Европы, где корабли уходят к Святой земле; чуть-чуть соли, ветра, нагретого песка, еды чужеземной, вина; запах от одежды, подумал Изерли, как хорошо пахнет от Тео – именно его одежда; будто она хранилась где-то в булочной, где уже в пять утра для студентов и школьников готова первая порция свежих булочек с корицей и яблочным джемом… Надо спросить его, что он кладет в одежду – какое-то саше? Мысли о запахах отвлекли его, он думал о них так, будто решал математическую задачу; или вспоминал, что за песенка крутится в его голове; отличное средство отвлечься. Так любит делать Дилан – думать о чем угодно, только не о том, что здесь и сейчас.

Он приехал в восемь почти; по его расчетам все уже встали, ну, может, кроме Тео, он еще не придумал себе режим; а, его же «наказали» – совместной молитвой с Ричи в шесть утра; значит, тоже не спит; но было тихо; на кухне никого не было, и в коридорах, и в гостиной; и на площадке Роб с Женей не занимались. Изерли шел по коридорам, надеясь ну хоть кого-нибудь встретить – ему нужно было общение; да что же это, эпидемия, апокалипсис, все вымерли? Постучался к ван Хельсингу – никто не ответил. Может, все с Тео и Ричи на молитве, которую за счет Розария и прочих дополнительных обращений к Богу отец Дерек раскатал на два часа? В часовню он не пойдет. Ладно, тогда на кухню, выгрузить все из машины и готовить завтрак, сделать вид, что ничего не случилось, просто опоздал. Из-за двери в библиотеку услышал голоса – о чем-то говорили. Изерли постучал.

– Да, да, войдите.

Толкнул дверь. В креслах сидели напротив друг друга Дэмьен и Тео; оба в белых рубашках, распущенных галстуках, будто гуляли где-то всю ночь. Повсюду книги, у них на коленях, на столике рядом, на полу, все открытые; еще на столике стояли две чашки, пахло кофе, горел камин; здесь тоже была елка; и было уютно, как в книге Диккенса, когда все закончилось хорошо; все наследники найдены и все поженились.

– Привет, Изерли, – сказали они хором, очень веселые, будто выпили по чуть-чуть.

– Ребят, а где все? – спросил Изерли, щеки его горели. – Я прошу прощения за опоздание. Задержался на рынке, и все без завтрака…

– Да ладно, Изерли, ты что? Никто тебе слова не скажет. Все сделали себе по кофе из банки и разошлись по своим делам. Роб и Женя чистят оружие, Ричи нахватал атласов по анатомии и читает в своей комнате, или спит, накрывшись самым толстым, Йорик с Грином в часовне, сочиняют уже к Великому посту гимн, сказали, что будет очень тоскливый, Дилан ушел гулять в лес с фотоаппаратом, сказал, что свет обалденный… ван Хельсинг и отец Дерек тоже гуляют, внизу, у моря, что-то там обсуждают.

– Я так испугался, мне валидол, кажется, нужен. Ну что я за идиот, раз думаю, что без меня мир развалится? Правда-правда, всё в порядке?

– Бедный Изерли… Ну, все хотят есть, конечно. И хотя кто-то умеет готовить яичницу, а кто-то даже омлет, а кто-то даже яйца-пашот, но все решили ждать тебя, чтобы ты не расстраивался, что ты вдруг никому не нужен, что все выросли, – Дэмьен увернулся от щелчка по лбу. – Изерли… милый…. Это от большой любви.

– А у вас что за дела? Тео, по-моему, собирался спать до следующего утра, сделав вид, будто дня этого и не было вовсе… Дэмьен растолкал тебя, чтобы поделиться откровениями по поводу Марселя Пруста?

Дэмьен засмеялся.

– Ну-у… это правда, Тео, однажды я растолкал Дилана, чтобы рассказать ему свои изыскания на тему одного романа прустовского, просто никто больше не захотел слушать это в четыре утра, а мне так хотелось кому-нибудь рассказать… мне казалось, это так гениально… а Дилан вообще не читает художественной литературы, только всякие странные книги – «Историю английской картографии», «Повседневную жизнь ацтеков накануне испанского завоевания», «Египетский поход» Наполеона, что-нибудь такое… но он слушал меня с большим интересом, кажется, сидел в пижаме с мишками на кровати в позе лотоса и не зевнул ни разу… наверное, счел это за испытание веры… Мы придумываем лекцию – вообще цикл лекций – по культурологи, составляем план; и зацепили всю эту символику на картинах классицистических – про то, что раньше был целый язык знаков – цветов, веера, и в том числе картин; все эти лиры, растения, книги, свитки, весы, цвет накидки или драпировки – все что-то значило, и люди, привыкшие к языку знаков, спокойно считывали на картинах, видели – например, это портрет судьи, а это – военачальника; даже без подписи; потому что они знали этот язык наравне с родным; а для нас он как латынь – мертвый; поэтому так успешно продаются искусствоведческие книжки.

– И что, мы должны будем все записывать – все эти знаки, как египтологи? – спросил Изерли; его поразило, что никто на него действительно не рассердился; Ричи скажет, конечно, что-нибудь, как школьная красавица, отпустит шпильку; но всё и вправду в порядке; он будто принял лекарство от спазмов, и вот отпустило, и так хорошо стало, что он решил еще немножко опоздать; посидеть с ребятами, послушать. – Я вам не мешаю? Если что, вы скажите: Изерли, извини, но твое место на кухне…

Они опять засмеялись – в унисон – как Грин и Йорик умели, Роб и Женя; Изерли вдруг понял, что нужно было Тео от Братства Розы – друзья… друг… по себе, по своему размеру. Конечно, в той жизни у него были друзья, знакомые, но вряд ли уж такие… навсегда… Тео был слишком хорош, слишком красив, слишком умен и слишком чист… слишком талантлив… все что угодно «слишком» для обычного мира. А здесь такие же люди – исполины духа и материи, в золотых рамах. Дэмьен – отличный друг, у них даже ямочки на щеках от смеха одинаковые; книги, кино, знаки, цвета, эстампы, фотографии драгоценностей и каталоги антикварных магазинов и редких сортов роз – вся эта каша в голове, и умение ею пользоваться.

– Конечно, а ты думал, что лекция по искусству – это день на пляже?

– Ладно, так уж и быть, когда будете говорить о малых фламандцах и Фрэнке Миллере, я приду. А сейчас – омлет с белыми грибами – сойдет? И пара паштетов? И гора бекона?

– Звучит гениально, как менуэт Боккерини. Изерли, а можно нам еду сюда принести? А мы помоем посуду за всеми.

Изерли вышел, аккуратно придержав дверь, улыбаясь; Дэмьен постучал карандашом по зубам; «малые фламандцы, вот задница…» – и засмеялся; и Тео подумал – как я жил раньше без Дэмьена, он ведь как яблоневый сад…

Изерли сготовил обещанный омлет, бекон, нарезал ветчины, сыра, зелени, нажарил гренок, выложил купленные паштеты на огромные, со спартанский щит тарелки; включил Джемму, свою кофемашину, подарок ван Хельсинга, которую привез сюда – она вообще была его самой любимой вещью; сварил себе кофе, взбил молоко, выложил пену, насыпал мускатного ореха, корицы, натер шоколаду и сел пить; зная, что на запах кофе все сползутся. Когда они только приехали в Рози Кин и все обустраивали, обсуждали, в том числе, и то, как звать всех на обед-ужин, сообщать, что все готово; Йорик и Грин предлагали повесить огромный китайский гонг, или колокол, как на корабле, чтобы бить в него; пока не заметили, что автоматически сползаются на запах свежесваренного кофе, вентиляция в Рози Кин была никакая; если кто курил в комнате или брызгал духами, то слышали все. Первыми прибежали Роб и Женя, как самые голодные, «какао сегодня не ручной работы, – извинился Изерли, – простите, ребята… я сегодня не могу… не мой день… каппучино? мокко? белый горячий шоколад?»; потом пришли отец Дерек с ван Хельсингом; выпили по чашке двойного эспрессо с коньяком; оба стояли и грели руки о бока Джеммы – замерзли на берегу; Йорик и Грин заказали и напились горячего шоколада с взбитыми сливками; Дэмьену и Тео Изерли согрел по огромной чашке молока, разложил омлет, грибы, ветчину, паштет и гренки по тарелкам, поставил на столик с колесиками – ван Хельсинг дал из своего кабинета – из черного дерева, с поцарапанной зеркальной столешницей; мальчишки уже ползали по полу, раскладывая репродукции, открытки и фотографии в сложном порядке; обрадовались еде чрезвычайно. Когда Изерли вернулся от них, на кухне сидел Ричи, читал газету, оставленную ван Хельсингом; Ричи попросил большой латте; он тоже любил молоко; ел он мало; «невкусно?» спросил Изерли, поражаясь своему равнодушию; Ричи поднял на него глаза, ярко-синие, вангоговский цвет, подумал Изерли, такой яркий, южный, полной грудью, ладонью цвет, это я после общения с искусствоведами из библиотеки; ресницы, нос, брови – все королевское; и еще он был почему-то без очков; «не, просто приболел» также спокойно ответил Ричи; «вколол себе что-то не то, скоро у нас будет свой Хайд» съязвил Грин; последним пришел Дилан; с фотоаппаратом, висящим беспомощно на руке, будто он был собакой, и его затаскали по болотам; сам Дилан был мокрым от росы, взъерошен, в свитере застрял репейник, в волосах – сухая трава, сапоги и джинсы были все в грязи; «тебе дать тряпку, лапы вытереть?» спросил Изерли; Дилан рассеянно посмотрел на свои ноги, пожал плечами – ему вообще было все равно, как он выглядит; он набросился на еду с детской жадностью, ел руками; но он был не противный, не средневековый; что-то было удивительное в Дилане, в его узких, прозрачных почти пальцах, благородное, утерянное; как секрет дамасской стали. Он мог как угодно нарушать этикет, ковыряться в зубах, носить, что угодно, пить, проливая на себя, как собственно и делал, он все равно был маленькой принцессой. «Получилось что-нибудь?» спросил Изерли, кивая на фотоаппарат. Дилан задумался, будто что-то отсматривая у себя в голове – слайды, пленку, кино.

– Да, пара кадров. Я сегодня напечатаю, покажу тебе, – в одной из комнат, предназначенных под спальни, обнаружился очередной секрет Рози Кин – тайная дверца в полу; под ней была темная комната; тоже типа погреба, только обитая вся изнутри деревом и шелком; такая шкатулка; эту спальню взял себе Дилан; а из погреба сделал фотомастерскую; уж он не боялся темноты, так не боялся. Он вообще ничего не боялся. Дьявол, если встретится с Диланом, просто ошалеет.

Потом все ушли, Изерли остался один; сварил себе еще кофе; достал сигареты, сел за стол, полный грязной посуды, и вдруг вспомнил про Изобель; ее голос, смех, горло, грудь под свитером; таким его и застал Тео, пришедший мыть посуду – с застывшим взглядом, с незажженной сигаретой в руке.

– Эй, Изерли, подкурить?

Изерли жалобно на него посмотрел. Тео растрогался.

– Изерли, не переживай. Еда была обалденная. А посуду я помою, и Дэмьен сейчас придет на помощь, он книги просто сложит на стол хотя бы, а то ван Хельсингу даже ходить негде, – он называет его уже ван Хельсинг, он уже дома.

– Я… не могу придумать, что на обед. Голова совсем пустая. Что-то я устал… – голос у него был совсем детский, сорванный, и Тео увидел, что руки у Изерли дрожат, еле слышно, будто он чего-то очень испугался.

– Ну, конечно, устал, ты же сам сказал сегодня утром, что почти не спал; пойдем, Изерли, я отведу тебя в кроватку, – Тео взял его плечи и поднял, Изерли не сопротивлялся; будто и вправду ребенок, набегавшийся за день.

– Нельзя спать. Мне нужно еще столько всего сделать, – еле слышно.

– Да у тебя глаза слипаются, – Тео подхватил Изерли и повел в коридор. – Ну, где твоя комната? – Изерли махнул рукой – в соседнем коридоре; Тео открыл дверь; комната была маленькой и солнечной; очень уютной, чистой, никакой одежды на кровати, как у него; куча ковриков на полу, разноцветных, будто кто-то разорвал детскую книгу с картинками; огромная розовая раковина на столе, витая, как локон; стол тоже безупречен – книги стопками по росту и весу, бумаги в папках, карандаши и ручки в глиняной кружке с отбитой ручкой, шахматная доска; Тео подумал – декорации «Богемы» просто; полосатое вязаное покрывало, домашнее такое; классное покрывало, сказал он, укладывая Изерли, сам связал, из Икеи, ответил Изерли, засмеялся, тебя укрыть, плед лежал в ногах, пушистый, черно-коричневый, с золотистыми блестками, да, Тео, только, пожалуйста, разбуди меня через два часа, хорошо, да спи уже давай. Тео посидел чуть-чуть на резной старинной табуретке, слушая дыхание Изерли; нежное, фиалковое; потом вышел тихонько, закрыл дверь, аккуратно, будто это была ширма китайская шелковая; и тут его схватил кто-то за горло, так больно, что сразу потемнело в глазах; впечатал в стену; Тео ударился затылком, и потерял на секунду сознание.

– Что с ним? – дышать было нечем. Тео пытался выцарапаться из рук – сильных, как наводнение; это был Ричи; Тео понял, что вчера в столовой ему повезло; Ричи в действительности намного крепче его. Ему казалось, что даже ноги его болтаются в воздухе, как в комичном кино.

– С кем? – просипел он сквозь пальцы Ричи; лицо его, совершенное, было так близко, что Тео видел каждую ресничку, бровинку, пору – кожа у него была как атлас, а каждый волосок золотился, будто внутри Ричи был золотой остов.

– С Изерли, – Ричи встряхнул Тео, Тео показалось, что из него высыпалась вся мелочь и перхоть.

– А что с ним?

– Ты дебил?

– Ты меня об стену стукнул. И душишь. У меня кислорода в голове не осталось… Да чего ты хочешь? Я не понимаю…

Ричи ослабил хватку, ноги Тео коснулись пола.

– Что-то не так с Изерли, – но за горло он все еще держал, и прижимал к стене так плотно, Тео подумал, что ее рельеф каменный останется у него на полдня на спине, как от плетеного стула.

– Что не так? Ты из-за завтрака позднего так переполошился?

– И это тоже. Что-то задержало его в городе.

– Очередь? – Ричи тряхнул его весьма чувствительно, и Тео закашлялся.

– Не смешно. Кто-то напугал его. Что-то сказал ему, – губы и скулы у Ричи были как лезвия, и пальцы тоже; Тео понял, что его ответ не так уж важен, Ричи просто размышляет вслух, как это делал бы наедине с собой, а он, болтающийся и полузадушенный, как вещь, которую крутят в руках для сосредоточения.

– Да что? Что ему можно сказать? Ты его так за это время натренировал, что ему уже ничего не страшно. Даже камни в спину…

Ричи мрачно на него взглянул, будто они на полюсе, и Тео вышел посмотреть, что там снаружи метеостанции и вернулся с новостью, что все посты и сигналы исчезли; и почти отпустил, Тео вдохнул и закашлялся.

– Ты не должен его оставлять одного.

– Ты издеваешься? Как я это ему объясню? Изерли, я тут посплю у тебя на коврике…

Ричи прикусил губу.

– Я не это имел в виду, идиот. Господи, у тебя что, разжижение мозга? Я прямо слышу, как он плещется в твоей голове…. Ты не должен его отпускать одного в город.

– Да я сдохну вставать в пять утра на рынок. Да и в капусте я ничего не смыслю. Может, ты ему просто жучков в комнату и одежду понатыкаешь?

Ричи молчал. Лицо его было бледным, лоб мокрым, будто он и вправду приболел. Тео понял, что тут что-то большее, чем ненависть. Может, и вправду опасность.

– Зачем он тебе? Хочешь его добить? Так он там спит… подушку сверху…

– Адорно, ты тупица, – отбросил Тео, будто куклу, Тео опять влетел в стенку, охнул; Ричи же достал из кармана конвертик с влажными салфетками, вытащил одну, она пахла лавандой, вытер руки, будто мог чем-то заразиться от Тео – нежностью, добротой, проказой. – Давай договоримся – ты следишь за Флери…

– И что мне за это? – Тео держался за стенку и думал, что ему не помешает глоток виски. И еще о том, что если Ричи здесь выполняет обязанности медпункта, то к кому ему идти, если у него сотрясение и когда он начнет писаться по ночам…

– Я подарю тебе куст «Святого Каролюса» для твоего сада.

Тео боялся шевелиться.

– Ты… ты знаешь, что это такое?

– У меня мама коллекционировала розы… она умерла в прошлом году… от рака… я посадил такой куст на ее могиле. И посажу на твоей, если не согласишься.

– Но… это нечестно. Ты меня подкупаешь! Как я могу следить за Изерли? У меня ведь сад. У меня лекции с Дэмьеном. Ну да, он мой наставник, но у нас с ним общего, как… как у Чайковского с Вагнером… как у вас с Дэмьеном… ты сука, Визано, я тебя ненавижу.

– Я знал, что ты согласишься. Самое главное – чтобы он не оставался один. Если едет в город за почтой, или на рынок этот свой драгоценный, прыгай в машину за ним. И во все глаза – что в списке покупок, с кем здоровается…. Если что, одолжи фотоаппарат у Дилана, если телефон не берет далеко.

И ушел, оставив после себя запах лаванды; пронзительный и нежный, как скрипичное соло. Это испортит мне жизнь, подумал Тео, вот черт, во что я ввязался. Надо сказать отцу Дереку… Он вышел в сад, потирая горло, синяки уже проступили; было пасмурно, но не уныло, а будто кто-то задумался; пишет письмо и не может найти слова; неясность такая, в поисках вдохновения. Почему-то поступок Ричи не напугал Тео, не испортил ему настроения, не разозлил даже, а удивил – такой силой чувств, что жила в этом красивом молодом человеке; он мог горы передвигать, поднимать грузовики. Тео никогда такого не видел; Ричи не стеснялся своей ненависти, тревоги. Ребята из Братства были очень откровенны в своих чувствах, во всем: они громко слушали музыку, никаких плееров, не разменивались на случайное чтение и случайную еду и носили только то, что нравилось, ни одной случайной вещи; что-то Тео уже умел; а к чувствам придется привыкать; учиться; чувствам, эмоциям, свежему ветру, страстям, которые могут завести тебя и в ад, и в рай… ван Хельсинг хочет, чтобы мы нашли себя, «вызрели» и «запечатлели» – запомнили такими – и такими пережили самое прекрасное – пребывание в Братстве; тогда мы никогда не сможем утратить себя до конца; воспоминание о том, кем мы были в Братстве Розы будет как шпага внутри трости; суть и содержимое…

Через два часа он пошел будить Изерли; все эти два часа он сидел в саду; диком, заросшем, мокром, смотрел, как пасмурный воздух оседает на тонкие ветки, будто серебряная краска; и слушал море внизу; подумал – надо будет спуститься, погулять; а потом прийти и погреть руки о бока Джеммы; тишина была такая, что казалось, будто в воздухе играет саундтрек к «Амели»; он думал, что Изерли будет горячим, слипшимся, как карамель от солнца, будет не просыпаться; говорить «еще чуть-чуть»; но только он коснулся его плеча, как Изерли открыл глаза, будто ждал его; будто они готовились к побегу; собирали вещи; и вот пробил час; и улыбнулся.

– Я придумал, что на обед, – счастливый. – Рыбный суп по-бретонски, он такой рыжий, веселый, с сухариками, салат с ростбифом, пряный рис и баклажанное соте. И шоколадно-ягодный мусс, его вообще готовить пять минут.

– А я думал, у нас будет капуста с сыром, как в «Папском городке», – Тео был рад, что Изерли воскрес; будто напился перед сном витамина С растворимого, аспирина, глинтвейна и наелся шоколадных конфет, и что-то из этого подействовало. – Изерли, скажи, а на пляже бывают мессы? Мне рассказывали, что в Братстве Розы служат мессы на рассвете на берегу моря…

– Тебе рассказывали о Братстве Розы? – Изерли удивился. – Кто?

– Седрик Талбот… он друг ван Хельсинга… и дядя одной моей подруги… от него я, собственно, и узнал – и о Братстве, и дорогу… Дезинформация?

– Утечка, – Тео засмеялся, Изерли тоже, и вдруг отогнул ему воротник. – Что это? – на синяки. Тео дернулся, так близко был Изерли, как пару часов назад Ричи; и то же золото на ресницах; будто внутри них один и тот же сплав.

– Визановские лапы.

Изерли отпустил медленно, глаза его потемнели, как темнеет в комнате, когда на лампу накидывают ткань – читать можно, соседям спать не мешает.

– Надо сказать отцу Дереку, он единственный, кто может ударить его по лицу безнаказанно. Ну, и Папа Римский, наверное.

– А ван Хельсинг?

– О… если кого-то ударит ван Хельсинг… это не разговор, это удар.

– Не хочу даже думать об этом, сразу чувствую себя трусом…. Наплевать, Изерли. Пойдем готовить это… твое баклажанное соте… туда, наверное, нужно очень много баклажанов… вот у меня будет трудовая терапия; а потом я пойду ковыряться в саду. Это про Гессе история? Местный житель шел мимо его дома, писатель сидел и думал, покуривая трубку, местный житель спросил: «отдыхаете?» – «работаю» ответил Гессе; на обратном пути абориген увидел Гессе копающимся в огороде: «работаете?» «отдыхаю» ответил Гессе.