Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки

Руанский собор ночью

Дэмьен встал рано-рано, в четыре утра; поезд был в шесть; обычно он вставал в шесть, в семь утра была месса для всего университета – противное время суток, Тео всё время ворчал, что в семь утра его тошнит, такое это неравновесное время, вставать нужно только в равновесие стрелок – шесть, девять, двенадцать, три – Дэмьен был уже после пробежки, после душа, а Тео вылазил из-под одеяла и ворчал до обеда – вообще, Тео явно был «совой», но что делать – месса была в семь; он мог лечь в полпятого, а в семь стоять на это самой мессе, зевать в локоть широкого растянутого серого, грубой вязки, свитера, натянутого прямо поверх пижамы – какой-нибудь клетчатой, белой с серым, зеленым, синим и красным; потом прямо в этом же наряде идти на завтрак, тоже для всего университета – кроме студентов, не проживающих в общежитии; на занятия, правда, Тео переодевался, принимал душ, застревал на выборе одежды; и опаздывал – всегда – на первую пару, его уже даже не выгоняли, привыкли; держали для него место с краю в первом ряду; не сюда, это место Адорно; опять вы, Адорно, ну быстрее, садитесь, включайтесь; он садился и доставал тетради, волосы мокрые, капают на стол; и сразу же опять тихо рисовал, если не нужно было писать вот прямо сейчас и много, – то, над чем работал ночью. В университете Тео вернулся к профессии комиксиста, зарабатывал этим хорошие деньги, хотя оба они, Дэмьен и Тео, получили стипендию в Католическом университете в Нотернборо и жили в общежитии; денег со стипендии, в общем, хватало на благоразумное «всё», но Тео вдруг будто прорвало – после лет рисовальной тишины в Братстве Розы, когда он переквалифицировался в садовника, и получал массу удовольствия от своего сада; который передал потом новому брату Розы – Луи де Лоро, Луи сам вызвался смотреть за садом, у его кузины был магазин цветов, и он подрабатывал у неё школьником, и дома держал полный подоконник растений; хотя наставником Тео был у совсем другого мальчика, у Чарли Ле Бона, рыжего рок-музыканта, актера; «у тебя сразу два ученика» – завидовал ему Дэмьен, сам он не стал наставником, не успел, уехал в университет на год раньше Тео; хотя часто фантазировал на тему, каким он был бы «чудесным, мудрым, интересным»; Луи постоянно писал теперь Тео, спрашивал про всякие садоводческие тонкости; Тео подробно отвечал, рассматривал фотографии, но не более того; кроме двух роз – его и Дэмьена – не завел больше цветов; и оранжереи, зимние сады, огород университета его не интересовали; он рисовал и рисовал; ему поступали предложения от разных издательств, но он предпочитал статус независимого художника; рисовал по сценариям, которые выбирал из присланных по почте; постоянного контракта у него не было – да и нельзя было, Тео пока учился в университете; хотя подрабатывать никто не запрещал. «Пока ты будешь в Асвиле, я тебе комикс нарисую, буду присылать по частям, что-нибудь в стиле «Города грехов», но без жести, нуар какой-нибудь нежный, в твоем стиле» – сказал Тео вчера за ужином; спаржа по-фламандски, мидии с картофелем фри, томаты с креветками и майонезом, запеченная рыба, неизменные вафли с миллионом наполнителей, но все всё равно берут либо с медом, либо с шоколадом, и медовый кекс с пряностями; пятница, постный день. «А письма писать не будешь? как у тебя дела, всё такое; маме же ты пишешь» – «Да я ей скукоту всякую пишу, ты же знаешь…» – «И мне пиши скукоту, ты знаешь, я люблю всё скучное – погоду, расписания, меню, списки покупок» – «А комикс не хочешь?» – Дэмьен не хотел комикс, он побаивался комиксов Тео, они были очень красивые, полны деталей, викторианский стимпанк такой головокружительный, но… вызывающие, страстные, беспокойные, беспокоящие – «разврат» назвал их Ричи, когда был последний раз в гостях – заехал в Университет по делам, и зашел навестить Дэмьена, Дэмьен показал ему последний комикс Тео, а Ричи сказал «разврат» – и кинул в горящий камин книгу, и Дэмьен вскрикнул и полез спасать, и спас, выкинул дымящуюся книгу на пол и дул на обожженные пальцы, а Тео усмехнулся только – но Дэмьен не знал, какое слово найти – хотя подбор слов был его работой – ему казалось, что когда Тео рисует, он его теряет; Церковь теряет Тео. «Хочу, конечно; мой личный комикс от Тео Адорно; не продам, даже когда обнищаю» – Тео посмотрел на него внимательно, опять усмехнулся – как-то он умел улыбаться на одну сторону, будто улыбается и всё знает при этом; все твои секреты; девушкам он очень нравился – девушек в Университете училось немного, в последние шесть лет Католический университет, не скрывая, бойкотировал девушек на вступительных экзаменах; еще на факультеты живописи, на искусствоведческий, на юридический, на журналистику, на филологический, на музыкальный куда ни шло, – но на философский, богословский и точных наук их уже не пускали, – но тем, что были, Тео нравился; а вот парням нет – Тео был насмешлив и замкнут, как человек, который пишет роман-дневник обо всех своих знакомых, эдакие «Жестокие игры», и одевался он радикально элегантно, чтобы озадачивать людей, как Том Вулф. Даже в темноте видно было свежие рисунки на столе у Тео – видно, он сидел над ними ночью, пока Дэмьен спал; может быть, это уже этот комикс – нежный нуар; боже, как много всего у него в голове; вся стена над столом Тео была в набросках – когда он работал над комиксом, делал себе целое панно – портреты главных героев, схему сюжета, раскадровки, пейзажи, натюрморты; смотреть на это можно было часами, пытаясь угадать, про что же будет книга; «ты тоже так делаешь, только у тебя буковки» – Дэмьен тоже вешал над столом все написанные листы, чтобы видеть текст работы полностью, чтобы ничего не потерять; довольно быстро они переставали влезать, только если на потолок, и Тео ему купил в своем любимом суперраспрекрасном канцелярском магазине специальные кармашки-органайзеры из прозрачного разноцветного пластика, которые вешались на стену, в красный он помещал то, что срочно проглядеть, поправить, в синий то, что уже всё, написано отлично, в зеленый – то, что может пригодиться в работе, цитаты, список литературы, иллюстрации, фотографии, в желтый – дневник, в фиолетовый – то, что потом напишет, заметки на будущее, планы и мечты, только в оранжевый кармашек он не придумал, что складывать, и Тео ему туда бросал конфеты, листья с улицы красивые, картинки из журналов, флэшку с музыкой – кармашек для приятностей. Сейчас кармашки были пустыми, кроме кармашка с приятностями – в нем он оставил всяких штук Тео – тоже музыку, пару открыток, стихотворение Превера, пачку коричного печенья – остальное Дэмьен всё убрал в стол и коробки; его не будет полгода – полгода на написание докторской и на разгребание-систематизацию библиотеки Асвильского Собора – на что ему выделили дополнительную стипендию, и командировку; его кровать в комнате и место в библиотеке Университета будут ждать его. «Тебя проводить?» «Не знаю» «Ладно, не буду… хотя я люблю поезда… ты любишь быть один рано утром» – и это правда, Дэмьен вставал на час раньше перед мессой, чтобы побыть одному – побегать, постоять в душе, одеться, помолиться; прочувствовать этот мир, этот день – утром он был как запах моря – острый, свежий; потом просыпался Тео, и они шли на мессу, и потом месса, и потом общий завтрак – и день уже терялся во множестве других дней, сгорал в солнечном свете. Дэмьен вылез из пижамы, надел футболку, толстовку – черные, с университетской символикой – удлиненным золотым крестом, темно-синие шорты, полосатые носки – лавандово-бело-синие и черные кеды – взял плеер; бегал он по полчаса – на аллеях Университета стояли разметки с километражом – столбики с цифрами; за полчаса он пробегал где-то пять километров; а больше-быстрее – спросил Ричи – а зачем, я же не спортсмен, а книжник – ну да, это точно – Дэмьен скрыл, что уже не раз пытался пробежать быстрее свои пять километров, но чуть не умер; а больше бегать ему было лень; принял душ, побрился; тихо-тихо собрался – одежду он заранее, вечером, сложил у кровати: белая рубашка, клетчатая бабочка – красная с коричневым и черным, классический тартан, трикотажный жилет темно-бордового цвета, горчичные брюки, темно-коричневые ботинки, и синее пальто-дафлкот – стиль «юный профессор, доктор Как» называл его стиль Тео; сумка уже тоже стояла у входа – коричневая, с потертым золотом, от «Луи Виттона»; еще на первом курсе страстный любитель путешествий Тео убедил Дэмьена купить шикарную сумку для путешествий, на колесиках, с ручкой фиксирующей, всё как нужно, и Дэмьен ни разу не пожалел, хотя на сумку ушли его стипендиальные деньги на месяц; и роза рядом – в специальном пакете для перевозки, из плотных темно-коричневых бумаги и картона с ручкой. Все остальные вещи стояли в коробках – они с Тео обмотали их разноцветными скотчами, и Тео ждал, когда Дэмьен напишет ему адрес, чтобы отправить – немного, самые любимые и необходимые вещи, дневник, и книг немного. Тео не шевельнулся, пока Дэмьен передвигался по комнате – Дэмьен даже заподозрил, что Тео притворяется, не спит, а просто лежит, не мешает, а потом встанет, закурит, откроет окно и будет смотреть ему вслед; но перед выходом не удержался – наклонился, уже в пальто, в ботинках – Тео действительно спал, повернувшись лицом к стене – в сумеречном свете персонаж из собственных нуаров – черноволосый, белокожий, мальчик-Белоснежка, будто убитый, рот приоткрыт, тени от ресниц, острые скулы, линии носа и губ безжалостно-безупречны, как диалоги Платона; и пахло от Тео его чудесным запахом – корицы, ванили, яблочного пирога; будто он был святой какой; святой кленовых лесов. «Пока, Тео» – Дэмьен коснулся манжеты пижамы; переложил со стола на подушку первую открытку – они договорились, что Дэмьен каждый день будет присылать ему открытку – итого за полгода сто восемьдесят четыре открытки, с этой – сто восемьдесят пять – с изображением Собора – Дэмьен купил ее давно, на какой-то уличной распродаже, отпечаток со старинной гравюры, века восемнадцатого, «Хорошего дня. Не проспи. Дэмьен» на задней стороне, и ушел.

Позавтракал он в здании университетского вокзала – Университет был отдельным городом внутри города Нотернборо; поэтому у него был свой вокзал – старинный, в мавританском стиле, побеленный, весь в башенках, и множестве огромных стрельчатых окон вдоль перрона – поезд въезжал внутрь, под крышу вокзала, и эти окна тянулись и тянулись, и казалось, будто едешь сквозь какой-то сказочный туннель, что-то из Гарри Поттера; Дэмьен обожал вокзал, иногда просто приходил на него смотреть, когда гулял, и иногда заходил в кафе внутри вокзала, выдержанное в стиле арт-деко: красное дерево, бархат, пейзажи на стенах, диванчики, белый фарфор, старинные студенческие фотографии на стенах; пил кофе, слушая объявления; и сейчас было так же хорошо – только теперь он еще и куда-то едет; он свой, он здесь по праву. Он заказал капучино – Дэмьен обожал капучино, купил роман «Годы капучино» Сью Таунсенд только из-за названия, потом уже докупил остальные дневники Адриана Моула – и горячие вафли с медом – за четыре года горячие вафли в Нотернборо, на треть фламадском, треть французском, треть немецком городе, стали чем-то не просто родным, а топливом; потом стоял на перроне, скучал, строго за всеми этими запрещающими линиями – молочного и красного цвета; и вправду боялся упасть на рельсы; не высоты, а нарочитых киношных опасностей, подстерегавших повсюду – черно-юморных совпадений; это, наверное, всё из-за сериала «Мертвые как я» – они однажды его с Тео посмотрели в режиме нон-стопа за неделю; чуть с ума не сошли; смеялись ужасно; или «Пунктов назначения», которые они тоже однажды посмотрели все за ночь, и тоже смеялись, как обкуренные – от страха; теперь вот Дэмьен иногда, что-то рассматривая опасное, придумывал и моделировал нелепые смерти; и Тео признавался, что тоже. Поезд приходил ровно в шесть; Дэмьен надеялся, что через полчаса кто-нибудь разбудит Тео на мессу; можно сходить и на вечернюю – как брату Розы ему полагается побывать на одной мессе в день – но тогда он проспит всё – и лекцию первую, в восемь пятнадцать, и вторую, – вообще, проспит до обеда; на первую лекцию преподаватели разрешали им приносить кофе, и пахло в лекционной чудесно; по всему периметру парка Университета стояли уличные ларьки, продающие кофе навынос, и с кофе приходили все; и преподаватели тоже… теперь я всё время буду думать о том, что сейчас делает Тео; ну, или первое время… Дэмьен стал думать, кому позвонить из соседей, чтобы разбудил или проверил, проснулся ли Тео. На перроне в такую рань стоял еще старый священник; в самой простой сутане, куртке – английской, для рыбалок, теплой, с огромным стягивающимся капюшоном, с множеством карманов – для бутербродов и наживки; он был такой маленький, уютный, этот священник; он с удовольствием рассматривал Дэмьена.

– Далеко едете? – наконец, не выдержал священник, когда они оказались рядом, прошагиваясь; Дэмьен убрал телефон – всё равно звонить еще было рано.

– До конца.

– О… Далеко. Поспать успеете, – Дэмьен улыбнулся. – Но как-то не в сезон путешествуете. Вы же вроде студент и должны скоро быть на лекциях. Что-то случилось? Можно полюбопытствовать, я же старше Вас. И по чину мне положено за Вас беспокоиться.

– Можно, конечно, – тем более, что Вы не маньяк, Вы мне нравитесь, чуть не сказал Дэмьен, но священник, видимо, понял, обволок его доброжелательностью. – Я уже закончил университет. Я пишу докторскую и вот еду за материалом. Пишу о Соборе.

– Докторскую? Да ну. Невероятно. Я б Вам даже магистра не дал… Сколько Вам лет?

– Девятнадцать.

– Магистр богословия в девятнадцать лет?

– Искусствоведения.

– Потрясающе. И кем будете? Ректором в двадцать пять?

– О, нет, зачем, нынешний ректор всех вполне устраивает. Не знаю, может, библиотекарем, когда вернусь в университет. Я еду стажироваться в библиотеку при Соборе – там скопилось много документов, в том числе и старинных, по Собору, им нужна помощь в систематизации, вот я и вызвался быть сразу и библиотекарем до появления постоянного, и вести исследование. А, может, буду преподавателем, младшим, лекции буду читать, такие, самые ранние, в восемь пятнадцать утра, сразу после завтрака – у нас в семь месса, потом завтрак, и потом сразу лекции, чтоб все опаздывали, прибегали с кофе, с мокрой головой, и потом дремали; такие, замороченные, всё по средним векам и по постмодернизму, а потом принимать экзамены и наслаждаться непреходящей тупостью молодежи…

– Гм… нравится власть над людьми?

– Над умами.

Священник разглядывал Дэмьена до мельчайших подробностей, но не неприятно, а будто соскучился.

– Вы брат Розы?

– Да, – Дэмьен не стал спрашивать, откуда знает этот священник про братьев Розы – они же засекречены вроде, но при этом по Церкви про них только что анекдоты не рассказывают.

– О, – священник улыбнулся еще раз. Он был замечательный-замечательный – веселые морщинки у глаз и губ, карие глаза, очень ясные, и пахло от него гренками и ландышами – вкусным и свежестью; Бильбо Бэггинс до обретения кольца; только трубки ему не хватало. Он протянул руку, вытащил из рукава своей куртки-перины, – отец Уильям Макнейл. Я здесь проездом. Давно хотел посмотреть на Католический университет. Возрождение традиций, антитолерантность, защита христианства и всё такое. А потом еду в отпуск. Буду сидеть в лодке, удить мелочь и читать самые последние детективы.

– Дэмьен Оуэн, я пока без сана, – рука у старого священника была теплая и мягкая, такая надежная, как фланелевая пижама.

– Дэмьен… после фильмов «Знамение» и «Изгоняющий дьявола» детей так просто Дэмьенами не называют. И всё же, надеюсь, что в честь Дамиана де Вёстера?

– Надеюсь, что да, – ответил Дэмьен.

– «Как бы мне хотелось, чтобы меня звали Дэмьен! Это имя священника, который посвятил свою жизнь прокаженным острова Молокай. В конце концов, он сам заболел. Прекрасное имя. Я считаю, что если бы меня звали Дэмьен, я даже согласился бы на фамилию Глютц», – отец Уильям веселился.

Дэмьен покраснел. Он не узнал цитаты.

– Меня так назвала бабушка. Родители погибли, когда мне было восемь дней, и они еще не придумали мне имя, меня еще даже не крестили.

Отец Уильям посмотрел на мальчика внимательнее.

– Кажется, я даже помню… Натаниэль и Розалинда Оуэн. Взрыв в храме Святого Людовика. Я помню каждое имя из списка, так долго мы над ним сидели. А вы знаете, что ван Хельсинг и Каролюс-Дюран познакомились на войне, объявленной после взрыва храма Святого Людовика?

– Войне? – Дэмьена будто подхватило сильным ветром; он не ожидал вдруг по колено провалиться в разговоры о столь далеких и близких событиях.

– Ну, мы называли это тайный крестовый поход… это и был крестовый поход. Самый настоящий Крестовый поход, только не за Граалем, за священной кровью, а просто за кровью – врагов – кровью за кровь, старое-доброе «око за око»… В газетах же ничего не было; это мы умеем. Зачем зря теологически тревожить людей? Впрочем, вы это всё, наверное, знаете… Или я вас растревожил? А хотел пошутить, из зависти. Я бы действительно согласился на фамилию Глютц. Ну, вы не угадали? Это же из «Изгоняющего дьявола», из книжки.

– Отец Дэмьен Глютц, – Дэмьен хотел продолжения, подробностей, но понял, что это всё, надо поддерживать обычную светскую попутчиковую пинг-понг беседу. – Даа… что-то протестантское; телевизионный проповедник. Пройдоха-проповедник. Пел бы песни под гитару, говорил на многих языках…

Они засмеялись. На перрон, пока они разговаривали, до поезда оставалось уже пять минут, вышли из вокзала еще двое: мужчина в роскошном деловом костюме, плаще аля Ален Делон в «Самурае», под винтаж, с кожаным портфелем и «Верту» в руке, эдакий мистер Смит, и девушка; девушек среди студенток и вправду было очень немного; даже среди преподавательского состава женщины были не желательны; но физрук у Тео и Дэмьена, например, была женщина, и они все ее боялись – бывшая чемпионка по тяжелой атлетике, редкая язва, комментировала все первые неудачи так ядовито-остроумно («Адорно, что с Вами? эстетический припадок или это Вы отжимаетесь так?»), что кто-то из группы стал выкладывать это всё в твиттер, и на него был подписан весь Университет. Эта девушка не была преподавателем – слишком молодая, и не была студенткой – отец Макнейл прав – все студенты должны быть на лекции в восемь пятнадцать, за пропуск лекций парням ничего не было, кроме выговоров, а вот девушек могли и исключить; она была будто из посетителей-родственников – в лиловато-розовом пальто, тонкая, еле слышная, как мелодия за стеной, светловолосая, красивая – Дэмьен не особо разбирался в девчачьей красоте, в живой; в киношной – это да; но девушка на перроне была именно что классически красивая, высокомерно так – как модель с фотосессии Burberry или Prada; и она, и мужчина в плаще и с «Верту» посмотрели на священника и мальчика с любопытством. Но это они были здесь гости, а Дэмьен и отец Уильям – дома; потом отец Уильям стал спрашивать про университет – как там всё устроено: общежитие, столовая, прачечная, спортзалы, библиотеки, бассейн, парикмахерская, магазины, посещение родных, расписание, мессы; что за ребята поступают учиться, те, что не по направлению от семинарий и рекомендаций из приходов – в университет была квота на поступление не-католиков, как и на поступление девушек; его интересовало практически всё. Дэмьен рассказал, что почти все знакомые Дэмьену не-католики, чудом прорвавшиеся в университет, под влиянием внутреннего распорядка сего учебного заведения – посты, праздники, мессы, приезды Папы, кардиналов, не церковных, но интересных знаменитостей вроде писателей, актеров, режиссеров, политиков – знаменитых католиков, от общей специфики обучения, – перешли курсе на третьем-четвертом в католицизм, неизбежное решение, редко кому удалось устоять – отца Макнейла порадовала эта статистика. Потом подошел поезд; роскошный, красный; отец Уильям и Дэмьен сели вместе; в поезде не было классов; всё было мягким, темно-красным, и везде подавали кофе, чай и какао, горячие вафли и шоколадные конфеты, предлагали подушки и пледы; «католический поезд» опять сказал «католический» отец Уильям; он выходил через два часа; смотрел еще пару достопримечательностей, каких-то очень личных; а потом уже двигался окончательно на рыбалку; они поговорили даже о здешних горячих вафлях – как они прекрасны; когда же отец Уильям вышел, на Дэмьена сразу рухнуло это «я уехал, я теперь один»; и поля, деревни живописные за окном; и всё же Дэмьен был рад, что ушел пораньше от Тео; что Тео не было на перроне, не было прощания; потому что он уже скучал, так скучал, а Тео бы прыгал по перрону, наслаждаясь каждой секундой ускользающего бытия, умирая от нетерпения, от жажды будущего – вот кто не скучает – Тео – он такой – он бы поменялся местами с Дэмьеном, не задумываясь, Тео обожает путешествовать, менять места, смотреть на мир и слушать себя; но уехал Дэмьен, а Тео остался – как в детской книжке про поросят Тут и Там – Тут всё время сидит дома и наслаждается тем, что есть – весной, летом, Хэллоуином, Рождеством; а Там всё время шлет ему открытки из разных прекрасных мест, и только на Рождество возвращается, спешит сквозь снежную бурю…

Еще издалека, еще даже не подъехав к Асвилю – город был очень красивый, средневековый – город на равнине, у него даже сохранились крепостные стены – в вечереющем небе Дэмьен увидел Его шпили – за несколько километров до вокзала; таким огромным был Собор; вспомнил воспоминания одного из английских летчиков Второй Мировой: «бомбить Его было запрещено строго-настрого, да никто бы и не осмелился уронить бомбу или даже стрелять по противнику рядом с Собором; хотя почти все жилые дома вокруг были уничтожены; помню, как я летел рядом с Ним – меня потрясло, какой Он огромный – мы пролетали не над Ним, а между Ним, будто в стипль-чезе каком-то участвовали…» – Дэмьена тогда очень тронуло, что летчик, человек, в общем-то простой, вдруг пишет Собор – и Нем – с прописных букв; будто сам Собор – Бог; а еще любимого Тео Рильке: «… он так высок, что не вмещается в пределы взгляда, как близость собственного «я» – громада необозримая…».

В последний год учебы темой, мотивом его сердца стал Собор; как и все из Братства, он знал про отца Дэмьена Декампа, первого Брата Розы, – и первого настоятеля Собора; человека, который открыл Собор для служения. Асвиль – город протестантов; на несколько лет католики захватили город и стали сразу строить пафосный собор; дабы утвердиться; потом город переходил из рук в руки; и когда в городе были католики, Собор отстраивался, когда протестанты – стоял заброшенный; когда в городе окончательно утвердились протестанты, Собор просто оставили в том состоянии, которого он достиг – внешне законченный, но полностью пустой внутри. Можно было обставить его внутри «под себя», но протестанты не решились – и он стоял, летел в небо; без людей, мебели, дверей, с разбитыми стеклами – почти четыреста лет. Отец Дэмьен был родом из одной старой гугенотской семьи, мало того – старшим сыном, надеждой всей семьи; что-то с ним случилось подростком: увидел ангела или красивая женщина разбила ему сердце, но он перешел в католицизм; у него начались большие проблемы с родственниками, его лишили всех денег; каким-то образом он познакомился с ван Хельсингом и стал его первым учеником – первым братом Розы. После учебы у ван Хельсинга и принятия сана Ватикан экстравагантно сразу назначил его настоятелем пустого полуразвалившегося Собора в Асвиле. Он вернулся в Асвиль, где все знали его с детства, знали его семью и что он – отверженный. Но отцу Декампу ничего не мешало, он ничего не боялся и ничего не стеснялся – за несколько лет он достроил-восстановил-воскресил Собор и открыл его для служения – впервые Собор стал тем, для чего он и строился – доказательством торжества католической Церкви.

Дэмьен влюбился в Собор как-то сам не зная как, просто его очаровывала эта история пустого колосса в центре Европы, прошедшего все войны, уцелевшего – и пустого; будто бы символ Церкви вообще – уцелела, но пустая; Дэмьен стал собирать всё-всё о Соборе, как девочки-фанатки собирают всё-всё о кумире – рок– или кинозвезде: фотографии, статьи, открытки, стихи, упоминания в литературе, в мемуарах; какой-то модерновый немецкий композитор даже написал, оказывается, оперу, которая пользовалась в свое время умеренной популярностью – любовная драма на фоне религиозных войн, и главный герой погибает на ступенях Собора, и героиня рыдает; он – конечно, протестант, она католичка; как у Мериме; музыка была на самом деле очень хороша, такой поклон в сторону Вагнера; Дэмьен всё время слушал оперу в плеере, нашел пластинку на магазине коллекционеров, перевел себе в mp3; и решил написать о возрождении Собора докторскую – классическую по форме – сначала по образу собора в искусстве и конкретно о Соборе Асвиля, с идеологическим подтекстом между строк; тем более, что о новом Соборе никаких работ научных вообще не было, как это ни странно – архитектура у него была грандиозная, но классическая, а внутри ничего не было – о чем писать… Он написал отцу Декампу, я, мол, Дэмьен Оуэн, брат Розы, хочу написать о Вашем Соборе, и могу помочь, если что, в работе какой, отец Дэмьен прислал ему несколько стремительных теплых коротких ответов в стиле «буду рад видеть, выдам каску, а то от Собора еще иногда куски отваливаются» и предложил даже пожить у него – хотя можно было жить в Соборе, и Дэмьен страстно, пронзительно мечтал об этом, будто уже о сбывшемся, но у отца Дэмьена была своя большая квартира, он жил со старым слугой и парой собак – и очень грустные были у него письма; «я очень одинок, не страдальчески, но бывает…» – у Декампа был помощник, секретарь, некий брат Маттиас Мёльдерс, из писем было ясно, что он ближе всех сейчас к отцу Декампу – но «он вечно где-то пропадает, он из ордена Мартина Турского и весь такой милосердный-милосердный; и где он живет, я даже не знаю, у него есть дормиториум в Соборе, я думаю, у него несколько засекреченных квартир по городу». Загадочный брат Маттиас два раза сам написал Дэмьену – с более точными указаниями, что взять с собой и чем Дэмьен будет полезен Собору; собственно, это он предложил поехать Дэмьену еще и в качестве стажера в библиотеку Собора, разгрести ее; и язвительно посочувствовал, что тот будет жить с отцом Декампом – они писали друг про друга так, будто читали письма друг друга через плечо, – да так, судя по всему, и было – «Маттиас считает, что я невыносим, сажусь на стол и, кроша пепел, мучаю всех своими рефлексиями»; и Дэмьен понял, что с этим Маттиасом придется считаться; он явно очень близок отцу Декампу; это вызвало у него мучительную тревогу – Дэмьен, как настоящий книжник, тяжело сходился с людьми, и если отец Декамп был уже заочно родной – брат Розы, похож, по слухам, на ван Хельсинга, будто его младший брат, то кто такой и какой этот Мёльдерс, было непонятно. В интернете, на фейсбуке брат Маттиас был совсем мальчишка; вроде Дэмьена и Тео; в обычной монашеской сутане молочно-белого – орденского – цвета, с откинутым капюшоном, лицо ясное, с подвижными чертами, юное совсем, и даже, в общем, привлекательное очень; из музыки он любил классический старый английский панк, женский рок – Тори Амос, Аланис Мориссетт, Шанайю Твейн, Шерил Кроу, какую-то тоже классическую классику – Моцарта, Гайдна, Сати; напиши Ричи, посоветовал Тео, когда Дэмьен пожаловался на отсутствие информации; он тебе на него весь картридж изведет; но Дэмьен не стал – Ричи – это уж слишком; всё же жизнь его баловала, все люди на его пути были замечательными…

Поезд остановился; конечная станция – Асвиль; красивый вокзал, большой, полный людей, не то, что станция «Университет»; Дэмьен вышел на перрон; ну, я же всего в двенадцати часах езды от Тео и университета, успокаивал он себя; выскочил из толпы к киоску с открытками. Тео был страшный фанат открыток; вот почему Дэмьен пообещал каждый день слать Тео по одной. Сумка гремела колесиками по булыжной мостовой – в университете у них была разноцветная плитка – малиновая, серая, цвета слоновой кости; а здесь такие древние булыжники; но пока, несмотря на толпу, шум, ему всё страшно нравилось, приключение – Дэмьен жил такой тихой жизнью всё время, что даже переезд в другой город для него был приключением – настоящий хоббит. Вот киоск ему точно страшно нравился: такие разные открытки, и так их много – винтажные и стилизованные, акварельные и фотографические, Моне и прочие французские классики, и на большей части из них был Он – Собор. Именно этого Дэмьену и хотелось – быть внутри Него, крошечной песчинкой.

– Выбрали? – спросил продавец – пожилой мужчина в шерстяной шапочке и митенках, темно-синей теплой куртке; он пил кофе из бумажного закрытого стаканчика.

– Ой, да, можно вон ту, спасибо огромное, – Дэмьен показал на одну из верхних – открытки были прицеплены на разноцветные веревочки бельевыми прищепками; и это тоже очень-очень понравилось Дэмьену; продавец снял; очень тонкий набросок, четкий, прозрачный, беспокойный – брошенный Собор, зрелище само по себе печальное, и человек еще к тому же будто бы очень тосковал по дому, хоть и пребывал в столь красивом месте – Дэмьен перевернул и прочитал имя автора, и растрогался: это был один известный детский иллюстратор, автор восхитительных рисунков к немецким, в основном, сказкам – Гофману, Гауфу, братьям Гримм; открытка, как гласил оборот, из серии «Дорожные картинки».

– Марку вам приклеить? Мы и марки продаем, вот посмотрите… Вам Собор нравится – тут с Собором новая серия марок вышла… Почтовый ящик вон там, прямо у остановки.

– Спасибо, – и на марках везде был Собор, да я в раю, подумал мальчик; заплатил и двинулся к остановке; сел на скамейку, пропустил два трамвая, писал текст; потом бросил открытку в ящик, сел на третий трамвай, и остановка тоже называлась «Собор».

…Вблизи он был не просто огромен – он был будто инопланетный корабль, нечто, уходящее в небо, каменное, и при всем – легкое, зовущее в самую высь; Дэмьен вылез из трамвая на площади, и запрокинул с туристами голову – небо было таким осязаемым из-за Собора – вот это аттракцион; Собор казался не созданием рук человеческих, а стихией – как море, необъятный, как горы – облака путались в шпилях и трепетали, как покоренные флаги. Толпа туристов щелкала фотоаппаратами, голуби на булыжной мостовой взлетали от шагов; вокруг Собора за несколько лет вырос целый мир – уличных кафе, киосков с открытками, цветочных ларьков; Дэмьен подумал, что этот мир прекрасен, улыбнулся и поднялся по лестнице к дверям – огромным, резным, остроконечным, будто узкая женская ладонь, пальцы полные колец.

Внутри было неожиданно темно; будто им в ожидании грозы отключили свет; только свечи возле статуй Девы Марии и Иисуса давали какое-то представление о пространстве – как огоньки яхт в море; наверху, на хорах, кто-то играл на органе – репетировал, сбивался всё время в одном и том же месте; и хоть игра была не очень хороша, небрежна, порой нарочито, всё равно от величия места казалось, что в твоей жизни вот именно сейчас приключилось что-то важное, восхитительное, что можно вызывать в памяти в моменты скуки или горя; туристы садились на скамейки и слушали эту сбивчивую игру с нестерпимо возвышенными лицами. Дэмьен тоже сел – поставил рядом сумку и пакет с розой; сразу начал членить музыку на составляющие – роскошный микс из Баха и The Cure – у органиста, наверное, еще и тетрадка лежит на коленях, подумал Дэмьен, куда он записывает переходы – от одной темы к другой – те, что поудачнее; чтобы поражать непросвещенную туристическую публику, посмеяться про себя в выходной, на первой, утренней мессе, в восемь или девять часов; в полдень, с епископом и настоятелем, отцом Декампом, он себе уже такого не позволит. Дэмьен улыбнулся, встал, взял розу и сумку и пошел по дорожке вдоль скамеек по левой стороне; постоянно отвлекаясь на всякие подробности, выплывающие на него из полумрака – будто смотреть с корабля на берег в сумерках; почему-то Собор ассоциировался у Дэмьена исключительно с морем или горами; витражи, канделябры, изображения Крестного Пути вырезаны на квадратных досках черного дерева, не так давно отреставрированы; всё это было подарено Собору недавно – Дэмьен видел старые фотографии, и не старые, но сделанные до назначения отца Декампа – Собор был пустой, голый абсолютно, грязные стены со следами граффити; а теперь он был полон расшитых золотом и драгоценными камнями гобеленов, покрывал, обвешан и заставлен антикварными и современными изображениями святых и королей; как шкатулка с детскими сокровищами; как камерный музей; Дэмьен стал размышлять – каково это – быть настоятелем Собора – есть ли хоть минута на сам Собор: побыть в нем, услышать его дыхание, еле слышное – старые здания дышат, как юные девушки… Он, наконец, дошел до открытой двери в сакристию; не комната, а шкатулка для колец, обручальных, прадедушкиного-прабабушкиного: обитая темным красным бархатом, с тяжелой черной резной мебелью; за столом настоятеля сидел молодой монах, и что-то проверял по тяжелым книгам. Это был брат Маттиас.

– Слава Иисусу Христу, – сказал Дэмьен.

– Во веки веков, аминь, – ответил монах, поднял голову, улыбнулся, увидев Дэмьена – будто они вообще сто лет были знакомы и даже играли вместе за одну команду в футбол в школе. – Вы к отцу Дэмьену? О, – увидев сумку, – Вы… Вы месье Оуэн?

– Да, это я.

– Отец Декамп сейчас играет на органе, подбирает музыку к воскресной мессе, скоро освободится. Он говорил, что Вы сегодня должны приехать, – юноша встал, вышел из-за стола; черные шикарные оксфорды из состаренной кожи, белая орденская ряса и капюшон; на руке винтажные часы, огромные, металлические, с компасом и парой бриллиантов, на черном тканом ремешке, просто фантастические, как из какого-то стимпанковского фильма; рыжеволосый – по-армейски коротко подстриженный, но столько солнца было в его волосах, что сразу становилось ясно, что, если им разрешить расти свободно, то они будут пышными, вьющимися, лохматыми, радостными – огромное поле одуванчиков, золотой клад Монте-Кристо; с тонкими подвижными чертами лица, голубоглазый, с белой сияющей кожей, будто у него лето там внутри законсервированное; такой светлый и очаровательный, чуть-чуть даже соблазнительный, будто из детского кино главный герой. Юноша протянул ему руку, Дэмьен поставил сумку, переложил пакет с розой и пожал в ответ; руки у Маттиаса были что надо – тонкие, сильные; настоящий ловец душ.

– Дэмьен Оуэн.

– О, точно, Вы тоже Дэмьен… Я брат Маттиас. О, вам неудобно. Поставьте всё сюда… это роза?

– Да, роза. Я мог оставить свою дома, но взял с собой.

Маттиас усмехнулся, яркие, будто накрашенные, муленружевские прямо губы.

– «Маленький Принц автостопом по галактике» такой. А у отца Дэмьена нет такой… он говорил, что обычай дарить розы на выпуск пришел позже.

– Да… это мой друг Тео придумал; он сделал сад в Братстве и каждому подарил по розе… обычно она просто стоит в комнате. Ухаживать за ними чертовски сложно. Я сказал «чертовски» в Соборе… ох.

Маттиас засмеялся и забрал у него розу и сумку, и подставил кресло, огромное, как трон, Дэмьен сел вроде на самый краешек и всё равно сразу прямо потерялся в нем.

– Чаю? Вас кормили в поезде?

– Да. Все в порядке. Мне бы по Собору походить…

– Сейчас отец Декамп доиграет. Скоро вечерняя месса. Зажгут все огни, и увидите Собор во всей красе.

– Просто здорово. Так это отец Дэмьен играет на органе?

– Ужасно, да? Но иногда на него находит, и он идет и играет. Говорит, что из него лезут Шиллер и Рембо, и раз ему нельзя подраться ни с кем, и на лошадях не покататься – нужно быть в Соборе на дежурстве, а дел никаких – то он идет и играет…

– А, по-моему, неплохо.

– А, по-моему, чудовищно.

– Вы зря… Очень красиво, если не разбираться в музыке.

– Я знаю. Я просто боюсь, что все заметят, что это экстравагантно и отчаянно, что это из The Muse и Metallica, и от волнений делаюсь сам не свой, ничего не слышу, мне кажется, что их все слышат, и нам вот сейчас и сразу придет конец; хотя у нас на мессе и не такое уже играли, и при епископе…

Дэмьен лично не знал Дэмьена Декампа – он приехал в Братство, когда тот уже его покинул, покорял мир; на праздники в Братство – Рождество, Пасху и день Братства – 28 октября – отец Декамп не приезжал – не потому что не хотел – не было времени; присылал подарки: книги по искусству, самые распоследние детективы, кинопроектор и фильмы, черно-белую классику; что же до волшебства воскресения Собора – денег у Ватикана и администрации Асвила на полную реставрацию не было, и Собор восстанавливали первые месяцы на деньги ван Хельсинга; «купили себе церквушечку» мрачно пошутил однажды Талбот, троюродный брат ван Хельсинга, Седрик Талбот Макфадьен, он приехал в Братство на Рождество, и они пили у камина «Джемесон», запасы которого были неиссякаемы в Братстве – «у нас тут подземный источник «Джемесона»» шутил Роб; и говорили о братьях Розы – кто где, и упомянули отца Дэмьена; ван Хельсинг пожал плечами – картинка, а не человек: стоял и опирался на каминную полку, длинные ноги, тонкая талия, пальто аля сюртук, пышный галстук, эдакий мистер Дарси: «мне нравится Собор, я не пожалею, пусть в нем не короновали, но он воплощение самой Церкви – забыт и заброшен… но мы вдохнем в него жизнь» «Ооо, не рассчитывай на меня, – Талбот сидел в кресле, в самой глубине, в тени, только глаза и стакан блестят, качал ногой и демонически усмехался, видимо, что-то из прошлого пришло к нему в голову, – я специалист только по разрушению…». Но потом сам отец Дэмьен собрал на Собор целое состояние: ездил, уговаривал, показывал проект, говорил о величии Собора, о войнах, в которых Он уцелел – разве это не символ; и у него всё получилось – теперь имя Собора стало гордостью Церкви; «Собор Империи» называли его в «Википедии»; в Собор слали письма и пожертвования со всего мира, завещали даже несколько состояний, в том числе и фамильные драгоценные украшения и святые мощи, часть из которых Дэмьен уже увидел; кажется, отец Дэмьен даже вернул деньги ван Хельсингу; всё равно они пошли на Братство; но что-то случилось с самим отцом Дэмьеном – письма его стали так тоскливы, сам отец Декамп, наверное, этого не заметил; что он потерял во время кампании за восстановление Собора? Просто хорошее настроение – или веру? «Напиши мне сразу, что с ним, если поймешь, – попросил ван Хельсинг по телефону, – я его очень люблю… как всех вас, каждого…»

Музыка умолкла, и минут через десять в сакристию вошел отец Дэмьен – невысокий, но очень стройный тонкий молодой человек – из-за изящества телосложения, острой худобы он казался выше, чем есть – как девушки-модели; и в самом деле, что-то женственное проступало в его чертах – даже не женственное, а девичье – породистое, изощренное, изысканное; он был нервным и красивым – какой-то старомодной экзальтированной красотой, эпохи романтизма, Французской революции, когда волосы летят по ветру, глаза как огонь, движения стремительны; он только что не путался в своей сутане, а руки всё время двигались, трогали что-то, будто вели свой разговор друг с другом; необыкновенной красоты руки, белые, тонкие, с длинными пальцами, тоже девичьи – с ухоженными ногтями, парой старинных серебряных колец; одно с сапфиром средневековой огранки; Дэмьен еле отвел глаза от этих рук, завораживающих, как руки уличного фокусника-мошенника.

– Привет. Ты Дэмьен Оуэн?

– Да, – Дэмьен встал, выскочил из кресла на пол – отец Декамп заражал своим нервным возбуждением мгновенно, будто простудой, тоже сразу куда-то хотелось бежать, что-то обсуждать страстно, отстаивать, о чем-то спорить. – У меня письмо к Вам от ван Хельсинга…

– О, хорошо. Что делаешь? До меня дошел, вещи кинул на Клавелла?

– Я… только приехал. Сразу с поезда.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо.

– А я выпью… Маттиас… – Маттиас неохотно достал из ящика стола графин с коньяком, и бокал, один, «снифтер», отец Декамп налил себе – немного, будто просто хотел коньяка; что успокоило Дэмьена – он уже представил себе вдребезги пьяного, с лопнувшими капиллярами, в открытую никуда не годного священника; отец Декамп сел напротив Дэмьена в такое же кресло-трон и на секунду успокоился – будто ветер перестал дуть; и вышло солнце. Маттиас вернулся к своим книгам. Дэмьен достал письмо и дал его отцу Декампу. Тот разорвал конверт и прочел за секунду, будто просто увидел рисунок и всё понял.

– Я забыл – ты пишешь книгу?

– Докторскую…

– О Соборе?

– Об образе собора в искусстве вообще и о Соборе в частности. Скорее всего, потом тоже сделаю книгу. Не смогу удержаться.

– А, да, я читал твои книги – про Христа и святых в кино. Очень классные. Я даже пару фильмов посмотрел. Я люблю старое кино.

– Спасибо.

– Да не за что. Я действительно получил массу впечатлений и даже наваял несколько отличных проповедей по мотивам. Сейчас я посижу чуть-чуть, сделаю вид, что я всех подождал, кто хотел ко мне прийти, как к настоятелю, а потом мы пойдем ко мне и поедим. Ты же в Католическом университете учился?

– Ну, да, еще учусь.

– Возненавидел французскую кухню?

– Как можно…

– О, шикарно. Клавелл принципиально готовит только французскую кухню, так что пиццу, прости, если захочется, придется заказывать по телефону… А верховой ездой увлекаешься?

– Не, я человек почти неподвижного образа жизни… я только бегаю по утрам….

– Это после Братства? Разве отец Дерек не заставлял вас повторять латинские спряжения, отжимаясь? Что же мне с вами делать? Один книжный червяк, будет пропадать в читальном зале, другой добрый самаритянин, пропадает в приютах. Как же я одинок со своими бутылками и лошадями, персонаж Ивлина Во… – Декамп прокрутил в пальцах бокал, будто в туре вальса, потом допил, поставил и встал, и опять всё затрепетало вокруг, загудело, – всё, хватит. Пошли ко мне. Оставим за всё отвечать отца Амеди… Давай свой чемодан. Как-то мало у тебя вещей для парня с таким галстуком… или это твой единственный галстук?

– Остальное придет, когда я узнаю точный адрес… – но отец Декамп уже убежал; видимо, предупреждать отца Амеди о том, что на него остается Собор и все его души; Дэмьен растерялся, он очень хотел остаться на мессу; а Маттиас улыбался, глядя в книги; потом не выдержал, захлопнул; и когда Декамп вернулся, сказал:

– А можно с вами?

– Ты хочешь хорошо пообедать в приятной компании или проконтролировать процесс?

– Как тебе угодно.

– Ты же знаешь, я, Клавелл и Королевы всегда тебе рады, – и отец Декамп улыбнулся, и Дэмьен подумал – ох, да он и вправду похож на ван Хельсинга – вот этим внезапным абсолютным добром, радостью, цветом – как в рекламах – был серый мир, шел дождь, и все стояли, подпирали стены, не знали, чем заняться, в чем смысл жизни – и тут появилось это – жвачка, кока-кола, как в рекламе, ван Хельсинг, отец Декамп – и все преобразилось – раскрасилось, заиграло, заблестело, запереливалось, солнце вышло, ударило в витражи – и старинные, и в новодельные – и захотелось куда-то бежать, прыгать, нестись, точно-точно зная, что в конце ждет нечто чудесное – целое поле роз, Темная Башня, перерождение; ладно, завтра схожу на мессу – сначала на исповедь, что пропустил мессу, а потом не пропущу ни одной мессы в Соборе, обещаю, Господи.

От Собора они шли по старинной улице, отец Декамп и Маттиас надели перед выходом пальто; отец Декамп забавно смотрелся в сутане и дорогущем пальто; забавно и… ловко; что-то театральное в этом было, такое модерновое, изысканное, женское, роскошное; Дэмьен задумался – он много встречал уже молодых красивых священников, и все они так отлично выглядели в сутанах – будто сутаны тоже стали модельными, модными; может, и себе прикупить; он улыбнулся; дурацкие нехорошие мысли, но он прямо представил, как признается в них, и отец Декамп говорит – да слушай, без проблем, я тебе дам примерить; а ведь даст…

– Что смешного? – спросил Маттиас. И впрямь – как Ричи, за всем смотрит. Дэмьен рассказал. Он врал очень-очень редко и то, чаще всего, по чьей-нибудь личной просьбе; Маттиас кивнул.

– Это правда. Не знаю, как там у Дольче и Габбана, вошло ли это у них в коллекцию осень-зима, но нам недавно явно изменили сутаны, орденские, и новые очень классные – ткань хорошая, крой – всё прямо какое-то другое, такое кашемировое-шелковое и ладное; прислали две, завернутые в бумагу шуршащую; я еще не надевал ни одной, берегу на праздники… Но так шикарно в ней бегать, как отец Дэмьен… будто всю жизнь на каблуках ходил… чулках в сеточку…

– Что опять отец Дэмьен сделал не так? – отец Декамп обернулся – он несся впереди, будто двери закрываются; скорее всего, он всегда так двигался – будто вот-вот полетит все содержимое туалетного столика – все румяна, бумаги, духи, подушечки и кисти, все письма и цветы засушенные; локти и порывы; Дэмьен думал – вообще, как всё быстро происходит – несколько часов, и совсем другая жизнь. Тео бы умер от счастья. Он часто ныл, как всё надоело, как хочется куда-нибудь съездить – и уезжал – в Финляндию или в Грецию; на пару дней; присылал открытки; потом приезжал – предовольный, заваливал их комнату в общежитии набросками, спиртным из «дюти фри» или каким-нибудь ядреным изысканным «тамошним»; а Дэмьен бы мог всю жизнь прожить в одной комнате – в двух – спальне, совмещенной с кабинетом и библиотекой, и кухне – ах, да, туалет-ванная; и вид из окна бы подходящий – с кусочком неба…

– Куда ты так несешься? Я-то привык, а у Оуэна в боку колет. Дай ему хоть дорогу от Собора до твоего дома запомнить.

Почему он не сказал, что они обсуждали сутаны? Такая ерунда… Но Дэмьен решил не ссориться с Маттиасом, остановился и выразительно медленно, сквозь зубы, вдохнул воздух. Отец Декамп тоже остановился, и только что вихрь из осенних листьев вокруг него не закружился.

– Прости, Оуэн. Я что-то не подумал о тебе совсем. Тут недалеко – просто идешь вдоль парка…

Такие города Дэмьен любил – они были книжные – словно ты просто попал внутрь детской повести – булыжная мостовая, красная черепица. И парк. Конечно. Полный желтых фонарей, осенних листьев и людей с детьми и собаками, бегунов с плеерами в разноцветных осенних спортивных куртках – здорово, значит, Дэмьен тоже сможет бегать; окна всей улицы выходили в этот парк, а сами деревья подходили к домам по улице вплотную, залезали ветвями внутрь, подглядывали, участвовали, сочувствовали. Дом отца Дэмьена был прекрасен – в три этажа; деревянная, в металлических узорных пластинах дверь, будто замковая, полстены оплетено плющом, плотным, блестящим, будто из толстой подкладочной ткани скроенным; за дверью – подъезд, очень светлый, с огромной лестницей с витыми перилами, такие лестницы обычно в музеях, бывших дворцах, подаренных, отданных, экспроприированных, – настоящее произведение искусства: белые ступени, из побитого, поцарапанного, затертого мрамора, и литье на перилах изображает суд Париса; чугунные обнаженные богини и сам Парис в набедренной повязке; и эти огромные окна, в которые можно встать в развевающемся пальто и раскинуть руки, мечтая о полете или падении, воображая себя спасителем мира; в ясную погоду, подумал Дэмьен, здесь, наверное, полно солнца, пробивающегося сквозь листву этих старых парковых деревьев; через окно на лестнице можно вылезти прямо на толстую ветку и сидеть, есть вишню из кулька; жареные каштаны, семечки тыквенные щелкать. Отец Декамп заглянул в почтовый ящик, достал кучу конвертов, и они пошли вверх по этим щербатым мраморным ступенькам, шли и шли, Дэмьен рассматривал двери квартир – по одной на этаж, здоровые, должно быть, квартиры; отец Декамп жил на третьем; просто толкнул дверь, такую же, как подъездная, деревянную, обшитую пластинами, замковую, и дверь просто открылась, никаких тебе ключей и замков, только предупреждающе зазвенел колокольчик, такие обычно в магазинах вешают – в маленьких книжных, или кондитерских с шоколадками ручной работы; и они вошли в прихожую, светлую, как зеленый жасминовый чай.

– Клавелл, мы дома, нас трое, – крикнул отец Декамп вглубь квартиры. – И брат Оуэн приехал. Без вещей.

Сказочный пол – старинный паркет, выложенный не стандартными рейками, а квадратами, да еще из разных пород дерева – почти белого, молочного, золотистого, красноватого, темно-коричневого, светло-коричневого; это было очень красиво и головокружительно; на этом полу можно было играть в шахматы, гадать, сочинять длинные изощренные под Мильтона и Данте поэмы о первородном грехе, да просто валяться и играть на телефоне в «энгри бердс» и всё равно чувствовать, что жизнь не проходит мимо, что ты в центре какой-то неописуемой красоты; на стенах, оклеенных золотистыми шелковыми обоями, висела огромная чугунная вешалка, тоже вся из себя произведение искусства – изображала плющ, ползущий по стене с заходом на потолок; такой привет плющу снаружи; потолок расписной, в лепнине золотой, небо, и две обнаженные женщины целуются – нимфы или богини; все потрескавшееся, нежных цветов, таких легких, что вот-вот сам взлетишь; Дэмьен покраснел; но никого, похоже, фреска уже не смущала; плющ чугунный был позеленевший – то ли от старости, то ли патина такая искусственная под старость – но было здорово; в углу стояла стойка для зонтов – но уже новая, медная, тоже вся витая, блестящая; в ней была куча зонтов; везде была разбросана обувь, и висела одежда, и всякие загадочные штуки для верховой езды, и сумки, рюкзаки. В прихожую из комнат сразу выбежали на колокольчик две собаки; маленькая беленькая болонка, с челкой, с розовым ошейничком со стразами – всё, как полагается, старенькая, она трогательно пыхтела, и на попу как-то очень трогательно села, будто ей уже тяжело вот это всё – бежать, прыгать, артрит, ожирение, всё такое, но это же хозяин, как ни прибежать, он такой красивый, так вкусно пахнет – улицей, осенью, сукном хорошим, сигаретами; а вторая была борзой, Дэмьен всегда поражался этим собакам-инопланетянам; а эта была еще трехлапой; грациозной, тонкой, изогнутой, белая с рыжим, шелковистая, собака-рококо, собака-модерн, и трехлапая; Дэмьен чуть не расплакался. Отец Декамп скинул пальто и сел на пол, обниматься с собаками, как-то здорово у них выходило, красиво и шумно; Маттиас наклонился поднять пальто; Дэмьен же стоял в испуге, недоумении, что же ему делать – в руках у него была роза и сумка, и никто ему не предложил помощь. И тут в прихожую вошел человек в фартуке, очень смешном – изображающим женское тело в садо-мазо прикиде; кожаный корсет, черные кружевные трусики, чулки, причем это было не нарисовано, а нашито, наклеено сверху – виртуозная аппликация из дорогих тканей. Человек был седой, в белой рубашке, черном пуловере и растянутых джинсах, и мягких домашних туфлях, из потертой кожи, и прихрамывал; как потом шутил отец Декамп – «мой дом – дом инвалидов, разбитых сердец; ты там за ногами-руками следи, Оуэн».

– О, вы приехали, месье Оуэн. Позвольте я Вам помогу, я Клавелл, повар, камердинер, дворецкий, всё в одном лице, – и как-то Дэмьена сразу подхватили теплые руки, бережные, такие обычно с детьми и хрусталем управляются, и ножами острыми, – давайте сюда Ваш цветок, его нужно распаковать и дать подышать, представляю, как ему нехорошо, бедняжке. Поставлю на балкон, к базилику и анютиным глазкам. Ваш чемодан… это всё?

– Мои вещи будут позже… это самое необходимое… вдруг бы что было не так…

– Нда, иногда что-то случается, согласен. Но Вы на месте, можете сообщить, чтобы Вам прислали. Не можете же Вы обходиться одной пижамой и парой рубашек.

– Теоретически… – Клавелл улыбнулся; похоже, в этом доме любой образ жизни был приемлем: и с парой рубашек, и с рубашками только от Тома Форда.

– О, прости, Оуэн, мы тебя бросили. Мы на секунду. Это – Королева Анна, – отец Дэмьен показал на болонку, – а это – Королева Елизавета, – Дэмьен, избавившись от вещей, робко погладил борзую, узкая шелковистая голова под ладонью; она терпеливо перенесла ласку от незнакомого, понюхала его руку, глянула своими черными глазами; протянул руку к Королеве Анне – она отпрянула на секунду, Дэмьен испугался – сейчас цапнет, но она просто тоже обнюхала его руку, аккуратно, но не далась, и Королевы ушли обратно вглубь квартиры. Дэмьен любил собак, кошек, лошадей, но чисто теоретически, у него никогда не было животных; поэтому он не знал, что с ними делать, и для чего они нужны; собственно, именно это он робко пробормотал в свое оправдание.

– Для любви они нужны, чистой, как роса; давай пальто, Оуэн, – отец Декамп встал с пола, стряхнул шерсть с сутаны, Клавелл уже ушел распаковывать розу, воркуя над ней, чемодан пока остался в прихожей, пальто водрузили среди прочих и чугунных лоз; и все пошли за собаками – квартира оказалась бесконечной, как каток. Этот старинный неровный головокружительный мистический паркет, и комната за комнатой – обещанные еще в подъезде огромные окна, с белыми длинными легкими занавесями, прямо как из клипов Милен Фармер, резной сундук, непонятно для чего предназначенный, деталь интерьера, сейф или хранилище парадных мантий, носовых платков, старинных батистовых, с монограммами, или зимней одежды, или старых кед, которые вечно жалко выкинуть; кресла – вольтеровские, обитые красной и коричневой кожей, в них, наверное, отлично спать с книгой после обильного неправильно ужина, Дэмьен был специалист и в том, и в другом; камин, выложенный темно-синей мозаикой, будто в нем спрятано звездное небо, а не огонь; и фрески – они были повсюду – на стенах, потолках – сделанные настоящим мастером: колонны, обнаженные женщины, охота, оптические иллюзии. Великолепный красный диван, дизайнерский стеклянный столик; и куча книг на стенах, на стеклянных полках; и казалось, будто книги прямо встроены в эти стены. И всё же, в этой квартире не было ни одной лишней вещи – было только то, чем пользовались. Из гостиной была видна одна спальня – невозможно простая – шкаф и складная старинная кровать, золотая, красная, несмотря на простоту конструкции, легкость, на пузатых ножках и с витой спинкой; «она принадлежала кому-то из кардиналов при Борджиа, пятнадцатый век, дорожная, использовали в поездках; она складывается – раз-раз, очень удобно, такая раскладушка. Еще есть спальня Клавелла, библиотека, столовая и спальня для гостей – то есть твоя спальня, Оуэн»: тоже простая комната, с двумя окнами, широкие подоконники благоустроенные для сидения – с красными подушками; между окнами – ниша, и в ней – дополнительное лежачее-сидячее место – красная софа, тоже с красными подушками и красным пледом; будто лежать и читать было основной функцией человека в этой квартире. Еще в комнате был шкаф, старинный, покрашенный сверху ярко-красной краской, с зеркалом внутри в полный рост, внутри коробки, корзины из «Икеи», плетеные, для белья и прочего, вешалки, такие девчачьи, мягкие, обтянутые красным шелком в горошек; потертый, побитый, письменный стол из красного дерева, с кучей выдвижных ящиков – которые изнутри обиты потемневшей красной замшей, пропахли табаком и шоколадом, будто кто-то там прятал от родителей, а потом от жены сигареты и конфеты; высокий красный стул из прозрачного пластика; очень сексуальный, изогнутый, будто танцующее женское тело; и еще одна софа, побольше – над ней балдахин, из шифона разных цветов – белого, золотистого, красного – очень красивый, сложный, виртуозный; на стенах – купание богинь; естественно, большей частью обнаженных; красные, бежевые, золотые, линялые голубые тона.

– Э, надеюсь, картина не засмущает тебя, – сказал Декамп. – Я бы рад закрасить в угоду, обет воздержания, всё такое, но вот именно эта фреска очень-очень ценная. Древнеримская. Облезлая такая… Как видишь, Декампы в свое время ограбили какого-то кардинала… Флавия всё хочет нанять реставраторов, но у нас денег нет… А остальные фрески современные, под эту сделаны.

– Ничего. Я в кино и не такое смотрю.

– А ну да… азиатский арт-хаус…

– Да, всё такое.

В столовой уже был накрыт стол – белая скатерть, цветы в узкой белой вазе – осенние – белые астры и гладиолусы, салфетки завернуты в лебеди, очень узкие, будто колбы, стаканы с минеральной водой, на посуде, тонкой, белой, принт – анатомические рисунки да Винчи, Дэмьена слегка затошнило от такого изыска; сама же столовая была как с фламандской картины – ничего римского – изразцовая печь, тонко расписанная, бело-синяя, белые занавеси на окнах, старинная мебель, черная и резная, как в Соборе – будто над всем городом работали одни мастера; и сразу же двери на кухню – в дверях опять появился Клавелл; выдал им влажные нагретые, пахнущие мятой полотенца, как в японских ресторанах; Дэмьен удивился – он думал, Клавелл апологет французской кухни. Как позже узналось – да, но японская культура была его увлечением – как сам Дэмьен горячо любил нуар, например, но ничего про него не писал. Они расселись, отец Дэмьен во главе, Маттиас по левую руку, Дэмьен по правую – сервирован стол был весь, человек на десять гостей – безумное чаепитие, подумал Дэмьен, отец Декамп может и так обедать – пересаживаться по кругу – на второе, потом на десерт. На столе пылал закат, но Клавелл не зажигал свет; они помолились; дождавшись «через Христа, Господа нашего, Аминь», Клавелл забрал полотенца и ушел за первым.

– Чья это квартира, Ваша?

– Моя и моей кузины – Флавии; нам подарили её на помолвку…

– Ээ, – сказал Дэмьен.

– Но мы не поженились, я же стал священником. Но квартира всё равно наша. Меня лишили всех денег после того, как принял сан, моя семья гордится своим гугенотским прошлым, тем, что, например, в Варфоломеевскую ночь уцелели из всей семьи только два человека – один Декамп и его кузен; они были маленькие, одному восемь, другому пять; их спрятал слуга в пустых помойных бочках; да ты это знаешь же, все это знают, это даже в «Википедии» есть; но Флавия учится в Нью-Йорке, она художница, чокнутая готичная художница и рок-музыкантша; у нее там свой ночной гото-клуб; и сюда она приезжает только на Рождество и на день нашей помолвки, мы празднуем его, напиваясь в стельку; и еще на свой или мой день рождения – как захочет; так что она сказала, чтобы я никуда не уходил и жил здесь… и я согласился. Мне всё равно негде. Клавелл же меня любит по-прежнему. И собаки; мы их вместе взяли из приюта, когда съехались жить вместе…

Дэмьен пока еще не знал, как реагировать – отец Декамп был как его музыка – совершенно сбивающим с толку; то ли нарочно шокирует, то ли по-другому просто не умеет; хочешь, оставайся и узнаешь, что за секрет; поэтому промолчал; да и Клавелл принес еду: томатный суп-пюре с чесночными гренками; тут Дэмьен понял, что, несмотря на ужасный фарфор, он всё съест; вообще, Дэмьен любил есть; он мог съесть очень много, особенно когда читал; он понимал, что физические нагрузки ему необходимы; иначе он довольно быстро набирает вес; Тео, худой, как щепа, легко переносивший голод, обожал потешаться над чревоугодием Дэмьена; Дэмьен свою страсть к еде пытался контролировать и скрывать от окружающих; но втайне всегда был доволен, когда можно было есть сколько лезет, и при этом чтобы никто не обращал внимания: ого, сколько этот хрупкий милый мальчик может сожрать; похоже, здесь было именно такое место; отец Декамп ел и ел, и попросил добавки, и Дэмьен тоже попросил, и Клавелл принес, а Маттиас просто ел медленно, и непонятно было, любит он есть или нет, потом были антрекоты по-бретонски, с топленым маслом и петрушкой, с картофелем фри; а на десерт – вишневый пирог с карамелью, орехи, виноград; Клавелл принес их вместе с сырами, кофе и бутылкой коньяка. Королевы вели себя во время обеда очень пристойно, видимо, были сыты, или их нельзя было кормить антрекотами, и они к этому привыкли; борзая положила узкую голову на колено отцу Декампу и почти заснула, болонка же легла у его ног, слушала разговор и иногда только смешно, как ребенок, вздыхала и зевала.

– Я так счастлив, когда удается вот так вот застать в приходе и покормить Маттиаса, вечно он где-то шляется и помогает кому угодно, только не мне, – вдруг сказал отец Декамп, отщипывая сыр. – Не понимаю, как он живет, что он ест… – всё-таки он заметил, что я много ем, подумал Дэмьен, но, похоже, его это позабавило. – А я-то думал, раз он мой секретарь, будет всё время рядом. Слава Богу, ты появился, Оуэн. А то я стал подозрительно одинок. Будто кто испытывает меня. Даже на исповедь давно не ходят, видимо, я стал слишком придирчив, выпрашиваю подробности, будто в них суть… не то, что отец Амеди, у того запись на исповедь как к парикмахеру перед Рождеством.

– Я не знаю, чем тебе помочь, ты же только ноешь и пьешь, – сказал Маттиас; да, он ел совсем немного, видимо, действительно был неприхотлив во всем, Дэмьен уже завидовал этому «быть Маттиасом Мёльдерсом», супергероем из трущоб; но коньяк Маттиас в этот раз – раз не в храме – себе налил и достал сигареты, закурил; какой-то немыслимо крепкий «Житан», из запасов Первой Мировой; Клавелл сразу же принес пепельницу; простую, стеклянную – Дэмьен улыбнулся – у них в Братстве тоже только такие и были; Изерли всё время доставал такие из кармана фартука; «ты куришь, Оуэн? мы-то все курим, как паровозы, но не при прихожанах, конечно; светские пацанские привычки» – «да» – курил он сейчас ментоловый «Кент», он никак не мог найти любимые сигареты, все вокруг уже определились, а он всё искал; а отец Декамп курил с мундштуком, пахнущие кофе, коньяком, видимо, табак, выдержанный в бочках, английские сигареты, опять – как ван Хельсинг; будто он здесь; только моложе на двадцать лет.

– Потому что я несчастлив, вот почему я ною. Но Маттиас несчастьем считает только внешнюю сторону – бедность, порок, болезнь… Мое разрушение личности из-за потери цели он считает чем-то вроде невроза богатой барышни, которая закончила частную школу-пансион и не знает, чем заняться дальше. И не понимает, почему мне кто-то нужен рядом. Вовсе не для выслушивания-сочувствия, хотя не понимаю, почему это его пугает, он же бессердечный, как все профессионально милосердные… Я просто люблю, когда кто-то рядом. Чтоб можно было выпить, бумажки покидать…

– О, я гожусь, – сказал Дэмьен. – Я тоже люблю жить с кем-то, бумажки покидать, кино посмотреть… Я всё время живу с кем-то. Я профи в семейной холостяцкой жизни. Знаешь, как в том старом фильме с Леммоном и Маттау, когда он уходит от жены и поселяется у друга…

– Да, вот оно – начало прекрасной дружбы, – засмеялся отец Декамп, и опять так хорошо, тепло, разноцветно, будто выпустил в воздух, в пасмурное небо связку воздушных шаров, и она там лопнула, и всё небо в шариках; Дэмьена отпустило – всё же он в порядке, просто чудак, эгоцентричная личность; надо успокоить ван Хельсинга; они докурили, допили кофе; перешли в библиотеку, которая выполняла функции и гостиной – комнату с мозаичными камином и стеклянными полками, и креслами вольтеровскими; перенесли с собой бутылку коньяка; Дэмьен сразу пополз по полкам смотреть книги – они поразили его – количеством, разнообразием; это была настоящая библиотека, не коллекционная, для красоты и вложения капитала, хотя было очень много старинных книг – стоили они невероятно – золотое тиснение, натуральная кожа, замки; а для смеха и грусти, радости и полетов; Дэмьен понял, что в этой квартире живет очень тонкий, образованный, нервный, чуткий человек, и голова его полна мыслей и образов; квартира будто пахла – свежеиспеченными круассанами, свежесрезанными розами, – размышлениями, порывами сердца и души; Маттиас же и отец Декамп завалились в кресла и еще раз закурили, видимо, по старой традиции, с чувством, с толком; отец Декамп налил себе еще коньяка. За окном стемнело, и вот теперь везде включили свет, мягкий, из множества желтых, красных, оранжевых ламп.

– У меня еще минут десять, – отреагировал Маттиас на бой антикварных часов, сравнил их со своими роскошными, – и я побегу. Итак, Собор. Почему Собор?

Дэмьен так увлекся книгами, что даже не сразу понял, что Маттиас и отец Декамп смотрят на него и ждут ответа.

– Ну… почему бы и нет?

– Нет-нет-нет, тут что-то свое, юнговское, ницшеанское. Почему, например, не Жанна, не святой Себастьян? – не отставал Маттиас.

– У Дэмьена только что вышла книга про образы святых в кино и массовой литературе, – отец Декамп откинулся в кресле. – Плохо ты подготовился к приезду Оуэна. Он же известный писатель. Это как если бы к нам вдруг приехал бы Стивен Кинг, а ты его такой – а какого рода литературу вы пишите? Ах, ужасы… про вампиров? Убогость распоследняя…

Маттиас закатил глаза.

– Я прошу прощения, абсолютно искреннее, я не знал про святых, я только про Иисуса книгу нашел и прочитал. И то она у меня на ночном столике с закладкой на сто пятнадцатой странице… из пятисот, окей, каюсь. А книгу про святых можно купить? У тебя есть, Декамп?

– Еще чего… Соборную библиотеку обворовывай, там есть обязательный экземпляр. Ну, ладно, она и вправду только вчера пришла по почте, два экземпляра, один я сразу закинул в библиотечные комнаты. Мне кажется, она сразу провалилась в загадочную книжную массу, и та ее переваривает… такой там нереальный срач, и пока Дэмьен в ней порядок будет наводить, можно что-то стащить, всё равно только я помню, что там есть, но проверять у меня руки не дойдут…. но вот завтра туда придет Оуэн, разберется, и – никаких «о, возьму-ка я подшивку «Плейбоя» за прошлый год, всё равно никто не заметит, что я подписал Собор на него…».

– У нас нет «Плейбоя», сумасшедший ты человек… у нас только официальные мещанские издания типа городской ежедневной газеты и «Мира цветов» для общества Святого Розария, они же все еще там цветочницы – представляешь, Оуэн, какое совпадение: все наши тетеньки-прихожанки – владелицы цветочных магазинчиков по Асвилю, цветочная католическая мафия. Но книга об Иисусе шикарная, без бэ; я, когда гуглил ее, устыдился, – ощущение, что ее читали все, кто интересуется католичеством и кино… не знаю… как «Богатый папа, умный папа» мечтающие о богатстве читают…

– Да, книга об Иисусе просто супер. Я был так горд за христианство, когда читал ее. Но если бы я писал книгу, – отец Декамп взял новую сигарету, вкрутил ее в мундштук и поднял мундштук к небу, будто призывая Маттиаса и Дэмьена в свидетели, – я бы написал о Дьяволе. О том, что он повсюду. Если бы я был Антихристом… выбирал бы, каким быть в мире, чтобы нравится, соблазнять, сбивать с толку, сводить с ума, я бы выбрал… ммм… да, Стивена Фрая. Идеальный Антихрист. Ну, я не утверждаю, что Стивен Фрай Антихрист, – отец Декамп засмеялся. – Это метафора. Я не фанатик, я слишком ленив для этого. Это чисто умозаключение. Я не храню для него или еще кого семь кинжалов, выкованных в Риме, под кроватью. Но я бы точно стал таким, будь я дьяволом: очаровательным, обворожительным, слегка обрюзгшим гомосексуалистом с кембриджским образованием, идеальным британским акцентом, актером и писателем, достоянием нации; пожилым красавцем с прекрасным чувством юмора, стал бы образцом прямо-таки собственного чувства юмора, и иконой стиля, фоткался бы в шикарных галстуках даже посреди пустыни. Писал бы книги о чем угодно, о всякой ерунде, как я люблю сладкое, как подростком угодил в каталажку, или про то, как выбирать пижамы, или про то, как я ездил по Скандинавии, – и книги бы расходились огромными тиражами… о, и я бы вел программу на национальном радио о классической музыке – непременно – классическая музыка по радио – это так старомодно – и никакого джаза…

– Ну, не знаю, какие там тиражи у Оуэна, – начал Маттиас.

– Очень пока далекие от Фраевских, – Дэмьен покраснел, аж щеки заболели. – Хотя книгу об Иисусе уже включили в обязательное чтение в университетах для культурологов и искусствоведов. Книга про святых у меня есть своя, придет в коробках, я дам почитать… она только-только вышла, на этой неделе появится во всех книжных.

– Короче, я к тому, что отец Декамп скромничает, – Маттиас неожиданно налил себе еще на палец коньяку, видно, разговор его страшно развеселил и он передумал куда-то там бежать. – Он сам может быть чем-то вроде французского аналога Стивена Фрая.

– О, нет. Я же священник.

– Ты также восхитительно придаешь значение ерунде, у тебя шикарный акцент, у тебя много непонятных старомодных увлечений вроде верховой езды и страсти к средневековой поэзии, и ты играешь великолепно на органе, и ты – о, да – католический священник. Как стильно! Тебе нужно начать с кулинарной программы с Клавеллом в качестве помощника, – Маттиас выпил. – Всё равно я думаю, что Стивен Фрай упомянут после обеда не случайно. Что-то отец Декамп прочитал такое с утра, что привело его в белую ярость…

– Аннотация к последней книге, – честно признался отец Дэмьен. – Флавия покупает кучу книг, я тоже иногда, но она больше, и пересылает их сюда, потому, что там у нее нет места для книг, и вообще, ей нравится, когда всё в одном месте; и я взял из коробки последнюю книгу Фрая почитать, поржать; иногда у него бывают хорошие пассы; а в аннотации зачем-то написали, что, ко всем прочим титулам и увлечениям, Стивен Фрай активно борется с вмешательством католической церкви в частную жизнь, причем это официальный статус – борец против вмешательства католической церкви в частную жизнь; а к книге, к сюжету, это вообще никакого отношения не имеет; просто так написали…

– О, неужели где-то католическая церковь еще вмешивается в частную жизнь? – Оуэн подыграл Декампу, но увидел, что Маттиас нахмурился.

– Вооот, Оуэн оценил иронию, а Мёльдерс нет.

– Потому что я вмешиваюсь в личную жизнь, и Стивен Фрай мне не указ.

– Как ты можешь?! Стивен Фрай против. А как ты вмешиваешься, дай-ка подумать… Приносишь людям поесть… с детьми сидишь. В магазин ходишь. Ухаживаешь за больными. Отговариваешь наркоманов от дозы. Да… Абсолютное зло. Я когда прочитал эту фразу, полдня лежал на полу и пил. Какое дело до католической церкви Стивену Фраю – вот что я подумал? И почему католическая церковь? Что за фигня? Мы же и так полупрозрачные, ни на что не влияем. Люди в свою жизнь пускают кого угодно, тетушек двоюродных, бабушек, прочих родственников, Опру, всяких прочих безумцев с ТВ, психологов-любителей, Стивена-сука-Фрая, и они гораздо более чудовищны. Я прямо прифигел от этой приписочки… Вот тогда я и подумал, что Стивен Фрай Антихрист. Не знает, чем бы нас еще добить. Дьявол – вот что печально. Дьявол – это вот такие вот приписочки на книжках всяких знаменитых педиков.

– Предлагаешь организовать фонд защиты от родственников и психологов? Устроить аутодафе книгам Фрая?

– Да срать я хотел на Фрая. Просто я подумал, что мы и вправду в жопе. Кому мы нужны вообще? Церковь совсем уже утратила статус «помощника», поддержки… Кто к нам пойдет вообще? У нас есть куча благотворительных программ. Мы все тут с дипломами медиков, психологов, педагогов, филологов, философов. Но помогаем мы как-то действительно херово… Мы скорее часть декорации – какого-то старинного театра, типа Шекспира в классических костюмах; необычное увлечение…

– О чем ты говоришь, Декамп?! Не ты ли часть живой церкви? Посмотри на Собор в воскресенье, в Пасху, в Рождество? На что ты жалуешься, не понимаю, ты-то еще как вмешиваешься в личную жизнь…

– Чью? Я живого человека исповедующегося уже сто лет не видел. Они ко мне редко ходят. Если только к отцу Амеди опять не протолкнуться, а надо вот к причастию пойти срочно. Блиин, а кто принимает… только отец Декамп… вот жопа… Все любят отца Амеди. Он сидит и плачет с ними часами, будто он не исповедник, а подружка лучшая.

– Конечно. Знаешь, как это бесценно? Только благодаря таким людям, как отец Амеди, церковь встает с колен. Ты хоть представляешь жизнь обычного человека? Без коньяка, оперы, красивых женщин, лошадей, сапог ручной работы? Люди не видят Бога, но не сомневаются в нем, в отличие от тебя. Еще они много смотрят телевизор, а молодые – свои телефоны. Ты же беспощаден. Придумал свой собственный католицизм, своего Бога, такого киношного, Арагорна с мечом, и по своим меркам меряешь людей. Какой был твой последний совет, когда тебя впустили в личную жизнь? Это была мадам Доу, если я правильно помню… ее бьет муж, всю жизнь; они уже пожилые люди. Но она ни разу не обращалась в центры реабилитации за помощью, а вот пришла к отцу Декампу и вдруг разговорилась…

– Я сказал, чтобы она перестала уже это терпеть и треснула его сковородой по башке, самой тяжелой, не Тефалем каким-то там, а настоящей чугунной, можно купить на блошином рынке. Сказал, что даже одолжу. А потом сбежала со всеми деньгами… Он хранит все деньги в доме, под кроватью в коробке, а не в банке на счете на Каймановых островах – бери и беги.

– Самое смешное, что она почти так и сделала, – Маттиас развел руками. – Просто сбежала со всеми деньгами, когда он был в парке с собакой, и подала на развод. Оказалось, у нее уже даже завелся молодой любовник. Суд еще выдал предписание месье Доу, чтоб не приближался к ней за километр. Скандал был нереальный, потому что она в интервью газете сказала, что последовала совету своего священника.

– Ну, любовника я ей не советовал… это была ее импровизация… Да, я плохой священник, но зато я хороший человек, – отец Декамп прямо запрыгал в кресле от смеха и виртуозно не расплескал коньяк. – Ааа, я сумасшедший и горжусь этим. Я вот что хочу сказать по поводу церкви. Люди и вправду разрешают лезть в свою жизнь кому угодно – писателям, журналистам, друзьям, родственникам, а вот если полезет не в свое дело церковь – нас накроют медным тазом. Мы такие ужасные, такие ужасные, даже если делаем что-то хорошее – это мы уже не знаем, как свои грехи отмолить. Это мы дьявол для них. Как всё перевернулось. Эх, нам нужна реклама. Нас совсем забыли. Мы и должны стать как дьявол – везде и все такие клевые из себя, о, они же как Тайра Бэнкс, им можно доверять…

– Ну, такой опыт уже был; как же не хватает нам группы «L&M» – после их концертов процент заявлений на переход в католичество вырастал в местности до неприличия, наши даже тасовали результаты в минус, чтобы никто не прознал, не дай Бог, из журналистов… Можно проделать подобную рекламную кампанию и с Оуэном – молодой католический писатель… ты детективы писать умеешь, Оуэн? Можно придумать очаровательного следователя, занимающегося всякой мистикой, католика, а еще лучше священника…

– Дилан Томас, – хором сказали они с отцом Декампом. Маттиас вопросительно поднял свои тонкие коричневые брови.