Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки
– У него получилось…
После Изобель к Изерли зашли Тео, Дэмьен и Грин; «Роб, Женя и Дилан уехали уже в Рози Кин сразу, хозяйничать; боялись, что Тео там один на грани безумия пребывает, не может загнать лошадей, разоряет сад»; «и что Тео? пребывал?» Тео засмеялся «Было немного – я разговаривал с розами, и они отвечали» «ого, и о чем разговаривают розы?» «как девчонки – о тряпках все» «тогда тебе было о чем с ними поговорить» – все заржали; «в общем, братья Томасы и Даркин передавали тебе привет; они тебя видели спящим-храпящим; как там сказал Женя – «Изерли-сплюшкин»; потыкали тебя в бок своими стеками и поняли, что ты в порядке» «неправда; усов из зубной пасты нет; главной улики; Женя не смог бы устоять» «Однако же, смог; он вовсю готовится к Великому Посту, берет на себя обеты» «а где тогда Йорик?» спросил Изерли; он был смешной – в пижаме, в подушках, взъерошенный, медвежонок Тедди ручной работы – хорошенький, несмотря на болезнь; ребята подумали, что лучше он никогда не выглядел; будто пил лекарства не от температуры и мокроты, а от душевных мук; сладкие такие сиропы, малиновые, земляничные; Грин заметил на столике банку со сливовым вареньем, улыбнулся; у каждого свое вино из одуванчиков; «а где Йорик? – повторил Изерли. – Мы ведь смотрели концерт; это было завораживающее, восхитительное зрелище, средневековый китайский цирк; я даже нужные слова неумеренного восторга записал на открытке…» – парни молчали; и Изерли понял – Йорик никогда не простит ему попытки умереть – он ведь спас его тогда, дал сил, рубиновых своих; а он их растратил, проиграл, как в казино; но что делать, если не везет; но Йорик сидит в коридоре и хмурится, и грызет ногти; сегодня у Изерли нет шансов.
– Ладно, – сказал Изерли, – потом… смотрите, какую картину мне подарили…
Все шумно повосхищались; они тоже принесли Изерли подарки, привезли из Лондона – «ерунды», как сказал Дэмьен «толком ничего не успели купить»; знаки внимания – статуэтки из белого шоколада: пастух, пастушка и овечки; наклейки с винтажными машинами; старинную литографию с видом Лондона; маленькую трубку с янтарным мундштуком; «ну, прямо Рождество, – сказал Изерли, растроганный, у него аж в глазах защипало, как от сильного солнца, – может, мне болеть почаще». Ричи же пока еще не произнес ни слова, курил, улыбался; будто это он организовал – маленькие именины сердца; они оба изменились – все это почувствовали; они были будто объяснившиеся влюбленные; старающиеся не показывать своих открытий, не демонстрировать, не касаться – как окрашенного; разница между старыми Изерли и Ричи и новыми была не называемая, как на картинках «найди семь отличий, ткни пальцем», а метафорическая, метафизическая – воздух до и после грозы; будто произошел большой взрыв – как в книжке Хокинга – и их молекулы разлетелись, столкнулись, перемешались, как акварель, и опять распались; и теперь они как две работы одного гениального художника; Ричи не стал мягким и приветливым – нет, он остался тем же голубоглазым златоволосым застранцем, надменным, язвительным, как мистер Дарси, и Изерли не стал остроумным и жизнерадостным, как ребенок, открывающий коробку конфет; он по-прежнему будто ребенок, оставшийся надолго один, наглядевшийся страхов; но что-то есть – Ричи слушает разговор и не вставляет ни слова, и улыбается, и его присутствие ощущается – комфортное, как любимого кота – руки так и тянутся погладить; а раньше он всегда уходил – светские разговоры он считал напрасными; а Изерли с удовольствием принимает подарки и шутит – он центр Вселенной; раньше он бы стушевался, всех выставил, подарки бы посмотрел потом.
– Такими они мне нравятся больше, – сказал честно Дэмьен, когда они вышли. – Это как счастливый конец у Гофмана; без волшебства не обошлось.
– Мне тоже, – ответил Грин. – И всем тоже. Все так громко думают одну мысль, что это почти как вслух…
– Кроме Йорика, – и Тео смотрит на фигуру в конце коридора, в пластмассовом кресле; сгорбленную, сосредоточенную; локти на коленях, голова в ладонях; будто он ждет важных вестей, сбило кого-то, упало что-то, каждая минута важна; но минуты тянутся, вытягиваются в бесконечность, в часы, и уже не важно, какой весть будет в конце; отупел от ожидания; везде опоздал, все пропустил; будто девушка заняла ванную – что они там делают столько времени; или пирог печется в духовке; его же не бросишь, он печется в своем ритме; тайна космическая…
– Йорик… у Йорика свои мысли, – говорит странно Грин; лицо его сразу становится расстроенным; открытым на мгновение – как дверь в комнату – видно разбросанные в смятении вещи; и все тоже расстраиваются – ну вот, только одно наладилось, другое развалилось; как снять и жить в старом доме.
– Грин все знает, – сказал Изерли, когда ребята вышли.
– Ну конечно, поэтому они приехали на два дня раньше, – отвечает Ричи.
– Как это?
– Что? быть Гриммом?
– Да.
– Наверное, как смотреть все время кино. Слушает же народ все время музыку в наушниках. Он привык. Фон такой. Звук убавил – и не раздражает.
Изерли вздохнул, скользнул на подушку – он устал; закрыл глаза; «пока, Визано» «пока, Флери»; когда в палату зашла медсестра – привезла ужин – они уже оба спали; крепко, с яркими, полными движениями, снами; Ричи в кресле, свесив руку на пол; медсестра была старой женщиной, с кучей детей и внуков; и считала, что сон для молодых – лучшее лекарство; не стала их беспокоить; закрыла бесшумно жалюзи и ушла; через час после нее заглянул в палату ван Хельсинг; он разговаривал с врачом, потом с отцом Дереком по телефону – как там в Рози Кин; было уже совсем темно; чтобы не убиться, ван Хельсинг включил лампу на столике у двери и увидел их; наклонился к Ричи, послушал его дыхание, поцеловал легонько в соломенную макушку; потом подошел к кровати; «Изерли, подвинься» его он не боялся разбудить; Изерли открыл глаза, легко, будто просто лежал и что-то думал, считал банки в погребе, вспоминал, сколько их, и какая с каким вареньем, привстал, ван Хельсинг мотнул головой, приложил палец к губам; «свет оставить?» спросил – Изерли всегда спал со светом; «оставьте; Визано оставляет, чтобы сразу увидеть, все ли иголки во мне на месте; мучитель» ответил шепотом мальчик; ван Хельсинг улыбнулся и прилег рядом с Изерли, в обуви, пальто своем шикарном, камзоле из черного бархата; обнял мальчика, а Изерли обнял его в ответ.
– Ты же не против? – спросил ван Хельсинг. – А то я так устал от всех событий – рассказ истеричный ночной Грина, сборы, перелет, документы больничные, потом Йорик со своими истериками… я будто корабль с фруктами разгрузил в одиночку.
– Нет, я не против, – Изерли прижался к нему еще крепче, вжал лоб в плечо, словно прячась от грозы, или холода. – Простите, от меня одни неприятности.
Как же от ван Хельсинга чудесно пахло – кофе с мускатным орехом и кардамоном, давленой вишней с сахаром, трубочным табаком; Изерли закрыл глаза, и его будто понесло по волнам – не как тогда в море, к смерти, а как в лодке, в погожий день, удочки за бортом – они иногда так с Грином выбирались – порыбачить, летом; с запахом кофе он был в полной безопасности. А ван Хельсинг опять улыбнулся – на «неприятности»; его улыбку Изерли не увидел, а почувствовал, движение лицевых мышц; вздохнул с облегчением.
– От вас от всех одни неприятности. Все начали принимать решения и ссориться между собой… я думал, сбегу от них в Лондоне, опять возьмусь за оружие…
Изерли засмеялся тихонько.
– Йорик и Грин.
– И Женя с Робом. И отец Дерек со своими родственниками. Да все. Только Дэмьен и Дилан меня радовали за завтраком – Дэмьен сам по себе ходячий антидепрессант, а Дилан ест, читает и молчит, как золотая рыбка в аквариуме, только соль попросит раз…
– А тут еще я…
– Да…
Изерли прижался к нему еще крепче, будто скоро страшный момент в кино.
– Я тут подумал… эта девушка…
– Я еще раз прошу прощения, – пробурчал Изерли в плечо.
– За что? у вас уже все было?
Изерли удивился, оторвался от спасительного бархатного плеча, увидел глаза ван Хельсинга – синие, с искрами золотыми в глубине, будто там бал у морского царя, и сейчас время фейерверка.
– Нет.
– Нет? Так тебе не нужно срочно жениться?
– Нет.
– Так ты не влюблен?
Изерли медленно залился краской; такой жар от него пошел, будто смотрел на него не один ван Хельсинг, а целая бальная зала – как его вызывали на дуэль; дебютанта; и все шепчутся – ну и неловкий же, невезучий мальчик; только начал жить и надо же – умрет на дуэли завтра утром.
– Отвечай честно, – ван Хельсинг слегка сжал ему горло. – Ты знаешь… я не потерплю…
– Да.
Ван Хельсинг отпустил его.
– Простите меня, – Изерли вцепился в его манжеты. – Простите, пожалуйста. Я знаю, что вы хотели, чтобы я стал достойным братом Розы, слугой Господа… а я влюбился в девушку…
– Ты плачешь что ли? – ван Хельсинг взял его за подбородок, повернул на свет.
Изерли кивнул, заморгал.
– Вот балда, – поцеловал в лоб и отпустил, просто лег на подушку, посмотрел в потолок, будто там было небо, полное звезд или закатных облаков, закинул руки за голову. – Наоборот, я так рад за тебя… Любовь… это так прекрасно – быть влюбленным… я помню – чувствуешь себя таким живым… сейчас бы процитировать что-нибудь из Шекспира или Превера, как это мальчишки любят, Дэмьен и Тео, вот смена растет… Любовь – это дар, Изерли, ты самый счастливый из нас… мы пойдем умирать, а ты будешь жить; растить детей, травы душистые, готовить ей завтрак… Боже, какая чудесная жизнь ждет тебя. Мне даже захотелось пересмотреть «Мулен Руж» или «Ромео и Джульетту» База Лурмана.
Изерли лег рядом и тоже стал смотреть в потолок.
– Я никому не говорил… но когда я засыпаю, я придумываю – какой будет у меня дом… сад… дети… знаете… это так… по-женски? – ван Хельсинг высвободил одну руку и потрепал его по волосам.
– Девчонка ты наша… но ты побудешь еще с нами? пока все эти не разъедутся, и не приедут новые, кому можно передать все твои кладовки.
– А куда я потом? – Изерли привстал на кровати, сглотнул. – Я туда не вернусь… я не могу… в тот дом…
– Нет, конечно. Дом твоих родителей надо облить бензином и поджечь. А у меня есть очередная развалина – в Провансе; в доме никто не живет уже лет двести, а виноградники, сад и огород арендует кто-то из местных; Питер Мейл даже писал про мой дом; он считается шедевром архитектуры; роман целый, якобы его купила молодая пара, восстановила и устроила в нем отель. Его правда каждые три дня кто-то хочет купить, но я не продаю, вдруг кому-то пригодится. Рози Кин же пригодилась. Возьмешь? Я все равно уже отписал его тебе. Собственно, я за этим и ездил в Лондон – оформлял документы. Мне кажется, у вас с…
– Изобель…
– … с Изобель всё там получится. Там полно того, что ты любишь – оливкового масла, базилика, сыров, лаванды. Отель откроете.
– Габриэль?
– Да, Изерли?
– Я даже не знаю, что сказать. Я Вас люблю.
Ван Хельсинг засмеялся; он уже почти спал.
– Я тебя тоже, девочка моя. Я нагло сплю на твоей кровати в обуви и пальто… можно?
Когда ван Хельсинг заснул, Изерли нащупал катетеры и дернул их аккуратно, кровь промокнул ватными тампонами – они лежали на столике у кровати; свесил ноги, нашел тапки – смешные, огромные, теплые, коричневые, плюшевые, медвежонки, где такие взял Ричи, суровый фанат французского рэпа – непонятно; и вышел из палаты; в коридоре никого не было – ни посетителей, ни персонала; гудели, как пчелы, лампы дневного света – хотелось отмахнуться; и только в конце коридора сидел Йорик – он тоже спал; на этих ужасных пластмассовых креслах; руки в карманах красного пальто – в синеватом свете оно казалось лиловатым, пурпурным; будто кардинальская или королевская накидка; затылком упирался в стену позади кресла, рот приоткрыт; даже в этом мертвящем свете лицо его было полно красок – будто в город пришла осень; Изерли опустился на пол и обнял Йорика за колени. От его прикосновения Йорик проснулся с каким-то звуком музыкальным – будто во сне он пел песню, и она застряла в его горле, попыталась пройти в этот мир; схватил Изерли за руки.
– Что ты делаешь?
– Прости меня, Йорик.
– За что? ты ни в чем не виноват…
– Виноват. Ты дал мне сил прожить этот год, но я ничему не научился за этот год, не нашел себя, не научился жить сам… и кому-то опять пришлось биться за меня… Прости, – Йорик отталкивал Изерли, но безуспешно – Изерли держал его мертвой хваткой, будто падал в пропасть, в огненную реку, и тащил за собой. – Ты считал мое дело закрытым, вшитым в папку, сданным в архив; а я тебя предал… Прости, что это… что это был не твой подвиг.
Йорик перестал сопротивляться, оцепенел, будто попал в пещеру, полную ловушек археологических: ядовитых насекомых, проваливающихся под ногами плит.
– О чем ты говоришь?
– О том, что не ты спас мне жизнь.
Йорик вспыхнул; будто на сцене от настоящих факелов занялась декорация, и все кричат, бегут, давка, паника; засмеялся.
– Ты прав, Изерли… ты бьешь в самое солнечное, как Роб в спарринге… да, я злюсь. Потому что я завидую. Этому треклятому Визано. Я должен был спасти тебя, ты моя принцесса.
Он схватил Изерли за волосы и сжал, будто собирался бить. Или целовать.
– Йорик… мне больно.
– Тебе же всегда больно. Теперь не нравится? – Йорик сжал Изерли еще крепче, поднял лицо Изерли, чтобы увидеть, как ему больно; как он красив и бледен; как Лора Палмер.
– Нет, не нравится. Отпусти, Йорик.
Йорик сполз на пол рядом с Изерли, обхватил его всего.
– Прости меня, Изерли.
Они сидели на полу, обнявшись; два смешных мальчика – один в красном пальто, другой в белой пижаме; и мир кружился вокруг них, как Вселенная – вокруг Солнца; мир в ореховой скорлупке; лампы гудели тихо-тихо, будто боясь пропустить слово.
– Йорик…
– Мм…
– Мне не нравится быть принцессой. Не надо меня делить.
– Ты принцесса, Изерли, смирись, ты наша девчонка.
– Я не стою твоей полжизни, Йорик.
– Каждый из нас отдал бы за тебя, не колеблясь, всю жизнь.
– Я ведь не принцесса, Йорик… вы просто любите подвиги.
– Нет, мы просто любим тебя.
– А ты сраная звезда. Уехал звездить… и теперь мучаешься… ты бы уже решил, чего ты хочешь – быть звездой или спасать людей, ловить их над пропастью во ржи…
– Я знаю. Мне так фигово. Я не могу… не могу выбрать. Может, я больше ни на что не гожусь – я так невнимателен. Я думал, что Визано – дракон, а он святой Георгий… я думал, что спас тебя, а ты все это время влачил существование призрака…
– О, да… Каспер, ваше персональное привидение…
– Не смейся. Помоги мне лучше.
– Я? Я же только чаю могу налить, – и Изерли понял, что он может – помочь; взять на руки, отнести, как ван Хельсинг, на край света; он просто привык считать себя самым слабым; а теперь он… не супермен, но – нормальный; это как проснуться зрячим после временной слепоты – потерять линзы контактные, а потом всё никак не купить; тонкие личные цветные переживания.
– Что ты чувствуешь, Изерли? Он отдал тебе пол своей жизни – Визановской, полной бриллиантового блеска и хромированной стали – Визано… что ты чувствуешь, Изерли? – Йорик держал Изерли так крепко, будто они на карусели, и не пристегнулись.
Изерли слушал жизнь внутри себя, будто сидел ночью на кухне и собирался писать стихи, стучал ручкой паркеровской по зубам, блокнот красивый, молескин наготове; и вдруг услышал – улыбнулся так нежно, откровенно, беззащитно – будто сам забыл про свой день рождения, пришел домой с работы – и тут весь дом в цветах, шарах, и торт с бенгальским огнем, и друзья; слезы заблестели у него на глазах, сентиментальные, фиалковые; он встал на коленях и поцеловал Йорика в лоб; так великие короли целовали своих рыцарей на прощание.
– Чудо Господа нашего. Слышишь, Йорик?… это – чудо Господа… Я будто цветущий сад. Будто кто-то пришел и разбудил меня. И я хочу всего.
Йорик прошептал еле слышно, лицо его внезапно утратило весь цвет – алый, розовый, белый, персиковый; не лицо, а лунная ночь, негатив:
– Я знал.
– Что Он есть? – Изерли взял его за руки, холодные, будто тот заболевал. – Йорик? Ну, скажи, что ты счастлив. Не уходи на край сознания и света. Бог – это радость; я с тобой ею делюсь, как хлебом.
Йорик моргнул, будто поменял слайд, и снова стал Йориком – мальчиком в красном пальто, красивым, как корзина летних ягод; раздраженным, смешливым.
– О, Боже, Изерли, ты на полу, в пижаме! Меня все убьют… Визано из меня вытащит полжизни и доживет счастливо до пенсии.
Изерли засмеялся, обнял его.
– Йорик? Мир?
Но Йорик еще выворачивался, кусал губы, молчал; со стороны бы казалось, будто он прячет что-то в руках, в кармане пиджака, не дает Изерли отобрать; Изерли не отпускал, держал его голову, руки, гладил по волосам, пока Йорик не кивнул.
– А теперь пойдем ко мне; будем лежать на диване, потому что все остальное уже занято, и шепотом говорить о тебе… мое дело уже точно сдано в архив; хочу такие шнурки коричневые, шелковые на папке; и старым шрифтом печатной машинки «Изерли Флери. Спасен. Списан»…
– Блин. Чувство юмора у тебя точно Визановское теперь: апокалиптическое.
В палате было тепло; от батареи центрального отопления, от дыхания спящих; на диване лежали две подушки – белая и черная; и три пледа – черно-белых, дизайнерских: в клетку, в полоску и в горошек; смешные, изысканные, нежные, будто из пуха; «это чьи?» спросил Йорик; говорили они радикальным шепотом; разбудить ван Хельсинга и Визано – как выпустить разом всю эктоплазму, пойманную Охотниками за привидениями; «Ричи; у него тетя – дизайнер интерьеров; постоянно ему дарит всякие штуки: лампы из автомобильных деталей, стеклянные стулья, пледы и подушки вот…» «на фига ему пледы из кашемира, он же спит при открытом окне даже в метель, и под самым простым одеялом, как в Гордонстоуне; паблик скул для английских принцев; в его комнате на полу постоянно замерзшие дождевые лужи» «откуда ты знаешь?» «Роб рассказывал; они же дружат, в общем-то; на лошадях по утрам ездят; боксируют»; мальчишки долго устраивались, пыхтели; «у тебя ноги холодные» ворчал Йорик «ну так я замерз, там, на полу, пока ты ломался, не признавал Господа» «у меня фляга с коньяком есть, будешь?» «а то! он еще молчал»; коньяк распили, передавая друг другу под пледами.
– Ты понимаешь, между чем и чем я выбираю?
– Между славой и богатством и честью и долгом? хороший коньяк, бархатный такой… с карамелью и корицей?
– Ох, не все так по-римски… между одной жизнью и вечностью.
– Ну, Битлз – это вечность… а большую часть Пап никто не знает, только историки; ночью имена повторяют, в хронологическом порядке, чтобы заснуть, вместо овечек…
– Изерли… в тебе явно проступает что-то Визановское… ну-ка повернись… профилем… точно… даже нос заострился…
– Йорик, если бы ты хотел выбирать, ты бы уже выбрал… это не галстук и не йогурт. Ты уже выбрал, я прав? Так спи, милый принц, спокойно.
– Но ведь так принято?
– Как?
– Поговорить с кем-нибудь… порефлексировать… тем более, ты тоже…
– Провинившийся?
– Решившийся.
– Не нужно это никому, разговоры, рассуждения. Нужно только сказать Богу.
– Я сказал… аргументировал… все коленки протер.
– И что Он?
– Сказал «Да»… Когда Визано спас тебя… мы все услышали Бога… будто проснулись – как ты сказал про себя – да, правильно – мы все проснулись. Будто ты был запланирован; будто ты был детонатором…
– Так и есть. Это всё золотая цепь.
– Почему ты смеешься? Пафосные вещи говорим…
– Думаю о своем послушнике, о Тео. Я не представляю его разговаривающим с Богом.
– Ну… Он разговаривал с розами. Рассказал, что видел свой сад: каким он будет много лет спустя после его смерти… Звучало очень красиво.
– Я злой…
– Дааа, ты стал злой. Это непривычно, но привлекательно.
– Я не верю в Тео.
– Ты его наставник, скажи ему честно.
– Какой из меня наставник. Он так хотел к тебе или к Грину. Чему я могу научить? Готовить…
– Прощать, любить, терпеть, помогать. Сам Бог спас тебя – это урок для всех нас. У Визано оказалась не душа, а сокровище, Янтарная комната – после этого я спокойно представляю Тео с тонзурой. Как у Кристиана Слейтера в «Имени розы»…
– Сейчас не стригут.
– Жаль.
– Нет, не жаль.
– Эй, полегче. Ты уже напился. Ты меня ногой пнул почти туда.
– Мне всё прощается. Я тяжело болен. У меня пневмония, ты вообще в курсе?
– Тсс… ван Хельсинг шевельнулся, – и два его сына срочно притворились спящими. Ван Хельсинг повернулся на другой бок, подложил ладонь под щеку, и стал совсем юным, восхитительным, как аромат апельсинов. – Изерли?
– Йорик?
– Ты думаешь, я правильно выбрал?
Уставший от перелетов, терзаний, разговоров, напившийся Йорик заснул, как загипнотизированный – проснетесь утром полным сил; а Изерли не спалось; все бурлило внутри, как перед вечеринкой в большом доме; суета и готовка; Изерли встал еле слышно, как листья падают в парке осенью; чтобы не разбудить Йорика; закутался в один из пледов – в горошек; вышел в коридор; за стойкой сидела медсестра; и лампы уже не гудели – их выключили – в окне поднимался рассветный туман; бледно-голубой; с жемчужными отливами; «простите» сказал Изерли, медсестра подняла на него глаза; какое счастье, что ее не было, когда мы с Йориком выяснили отношения на полу тут, у пластмассовых кресел; обнимались, рыдали, рвали друг на друге рубашки и волосы; со стороны это было что-то среднее между «Горбатой горой» и религиозным безумием; Изерли улыбнулся – он был очень бледен, серые тени под глазами, губы синие, будто работал всю ночь, писал пьесу или задачу; но такая сила жила в нем, страсть, будто он Шерлок Холмс, идущий по следу; что медсестра не отправила его в палату; отозвалась «да?».
– У вас есть телефон и телефонный справочник?
– Конечно, – она подала ему все: трубку и не очень толстую книгу, с «Робинзона Крузо» толщиной – можно за все выходные прочесть, можно за три часа, можно растянуть на все летние каникулы; «ну да, подумал Изерли, город же небольшой»; нашел фамилию Беннет.
Трубку взял мужчина. Голос был приятный, удивленный звонком в такую рань, но не разъяренный.
– Здравствуйте, могу я услышать Изобель?
– А кто ее спрашивает?
– Изерли Флери.
– А это срочно? Она… занята немного…
– Боюсь, что у меня не будет больше возможности позвонить… в ближайшее время…
– А, ну тогда да… конечно…
Изерли думал, что человек сейчас заорет куда-то вглубь дома «Изобель! Эй! Тебя к телефону!», как в фильмах про простых людей; но он, видимо, просто положил трубку на столик; а через полминуты ее взяла девушка.
– Да?
– Это Изерли…
– Да… папа сказал…
– А почему вы не спите? Он сказал, что ты чем-то занята…
– Завтрак готовлю. Они рано встают на работу; в семь завтракают; я же рассказывала, помнишь?
– Ох, извини.
– Ничего.
– А что готовишь?
– Яичницу с беконом, горошек, жареные помидоры, ветчину, бутерброды с плавленым сыром, оладьи с медом… самое простое…
– Ох, как есть захотелось. Ну, ладно, беги, раз нужно.
– Нет. Скажи, что хотел.
– Ты, наверное, обиделась на меня тогда… и сегодня…
– Нет.
– Да.
– Немного.
– Я понял. Извини. Я хотел сказать – ты была такая красивая… нет, другое – ты всегда такая красивая.
Она прижала ладонь к щеке; она вся пылала; за окном был туман, она стояла босиком, в розовой шелковой блестящей сорочке, на плите шкворчал бекон в скороде; Аксель отключил плиту, чтобы не бекон сгорел; и все слушали ее разговор – в полседьмого утра; ошеломленные.
– Спасибо.
– Я хотел спросить… сколько ты готова ждать меня?
– Это что, предложение?
– Ээ… ну да… я же говорил, что я неуклюжий.
– Нет, у тебя все очень хорошо получается. Но ведь мы даже еще не целовались.
– Ну, нет, целовались.
– Не по-настоящему.
– По-настоящему.
– Да… я просто не верю, что ты настоящий.
– А я не верю, что ты…
– Я люблю тебя, Изерли. Я так люблю тебя. Ради тебя я готова пройти, как в сказках, весь свет, стереть три пары железных сапог, искать замок на восток от солнца, на запад от луны; я готова ждать тебя до самой смерти, как Сольвейг.
– Не так долго…
– Сколько скажешь.
– Ну, может, год, может, два.
– Хорошо.
– У меня есть приданое – дом в Провансе.
– Даже если б только пара дырявых ботинок…
– Я знаю. Но все равно – здорово? Надо, наверное, будет познакомиться с твоими папой и братьями?
– Наверное.
– Ладно, я выздоровею, соберусь с духом. Я еще позвоню. Пока.
– Пока.
Он положил трубку, поблагодарил медсестру и пошел в пледе в палату; спать; он ожидал, что спать будет негде – что Йорик, как все прочие, захватит пространство; но Йорик лежал, будто всю жизнь спал с кем-то вместе на диване и привык, что часть места – чья-то; Изерли это тронуло; так, наверное, спят старые супруги – автоматически освобождая место половине; дрессированные; мальчик лег; мысли были прекрасны – о будущем доме, о настоящем – что готовить в Великий Пост; мысли о хозяйстве по-прежнему его увлекали; но теперь у меня есть не расписание, а будущее, подумал Изерли; я будто нашел конец радуги, под которым зарыт клад; клад этот – всё тот же – чудо Господа – воскресение из мертвых.
…Из больницы Изобель пришла в сумасшедшем, рок-н-ролльном настроении; она была в силах двигать горы; кроить течения рек; что-то из марвеловских комиксов; а потом настроение начало угасать – как закат; она подумала, что Изерли – это песенка Кейт Перри: «Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения. ПМС у тебя, как у суки, считаю я. Ты в мыслях сидишь и загадками говоришь, наверное, ты не то, что надо мне… То холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Ты прав, но ошибаешься, всё время меняешься. Дерёмся и разбегаемся, целуемся и обнимаемся. Ты, ты ведь не хочешь остаться, ты, но тебе некуда деваться, то холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Кто-нибудь, позовите врача, приступ биполярной любви у меня. На американских горках я застряла, не могу добраться к началу… Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения…»; сначала это её смешило, и она послушала «Hot N Cold» раз двадцать; а потом стала мучиться, что все сама нафантазировала – он и не думал влюбляться в нее; просто себя проверял – может, не Бог ему предназначен; может, попробовать с девушкой замутить; иначе как же узнаешь – только эмпирическим путем, как предполагали Бэкон и Гоббс; и спать она легла совсем угасшая; в депрессии и раздрае – как гостиная после большой вечеринки; это я будто девчонка – влюбленная в кинозвезду, вдруг узнавшая из интернета, что он женится… она его не разлюбит, но он так недосягаем – расстояние, язык, рост, слой общества – все стены мира… Отец и братья вставали рано; она еще раньше; бегала, если нужно на рынок; потом готовила им завтрак; целовала в носы и щечки; убирала, пила кофе с молоком и сахаром; читала – сейчас это был Дик Фрэнсис, «Фаворит»; потом шла и спала еще чуть-чуть; потом готовила себе обед – отец и братья обедали на работе; дом-дом-дом: стирка, уборка; если дел было немного, она ходила в библиотеку, или каталась на велосипеде – иногда очень далеко, к морю; она знала, что их замок стоит прямо на берегу; а вот городок был далековато от моря; люди ездили на пляж на машинах; потом ужин; тихая жизнь, как пруд, зарастающий белыми лилиями; и до звонка она опять уже почти смирилась со своим серым, серебристым, перламутровым одиночеством.
А теперь… будто золотые конфетти падали ей на плечи. Она положила трубку, а внутри звенело: как ты могла так быстро разувериться, это же Он, это же Бог; его чудеса не поддельны; он не циркач; не Гарри Гудини; он настоящий волшебник; отец пил кофе – они любили одинаковый: очень горячий, очень сладкий, с очень жирным молоком; он всё понял, всё услышал; улыбался в чашку; а вот братья сидели и молчали тяжело; молчание можно было даже взвесить – примерно с собрание сочинений Бальзака.
– Это с кем это ты еще не целовалась по-настоящему? – спросил Шейн, старший.
– Со своим будущим мужем, – она подошла к плите и включила её, как ни в чем не бывало; кормить-то их надо.
– Это с кем?
– С парнем из Братства Розы… из замка, – сказал сердито Брэди. – Весь город уже болтает. Она вчера бегала к нему, вся разодетая, в больницу. И подарила ему мамину картину.
– Папа разрешил.
Они посмотрели дружно на отца.
– Я разрешил, – ответил отец.
– Ничего не понимаю, – Шейн стукнул ладонью по столу; всё из посуды звякнуло жалобно. – Может кто-нибудь сказать по-человечески, что происходит? Причем тут парень из замка? Разве они не монахи? Или ты собралась в монахини?
– Он не монах… в общем… он просто там живет… и мы познакомились; на рынке; он любит готовить, он у них вроде как повар…
– Вроде как повар? И где же вы будете жить, когда поженитесь? Там?
Она покраснела, стиснула зубы. Молчать было плохо, но она еще не придумала ответов. Она сама их не знала.
– Они будут жить здесь, если всё сладится, – сказал отец. – Или где им захочется; в Провансе откроют отель; с верандой в клетчатые скатерти. Главное, что наша девочка любит, и её тоже любят. Как это, Изобель? На что похоже?
Она чуть было не сказала про Кейт Перри; но это была не Кейт Перри, конечно; она вспомнила, как они танцевали под Фрэнка Синатру; но Изерли не был таким роскошным, как ночной Нью-Йорк; он был тонким, нежным, хрупким… как расцветающий розовый куст – каждый день вскакиваешь посмотреть, ну что же там – столько бутонов, но они все еще закрыты; и вот… однажды… розовый кулачок раскрылся… и там – Дюймовочка… Изобель вспомнила, как Тео читал Рильке посреди фермерского рынка.
– Пап… это как… Энди Уильямс поет «The time for us»…
Отец подумал, кивнул; сказал: «это… чудесно; я так рад за тебя»; накрыл своей ладонью ее – большой, теплой – как пледом мохеровым; но такой он был грустный; как он скучает по маме, подумала она, как же это ужасно, наверное – жить без того, кого ты любишь больше всех, всего на свете; это как вернуться с войны и не научиться жить в мире.
В восемь утра в больницу поехали Роб и Тео; был туман; такой густой, что даже леса было не видно; будто лес и Рози Кин, и горы, и море – это оставляемый на зиму дом; и вся мебель накрыта белыми чехлами; и джип шел сквозь туман бесшумно, будто огромный парусный корабль, таясь от врага – всё цепи перемотаны, ничего не звякает, фонари погашены, экипаж молчит – «Хозяин морей: на краю земли»; Роб включил негромко радио; «я подремлю немного» сказал Тео; «конечно» ответил Роб; из-за тумана казалось, что джип давно уже на дне моря; Тео думал, что заснет мгновенно, но его укачало из-за этой безвоздушности; он смотрел на Роба сквозь ресницы; он впервые с ним был наедине; Роб был в черных кожаных штанах и сапогах; черном свитере – воротничок и манжеты белой рубашки навыпуск; красивый, как Хан Соло; не свистит, не напевает, курит только и смотрит вперед на дорогу, настороже – вдруг кролик или кошка или бегущий ребенок; «я ничего о нем не знаю, – подумал Тео, – ничегошеньки; откуда он, что любит на завтрак, что читает на ночь; он как шикарное здание, закрытое на реставрацию уже несколько лет; музей драгоценностей; идешь мимо на работу и думаешь – там полно сокровищ; они похожи с Визано; как двоюродные братья; как из одной римской семьи – патрициев, сторонников Помпея, Брута и Кассия»; а потом все-таки задремал; и снилось ему, будто он в чей-то роскошной квартире – черный пол, черная и красная мебель – ищет какие-то важные бумаги, а находит детские книги и начинает их читать, хотя надо спешить-спешить; «приехали» разбудил его Роб, постучав по плечу нежно; дабы у Тео не случился приступ страха и сердцебиения от внезапного пробуждения; Тео просто открыл глаза, обнаружил, что Роб в дороге накрыл его пледом – оранжевым, пушистым; улыбнулся ему; Роб улыбнулся в ответ; «приедем в Рози Кин – выспишься» «всё в порядке, спасибо»; и они поднялись на третий этаж, где держали Изерли; и застали просто сцену из Шекспира – алый занавес раздвигается, все герои на местах, и вот-вот начнется: ван Хельсинг спит на кровати, в верхней одежде, ботинках, раскрыв трогательно рот, эдакий Марти Макфлай из «Назад в будущее»; Тео в очередной раз подивился его красоте – не женственной и не суровой; бархатной, кофейной; роскошной, барочной; и у этого человека нет ни одной фотографии – нельзя; только портрет в семейной галерее; Ричи спит в кресле, – голова на плече, белокурые пряди на безупречном высоком одухотворенном лбу, тени от ресниц серебристые, и рука почти касается пола – длинные романтические пальцы, – будто позирует Делакруа. Йорик и Изерли спят на диване, зарытые в черно-белые пледы, как солдаты в окопы Первой мировой; Изерли в пижаме и тапках – огромных, в форме медвежат; Йорик в одежде – рубашке, пуловере клетчатом – вишневом с черным; пальто его красное валяется на полу, Тео даже вздрогнул – это было первое яркое пятно за утро; будто лужа крови, натекшая с запястья Ричи-Марата; «надо будить» сказал Роб самым обычным на свете голосом – Тео понял, что Роб не увидел всего этого – пятна пальто, Делакруа, Марти Макфлая, окопов Первой мировой; это всё его, Тео, картиночное воображение; уносит в чернильные края; улыбнулся – значит, действительно всё в порядке; а Роб уже толкал ван Хельсинга, Ричи, Йорика – уже не так бережно, как Тео в машине; а будто сержант: «подъем, подъем, даю вам ровно минуту; давайте, самовлюбленные каракатицы, если кто не успеет, не дам спать целую неделю» – что-то из репертуара «Солдата Джейн»; только Изерли никто не будил; да он и не проснулся бы; без катетеров у него опять поднялась температура; Ричи заскрипел зубами; завернул его во все пледы; дал ван Хельсингу на руки; потом Ричи с Тео собрали все вещи, лекарства – для вещей – их было немного: посуда, из белого стекла, несколько пижам, полотенца, книги – была наготове шикарная красная сумка с золотым цветочным узором; «картина» сказал Ричи; «ну давай я понесу, кому как не мне носить картины, я рожден для этого: носить туда-сюда Гогена, ван Дейка, всё такое, – ответил Тео, – главное, стекло не расшибить; вот тарелки с горячим грибным супом в кафе носить – это уже почти высшая математика»; он опять начал побаиваться Ричи – вернее, стеснялся, поэтому нес всякую чушь, шум; Ричи усмехнулся; надел серое приталенное короткое пальто, завязал крест-накрест шарф – черный, отливающий сапфировым, отчего глаза Визановские стали совсем синими – второй яркий цвет за утро; и вышел с сумкой; Тео завернул картину бережно в бумагу, замотал скотчем; и вдруг испугался – подумал, что Визано ждет его за углом, чтобы подставить подножку; Тео упадет и разобьет картину Изерли; ведь картину подарила девушка, нельзя, чтобы она попала в Братство; он сел на пол, и сидел, и накручивал сам себя; с этой картиной в обнимку; в пустой палате; пока дверью не хлопнул Роб.
– Ты где, Адорно? Мы тебя заждались все, Изерли надо срочно в кровать с капельницей… а ты тут расселся…
– Да я… – Тео так обрадовался, что за ним пришел Роб, что сразу мгновенно придумал, почему он всех задерживает. – Я тормоз, прости…