Когда растает снег Березнева Дарья
– Ах, как здесь хорошо! – говорит девочка, обращаясь к Ангелу. – Прошу тебя, давай останемся в этом чудесном месте навсегда! Мне так хочется иметь такие же крылышки!
Ангел кивнул в ответ и растворился в ярком сиянии. А девочка почувствовала, что у неё за спиной уже вырастают маленькие лёгкие крылья. Да такие лёгкие, совсем неощутимые! Словно их и нет.
Вдруг девочка видит: неподалёку стоят её мать и старенькая бабушка, умершая не так давно. Обе они такие просветлённые, такие счастливые и улыбаются. Малютка летит к ним навстречу, обнимает их, плачет от радости. Счастлива она, что снова встретилась и уж больше не разлучится со своими мамой и бабушкой…
Наутро, когда рассвело, за большим каменным домом дворник нашёл замёрзшую девочку: бледное-бледное личико её казалось умиротворённым и счастливым, глаза были закрыты, а на плотно сжатых губах застыла лёгкая улыбка. Можно было подумать, что она всего лишь сладко спит и видит прекрасный сон, – вот как она была хороша. Девочка бережно держала у самой груди какое-то сокровище, с чем ей всего тяжелее было расстаться. Рук отвести было нельзя, поэтому пришлось кое-как достать из-под них драгоценную ношу. В платочек была завёрнута надломленная булочка хлеба…
– Бедняжка замёрзла в ночь перед Рождеством, – говорили люди. – Как всё-таки жаль, что она была лишена возможности радоваться со всеми этому великому празднику!
Никто из них так и не узнал, для кого девочка берегла хлеб, и в каком чудесном месте, среди какой красоты она провела эту святую Рождественскую ночь.
Слепая любовь
В жизни каждого из нас самый дорогой и близкий нам человек – мать. Та, которая носит своего ребёнка под сердцем и, когда настанет положенный срок, в мучениях, определённых самой природой, разрешается от бремени. Она единственный человек, который никогда не предаст, будет рядом и в горе и в радости. Однако как сладкое в больших количествах вредит здоровью, так и чрезмерная материнская любовь приносит скорее вред, чем пользу.
Мать К. развелась с его отцом, когда сыну было всего два года. Во второй раз замуж она не вышла, решив всю себя посвятить заботам о К. Так, благодаря ей, в свои не полные двадцать два К. не имел ни собственных взглядов, ни самостоятельных суждений. Для матери он до сих пор оставался куклой, её единственным сыном и она любила его абсурдной, эгоистической любовью, свойственной всем одиноким натурам, для которых любовь к ребёнку со временем становится смыслом жизни. В свою очередь и К. любил мать настолько сильно, что даже отказался жениться, потому что не хотел предавать её, хотя та не раз просила К. выбрать себе девушку, ведь она так мечтала о внуках! Однако сын никого искать не собирался, говоря, что ему хорошо и с ней. Не мог он делить свою любовь между обеими: кому-то обязательно достанется меньшая часть. Пусть уж лучше всё остаётся как есть, он вполне счастлив рядом с матерью и не ищет другого счастья.
В школе дети глумились над К. во-первых потому, что он хуже всех одевался. И всё оттого, что в его семье не хватало денег даже на самое необходимое: у мамы была маленькая зарплата (она работала швеёй), а отец им не помогал. К тому же мальчик очень быстро рос. «Никакой одежды на тебя не напасёшься», – говаривала мать, сокрушённо качая головой. Во-вторых, К. считался посмешищем всей школы из-за своей непохожести на других. Например, во время перемены он любил уединиться где-нибудь с книжкой, отказывая себе в удовольствии бегать по коридору со сверстниками. Мало того, К. сам придумывал стихи, записывая их куда попало: на парте, в рабочей тетрадке, даже на собственной руке, что уж вовсе считалось чудачеством. Однажды К. отважился показать свои стихи матери. К его огорчению, та не восприняла их всерьёз. Тогда в один день он сжёг все свои рукописи и больше не написал ни строчки. Когда же мать посоветовала сыну заняться делом, К. последовал её совету: после школы он три года подряд пытался поступить в университет и, в конце концов, был зачислен на первый курс. Здесь повторилось всё то же самое, что и в школе. Снова К. по складу своего характера не сошёлся с одногруппниками, снова чувствовал себя лишним в компании студентов, каким-то изгоем. Кончив первый курс, он ушёл из университета по собственному желанию и долгое время утешался мыслью, что хорошего журналиста из него бы всё равно не вышло: для этой профессии нужна хватка, а у него её не было.
К. забросил учёбу и, чтобы помочь матери, устроился консультантом в обувный магазин, но и на новом месте его постигла неудача. Всегда тихий и нерешительный, К. одним своим присутствием раздражал всех вокруг, невзлюбили его и коллеги. А в скором времени представился случай: пропали со склада несколько пар обуви и сотрудники магазина во всём обвинили новичка, хотя К. здесь, конечно же, был ни при чём. Ему пригрозили уголовным разбирательством, однако, поскольку вина его не была доказана, ограничились тем, что лишили предполагаемого вора месячной зарплаты и выгнали с работы.
Придя в тот день домой, К. застал мать в постели. Последнее время она жаловалась на сердце, но работы не оставляла и сидела часами, согнувшись над шитьём: что-то кроила, шила, строчила. Всё боялась лечь на обследование: вдруг что-нибудь найдут? А К. боялся ещё больше, ведь мать была для него всем на свете, он не представлял себе жизни без неё. Теперь же она лежала перед ним умирающая от сердечного приступа и всё, что он мог для неё сделать, это позвонить и вызвать скорую. И К. позвонил. Приехали врачи, сделали укол и уехали, а он остался рядом с матерью, ждал, когда подействует лекарство. Но лекарство не подействовало: в два часа ночи её сердце перестало биться, и К. увидел, что она мертва. Странно: сначала он даже не почувствовал боли. Боль пришла позже с осознанием потери, когда утром позвонила заказчица и спросила, скоро ли будет готово платье. К. стоял с телефонной трубкой в руках и смотрел на стол, где лежало что-то пышное, в белых атласных оборках, затем перевёл взгляд на мать. «Никогда», – сказал он и повесил трубку. Потом отправился на кухню, зажёг свет. К чему экономить, если… Он не дал себе додумать. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы рядом находился человек, которому он мог бы излить свою душу, сбросить с себя этот тяжёлый груз. Но таким человеком была для него мать. И вот её не стало.
К. сидел за столом, обхватив голову руками. В висках его пульсировала кровь: ударялась в мозговую стенку быстрыми нервными толчками и глухо шумела в ушах. Его качало, как на волнах, но сознание было ясным. Ясным до боли. Между тем К. хотел забыть эту ночь, ночь, когда он вместе с матерью потерял самого себя. А может быть, себя он потерял гораздо раньше, когда жил чужим умом, когда не смог реализовать себя в жизни, развить свой талант? Эти мысли не давали К. покоя, они гнали его туда, где лежала та, по чьей вине он стал таким как сейчас. И К., подчиняясь им, забежал в комнату, остановился в дверях. Мать лежала, откинувшись на подушках, беспомощно протянув вдоль тела окостеневшие руки. Несмотря на то, что в комнате всё оставалось по-прежнему, при взгляде на покойницу К. невольно содрогнулся. Ему показалось, что та насмешливо морщит губы. К. подумал: мать своими заботой и любовью загубила его жизнь, а теперь ещё и смеётся над ним, над его горем! Она-то отмучилась, а каково теперь ему! «Это всё ты! Ты!» – неистово крикнул он ей в лицо, но не дрогнуло восковое лицо, покойница продолжала всё также насмешливо улыбаться. Тогда К., словно безумный, метнулся к окну, распахнул его, влез на подоконник и выпрямился во весь рост.
Воскресный день только-только начинался. На востоке солнце медленно выплывало из розовых облаков, прохладный утренний ветер умывал лицо. К. посмотрел вниз. У самых его ног макушками шелестели деревья. Внизу, по тротуару, гуляли ранние прохожие, и никто из этих людей не знал, что через минуту какой-то сумасшедший выбросится с восьмого этажа, чтобы навсегда освободить себя от того, что они называют жизнью и чему за все эти годы К. так и не научился.
Сложная техника
Стою на остановке, жду транспорта ехать домой. На улице жара. Стоишь, птом обливаешься. Да к тому же ещё время пик, так просто не уедешь. Стою полчаса, час. Наконец, подъезжает маршрутка, останавливается. Водитель выходит и идёт через дорогу в ларёк, освежиться. Подбегаю я к маршрутке самый первый и вижу, что места рядом с водителем заняты. На одном сидит девушка с книжечкой – блондинка лет под тридцать, солидная такая дама, а на другом, что ближе к двери, её пакеты лежат.
– Можно к Вам? – спрашиваю.
– Да, – говорит она.
Я не без труда открываю дверцу. Влезаю. Ей приходится оторваться от своей книжечки и убрать пакеты с сиденья. Усаживаюсь. А у самого сердце не на месте: окошко-то раскрыто. Надует. А мне болеть нельзя. У меня, врачи говорят, иммунитет слабый. Продует – пиши пропало.
– Не подскажете, как здесь окно закрыть? – обращаюсь я к дамочке.
– Понятия не имею, – нехотя отвечает та. – Я знаю также как и Вы. Придёт водитель у него спрсите.
Сидим, ждём водителя. Смотрю в зеркальце дальнего вида, а в салоне ни одного места свободного не осталось. Людей набилась тьма. Так что переходить неохота. А ведь, – думаю, – как пить дать, водитель скажет, не устраивает – пересаживайтесь в салон. И решил я тогда жать подряд на все кнопки. Сложная техника, но ничего. Вдруг повезёт и окошко закроется. Нашёл какую-то чёрненькую кнопку, нажал – щелчок. Ну всё, – думаю, – что-то я не то сделал. Жди беды!
И точно. Возвращается водитель – полный такой, здоровый верзила в кепке и спортивной майке с шортами, а под мышкой у него бутылка холодного каса. Садится, начинает заводить машину.
– Можно ли окошко прикрыть? – спрашиваю. – Дует.
Он смотрит на меня, как на ненормального, потом говорит:
– Если Вам дует, пересаживайтесь в салон.
А я уже и сам не рад, что сел на переднее место. Уже я слышу у себя за спиной недовольные голоса пассажиров: «Ну, поехали, сколько можно!» В самом деле, сколько можно? Хочу выйти, чтобы пересесть – не получается, дверца не открывается. И тут я догадываюсь, в чём причина. Эта чёрная кнопочка блокирует дверь. Это, значит, я нажал на неё и теперь не могу выйти. А признаться в том, что я щёлкал в машине без водителя, неудобно как-то. Вот и верчусь, как уж на сковороде. Знаю, в чём причина, а сказать не могу.
– Что такое, – говорю, – не открывается! Наверно, заклинило.
– Так Вы же сами и закрыли дверь, – резонно замечает дамочка и нажимает на чёрную кнопку.
Дверца, само собой, благополучно открывается. Ну, змея, – думаю, – всё сечёт, за всем следит, а сама говорит, что не разбирается!
– Слушайте, давайте мы с Вами местами поменяемся, – неожиданно предлагает она.
А мне только того и надо было.
– Давайте, – с радостью соглашаюсь я. – Спасибо большое. А то мне, знаете ли, нельзя болеть: горло.
Сначала сказал и потом только понял, что глупость сморозил. Моя соседка так и подскочила.
– А кому болеть можно? Мне что ли?!
Я благоразумно молчу, потому как сказать на это нечего.
– Вам, например, можно болеть? – обращается бойкая на язык дамочка к водителю и, не дожидаясь ответа, говорит мне: – Вот видите, никому нельзя!
Я чувствую себя убитым и совершенно уничтоженным. Для меня это публичный скандал. С горем пополам выхожу из маршрутки и меняюсь с дамочкой местами. Она уступает мне своё место, ближе к водителю, а сама садится с краю, на моё место. Слава Богу, наконец-то поехали!
Всё. С этого дня решил копить деньги. Сто рублей у меня уже есть, осталось только на работу устроиться. Вот заработаю и куплю себе машину. Чтобы в кнопочках разбираться. Всё-таки с дамой неудобно вышло.
Страницы любви
Воскресенье
Меня зовут Маша… Маша Глебова… сама не знаю, зачем я пишу это, ведь свое собственное имя мне прекрасно известно, а этот дневник недоступен никому, кроме моих рук. Но дневник – это отражение души, исповедальня, только ему я могу доверить самые сокровенные мысли и чувства. В монастыре не принято рассказывать, что у тебя на сердце, о том, что тебя тревожит. А бумага примет все, потому здесь я буду писать то, что хочу, что диктует мне моё сердце, пусть даже это и бессмысленно. Для других, но не для меня.
Почему я начала писать сегодня? Наверное, потому что началась новая жизнь. Я была простой девочкой, живущей при монастыре. А теперь я – инокиня. Монахиня. Как это непостижимо и странно! Новая одежда, новые, неведомые доселе чувства, новое настроение – всё новое. С этого дня я умерла для мира и свидетельство тому – чёрная одежда.
Жалею ли я, ведь постриг в рясу отрезал меня от всего мирского и, даже если сильно-сильно захотеть, назад уже не вернешься. Нет, не жалею. Монастырь – мой дом, здесь матушка Серафима и сестры, заменившие мне родных. И бабушка, моя любимая бабушка, так хотела, чтобы я безраздельно принадлежала Богу… Так что нет, я не жалею ни капельки, ни мгновение. Я счастлива, а что ещё может понадобиться человеку?
Я до сих пор хорошо помню то утро, когда бабуля отдала меня в женский монастырь на воспитание, запомнилось всё до мельчайших подробностей, как будто это было только вчера. В то утро бабушка повязала мне на пышные, золотисто-рыжие локоны большой белый бант из тафты, надела нарядное светло-розовое ситцевое платьице, чёрные башмачки и привела к воротам монастыря, где мы так часто бывали на воскресных службах. Там нас с бабушкой уже ждала настоятельница – матушка Серафима, высокая, стройная, как свеча, женщина лет сорока пяти, со светлым, одухотворённым лицом и внимательными серыми глазами. Ласково посмотрев на меня, она сказала, так тепло и нежно: «Ну вот, Мария, тебе уже восемь лет. У нас при обители есть школа для девочек, в ней ты будешь учиться и жить вместе с нами».
Как мало я тогда понимала, не догадывалась, почему бабушка вдруг отказалась от моего воспитания и отдала единственную внучку этой ласковой, но незнакомой женщине. Я не хотела, протестовала, чуть не заплакала даже, но бабушка погладила меня по голове сухой, морщинистой рукой и сказала растроганно: «Ну что такое, Маша? Ты уже большая девочка и должна понимать, что я не могу быть с тобой вечно. Ступай с матушкой Серафимой, внученька!» А в глазах её блестели слёзы…
Она умерла через месяц, а я даже не успела с ней проститься.
С тех пор прошло уже десять лет, а я всё ещё плачу. Как та маленькая девочка, ощутившая себя безмерно одинокой в огромном, жестоком, переполненном людьми мире. Я помню, как обернулась тогда, в последний раз взглянула на бабулю. Она стояла у монастырских ворот и задумчиво смотрела нам вслед. Лучи утреннего солнца освещали её маленькую фигуру в белом, аккуратно повязанном платочке и строгом тёмном платье с высоким кружевным воротником…
Такой она мне снится по сей день и всякий раз мне хочется затянуть сон, чтобы подольше оставаться с ней в том времени, когда мы были очень счастливы, снова прожить те дни.
Но ничего уже не вернуть – я всегда просыпаюсь, и глаза щиплет от слёз…
Но сегодня мне не хочется плакать. Наверное потому, что мечта бабули сбылась, там, на небесах она радуется за мою душу, сделавшую правильный выбор. И частичку этого счастья я ощущаю в себе, прямо под сердцем. Она сияет, как солнечная песчинка и от этого мне так хорошо, так тепло… Даже нет сил выразить это удивительное чувство.
Сейчас уже вечер близится к ночи. Давно стемнело. Я смотрю в окно своей кельи и вижу звёздное небо. Как оно прекрасно… Словно на тёмно-тёмно-синем бархате кто-то рассыпал серебряные бусины, они раскатились и сложились в узоры, по которым язычники когда-то строили ошибочные версии мироздания и выдумывали Богов. Нет, небо – это такое же творение единого Бога, как и земля. И это воистину замечательное его произведение. Мне кажется, что звёзды – это маленькие окошечки, через которые за нами, людьми, присматривают ангелы и души умерших. Ночью, когда темно и ничего не видно, когда по земле ходит искуситель, они выглядывают в эти оконца из царства небесного и берегут нас, глупых, слабых. А вон оттуда, с той звезды, что ближе к западу, на меня смотрит бабушка. Я верю в это до дрожи, а значит – это правда.
Рваная кромка леса, что нижняя челюсть зубастой пасти, тянется к звёздам. Как будто хочет съесть, проглотить, чтобы никто никогда больше не любовался, чтобы ангелы нас не видели, не помогали. Но лесу это не удастся. Потому что это лишь чёрные ели, как бы стары они ни были, до звёзд всё равно не достанут. И мне не страшно, я прочту молитву и лягу спать. Пусть мне приснится бабушка. И я не заплачу утром.
Понедельник
Вчера долго не могла уснуть, вспоминала бабулю. Мне кажется, я никогда её не забуду, никогда не перестану проливать слёзы всякий раз, думая о ней. Со вчерашнего дня для меня началась новая жизнь, а я не знаю рада ли? Вчера радовалась словно ребёнок, получивший новую игрушку, теперь же… Но это неважно, потому что счастлива бабушка. Помню, как однажды она сказала мне: «Вот вырастишь и будешь Бога молить за всех нас, грешных». Я тогда очень удивилась и спросила: «Неужели и ты, бабуля, грешная?» До того мне это казалось невероятным. А она мне в ответ: «А то! Все мы грешны перед Ним, так и запомни. Безгрешен, Машенька, один Господь Бог». И я решила когда вырасту непременно исполнить бабушкину мечту и сделаться Христовой невестой. Так в народе принято называть монахинь, давших обет безбрачия. Вчера и я дала обет безбрачия. Это значит, что теперь мне ЗАПРЕЩЕНО любить, что я НИКОГДА не выйду замуж, НЕ СМОГУ иметь детей. Сначала всё внутри меня противилось этой мысли, я не понимала и рассуждала так: «Разве можно запретить человеку любить? Это всё равно, что запретить ему дышать. Без воздуха нельзя жить как и без любви. Запрет на любовь? Но ведь Бог есть любовь. Сын Его ради любви к нам, смертным, сошёл на землю и принял страдание, чтобы даровать людям жизнь вечную. Сам Христос завещал нам любить друг друга, как и
Он возлюбил нас». Потом поняла. Ведь я невеста Христова. А разве может невеста любить кого-нибудь кроме своего жениха? И как девушка, выйдя замуж, покидает родительский кров, чтобы идти со своим мужем в его дом, так и мы, Христовы невесты, оставляем суетный, полный соблазнов мир, своё временное пристанище, и уходим в дом Божий. Умираем для мира, чтобы жить для Бога. Великая и страшная жертва. Всё равно что похоронить себя заживо. Хватит ли сил?…
Теперь в моей келье темно и я зажгла огарок свечи. Медленно стекает янтарный воск, горячий и чистый как слёзы праведника. Я думаю, что горящая свеча – это символ кратковременности нашей земной жизни. Пусть жизнь её коротка, зато прожита не зря: она живёт и сгорает, чтобы дарить людям свет, она являет собою пример для каждого из нас: мы, подобно ей, должны гореть любовью к Богу и освящать свой путь добрыми делами.
Воскресенье
За эти дни произошло мало чего интересного. Время проходит как-то однообразно: утреннее правило, работа, кратковременный отдых, опять работа, вечерняя молитва. Я была занята, бегала по поручениям матушки, так что не оставалось ни сил ни времени брать в руки дневник. Зато с сегодняшнего дня взяла себе за правило писать ежедневно.
Устала я за день, нелегко приходится, а ведь раньше моим послушанием было присматривать за монастырским садом и цветником. В школе, в перерывах между занятиями, всё, бывало, брожу с молитвенником в руках по тенистым аллеям нашего сада или, в молитвенном экстазе, стою на коленях под сенью вечно зеленеющего дуба, что растёт у монастырского озера, и смотрю на бескрайнее небо, на стремительно бегущие по нему причудливые облака.
Я и сейчас предпочитаю уединение, когда можно предаваться безмолвному созерцанию Творца в Его творениях. Всё в природе славит своего Создателя – каждая травка, каждая былинка, тем, что живёт, дышит, существует. Смотришь, к примеру, на благоухающий розовый куст или на скромные синие колокольчики, притаившиеся в густой траве, или на свободно порхающую над цветником легкокрылую бабочку, и прославляешь Бога, любуясь творением рук Его.
Но теперь я не могу подолгу заниматься своими любимыми цветами: настоятельница благословила меня помогать на кухне и в трапезной. Это послушание самое тяжёлое, мы с сестрой Агатой с утра до вечера на ногах, ни минуты покоя. Агата – стройная голубоглазая девушка в маленьком синем платочке на белокурой голове и открахмаленном фартуке поверх скромной монастырской одежды, – моя школьная подруга. Она одних со мной лет, но пришла сюда позже меня. Родители отдали её в закрытую школу для девочек, чтобы оградить от дурного влияния сверстников. По собственному желанию Агата осталась при монастыре послушницей и сейчас думает принять постриг. Но она ещё не сообщала о своём намерении родителям. Мать с отцом живут в городе и навещают её обыкновенно раз в месяц, так что на днях они должны приехать и Агата волнуется, одобрят ли они её выбор безраздельно посвятить себя Богу.
На сегодняшнем утреннем богослужении после литургии отец Сергий, наш духовный наставник, говорил проповедь о пользе послушания и смирения. Отца Сергия я знаю ещё со школы – он преподавал у нас в классах Закон Божий. Это седенький благообразный старец с тёплыми улыбающимися глазами, он похож на одного из тех ветхозаветных старцев, каких принято изображать на иконах. У него плавные медленные жесты и речь тоже медленная, размеренная. Но когда он начинает что-то рассказывать, невольно заслушиваешься, пропускаешь через себя каждое его слово. Я заметила, что все люди внимательно слушали нашего батюшку, подавшись вперёд к самому амвону. Эта воскресная проповедь начиналась евангельскими словами: «Блаженны кроткие сердцем, ибо они Бога узрят». Однажды и я увидела в небе Христа. Он возлежал на облаке в белых воздушных одеждах, улыбался и благословлял меня. Но я никогда не рассказывала об этом видении, даже матушке Серафиме, а от неё у меня секретов нет. Эту великую тайну я могла бы поверить только бабушке.
Окончив проповедь, отец Сергий всем давал целовать крест. В храме у нас душно, на дворе жара, солнышко припекает, стоишь из последних сил, а когда приложишься ко кресту, сразу легче становится, и откуда только силы берутся!
Понедельник
Сегодня к нам приехали родители Агаты, на этот раз не одни, а с молодым человеком, выбранным ей в мужья. Все трое пришли к концу литургии. Мать с отцом поджидали дочь у дверей храма, а чуть поодаль от них стоял рослый парень лет двадцати и, не зная чем себя занять, играл с камешком – ловко подбрасывал его вверх правой рукой, а ловил левой.
Клавдия Михайловна, мама Агаты, совсем не похожа на свою дочь – это низкорослая, полная женщина с крашеными огненно-рыжими волосами и блеклыми голубыми глазами, а отец Агаты высокий, статный мужчина в возрасте, что особенно заметно по уставшему, печальному взгляду серых глаз и лёгкой седине на висках и в бороде.
Едва завидев Агату, мать бросилась ей навстречу и, плача от радости, обняла и расцеловала её, тогда как отец вёл себя более сдержанно: он поприветствовал дочь, крепко обняв её и прижав к груди. Подошёл молодой человек, поздоровался, представился: Андрей. Я заметила, что он немного оробел. Видимо, парень не знал, о чём можно говорить с такой несовременной девушкой в длиннополой невзрачной одежде послушницы, не мог найти подходящую тему для разговора, чтобы поддержать знакомство. Агата поначалу тоже смущалась, краснела, стояла потупившись, боясь поднять глаза на постороннего мужчину. Но тут на помощь пришла Клавдия Михайловна, посыпались вопросы: как она? Чем занимается? Хорошо ли ей здесь живётся? Не пора ли вернуться домой? Агата побледнела, но постаралась скрыть охватившее её волнение, спросив мать, всё ли у них в семье благополучно? Однако в трапезной, за чашкой чая, Клавдия Михайловна повторила свой вопрос и, не дождавшись ответа, выложила всё начистоту. Цель их приезда – забрать дочь из монастыря. Завтра Андрей, её жених, приедет за ней, а пока что она должна собрать свои вещи и приготовиться к отъезду.
Агата сидела ни жива ни мертва. Она держалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. Зная смиренный нрав своей подруги, я поняла: никогда она не посмеет признаться матери, что хотела принять постриг, безропотно покорится родительской воле как Божьей. Мне это было бы не по силам, я не смогла бы, как сестра Агата, сдаться без борьбы. Хотя, наверное, это и правильно, ведь послушание – высшая ступень добродетели. Трудно, очень трудно человеку полностью отсечь свою волю, смириться перед Богом. А поскольку наша воля, нередко приводящая к самоуправству, – проявление бесовской гордости, надо сперва избавиться от этой губительной страсти. Именно поэтому в монастыре у каждого своё послушание, например, на клиросе, в просфорне, на монастырском подворье, в пошивочной мастерской… Послушание избавляет нас от гордости, учит смирению. Как сказал на проповеди отец Сергий: «От послушания рождается смирение, от смирения же бесстрастие».
Сейчас уже за полночь. Смотрю в окно своей кельи и вижу ночное синее небо, сплошь затянутое туманом, а сквозь него силятся пробиться звёздочки. Неверное, это сделал враг рода человеческого, чтобы ангелы из своих окошечек-звёзд не видели людей, чтобы молитва наша не долетела до Бога. Туман повсюду. Он укрывает, словно погребальным саваном, наш монастырский дворик, стелется по полям и равнинам. Неясно чернеющая вдали зубчатая кромка леса сливается с небом, очертания предметов стираются и всё теряется в туманной мгле…
Вторник
Ещё с ночи зарядил частый дождь, предвестник разлуки, а вечером уехала от нас сестра Агата. Мы провожали её до ворот. Никогда не забуду, как она плакала, прощаясь с нами. Ей было жаль расставаться с тихой монастырской жизнью, не хотелось возвращаться в мир. Мне запомнилось лицо Агаты, сегодня особенно тонкое и бледное, её большие, прозрачные от слёз глаза, дрожащие губы…
Она простилась с каждой из нас, всякий раз кланяясь в пояс и повторяя: «Простите, Христа ради!». А перед матушкой игуменьей опустилась на колени и руку ей в благодарность поцеловала. Когда сестра Агата прощалась со мной, она сняла со своей груди и отдала мне на память маленький кипарисовый крестик из священной Иерусалимской земли, попросив молиться за неё.
Вечерняя трапеза давно кончилась, сёстры разошлись по своим кельям, и теперь читают келейное правило. Одна я не могу собраться с мыслями, сосредоточиться на молитве. Я прижимаю к груди кипарисовый крестик, мой драгоценный подарок, и думаю о том, что сегодня я пережила второе в своей жизни прощание.
Я слышала, что для тех, кто привык душой к уединению, снова окунуться в бурлящий водоворот мирской жизни – равносильно смерти. Но так ли уж плохо будет моей подруге? По крайней мере выйдет замуж, заживёт в кругу семьи… Но что это? Уж не завидую ли я ей? Ведь я сама, сама сделала выбор. Никто меня к этому не принуждал. Я могла бы уйти из монастыря, достигнув совершеннолетия, но куда идти? У меня нет ни дома, ни родных. А при монастыре я выросла, он стал мне вторым домом, так почему же мне было не остаться здесь? И если я теперь о чём-либо жалею, это лишь минутная слабость. Нужно прочесть молитву и всё пройдёт. Бог не оставит меня.
Среда
Сегодня четвёртый день моего послушания в трапезной. На место сестры Агаты моей старшей помощницей назначили монахиню Евлалию. Это наша экономка. Суровое, изборождённое морщинами аскетическое лицо, холодный взгляд потухших бесцветных глаз. Говорят, что глаза – зеркало души. Значит, и душа у неё с годами стала такая же холодная. Было время, когда сестра Евлалия горела любовью к Богу и людям, но со временем пыл в её душе угас и там, где раньше пылал огонь, остались лишь потухшие уголья, превратившиеся затем в холодный и серый пепел.
Сестра Евлалия, видимо, буквально понимает свою должность экономки, потому и считает себя обязанной экономить на всём и на всех: на материи, свечах, книгах, продуктах. Она экономит даже на себе – иной раз предпочитает не есть, чтобы «не объедать монастырь». По её мнению, я неэкономно расходую продукты, так что основную работу в трапезной сестра Евлалия взяла на себя. Благодаря этому я стала раньше освобождаться и могу теперь больше времени уделять нашему садику.
Жаркое июльское солнце янтарным блеском озаряет всё вокруг. Я вижу, как горит пожаром в его лучах купол нашей церковки, как на траве свет и тень сплетаются в объятиях, образуя под деревьями ажурное покрывало. Ласковые солнечные зайчики прыгают по двору, они щекочут мне лицо и слепят глаза, а у входа в трапезную нежится на солнышке наша любимица Мурка.
В этот день у меня случилась маленькая радость: расцвёл куст белых роз. Белый цвет – символ чистоты и невинности, любимый бабушкин цвет. Я посадила этот куст прошлым летом, в день своего ангела. Теперь он вырос, и на нём распустились первые цветы. Я выбрала самую красивую розу, наклонилась и поцеловала её шелковистые лепестки.
Какие они нежные! Стоит задеть неосторожно рукой и хрупкая красота рушится, осыпается сплошным белым дождём…
Четверг
Теперь ночь. В бесконечном просторе Вселенной серебрится бледное око луны. Наверное, это и есть Всевидящее Око Божье. Не луна, а Бог смотрит мне в душу и видит все мои мысли, чувства.
Сегодня в церкви был мой черёд продавать свечи, и я всю службу провела за свечным прилавком. Он стоял в толпе слева от меня, такой высокий, широкоплечий, с вьющимися тёмными кудрями и аккуратной бородкой. С первого взгляда я узнала в нём художника. И не ошиблась. Смотрю на него, а сама думаю: «Боже мой, что же я делаю? Нельзя ведь мне, нехорошо это. Хоть бы люди ничего не заметили». Забыла я, грешная, что суда надо бояться не людского, а Божьего. Наши глаза встретились, и его взгляд смутил меня. Почувствовав, что краснею, я поспешила отвернуться.
Начали петь «Иже херувимы». Перебирая чётки, я старалась сосредоточиться на молитве, отложить «всякое житейское попечение», но у меня ничего не получалось. Интересно, ушёл он или всё ещё здесь? Я долго не осмеливалась посмотреть в его сторону, страшась и в тайне надеясь снова увидеть его. Наконец, решилась. Он стоял там же и, подняв голову, с интересом рассматривал храмовые росписи на стенах под куполом. Потом обратил внимание на мою любимую картину – «Иисус в Гефсиманском саду». Она написана в нише над царскими вратами и изображает момент, когда Господь наш ещё колеблется как человек и молит своего небесного Отца, чтобы «миновала его чаша сия», но при этом со смирением добавляет: «впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Христос в сияющих белизной одеждах изображён стоящим на коленях посреди пышно цветущего ночного сада. Он простирает руки к небу, в очах, молитвенно устремлённых на звёзды, радужными жемчужинами сверкают слёзы, по измождённому лицу струится кровавый пот. В облаке над Его головой Бог-отец десницей благословляет своего Сына на страдания, а в другой руке держит терновый венец.
Я заметила сходство написанного на картине Спасителя с этим юношей, и мне стало страшно. Говорят, что лукавый, искушая человека, может принять даже облик Христа. Вдруг это дьявол смущает меня?
После службы незнакомец подходит ко мне. Я вижу это и принимаюсь раскладывать свечи, делаю вид, что занята своим делом. «Девушка, почём у вас свечи?» – спрашивает. Я сама не своя, еле языком ворочаю, насилу вымолвила. Тогда он просит дать ему одну свечу за десять, а сам протягивает мне сто рублей. Я отсчитываю ему сдачу – не берёт, говорит, что это, мол, жертва на храм. Взглянула я на него, а он стоит передо мной и улыбается. Тогда и я несмело улыбнулась ему в ответ, а у самой сердце бьётся так, что, кажется, готово вырваться из груди. «Девушка, у вас очень красивые глаза и обаятельная улыбка». Его слова вернули меня к действительности, и я, испугавшись, выбежала из храма. Я бежала, сгорая со стыда, не зная, где укрыться от людских глаз. Кинулась было вглубь сада, но мне не удалось уйти. Он нагнал меня и теперь шёл рядом. «Извините, ради Бога, не хотел вас пугать. Разрешите познакомиться. Меня Сергеем зовут, по специальности я художник-реставратор. В этом году окончил Российскую академию художеств и теперь вот приехал в ваши края на практику. Вам, случайно, рабочие-реставраторы не требуются?» Я сказала, что такие вопросы надо решать с нашей настоятельницей, она здесь всем руководит, и объяснила, где её найти. Он поблагодарил меня и ушёл, обрадованный.
В моей келье тихо. Только слышно как за окошком взволнованно стрекочут, переговариваются друг с другом цикады. Не спится. Тревожно на душе. Я пытаюсь разобраться в себе, в своих чувствах и понимаю одно: мои мысли полны им. Как сейчас вижу перед собой его кроткие васильковые глаза, приветливую улыбку. Господи, помоги! Укрепи рабу свою!
Пятница
Проснулась раньше обычного. На дворе ещё темно, три часа утра только, но спать совсем не хочется. Милый мой блокнотик, одному тебе я могу довериться – ты всё стерпишь, не выдашь меня.
Что со мной происходит, не знаю, не понимаю, чувствую только, что пропала я. Матушка Серафима дала добро на то, чтобы он жил и работал при монастыре. Я и рада и боюсь этого. Ведь это значит, что мы с ним теперь будем каждый день видеться. А если он заговорит со мной, станет спрашивать о чём-нибудь? Не могу же я отвечать ему при сёстрах! Обязательно расскажут настоятельнице, а она мне выговор сделает. Как быть, как держать себя с ним, не знаю.
За размышлениями время проходит незаметно. Опаздываю на утреннее правило. Бегу. Вот и храм Божий. «Пред дверьми храма Твоего предстою, и лютых помышлений не отступаю» – это обо мне.
Прибегаю. Сёстры уже в сборе. Опоздала на целых полчаса. Матушка смотрит на меня из-под насупленных бровей. Сердится. Господи, помилуй и прости меня, грешную!
Вот уже и акафист начался, а его всё нет. Наверное, потому, что рано ещё. А вдруг он передумал и не придёт? Если так, обрадуюсь я этому? Не знаю. Вряд ли. Говорят, запретный плод всегда сладок…
Служба кончилась. Люди подходят под благословение и начинают расходиться. Я замечаю его – блуза под рабочим комбинезоном расстёгнута у ворота, так что видно загорелое тело, глаза, сияющие, что два хрусталика, смотрят задорно и весело. Подмигивает мне, смеётся: «Здравствуйте! С добрым утром вас!» Я не отвечаю ему, боюсь, вдруг сёстры заметят. Хочу уйти. «Погодите, не убегайте! Вы, что же, стесняетесь меня?» Молчу. «Это ничего, я уверен, мы с вами ещё подружимся. Работы у меня, как говорится, непочатый край, так что я здесь надолго». Не стала слушать его, убежала. Заперлась в келье. Плачу. Так обидно, хочу заговорить с ним и не могу, потому что грех это. Перед Богом грех, а перед ним как-то неловко получается. Неловко не ответить и отвечать страшно. О чём мне с ним говорить, ведь я совсем не знаю жизни? Боюсь, мы не поймём друг друга. И потом, вдруг он только смеётся надо мной, а я всё принимаю всерьёз? Или, что самое худшее, скажу что-нибудь не то, что-нибудь смешное и нелепое?
Интересно, что значит дружба между мужчиной и женщиной? Я смутно себе это представляю. Он сказал, что мы будем друзьями. Разве это возможно, если мне запрещено разговаривать с ним? Не понимаю я, почему так. Разве что дурное из этого выйдет? Что это, страх поддаться соблазну? Но ведь все, принявшие постриг, теряют свой пол, уподобляются ангелам небесным. Про нас в Евангелии сказано: «Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного». Он не может видеть во мне женщину. И, значит, мне нечего бояться. Что-то новое и чудесное неслышными шагами вошло в мою жизнь, нарушило душевный покой, молитвенное уединение, но Господь поможет мне не упасть, я выстою в борьбе с искушением.
Суббота
После утреннего богослужения настоятельница подозвала меня к себе и сказала, что освобождает от работы на кухне. На моё место она назначила другую сестру, а меня благословила помогать «рабу Божьему Сергею». Я была счастлива. Сама судьба сталкивает меня с ним.
Я узнала о Серёже много нового. Оказывается, он круглый сирота: без матери, без отца. Его бабка по отцу после смерти сына отказалась от внука, и Серёжа с пяти лет воспитывался в детдоме. Ещё ребёнком он проявил свои творческие способности, и его отдали в специальную художественную школу, а после её окончания Серёжа поступил в институт на близкую ему специальность. Он приехал к нам на практику, а потом вернётся в Москву и устроится на каком-нибудь крупном предприятии.
Я внимательно слушала Серёжу, следила за каждым его жестом, движением, и чувствовала, что он нравится мне с каждой минутой всё больше и больше.
Я рассказала ему о себе: о том, что мои родители тоже погибли в автокатастрофе, когда я была совсем маленькой девочкой, что двух лет от роду осталась я на воспитании у доброй, любящей бабушки, что в восьмилетнем возрасте была отдана ею в святую обитель, и мы так разговорились, что не заметили, как прошло время.
Весь день Серёжа работал в нашей церкви над алтарной иконой Нерукотворного Спаса. Эта икона самая древняя. Краски на ней давно потрескались от времени и свисали безобразными цветными лохмотьями, как убогое рубище нищего калеки, поэтому сперва нужно было восстановить живопись, а уж потом заниматься расчисткой поверхности, чтобы вернуть первоначальный вид. Всё это я узнала от Серёжи. Он настоящий профессионал в своём деле. Смотрю на него и удивляюсь – каждый штрих, каждый едва заметный мазок на почерневшем от времени строгом лике Спасителя – как это всё точно, выверено. Одно слово – талант. Искра Божья.
Воскресенье
Мы с Серёжей перешли на «ты» и он стал звать меня Машенькой, не при сёстрах, конечно. Сначала как-то неудобно было, стеснялась я, а потом ничего, привыкла. Он показал мне свою рабочую комнатку во флигеле. Флигель этот находится на территории монастыря недалеко от сестринского корпуса. Внутри это маленькая полутёмная келья с дощатым полом и потемневшими от копоти стенами, где, несмотря на пожар, ещё сохранился горьковатый запах слежавшихся холстов и приторный специфический запах красок. В святом углу перед иконой Богоматери изумрудным огоньком теплится лампадка, вдоль стены – видавшая виды продавленная кушетка, у окна стол и табурет со сломанной ножкой, а в углу за дверью стоят прислоненные к стене ветхие мольберты с натянутыми на них полуистлевшими холстами в старых деревянных рамах. Раньше здесь была иконописная мастерская, где жил и подвизался монах– молчальник старец Лука, потомственный иконописец, погибший в своей келье от пожара два года тому назад. Мне вспомнилась история его чудесного жития, и я рассказала её Серёже.
Преподобный Лука святостью своей уединённой жизни сподобился от Бога дара чудотворения и помогал приходившим к нему людям. Однажды он исцелил умиравшую от дифтерита девочку. Убитая горем мать принесла её на руках в келью старца и он, помолившись, дал испить больной крещенской воды, называемой по-гречески «Великая агиасма», что значит великая святыня. На следующий день родители девочки пришли к старцу благодарить его за исцеление. Однако преподобный Лука написал на дощечке: «Аз есмь червь недостойный. Бога благодарите». Наверное, он запрещал рассказывать о совершённых им чудотворениях, чтобы принять награду за свою благочестивую жизнь не на земле, от людей, а на небе, от Бога, чтобы «иметь сокровище на небесах».
Все созданные им иконы старец Лука писал с самих святых. Монахиня Досифея, приносившая ему в келью трапезу, рассказывала как он, бывало, сидит перед холстом, по лицу его блуждает умиротворённая улыбка, а глаза устремлены на кого-то невидимого, чьё присутствие хотя и незримо, но ощущается сердцем. В такие минуты она останавливалась на пороге в благоговейном трепете и, затаив дыхание, наблюдала, как из-под умелой руки старца выходит образ его небесного гостя. Но об этом тоже запрещалось говорить.
Смерть свою преподобный Лука предвидел заранее. Последние дни он почти не выходил из флигеля, жил там затворником, даже людей к нему не допускали. У нас в монастыре поговаривали, что старец грехи замаливает. Ходили слухи, будто в молодости Илья (так звали преподобного Луку до пострижения) убил свою невесту. Недобрый человек оклеветал её перед ним, будто бы она с другим гуляла, а Илья, напившись с горя, зарезал девушку. Но до суда дело не дошло: успела она сказать родным, что не виноват он, что сама она себя порешила. И убийца был оправдан, оправдан перед людьми, но не перед Богом, который всё видит, всё знает. Забросил Илья своё ремесло, не мог он после случившегося писать иконы. В ушах его неотступно звучали слова умирающей, и голос совести не давал ему покоя. Наконец он не выдержал – явился в полицию и сознался во всём. Однако там не восприняли его слова всерьёз и посоветовали меньше пить. Но Илья во что бы то ни стало хотел искупить свою вину страданием. Он добровольно покинул мир и после семи лет послушания, проведённых в молитве и покаянии, сделался монахом…
Я рассказывала быстро, с волнением в голосе. Из глаз моих ручьём текли слёзы, я всей душой переживала то, о чём говорила. А Серёжа, глядя в моё раскрасневшееся, взволнованное лицо, улыбался мне одними глазами. Боже, какой он всё-таки красивый и замечательный!
Понедельник
Не знаю, что делать, запуталась совсем. Нехорошо, наверное, что я с ним общаюсь. Но ведь грех, это когда чувствуешь, что поступаешь дурно, когда в душе остается неприятный осадок, а с ним рядом мне хорошо. Так хорошо, будто я заново жить начинаю.
Последнее время мне снится, что выросли за спиной у меня два больших белых крыла и что я летаю на них высоко под облаками. Всё это светлые, добрые сны. Сердцу легко и свободно. Так бы и не просыпалась, спала себе вечно.
В детстве я часто видела такие сны. А однажды мне приснился рай. Там было очень красиво. В пышно разросшемся саду цвели и благоухали розы, всюду росли удивительные деревья, а на ветвях их пели свои волшебные песни сладкоголосые райские птицы. И среди всей этой красоты я видела фигуру высокой стройной женщины в сияющем подобно солнцу одеянии. Прекрасные черты её лица – тонкие брови, ясные синие глаза, улыбающиеся губы – всё в ней было мне знакомо, как будто я её уже давно знала и любила. Моя мама рано умерла и я плохо её помнила, но почему-то была уверена, что эта женщина в белом именно она. Об этом чудесном сне я не рассказывала даже бабушке.
Когда я жила с моей любимой бабулей, я была счастлива, поэтому мне снились такие необыкновенные сны, и теперь, как повстречала Серёжу, чувствую себя счастливой. Но иногда мне кажется, что не к добру мы с ним встретились. Погубит он меня.
Интересно, чем я ему приглянулась? Смотрю на себя в зеркало и ничего особенного не вижу: худое бледное лицо, невзрачные серые глаза, на щеках совсем не осталось румянца. А он, чудак, говорит, что я самая красивая.
Днём, пока Серёжа работал в церкви, мы беседовали с ним о Боге. Он спрашивал, я отвечала. Зачем Господь посылает человеку скорби? Чтобы испытать каждого из нас, потому что лишь в скорбях познаётся человек. Бог даёт испытание каждому по силам. Наш удел – терпеть и благодарить Господа за всё. Как сказал многострадальный Иов: «Бог дал, Бог и взял». Так и мы должны со смирением нести свой крест и верить. «А за какие грехи Бог отнимает у ребёнка родителей и лишает его полноценной семьи? За что Он наказывает такого кроху?». Я вспомнила о своих рано погибших родителях. Мне всегда очень их не хватало, но благодаря бабушке я не чувствовала себя несчастной и обделённой любовью – бабуля заменила мне самых нежных и заботливых родителей. Но у Серёжи не было такого близкого человека, он рос без родительской ласки, одинокий и чужой для всех. Что в этом случае я могла сказать ему?
Горе мне, грешной, если дерзнула я усомниться в Божьем промысле, хоть и знаю, что пути Его неисповедимы, что раз Он попустил беде случиться, значит, так и должно быть.
Я говорила с Боженькой и просила Его простить меня за малодушие, обещала впредь быть твёрдой в вере. Господи, не дай мне усомниться в Тебе!
Вторник
Стала бояться себя, своих мыслей. Что-то притягивает меня к Серёженьке. Хочется каждую минуту видеть его, говорить с ним. За что ни возьмусь, все мысли о нём. Не спокойно на сердце. Схожу в церковь, помолюсь. Бог мне поможет.
Здесь хорошо, благодать чувствуется. Сёстры поют как ангелы. Высоко-высоко, под самый купол, поднимаются клубы ладана и растворяются в ярком солнечном луче, наполняя церковь тонким благоуханием. Царские врата распахнуты, и столп небесного света обливает алтарь расплавленным золотом. Отец Сергий ведёт богослужение медленно, чинно. Его парчовые, богато украшенные ризы блестят на солнце, и от этого кажется, что весь он какой– то не настоящий, не реальный, будто сотканный из света.
Прошу Тебя, Всевышний, вразуми, научи, что мне делать? Вся моя жизнь в Твоих руках, Ты видишь самые сокровенные уголки моего сердца, знаешь помышления. В Библии сказано: «где сокровище ваше, там и сердце ваше будет». А сокровище моё – Серёженька. Я больше не могу проникновенно и вдумчиво молиться: мечтаю о нём днём и ночью, всюду слышу его голос. Настоящая монахиня должна иметь чистое сердце, непорочную совесть и нелицемерную веру, я же не достойна носить ангельский образ. Знаю, что возврат в мир для меня смерть духовная, но что же мне остаётся? Ведь я больше не принадлежу тебе, Господи. Мысли мои далеко от Тебя.
Сегодня мы с Серёжей снова разговорились, и он рассказал мне о своей студенческой жизни: как ютился с другом в маленькой чердачной комнатёнке старого довоенного общежития, как брал на дом работу и ночами не спал, трудился, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я живо представляла себе тёмную келейку с одним маленьким чердачным оконцем, куда даже утром с трудом проникал свет. Видела Серёжу, который, низко склонившись над столом, чертил что-то, а подле него – громко декламирующего свои стихи чахоточного Павлика Босого, единственного его товарища, прозванного так за то, что бедняга круглый год ходил в одной и той же шитой-перешитой ветхой одежонке…
Серёжа говорил обо всём так легко, просто, а я не могла слушать его без слёз. Сколько ему, бедному, пришлось пережить! Я отвернулась, чтобы он не заметил моих покрасневших глаз. В этот миг я испытывала к нему сострадание, смешанное с жалостью к его нелёгкой судьбе. Но это чувство жалости, казалось, не унижало Серёженьку, а, напротив, вызывало во мне ещё более сильное чувство, до сих пор не испытанное мной. Я готова была отдать ему всю себя, посвятить ему всю жизнь свою. Что это, человеческая привязанность? Но к бабушке я не чувствовала ничего подобного, хотя и была привязана к ней всей душой. Может, это дружба? Или нечто большее, то, что называют ЛЮБОВЬЮ? Таинственное единение двух душ, таких разных и таких родственных друг другу душ. Две части одного целого. Подумать только, в пустыне мироздания, где-то в далёком звёздном космосе, Бог создал две песчинки, две человеческие жизни, которым суждено встретиться, чтобы объединиться и породить ещё тысячи таких же песчинок-жизней и так до бесконечности. Пока существует мир, будет существовать и ЛЮБОВЬ. «Плодитесь и размножайтесь», – сказал Господь нашим великим праотцам, и с древнейших времён до сегодняшнего дня человек исполняет высшую волю, вступая в брак и создавая семью. Почему же нам, монахиням, нельзя сочетать любовь к Богу и сердцем избранному человеку? Для чего мы приносим свою любовь и своё материнство в жертву Тому, кто настолько велик и самодостаточен, что не нуждается в человеческой любви? Да и где в Библии сказано хоть слово о монашеских обетах и о запрете выходить замуж?
Так рассуждала я сама с собой, слушая бархатный тембр вдруг ставшего дорогим для меня голоса, повесть о тяжёлых годах лишений. Но теперь не о чем беспокоиться – Серёженька здесь и, значит, всё хорошо. Он рядом со мной и я уже никому не дам его в обиду. Да, он больше не будет чувствовать себя одиноким, и я не буду, потому что мы предназначены друг для друга.
Я поделилась с Серёжей своими мыслями, рассказала ему о том, что чувствую. Тогда и он признался мне, что влюбился в меня с первого же взгляда и напросился реставрировать наш храм только чтобы чаще встречаться со мной. Ангел мой, Серёженька, а я, глупая, боялась, что не нравлюсь тебе!
Ты жалеешь, что не можешь вступить со мной в брак потому что я принадлежу Другому? Но мой Жених поймёт и простит меня. Бог никого не удерживает силой. Недаром Он дал каждому из нас свободную волю, право решать, как поступить. Я сделала свой выбор и не стыжусь этого. Раз уж я полюбила, значит, судьба моя такая, а всякая судьба от Бога, значит, Ему это было угодно.
Я согласна быть твоей, Серёженька! И пусть люди осудят меня, я верю, что Бог оправдает.
Среда
В этот день мы с Серёжей мало разговаривали, чтобы не привлечь к себе внимания и не вызвать ненужных подозрений, а после вечерней трапезы, когда сёстры стали расходиться на молитву, он увёл меня к себе во флигель. Страх, сомнение, терзания совести – всё осталось позади, когда я перешагнула порог его кельи. Рядом с Серёженькой мне нечего было бояться.
… Это было самое прекрасное утро в моей жизни. Обнявшись, мы стояли у раскрытого настежь окна и любовались, как далеко на востоке небо окрашивается всеми цветами радуги, будто кто-то разлил на это огромное полотно всю палитру красок, а над зубастыми макушками елей медленно всходит царственный лик солнца, увенчанный короной из золота.
Мой любимый сказал, что такой рассвет бывает только у нас в деревнях, а в Москве совсем не то. И он стал рассказывать мне об этом большом городе, где люди вечно спешат куда-то, копошатся точно муравьи в своих высоких муравейниках-домах, торопятся жить, и некогда им остановиться в этой суете, чтобы подумать о душе. Может, это и к лучшему? Я вот всю жизнь посвятила Богу, думала, что счастлива, и только после встречи с Серёженькой поняла, что и не жила ещё по-настоящему.
Чувствую ли я свою вину перед Богом? Жалею ли о случившемся? Ничуть, потому что знаю – то, что произошло сегодня, не является грехом. Разве грех, когда людям хорошо вместе? То, что я испытала, сродни религиозному экстазу, но только лучше, полнее – когда не только душой, но и телом, всем своим существом растворяешься в любимом. У меня такое чувство, что только ради этих минут я и жила. Я теперь так счастлива, что умереть хочется. И кажется мне, что другой такой ночи уже не будет. Но всё равно. За эти мгновенья счастья, за то, что познала запретный плод Добра и Зла, я готова расплачиваться всю жизнь.
Серёжа предложил мне тайком уйти из монастыря, но я не захотела – никогда никому не врала и врать не буду. После литургии пойду к матушке Серафиме, расскажу ей, что мы с Серёженькой любим друг друга и хотим быть вместе.
Еле дождалась конца службы, а в последний момент едва не передумала – как в таком признаться? Робко постучалась к ней в келью, надеясь, что матушка ещё не пришла и, пересилив себя, прочла молитву: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас…» «Аминь», – услышала я и осторожно приоткрыла дверь. Матушка стояла на коленях и молилась на образа, а когда я вошла, ласково улыбнувшись, поднялась мне навстречу. Это придало мне силы. Она всегда была так добра ко мне!
Настоятельница выслушала моё стыдливое признание, и строго посмотрев на меня, сказала: «Это хорошо, Мария, что ты мне сама всё рассказала. Я давно уже заметила, что Сергей тебе приглянулся. Вспомни, как верно сказал Иисус Христос: „Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу“. Я думала, Маша, ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, какая ответственность ложится на тебя с принятием монашества. Будь сильной, постарайся забыть Сергея, а для этого усердно молись и проси помощи свыше. Бог милостив, он простит тебя, если ты никогда больше не будешь видеться с этим человеком, уж я об этом позабочусь. А о том, чтобы оставить монастырь, даже не думай. Грех менять любовь Господа, которая вечна, на временные земные утехи».
Я убежала от неё вся в слезах. Горько и обидно на сердце. Матушка Серафима добрая, я так надеялась, что она поймёт меня и отпустит. Как же я буду без Серёжи? Если бы она знала, что он муж мне! Но я не посмела открыть ей всего.
… Когда уехал Серёженька, я валялась у матушки в ногах, в исступлении целовала кончики её ботинок и, не выпуская из рук полы игуменской мантии, рыдала как безумная. Тогда же и покаялась ей во всём. Она как услышала, хотела тотчас прогнать меня, но потом передумала: «Будешь жить с нами – раз я обещала твоей бабушке заботиться о тебе, выгнать тебя я не имею права». Да ведь такая жизнь для меня хуже смерти! Нельзя мне после того, что случилось, здесь оставаться. Двумужняя! Подумать и то страшно!
Я тебя ни в чём не виню, родной мой, но ты уехал, а как теперь быть мне?…
Без даты.
Прошёл всего лишь месяц с тех пор как нас разлучили с тобой, Серёженька, а у меня такое чувство, что я мучаюсь уже долгие годы. В тот памятный день я едва не свела счёты с жизнью. Помню, как прибежала на озеро, разделась и стала снимать с груди крест, грех ведь в кресте топиться, а он у меня в волосах запутался, не отпускает. Когда распутала, снимать его уже не понадобилось – успела прийти в себя, одуматься. Так этот кипарисовый крестик, прощальный подарок сестры Агаты, меня тогда спас.
Если бы ты знал, ангел мой, как тяжело мне было всё это время – душевная боль, насмешки, постоянные унижения! Жизнь моя в этот последний месяц стала невыносимой. И, что самое обидное, сёстры теперь обходят меня стороной, будто я прокажённая какая. Чужая я им всем стала, Серёженька, не любят они меня.
Ты тогда уехал, не попрощавшись со мной, но я на тебя не в обиде, я понимаю, что сама во всём виновата. Прости меня, любимый, за то, что не согласилась тайно бежать с тобой. Пойми, матушка Серафима воспитала меня как дочь и я не могла уйти без её разрешения. Если бы я поступила самовольно, мне думается, она прокляла бы меня, а проклятие матери не проходит бесследно.
Зачем я встретила тебя, зачем полюбила, если всё должно было кончиться так? Ради тех незабываемых мгновений наедине с тобой я готова была вытерпеть что угодно, ведь за всё в жизни надо платить, но я не рассчитала свои силы. Матушка наложила на меня суровую епитимью, велела выполнять самую трудную работу в монастыре – за водой на озеро ходить, вёдра носить, огород полоть, за скотиной ухаживать. Трудно одной со всеми делами управляться, а игуменья говорит, что, мол, терпеть надо, умела согрешить, умей и грех замолить.
Вчера нам из деревни картошку привезли, так она мне сказала, чтобы я все мешки до кладовой на себе тащила. Чуть не надорвалась! Хорошо ещё шофёр, сердечный паренёк, помог мне.
Я ведь жду от тебя ребёнка, любимый, нельзя мне такие тяжести поднимать. Но об этом никто знать не должен. Настоятельница меня и так каждый день попрекает тем, что я опозорила её, а тут ещё ребёнок. Прогонит она меня, куда я денусь? В родную деревню не пойду – свои же засмеют, будут пальцами указывать, злословить, ты ведь знаешь: злые языки всюду найдутся.
Хоть бы меня Бог скорее прибрал к себе, а то совсем исстрадалась я без тебя. Раньше, бывало, что ни попрошу у Него, всё исполнит, но тогда я была невинным ангелом, теперь же не слышит Господь моих просьб. Живу я себе и другим в тягость и неоткуда мне ждать помощи, а терпеть нет больше сил. И как подумаешь, что самое страшное впереди! Все, все оставили меня! А помнишь ли ты, родной мой, свою бедную Машеньку? Или забыл давно? Нет от тебя ни весточки, ни привета…
Сегодня я уже всё про себя решила и не вижу другого выхода. Если в этом мире Бог не дал нам с тобой кратковременного земного счастья, наши души соединяться в загробной жизни навеки. И я верю, что ты обязательно поймёшь меня, не осудишь за этот последний шаг. Прости за всё, любимый мой, и прощай. Прощай навсегда.
Флора
Высоко-высоко, в ночном небе, над синим-синим морем, светит самая яркая звезда. Она ласково смотрит на спящую землю, излучая прекрасный свет, а её таинственность рождает волшебную сказку…
В незапамятные времена у царицы Луны было три дочери. Старшую звали Аврора, среднюю – Наяна, а младшую – Флора. Все три сестры были прехорошенькие, но милее и краше всех – самая младшая, с кожей свежей и нежной, как лепесток дикой розы, с глазами удивительно голубыми, как безоблачное небо, с волосами золотистыми и длинными, сияющими, как утренняя роса.
Целыми днями играли принцессы в воздушном дворце, в просторных палатах, где даже ночью было светло, как днём, из-за того, что повсюду ярко светили звёзды. А когда открывались золотые и серебряные окна, и весь дворец наполнял свет царицы Луны, сестры начинали петь свои чудесные песни, которые невозможно сравнить ни с чем, разве что с пением соловья, – вот какие у сестёр были дивные голоса.
У каждой принцессы было своё увлечение. Старшая любила вышивать, средняя – петь и танцевать, а младшая, Флора, больше всего любила слушать рассказы матери о загадочном мире людей. Странное дитя была эта Флора – тихое, задумчивое, чуждое всяким детским играм и забавам.
– Когда вам исполнится шестнадцать лет, – говорила царица Луна, – я разрешу вам всего один раз спуститься на землю к людям, чтобы вы могли познать их мир, увидеть синее море, бескрайние леса и высокие горы!
И вот, когда старшей из сестёр, Авроре, исполнилось шестнадцать, царица-мать позволила ей спуститься на землю. В тот незабываемый день старшая принцесса увидела мир людей так близко впервые и была поражена его красотой. Вернувшись обратно, Аврора рассказала сестрам, как прекрасна земля и что она никогда не была так счастлива, как сегодня. Юная Флора с замиранием сердца слушала свою сестру, и чем больше та восхваляла землю, тем сильнее принцессе хотелось самой спуститься в тот чудесный, неведомый ей мир. Но, к сожалению, Флора была самой младшей из сестёр, поэтому ей всегда приходилось ждать дольше всех.
Спустя год и средней сестре разрешено было сойти на землю и идти куда вздумается. Наяна очутилась на земле как раз в ту минуту, когда на море разыгрался шторм, и решила, что страшнее зрелища нет на всём свете. Небо было сплошь затянуто тучами, с моря дул сильный ветер, а над холодной водой белой тенью носилась стая кричащих чаек.
Вернувшись в воздушный дворец, Наяна поведала о том, что видела, как ей было страшно, и добавила, что на земле ей неинтересно, и что у них в облаках лучше всего, и только здесь, дома, чувствуешь себя защищенной. Но прекрасная Флора не придала особого значения словам сестры, ведь она заранее знала, что очень полюбит тот загадочный мир и людей, которые в нём живут.
Наконец и младшей сестре, Флоре, пришла очередь сойти на землю к смертным людям. Её день рождения был весной, и поэтому она увидела то, чего не довелось увидеть её сестрам. Всё на этой земле было необыкновенно и волшебно. Принцесса забрела в чудесный лес, где природа уже начинала просыпаться после долгой снежной зимы. Всё вокруг расцветало, на деревьях появлялись зелёные листочки, из чащи леса слышалось пение птиц, а солнце светило так ярко и пригревало так сильно, что девушке приходилось прятаться в спасительной тени, чтобы не ослепнуть и не сгореть под его лучами.
Неожиданно принцесса услышала позади треск сучьев, шелест листьев и глухой топот. Шум приближался так быстро, что она испугалась и решила на всякий случай спрятаться. Флора спряталась за дерево и стала наблюдать, что же будет дальше. Прошло немного времени, и на опушке леса показался красивый черноокий юноша, верхом на вороном коне. Это был молодой принц, по обыкновению приехавший на охоту. Он отбился от сопровождающих его слуг и теперь бесцельно скитался по лесу. Увидев очаровательную незнакомку, принц тотчас же полюбил её, да и юной Флоре юноша тоже пришёлся по сердцу. Да, это была любовь с первого взгляда!
Молодые люди весь день провели вместе, сидя на берегу моря и разговаривая. Юноша рассказал, что его имя Георгин, что он сын самого короля Мира, и что больше всего на свете он любит охоту и дальние, опасные плавания. Флора внимательно слушала его, морские волны плескались у их ног, а лёгкий прохладный ветерок приятно веял в лицо. Молодая принцесса сказала Георгину своё имя, а на вопрос, откуда она, засмеялась и ответила так:
– Если я скажу, что мой дом в облаках, думаю, ты не поверишь мне.
– Отчего же? – возразил принц. – Я охотно верю, что прекрасные ангелы живут на небе!
Флора загадочно улыбнулась:
– В таком случае я – ангел, спустившийся с небес!
Когда алое солнце погрузилось в воду и слабый розовый отсвет на море и облаках совсем погас, Флора вдруг вспомнила, что ей нужно возвращаться обратно.
– Мне нужно идти домой, ведь скоро совсем стемнеет, – сказала она.
– Иди, я не буду тебя задерживать. Скажи только, когда мы снова встретимся?
– Завтра, на рассвете, жди меня здесь же, на берегу моря, – тихо проговорила Флора.
Когда её мать и сестры спросили девушку, что та видела на земле, и что ей понравилось больше всего, юная Флора ответила:
– Ничего, кроме него!
– Кроме кого? – удивились сестры. – Неужели ты полюбила смертного? Не бойся, расскажи нам!
Тогда Флора, не таясь, рассказала, как повстречала принца и как сильно они полюбили друг друга.
– И что же ты собираешься делать, доченька? – спросила царица Луна.
– О, мама! Я приняла решение: хочу остаться на земле навсегда. Отпустите же меня! Я не могу жить без него, без моего возлюбленного Георгина!
– Что ж, пусть будет по-твоему, – согласилась царица. – Ты можешь остаться на земле, но помни, ты станешь обычной смертной, как и все люди, и никогда больше не сможешь вернуться к нам, на небо. Дочь моя, согласна ли ты пойти на такую жертву ради любви?
– Да! – дрожащим голосом сказала Флора, подумав о принце. – Я согласна и никто не заставит меня передумать. Я приняла верное решение.
В последний раз обняла она своих любимых сестёр, попрощалась с царицей Луной и спустилась на землю, к своему возлюбленному…
Ранним утром, на рассвете, Георгин встретил любимую на берегу моря. Она бросилась к нему навстречу, и они долго стояли, обнявшись: прелестная дочь Луны, с этой минуты ставшая смертной, и красавец-принц.
– Я люблю тебя больше всех на свете! – говорил принц, обнимая её и целуя в лоб. – Ты будешь моей женой и принцессой?
– О, буду! С радостью!
На небе разгоралась утренняя заря. Солнце медленно поднималось из-за горизонта, а молодые люди по-прежнему стояли и смотрели друг на друга. Длинные золотистые волосы Флоры переливались в ласковых лучах восходящего солнца, вокруг было тихо, и казалось даже, что природа замерла в восхищении, любуясь этой влюблённой парой…
Вскоре принц женился на прекрасной Флоре и зажил с ней в мире и согласии. Но недолго длилась их счастливая жизнь. Некоторое время спустя, следующей весной, молодой принц сказал своей любимой супруге:
– Моя дорогая! Мне нужно тебе кое о чём сказать. Послезавтра я отправляюсь в дальнее плавание на родину моей покойной матери. Но ровно через месяц, ночью, приходи к морю встречать мой корабль. Когда он будет подплывать, я прикажу матросам поднять белые паруса. Я верю, что даже ночью ты узнаешь меня, нежная Флора. Ведь ты узнаешь своего Георгина, правда?
– О, да! – воскликнула принцесса. – Я буду ждать тебя, любимый, чтобы не случилось. Я обещаю, что всегда буду рядом с тобой!
Совсем скоро наступил тот роковой день, когда молодой принц отправился в плавание. Бедная Флора! Она ещё не знала, что в тот день видела своего любимого мужа в последний раз… Когда корабль отплывал, принцесса долго смотрела ему вслед и крупные слёзы лились по её нежному лицу.
Целый месяц Флора ждала принца, ждала, когда же наступит та ночь, в которую её любимый вернётся. И вот, эта долгожданная ночь пришла…
Этой холодной ночью на море бушевала страшная буря. Громадные волны сердито вздымались огромными чёрными горами и шипели пеной, вдребезги разбиваясь о гигантские скалы. Луны и звёзд почти не было видно из-за грозовых чёрных туч, застилавших небо.
Прекрасная Флора стремительно шла к пустынному берегу, а светильник, который она держала в руках, освещал ей путь. Её длинные распущенные волосы развевал ветер, а она всё шла и шла, опустив голову. Вдруг принцесса заметила одинокий корабль с белыми парусами, который отчаянно боролся с разбушевавшейся стихией.
Тут уж Флора поняла, какая опасность угрожает молодому принцу и её объял страх и ужас. Между тем всё выше и выше вздымались волны, раскачивая и бросая корабль из стороны в сторону, норовя захлестнуть его и увлечь на дно. На минуту стало темно – это очередной порыв ветра потушил слабо горевший светильник. Но вот из-за туч выглянула Луна, вдали сверкнула молния, ударил гром, и Флора увидела огромную скалу. Прямо по курсу к ней шёл корабль.
– Нет, нет, не сюда! Там скала! – закричала принцесса, но её звонкий голос прервал повторный удар грома…
Всю ночь простояла Флора на берегу моря, не замечая холодного пронизывающего ветра, с ужасом всматриваясь в непроглядную тьму.
Наутро пришло страшное известие: корабль, на котором плыл принц Георгин, разбился о скалы. Сын короля Мира погиб вместе с матросами, а от корабля не осталось и щепки.
Когда на землю спустилась ясная лунная ночь, молодая вдова пошла к морю. Теперь оно казалось спокойным и тихим, как вода в стакане. На небе светила Луна, а повсюду, словно маленькие бриллианты, были рассыпаны звёзды. В отчаянии Флора воскликнула:
– О, мама! Ты видишь, как я несчастна! Прошу тебя, забери меня скорее обратно на небо! Я больше не хочу и не могу жить на этой земле!
– Бедная моя девочка! Я не могу вернуть тебя обратно в воздушный дворец, к твоим сестрам! – сказала в ответ царица Луна. – Но если хочешь, я могу превратить тебя в самую яркую и прекрасную звезду, которая всегда светит на землю. Каждую ночь ты будешь смотреть на людей с воздушной вышины, а они – на тебя, восхищаясь твоей красотой. Это всё, что я могу для тебя сделать.
– Я согласна, – прошептала Флора.
Так дочь Луны превратилась в яркую звезду. С тех пор она каждую ночь смотрит своими ясными очами на землю, где повстречала свою любовь. Её радует, что она может служить людям. Глядя на прекрасные звёзды, капитаны верным курсом ведут свои корабли, учёные открывают тайны Вселенной, а влюблённые обещают любить друг друга вечно. Часто устремляя свой взор на усыпанное звёздами небо, люди посылают свою любовь тем, которые навсегда оставили эту землю. И возможно, что где-то, в воздушной вышине, прекрасная Флора вновь встретилась со своим любимым. Теперь они неразлучны…
Цена бессмертия
Давным-давно в одном волшебном лесу жил старый знахарь. Даже не просто знахарь – колдун. Поговаривали, что он с бесами знается, а колдовскую силу получил от самого дьявола – уж очень силён: и снимет порчу, сглаз, и «сделает», и вернёт утраченную любовь, и разведёт помолвленных, и вылечит, и болезнь нашлёт.
Окрестные жители боялись старого знахаря и часто рассказывали друг другу разные небылицы про его колдовские дела. Говорили, что он давно продал душу дьяволу и сам сделался его рабом, что, если захочет, может непогоду и мор наслать, в любого зверя или птицу превратиться, что язык змей понимает и все они ему повинуются.
Жил старый знахарь совсем один в волшебном лесу. Скучно и одиноко ему было: ни друзей, ни родичей, ни соседей. Редко кто осмеливался заходить в волшебный лес – сторонились люди этого проклятого места. Ходили слухи, что если зайдёшь в этот лес, живым не воротишься.