Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века Седов Геннадий
Работа на курсах была интересной, живой, обязанности неопределенными. Договорились, что она прочтет что-то вроде краткого курса по истории русского освободительного движения последней поры. Расскажет о партиях, партийных программах, о целях и задачах новой демократической власти. Сложности теории, никогда ее не занимавшие, в которых она не была сильна, она оставила — делилась в основном собственным опытом революционной борьбы, рассказывала о том, что пережила лично, и это на поверку оказалось лучшим решением: на лекции ее приходили из соседних групп, в основном медики из расквартированных в городе госпиталей и лазаретов — врачи, фельдшеры, сестры милосердия. Было несколько рабочих чугунолитейного завода и железнодорожных мастерских, летчики с «Анатры», армейские снабженцы — с полсотни любознательных благодарных слушателей, не писавших конспекты, общавшихся с ней накоротке, засыпавших вопросами, долго не расходившихся после занятий.
Домой, на мотоциклетке, ее часто провожал летчик-испытатель Антуан Робин. Приходил на курсы, по собственному признанию, чтобы познакомиться с симпатичными русскими барышнями и поупражняться лишний раз в «diablement diффicile» (дьявольски трудном) русском языке. Прибыл по приглашению хозяина «Анатры» — кружным путем, минуя линию фронта — из союзной Франции, инструктировал молодых пилотов, улетавших с заводского полигона на фронт на выпускавшихся филиалом Одесского завода скоростных «Ньюпорах-17».
— Имеется у вас, э-э… рыцарь, мадемуазель? — оборачивался к ней в коляску (кожаная куртка, шлем, широкие очки). — Почему вы его зарываете?
— «Прячете», Робин.
— Как?
— «Прячете».
— Прячь-ти-те.
— Не прячу, — она закрывалась платком от пыли. — У меня его попросту нет.
— Je ne crois pas! (Не верю!)
— Helas il est dons. (Увы, это так.)
По возвращении в Симферополь ее ожидало страшное известие: погиб Алексис. Утонул во время шторма, рыбача с отцом: фелюга перевернулась, тел ни того ни другого не нашли. Поведал о случившемся дядя, когда она заглянула, проходя мимо, в знакомую мастерскую. Глянул, узнав, развел горестно руками. Пошел, рассказывая о бедствии, в угол, снял со стены фотографию в бумажной рамке: она с Алексисом на набережной, смеются в объектив. Сфотографировались перед тем, как идти в театр, на «Укрощение строптивой.
— Оставьте себе, — зачем-то сказала она, — у меня такая есть…
Шла, опустив голову, по набережной, вспоминала чудного влюбленного мальчика, звавшего ее замуж. Отказала в ласке, сберегала себя — ради кого, господи? Животного, неисправимого бандита! Вырвала, слава богу, с корнем проклятый гнойник, вычеркнула из памяти. Кончено! Навсегда!
Жилось в бытовом отношении в Симферополе терпимо. Оклад — сто пятьдесят рублей, бесплатные дрова, продуктовый паек. Купайся в море, загорай, ешь фрукты. Если бы не тревожные мысли по поводу будущего. Что происходит в стране, отчего так слаба власть на местах? Здесь, в городе, в целом по Таврической губернии?
Обстановка в Крыму была неопределенной, запутанной. Кто с кем, кто против кого? — понять невозможно. Партии с труднопроизносимыми названиями, группы, движения, объединения. Эсеровско-кадетский городской комитетет самоуправления, Крымско-татарская «Национальная партия», Таврический губернский комитет большевиков, Социалистический союз рабочей молодежи. У всех собственные платформы, воинственные программы. Сегодня союзники, завтра враги, послезавтра снова вместе. К Временному правительству в Петрограде никто всерьез не относится — тянут одеяло на себя. Читала вечерами в свежем номере «Южных ведомостей»:«Власть в губернии формально в руках комиссара Временного правительства, фактически же строй у нас анархический. Каждый город, каждая деревня управляется своим комитетом, вернее же почти не управляется, а живет остатками старого привычного порядка. Симферополь имеет внешний вид Петербурга в первый период революции: улицы сорны и грязны, покрыты бумажками и шелухой подсолнухов, которые в несметных количествах лузгают разнузданные солдаты, с утра до вечера лениво бродящие по улицам со своими дамами. Преступность растет не по дням, а по часам, а милиционеры, заменившие старых полицейских, не способны с нею бороться».
Все так, если не хуже…
Она написала в Петроград письмо Маше Спиридоновой: сообщите, что у вас? Если судить по положению в Крыму, эсеровское влияние в стране сходит на нет. Даже притом что новоизбранный премьер Временного правительства Керенский и большая часть министров — наши, эсеровские партийцы.
«Мы рано зачехлили с вами оружие, Фаня, — читала через две недели ответ руководителя правого крыла партии, — боюсь, что оно в скором времени нам пригодится. Предательство повсюду, очаг заговорщиков — штаб большевиков. Слышали, вероятно, об июльских событиях в столице? Это у господина Ульянова-Ленина и его окружения — только проба пера. Социалист, получающий деньги от врага, прибывший из-за границы в блиндированном вагоне германского генштаба, открыто призывающий к поражению своей страны, способен на все. А мы с нашей революционной закалкой и опытом либеральничаем, боимся дать жестокий бой оппортунистам и предателям, благодушно готовимся к выборам в Учредительное собрание. Спору нет, демократический парламент новой России необходим как воздух, это альфа и омега. Но не в обстановке, в которой мы находимся. Паркет в разоренном доме, Фаня, не натирают. Победи в войне, наведи порядок в тылу, устрани невыносимое, позорное двоевластие — и законотворчествуй на здоровье, ораторствуй, сей доброе и вечное. Только не в час, когда горит под ногами земля»…
Письмо было длинным, на пяти страницах. Спиридонова просила сообщить о настроениях в Крыму, распределении сил в органах самоуправления Крыма, об отношении жителей к войне. Спрашивала о дезертирах с фронта, примерном их числе.
«В Петрограде, — писала, — эта зараза, явившаяся следствием большевистской пропаганды в войсках, достигла апогея. На фронте идут так называемые окопные «братания» наших и немецких солдат, армия разлагается на глазах, многие участки оголены. Толпы бросивших оружие грабителей и убийц наводняют города»…
В один из воскресных дней — она сушила волосы перед раскрытым томиком Надсона — в дверь постучали, вошел с букетом цветов Робин. В сером летном френче, узких галифе, начищенных крагах. От чая отказался, присел на край кушетки.
— Я пришел просить у вас… прощания.
Смешно замахал перед собой ладонями:
— Улетаю. На фронт. Через час.
Улыбался в франтоватые усики, полез в карман. Протянул листок бумаги:
— Читайте, здесь написано. Тоуваричи перевели мой французский…
Она развернула листок, прочла: «Если выживу, непременно вернусь, чтобы сделать вам предложение. Решиться на подобный шаг в настоящее время удерживает благоразумие».
— Шутка, да? — он поцеловал ей поднявшись руку. — Как это у русских? В каждый… шутке…
— Есть доля правды, — закончила она невесело.
— Доля правды, — повторил он. Козырнул коротко:
— Au revoir, Mademoiselle! (До свидания, мадемуазель!)
Пошел, не оборачиваясь, к двери, исчез за порогом.
Осень не принесла успокоения. Город бурлил, людей возмущали перебои с хлебом, растущая дороговизна, спекуляции. Роптал открыто пролетариат: провозгласили декретом восьмичасовой рабочий день, а трудимся, братцы, как прежде: по четырнадцать, шестнадцать часов в сутки! За что боролись? Безучастно говорили о выборах в какую-то «Учредилку»: еще одной говорильней будет больше, а толку что? По улицам бродили в поисках временной работы толпы крестьян из Украины, Молдавии и соседних губерний: хозяева симферопольских предприятий — табачных и консервных фабрик, кирпичных заводов, лесопилок, мельниц — предпочитали их постоянным работникам: не бастуют, о профсоюзах не слышали — меньше, следовательно, можно платить. Большинство сезонников не имело жилья, ютилось в городских ночлежках, подвальных помещениях, под верстаками закопченных мастерских, на каменной мостовой базарной площади, среди могил городского кладбища.
Дождь за окном, пасмурь, смутно на душе.
1917 год: газетно-журнальная хроника
The Liberator:
ПЕТРОГРАД. (От нашего специального корреспондента Джона Рида.): «21 октября вожди большевиков собрались на свое историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях. Я был предупрежден Залкиндом и ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне, что там происходит. Ленин говорил: «24 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?»
Из воспоминаний предводителя губернского дворянства, руководителя Петроградского Красного Креста Льва Зиновьева:
«Я, как всегда, утром 25 октября отправился в свое Управление на Инженерной, в двадцати минутах ходьбы до Дворцовой площади. Около 11 часов утра против окон нашего Управления вдруг как-то неожиданно появились вооруженные ружьями рабочие вперемешку с матросами. Началась перестрелка — они стреляли по направлению к Невскому проспекту, но противника их не было видно. Недалеко начали стрелять пулеметы, несколько пуль попало к нам в окна. Одна случайная пуля, разбив окно, оторвала ухо одной бедной девушке, нашей машинистке. В амбулаторию, находившуюся тут же в здании нашего Управления, стали приносить раненых и убитых. Принесли убитого хозяина соседней лавочки, торговавшей канцелярскими принадлежностями, с которым я часа два перед тем, идя в Управление, обменялся несколькими словами. Он был уже без пиджака и без сапог, их кто-то уже успел стащить. Стрельба продолжалась часа два, и потом все затихло, стрелявшие рабочие и матросы куда-то исчезли. Но скоро стали получаться сведения, что восстание всюду было успешно, телефонная станция, водопровод, станции железных дорог и другие важные пункты города в руках большевиков и весь Петербургский гарнизон к ним присоединился. Дворец со всех сторон был окружен большевиками, солдатами и матросами. Когда вечером, часов около 6, я шел домой, в той части города, через которую мне надо было проходить, все было тихо и спокойно, улицы были пустые, движения никакого не было, даже пешеходов я не встретил. Дом, в котором мы жили, был совсем близко от Зимнего дворца — минут пять ходьбы, не больше. Вечером, после обеда, около Зимнего дворца началась оживленная стрельба, сначала только ружейная, потом к ней присоединился треск пулеметов. Часам к 3 утра все затихло. Рано утром, часов в шесть, мне сообщили из моего Управления Красного Креста, что Зимний дворец взят большевиками и что сестры милосердия нашего лазарета, находившиеся во дворце, арестованы».
Из воспоминаний сестры милосердия Нины Галаниной:
«День 25 октября был у меня выходным после ночного дежурства. Поспав немного, я отправилась ходить по центральным улицам Петрограда — смотрела и слушала. Было много необычного. На улицах кое-где раздавались выстрелы, и учреждения переставали работать. Упорно говорили о том, что мосты вот-вот будут разведены. На Дворцовом мосту выстраивались бойцы женского батальона. К ночи ружейная и пулеметная стрельба уже не прекращалась. Как только наступило утро, я поспешила в город. Прежде всего мне хотелось попасть в госпиталь Зимнего дворца. Пробраться туда оказалось не так легко: от Дворцового моста до Иорданского подъезда стояла тройная цепь красногвардейцев и матросов с винтовками наперевес. Они охраняли дворец и никого к нему не пропускали.
Через первую цепь, объяснив, куда я иду, прошла сравнительно легко. Когда проходила вторую, меня задержали. Какой-то матрос зло крикнул товарищам: «Чего смотрите? Не знаете, что Керенский переодет сестрой?» Потребовали документы. Я показала удостоверение, выданное на мое имя еще в феврале, с печатью госпиталя Зимнего дворца. Это помогло — меня пропустили. Что-то еще кричали вдогонку, но я не разобрала и шла дальше. Третья цепь уже не задерживала. Я вошла, как бывало сотни раз раньше, в Иорданский подъезд. Там не было на месте привычного швейцара. У входа стоял матрос с надписью «Заря свободы» на бескозырке. Он разрешил мне войти. Первое, что бросилось в глаза и поразило, — это огромное количество оружия. Вся галерея от вестибюля до Главной лестницы была завалена им и походила на арсенал. По всем помещениям ходили вооруженные матросы и красногвардейцы. В госпитале, где был всегда такой образцовый порядок и тишина, где было известно, на каком месте какой стул должен стоять, все перевернуто, все вверх дном. И всюду вооруженные люди. Старшая сестра сидела под арестом: ее караулили два матроса».
Из воспоминаний бывшего премьера Временного правительства А.Ф. Керенского:
«…У меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три донских полка не нарушат своей присяги», но на утро иллюзии рассеялись: я еще раз жестоко ошибся. Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск, заседавший всю ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного правительства с восставшими большевиками»…
Из воспоминаний бывшего юнкера Константиновского артиллерийского училища В.А. Ларионова:
«В Петрограде повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. Полному разгрому подверглись Владимирское и Павловское военные училища. Многие юнкера были убиты и изувечены при защите своих училищ, хотя и Красная гвардия дорого платила за «победу». Наше училище пока не трогали. Нас считали «лояльными» вследствие какой-то хитрой дипломатии нашего начальства».
Из воспоминаний швейцара офицерского флигеля Конной гвардии Ивана Волохова:
«Услышав крики, я вышел на улицу и увидел, как большевики тащили какого-то юнкера, который отчаянно отбивался и кричал: «Я паж его величества Вуичь, не смейте меня трогать, вы за это ответите!» Одежда на нем была изорвана, шинель висела клочьями, по лицу текла кровь, но, несмотря на это, он вырывался у них из рук и все повторял: «Я паж его величества… Я увидел детское лицо, но на нем — только вера. Ни боязни, ни боли, несмотря на кровоподтеки, я не увидел. Потом они обратились к нему и сказали: «Хочешь у нас служить, тогда отпустим». «Паж его величества, — воскликнул он, — служил и будет служить только родине и царю, а не вам, разорителям и убийцам!» Тут, озлившись уже до конца, они подхватили его и, раскачав, бросили через перила в Мойку».
Из воспоминаний начальника штаба гвардейского кавалерийского корпуса Г.И. Гончаренко:
«Великая бескровная» с первых шагов уже обагрилась человеческой кровью. В нескольких шагах от моей квартиры был растерзан на глазах своей жены командир эскадрона Николаевского кавалерийского училища подполковник Георгий Левенец. В Царском Селе был поднят на штыки полковник Григорий Шестерников. Это был твердый, решительный офицер, имевший мужество заявить своему батальону, что не нарушит царской присяги. В Обводном канале толпа утопила начальника одного из артиллерийских заводов генерала Борделиуса. На Литейном мосту убит известный профессор, член Французской академии наук, генерал Забудский. В Кронштадте стал жертвой зверской расправы известный порт-артурский герой адмирал Вирен».
О большевистском перевороте в Петрограде 25 октября она узнала в тот же день, купив в киоске «Южное слово». Из короткой корреспонденции можно было понять, что руководимые большевиками вооруженные солдаты захватили Зимний дворец, объявили о передаче полноты власти в руки Всероссийского съезда советов. Министры Временного правительства арестованы, премьер Керенский скрылся.
Отменив занятия на курсах, она поехала трамваем в центр, добралась, запыхавшись, до здания бывшей городской Думы, где уже шло заседание представителей общественных и революционных организаций губернии, обсуждавших события в Петрограде. Нашла место в зале, слушала выходивших к трибуне ораторов.
Подавляющее большинство собравшихся — кадеты, меньшевики, немногочисленные в Крыму эсеры, представители мусульманских партий — о большевистском перевороте высказались отрицательно.
— Собрание осуждает попытку насильственного захвата власти со стороны большевиков, — зачитывал строки резолюции губернский комиссар Н. Богданов. — Попытка эта является преступной авантюрой, могущей затормозить своевременный созыв Учредительного собрания!
Не успели принять поправки и дополнения, как в президиум принесли телеграмму: в Севастополе демонстрация в поддержку большевистского переворота, Центральный комитет Черноморского флота принял решение устранить городское руководство и взять власть в свои руки. Призывают власти губернии отмежеваться от временщиков, грозят навести повсеместно революционный порядок, несогласных обещают стереть с лица земли.
Она шла после окончания собрания к трамвайной остановке, куталась в платок от ледяного ветра. Взлетали с веток оголенных тополей, уносились прочь встрепанные галки, несло мерзлый сор вдоль пустынной мостовой. Сзади послышались шаги, кто-то ее нагонял, она обернулась — Жан Августович Миллер.
— Ну, как вам?.. — он пробовал закурить на ветру, чиркал о коробок, спички гасли.
— А вам?
Они на минуту остановились, Миллер раскурил папиросу, посмотрел пристально в глаза.
— Сами видите: я сегодня в меньшинстве. Большевик-меньшевик, — засмеялся. — Хотите закурить?
Она кивнула.
Он потянул из кармана пальто коробку папирос, открыл, протянул папиросу.
— Постоим? — показал на козырек закрытой хлебной лавки.
Курили, прислонившись к мерзлой стенке, Миллер говорил:
— Всегда вам симпатизировал, жалел, что в разных лагерях. Глупо и смешно, Фанни: в трудные времена шли рука об руку, не обращали внимания на ярлыки. У всех была общая цель… — Швырнул окурок. — В общем, так: мой вам совет — уезжайте немедленно. Вся эта сегодняшняя говорильня — пустой звук, рабочие «Анатры», железнодорожники, солдаты военного гарнизона на нашей стороне. Через неделю-другую сюда прибудут черноморские моряки и красногвардейцы. Народ крутой, без сантиментов. Вы, я знаю, человек долга, на попятную, как иные, не пойдете, ввяжетесь в драку. Не хотел бы подписывать вам как будущий руководитель края… не смейтесь, будет именно так — не хотел бы подписывать вам расстрельный приговор… Ваш трамвай, — пожал руку. — Уезжайте! Чем быстрей, тем лучше…
Она не послушалась совета: какого черта! Бежать как крыса! Не удержатся заговорщики, не дождутся народной поддержки. Вот-вот заработает Учредительное собрание, большинство в нем — социалисты-революционеры, председатель Виктор Михайлович Чернов, большевики — в меньшинстве.
Продолжала вести лекции, ходила за продуктовым пайком в губком, писала вечерами письма — Марусе, Диночке Пигит.
Рождество и наступивший новый год встречали безрадостно: у дверей продуктовых магазинов чудовищные очереди за хлебом, рыночные торговцы наотрез отказываются брать выпущенные в несметных количествах новые деньги — «керенки». Тревожные вести о немецком наступлении на севере, дома холодно, дрова и керосин на исходе.
Шестого января газеты принесли ошеломляющую новость: заседавшее в Таврическом дворце Учредительное собрание по решению большевистского руководства разогнано, Чернов заключен под стражу.
Контрреволюция! Теперь уже никаких сомнений. Большевики пошли ва-банк. Прав был Миллер. В Москву, в Москву!
На верхней полке курьерского поезда, увозившего ее из Крыма, читала в большевистской «Правде»:
«Прислужники банкиров, капиталистов и помещиков, союзники Каледина и Дутова, холопы американского доллара, убийцы из-за угла правые эсеры(«Жуть!»)требуют в Учредительном собрании всей власти себе и своим хозяевам — врагам народа. На словах будто бы присоединяясь к народным требованиям: земли, мира и контроля, на деле пытаются захлестнуть петлю на шее социалистической власти и революции. Но рабочие, крестьяне и солдаты не попадутся на приманку лживых слов злейших врагов социализма, во имя социалистической революции и социалистической советской республики они сметут всех ее явных и скрытых убийц»…
Перевернула страницу, увидела знакомую фамилию под статьей — «Ленин», стала читать. Это были тезисы большевистского вождя об Учредительном собрании.«Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной юридической стороны, в рамках обычной буржуазной демократии, вне учета классовой борьбы и гражданской войны является изменой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии»…
«Чертов словоблуд!»
Скомкала не дочитав газету, сунула под подушку. Лежала в полутьме вагона, охваченная мыслями. Подумала неожиданно: «Какое нынче число? Неужели десятое февраля?»
Забыла о собственном дне рождения, надо же!
Революция продолжается!
Вконец запутавшийся в газетных сообщениях московский обыватель вздыхал уныло за завтраком, глядя в заиндевелое окно:
«О господи! Что день грядущий нам готовит?»
«Все что угодно, милостивый государь! — слышалось в посвисте ветра за стеклом. — Все что угодно! Не исключая конца света».
Не захочешь, а поверишь: сюрприз за сюрпризом! С первого февраля — новый календарь, скакнули аж на две недели вперед. Отменили церковные браки — только гражданские, ввели новое правописание — без твердого знака в конце слов, без «ять», «фиты» и десятеричного «и» — все в одночасье сделались неграмотными.
— Слыхали, батенька, — останавливает его на крыльце дома сосед, инспектор городского налогового управления. — Не сегодня-завтра большевики объявят столицей Москву. Ленин со товарищи, по слухам, уже в Кремле.
А провались они пропадом: объявят так объявят — в Кремле, так в Кремле.
Отворачиваясь от снежного порыва, обыватель идет к трамвайной остановке.
На Лубянской площади с утра пораньше — народ. Дамы приличного вида, студенты, курсистки, офицеры, мастеровые. Торгуют с рук поношенной одеждой, галошами, книгами, консервами. Проехал мимо обоз ломовых телег, прогрохотал по булыжнику грузовик с солдатами, кто-то из кузова прокричал в его сторону матерные слова. Что возьмешь с охламонов? Хозяева. Вся власть советам.
— Простите, пожалуйста! Не скажете, как пройти к облсовнаркому?
Дамочка в потертом салопе и шерстяном платке поверх шляпы. Приезжая, по всей видимости.
— Это две остановки трамваем, — объясняет он. — Нам по пути, я покажу… Вы не из Петрограда случайно?
— Из Крыма.
— Ясно, Крымская советская республика.
— Да вроде этого.
— Бежит народ. И все в Москву… Вот наш трамвай… Осторожно, не поскользнитесь на ступеньках…
— Пропуск, барышня! — загородил ей дорогу солдат в папахе с винтовкой.
— У меня записка к товарищу Покровскому. Вот, пожалуйста, — протянула она листок. — От товарища Спиридоновой.
— По запискам не пропускаем, не положено.
— Я своя, товарищ. Вот паспорт, посмотрите.
— Освободите проход! — повысил он голос. — Сказано ясно: только по пропускам!
Она сошла со ступенек, оглянулась в растерянности. Улица в сугробах грязного снега, тянутся по тротуару люди — с нагруженными санками, мешками на спине. Ноги гудят невыносимо: плохо спала последнюю ночь в поезде, обегала с утра пол-Москвы. Нашла по адресу Марусю Спиридонову — в знакомом доме на Большой Садовой, часть квартир в которой было реквизировано большевиками под коммунальное жилье для аппаратчиков. Повидалась с оставшимися в родном гнезде «уплотненными» Аннушкой, Диной и Давидом. Ильи Давыдовича в доме не было: уехал до начала октябрьских боев от греха подальше за границу.
— Живите у меня, — предложила Спиридонова, — места хватит. Я много разъезжаю, дома бываю не чаще чем раз в неделю. Подыщем вам работу, не волнуйтесь. Революция, Фанни, не закончилась.
Договорились, что она займет должность технички в Московском областном бюро партии, будет, кроме того, выполнять отдельные поручения Маруси, деньги на содержание получать из партийной кассы.
Первым ее ощущением по приезде в Москву было: отстала безнадежно в понимании политической ситуации, расстановки партийных сил. Спиридонова среди большевистской верхушки, член президиума ленинского ВЦИКА, там же Саша Измайлович. Настя Биценко, твердокаменная эсерка! — заместитель председателя московского областного совета народных комиссаров, правая рука Покровского! Невероятно!
Живя в провинции, черпая информацию из газет, была убеждена: большевики — предатели, всадили исподтишка нож в спину демократически избранного правительства, Ленин и компания хуже якобинцев, ведут страну к произволу и диктатуре.
Вовсе не так, оказывается. Единственная сила, если верить Маше, способная удержать от пропасти оголодавшую, уставшую от военных тягот Россию. Начали круто, ничего не скажешь. А как быть в ситуации разваливающегося фронта, перед лицом немецкого наступления, острой нехватки топлива и продовольствия? Карточной системы, обесценивающихся день ото дня бесполезных «керенок», усталости людей, неверия, разброда? Можете дать ответ?
— Пора нам, Фанечка, научиться политике компромиссов, — говорила за вечерним чаем Маша. — Не кукарекать бестолку о попрании священных идеалов свободы, не идти напролом. Сидение в оппозиции — слабость, ошибка. Будучи во власти, не соглашаясь во многом с большевиками, мы тем не менее можем влиять на принятие решений, легально работать с собственной партией, множить ряды сторонников… Займитесь поначалу Москвой. Походите по организациям, познакомьтесь с левоэсеровскими активистами, в особенности с заводскими. Будете информировать меня о самом важном. Скоро проведем съезд, выработаем программу действий, пополним партийные ряды…
Недели не прошло, как обухом по голове: в Брест-Литовске заключен сепаратный мир с немцами, советская Россия признала себя побежденной, вышла из войны. По условиям соглашения целый ряд территорий, включая Польшу, Украину, Белоруссию, несколько северо-западных районов, переходят под суверенитет Германии. Бред какой-то…
«Вчера журналисты в один голос говорили, что не верят, что мир с немцами действительно подписан. «Не представляю себе, — говорил А.А. Яблоновский, — не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна!»
В половине пятого на Арбатской площади, залитой ярким солнцем, толпы народа рвут из рук газетчиков «Вечерние новости»: мир подписан! Позвонил во «Власть народа»: правда ли, что подписан? Отвечают, что только что звонили в «Известия» и что оттуда твердый ответ: да, подписан. Вот тебе и «не представляю»… На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю у Клестова:
— Ну а сколько же эти мерзавцы получили?
— Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…
Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов»…
Новость о заключении мира застала ее в «Доме анархистов» на Малой Дмитровке, куда она пришла, чтобы прощупать настроения давних некогда соратников по борьбе. Шла волнуясь по тихой, застроенной богатыми особняками улице, вспоминала прошлое. Анархисты остались в памяти бесшабашными смелыми людьми, поправшими ненавистные законы, буржуазную мораль. Благородные разбойники, недоучившиеся карбонарии наподобие книжного Овода.
В реквизированном анархистской «черной гвардией» особняке богачей Цетлиных толпился пестро одетый народ. Черкески с газырями, каракулевые бекеши, гимназистские фуражки. Кучка личностей, опоясанных ремнями, бродила по лестницам, курила, закусывала на подоконниках, прижимала к стенкам хохочущих дам. Богатый, в позолоченной лепнине особняк был загажен до крайности. Обои в лохмотьях, мебельная обивка распорота и изорвана в клочья. На стоящих впритык столах — объедки пищи, обглоданные кости, пустые банки из-под консервов, раскиданные игральные карты, на паркете с омерзительного вида вонючими лужами — пустые бутылки с отбитыми горлышками, осколки стекла.
Восседавшая за конторкой с папиросой в зубах комендантша с золотыми серьгами в ушах познакомилась бегло с ее мандатом, повела наверх.
— Посидите, послушайте, — отодвинула тяжелую гардину перед дверью, — у товарища Атабекяна беседа с новобранцами.
В поместительном салоне с хрустальной люстрой на потолке полтора десятка молодых парней слушали элегантно одетого молодого мужчину с шелковым бантом в петлице — анархистского теоретика и вождя Александра Атабекяна.
Она присела в кресло неподалеку от двери, вытащила блокнот с карандашом, прислушалась.
— Большевики обещают народу хлеб и свободу, — говорил, опираясь на ломберный столик, красавец-армянин с дивным разрезом восточных глаз. — Какими средствами, позвольте спросить? Соловья, товарищи, баснями не кормят, народ бумажным хламом обанкротившейся государственности не удовлетворишь.
Аплодисменты, крики с мест:
— Верно! Головы дурят! Говоруны!
— Товарищи! — Атабекян вышел на середину зала. — Товарищи рабочие! Соратники! Все, кто у станка, у сохи, у письменного стола! Вслушайтесь: раздается утренний гудок! Анархисты зовут вас на дружную работу для создания новой жизни. Жизни истинной свободы, довольства для всех и радости существования. Задача сложна и многогранна. Но она же и прекрасна, разве не так? Помогите, подсобите, чтобы наш идеал стал вашим идеалом, чтобы он стал идеалом всего общества…
Он уделил ей несколько минут в гардеробной, надевая шубу.
— Извините, — пожал руку, — спешу. Помню вас по одесским событиям, золотое было время… Вы, по-моему, работали с Гарским. Один из лучших когда-то наших бойцов. Жаль, переметнулся к большевикам, изменил идеалам… Приходите после первого мая, часам к девяти вечера, хорошо? Я буду свободен, поговорим…
Поговорили, черта лысого! Ночью — она спала на кушетке в общей их спаленке с Машей — бухнуло оглушительно за стеной, задрожали оконные стекла.
Она отодвинула занавеску: на Арбате полыхало зарево, слышались уханье пушек, пулеметная пальба.
Утром стало известно: отряды красногвардейцев и спецподразделения ВЧК совершили ночной налет на анархистскую вотчину в центре столицы. Двадцать пять анархистских притонов были взяты в кольцо, окружены по периметру броневиками. Осажденные отчаянно сопротивлялись: только к двум часам дня наступил перелом, анархисты начали сдаваться. Арестовано, по уточненным сведениям, около пятисот человек, конфисковано большое количество оружия, в том числе горные пушки, большое количество продовольствия, награбленные у москвичей бандитскими «реквизициями» золото, драгоценности, валюта.
У них был долгий ночной разговор с Машей. Подруга по борьбе, возглавлявшая партию левых эсеров, была крайне встревожена.
— На первый взгляд все правильно, Фаня. Половина, если не больше, анархистов — обыкновенные уголовники, идейных партийцев среди них немного. Порядок в стране наводить надо, слов нет. Настораживают методы. Арестуй верхушку, проведи дознания, суди по закону — открыто, гласно. А тут пушки, броневики — как на войне. Впечатление, что большевики расчищают дорогу к тотальной диктатуре, убирают с пути всех несогласных, включая союзников…
Посмотрела пристально в лицо:
— Кто следующий, Фаня? Не думали?
Думала, как же. И о расправе с анархистами, и о половинчатой позиции Маши: не устает говорить о гибельности брестского мира, оппортунизме большевистских вождей во главе с Лениным, а ездит три раза в неделю на заседания большевистского ВЦИКа в служебном автомобиле, подписывает решения. Могла, наверное, предотвратить кровавую бойню на Арбате, потребовать справедливого суда над бандитами, безопасности для таких, как Атабекян, почитаемого самим Петром Алексеевичем Кропоткиным. Не смогла? Или не захотела?
В суматохе дел, беготни по организациям удалось выкроить вечер для отдыха, развлечься. Маша принесла пропуск в синематеку «Арс», где показывали премьеру только что вышедшей на экраны фильмы «Отец Сергий» с чудным Иваном Мозжухиным в главной роли. Она подзавилась накануне, надела новую кофточку, капнула перед выходом в вырез платья из флакончика духов.
Просторный кинозал на Тверской был забит до невозможности, люди стояли у стенок, сидели на полу. Курили в открытую, обменивались шумно впечатлениями. Стоило появиться на полотне экрана блудливому царю в позументах, крутившему шашни с невестой героя, публика, среди которой было немало солдат и заводских рабочих, засвистела, затопала ногами: «Шире грязь, навоз ползет!»… «Сука, кровопийца!» «Ату его, долой!» Сцены ухода разочарованного, обманутого князя в монастырь, мучительная его борьба с бесом вожделения встречались улюлюканьем, обидными репликами: «Ага, взъярился поп!»… «Ясно, на молодку потянуло!»… «Гляньте на дуру стоеросовую — оголилась!» «Ага, бери меня, я твоя». Хохот, ругань, музыкантша у рояля лупит отчаянно по клавишам, пытаясь переиграть разбушевавшийся зал.
Фильм ее взволновал. Лежала ночью в постели, видела страдальческие глаза Мозжухина, хлеставшую из полуотрубленного его пальца кровь, веснушчатое, тупое лицо улыбавшейся девицы, привезенной ему на излечение… К стыду своему Толстого не осилила: показался натужным, скучным. В Симферополе нашла в санаторной библиотеке «Анну Каренину», полистала: нет, не то. То ли дело Потапенко с его «Жизнью человека». Или Чехов: «Моя жизнь», «В овраге», «Дама с собачкой».
«Льва Николаевича обязательно прочту, — думала засыпая. — Целый мир восхищается, а мне неинтересно. Не может такого быть».
Весна не радовала погодой: стыло, пасмурно, на обочинах улиц мерзлый снег, люди в ватниках, шинелях, теплых шапках. Накануне Первомая столица принарядилась: на стенах домов, на заборах — красочные лозунги, транспаранты. Красная площадь, Тверская, Лубянка, Театральная площадь запружены народом, в кумаче знамен. С утра праздничного дня с городских окраин, рабочих районов потянулись в центр колонны манифестантов — пешком, на чадящих удушливым дымом грузовиках, опоясанных красными лентами. С песнями, балалаечным треньканьем, гармошечными переборами.
Она ехала в грузовике с рабочими завода «Серп и молот» — оплоте столичной организации социалистов-революционеров. Останавливались то и дело: колеса елозили по скользкой мостовой, подвыпившие пролетарии прыгали с бортов, толкали весело переполненный грузовик.
Больше часа простояли на Манежной — ждали, по слухам, принимавшего военный парад на Ходынском аэродромном поле Ленина. Она пошла размяться по тротуару, подошла к кучке людей, слушавших рослого мужчину в распахнутой шубе, декламировавшего стихи.
— А сейчас, товарищи, только что написанное… — раскрасневшийся на морозце декламатор извлек из кармана листок. — Сочинил нынешней ночью, к Первомаю. Название «В огненном кольце».
— Валяй, Демьян! — выкрикнул кто-то из слушателей.
- — Еще не все сломили мы преграды!
- — рубанул рукою воздух поэт. —
- Еще гадать нам рано о конце.
- Со всех сторон теснят нас злые гады,
- товарищи, мы — в огненном кольце!
- На нас идет вся хищная порода,
- насильники стоят в родном краю,
- судьбою нам дано лишь два исхода:
- иль победить, иль честно пасть в бою.
- Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды
- и к небесам взметнув наш алый флаг,
- мы верим все, что за кольцом осады
- другим кольцом охвачен злобный враг.
- Что братская к нам скоро рать пробьется,
- что близится приход великих дней,
- тех дней, когда в тылу врага сольется
- в сплошной огонь кольцо иных огней.
- Товарищи!
— Задохнулся воздухом. —
- В возвышенных надеждах,
- кто духом пал, отрады не найдет,
- позор тому, кто в траурных одеждах
- сегодня к нам на праздник наш придет.
- Товарищи, в день славного кануна
- пусть прогремит наш лозунг боевой:
- Да здравствует всемирная коммуна!
- Да здравствует наш праздник трудовой!
Публика вяло зааплодировала.
— Спасибо, товарищи! — застегивал крючки на шубе поэт. — С пролетарским вас всех праздником!
Двинулись, наконец, на принаряженную Красную площадь, заиграли неподалеку «Марсельезу». Она тянула голову из-за портретов Карла Маркса и Энгельса. Грузовик проезжал дребезжа по мерзлой брусчатке мимо деревянной трибуны рядом со Спасской башней, на которой стояли члены ЦИК и Московского совета. Увидела мельком махавшего рукой Ленина в бекеше, рядом — Крупскую в меховой шляпе, кого-то еще.
— Товарищу Ленину, сла…
Стоявший рядом усатый мастер не успел выкрикнуть приветствие — кто-то из молодых за его спиной нахлобучил ему под хохот на лицо меховую шапку.
1918 год: газетно-журнальная хроника
Журнал «ИСКРЫ»:
МОСКВА. «Русская революция выросла из хвостов. Уже более шести месяцев московское население переносит казнь, которая настолько велика, что она уже становится невмоготу. Хвосты, хвосты, хвосты и что ни день, то новый или более длинный хвост, новые мучения, новые страдания. И страдает именно беднейший обыватель, который часами и в дождь и в непогоду стоит в хвосту, чтобы получить кусок хлеба, кусок мыла, фунтик керосину, одну картофель, два яйца и т. д. Тот, который, казалось бы, должен прежде всего заботиться о бедном брате, он как раз наоборот, не думает о нем вовсе и сам через разные свои комитеты получает все, что ему угодно. А хвосты все растут, и вместе с ними растет раздражение, негодование и возмущение населения. В хвостах можно слышать всевозможные разговоры, упреки, укоры и ругательства, но чаще всего слышен вопрос: когда конец этим пыткам? Но на это им отвечают указанием, что необходимо углубить революцию, надо покончить с буржуями, с генералами и т. д. Как будто бы с исчезновением одного или двух буржуев или генералов хвост станет короче, голодные желудки народа станут полнее».
Из «дневников» писателя Ивана Бунина 1917–1918 гг.:
«Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им — красота и радость. Особенно была хороша одна — прелестные синие глаза из-под поднятой к лицу меховой муфты. Что ждет эту молодость?.. К вечеру матовым розовым золотом светились кресты церквей. В пять часов вечера узнал, что в Экономическое общество офицеров на Воздвиженке пьяные солдаты бросили бомбу. Убито, говорят, не то шестьдесят, не то восемьдесят человек… Ездил на Николаевский вокзал. Очень, даже слишком, солнечно и легкий морозец. С горы за Мясницкими воротами — сизая даль, груды домов, золотые маковки церквей. Ах, Москва! На площади перед вокзалом тает, вся площадь блещет золотом, зеркалами. Тяжкий и сильный вид ломовых подвод с ящиками. Неужели всей этой силе, избытку конец?.. Множество мужиков, солдат в разных, в каких попало шинелях и с разным оружием — кто с саблей на боку, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяева всего этого, наследники этого колоссального наследства — они… Как злобно, неохотно отворял нам дверь швейцар! Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду… В трамвае, конечно, давка. Две старухи яростно бранят «правительство»: «Дают, глаза их накройся, по осьмушке сухарей, небось год валялись, пожуешь — вонь, душа горит!» Рядом с ними мужик, тупо слушает, тупо глядит, странно, мертво, идиотски улыбается… На углу Поварской и Мерзляковского два солдата с ружьями. Стража или грабители? И то и другое… Шли ночью по Тверскому бульвару: горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: «Боже, как грустна моя Россия!» И ни души кругом, только изредка солдаты и б-и… Как всегда, страшное количество народа возле кинематографов, жадно рассматривают афиши. По вечерам кинематографы просто ломятся. И так всю зиму… На Страстной наклеивают афишу о бенефисе Яворской. Толстая розово-рыжая баба, злая и нахальная, сказала: «Ишь, расклеивают! А кто будет стены мыть? А буржуи будут ходить по театрам! Им запретить надо ходить по театрам. Мы вот не ходим. Все немцами пугают, — придут, придут, а вот чтой-то не приходят»… По Тверской идет дама в пенсне, в солдатской бараньей шапке, в рыжей плюшевой жакетке, в изорванной юбке и в совершенно ужасных калошах. Много дам, курсисток и офицеров стоят на углах улиц, продают что-то. В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет»… На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют: «Ага, выгнали? Теперь, брат, заставят»… Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П. С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу — и, оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый, он сейчас в Москве, страстный большевик, личный секретарь Луначарского. Жена Когана с умилением: «Но не судите его строго! Ведь он совсем-совсем ребенок»»… Патриарх и все князья церкви идут на поклон в Кремль! Какой позор! Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!»
Раскол
Сбывались худшие опасения: считаться с товарищами по борьбе, тем более делиться с ними властью, большевики не собирались. Хозяйничали в оплоте социалистов-революционеров — на селе. В рамках действовавшей продовольственной диктатуры организовали «продотряды», насильственно изымали хлеб у крестьян. Действовали беззастенчиво, подло. Насаждали в деревнях вместо неподконтрольных им сельских Советов, руководимых эсеровскими активистами, собственные «комитеты бедноты». Ясным становилось день ото дня — разговоры бесполезны, необходимо действовать. Жестко, беспощадно. Покончить с губительной мирной передышкой, которая только на руку кремлевским демагогам, разжечь всероссийский пожар.
Состоявшийся в начале июля третий съезд ПЛСР осудил в принятой резолюции политику большевиков, постановил «разорвать революционным путем гибельный для русской и мировой революции Брестский договор», назвал левых эсеров совестью революции, неподкупной режиму оппортунистов и сторонников компромиссов.
События нарастали, катились снежным комом. Пятого июля в Большом театре открылся пятый всероссийский Съезд Советов. Обстановка вокруг и внутри напоминала фронтовую: конные и пешие патрули на прилегающих улицах, на входе и выходе вооруженные латышские стрелки, у каждого за поясом револьвер и гранаты. Одним из первых выступавших был предсовнаркома Ленин. Шел стремительно к трибуне под аплодисменты сторонников, косился с вызовом в сторону оппозиции.
Она слушала его с балкона для приглашенных, где сидели репортеры российских и иностранных изданий и партийные активисты. Говорил большевистский вождь долго, отпивал из стакана воду, заглядывал в разложенные на барьере листки.
— Ужасное бедствие, голод, надвинулось на нас, — звучал в разогретом, душном зале его картавый голос. — И чем труднее наше положение, чем острее продовольственный кризис, тем более усиливается борьба капиталистов против советской власти. Вы знаете, что чехословацкий мятеж — это мятеж людей, купленных англо-французскими империалистами…
— О-о, май гад, опять империалисты… — вздохнул у нее за спиной усатый иностранец с блокнотом на коленях.
— …Постоянно приходится слышать, что то там, то здесь восстают против Советов. Восстания кулаков захватывают все новые области. На Дону — Краснов, которого русские рабочие великодушно отпустили в Петрограде, когда он явился и отдал свою шпагу, ибо предрассудки интеллигенции еще сильны (блеснул глазами) и интеллигенция протестовала против смертной казни. Повторю еще раз! Был отпущен из-за предрассудков интеллигенции против смертной казни! А теперь бы я посмотрел на народный суд — тот, рабочий, крестьянский суд (взмах рукой), который не расстрелял бы Краснова, как он расстреливает рабочих и крестьян. Нам говорят, что если открыто перед лицом всего народа суд скажет: он контрреволюционер и достоин расстрела, то это плохо. Люди, которые дошли до такого лицемерия, политически мертвы. Нет, товарищи! — вскинул глаза к рядам яруса. — Революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов!
Грянули аплодисменты, кто-то из рядов крикнул: «Ура!»
Атмосфера в зале накалялась, ораторы с обеих сторон не церемонились в выражениях.
— Вы предатели революции, продолжатели дела Керенского! — потрясала кулаком в сторону большевистских делегатов Мария Спиридонова. — Кто дал вам право разжечь огонь между крестьянами и рабочими, городом и деревней? Отвечайте!
Левоэсеровская фракция внесла предложение выразить недоверие большевистскому правительству, денонсировать позорный Брест-Литовский договор и объявить войну Германии. Когда предложение большевиками было отклонено, левые эсеры поднялись с мест и вышли в полном составе из зала…
Накануне, опасаясь ареста, они съехали с Машей из квартиры, поселились в Трехсвятительном переулке, где расположилась оставшаяся верными эсеровскому руководству части ВЧК под командой Дмитрия Попова.
— Час пробил, товарищи, — говорила на ночном заседании Спиридонова. — Действуем как наметили, строго по плану.
Шестого июля заведовавший отделом по борьбе с международным шпионажем ВЧК Яков Блюмкин и чекист-эсер Николай Андреев прошли, предъявив документы, для якобы срочной беседы в резиденцию германского посла графа Вильгельма фон Мирбаха, и Андреев в разгар беседы разрядил в тучного неповоротливого немца обойму из «браунинга», после чего оба нападавших скрылись на стоявшем у подъезда автомобиле. Получившая известие об успехе операции Мария Спиридонова отправилась не мешкая в сопровождении вооруженной охраны в Большой театр, где продолжался съезд, выкрикнула, едва переступив порог зрительного зала:
— Русский народ свободен от Мирбаха!
Вскочила к ужасу собравшихся на стол президиума, затопала яловыми башмачками:
— Эй, вы, слушай, земля! Эй вы, слушай, земля!
На улицах Москвы спешно расклеивались листовки-воззвания: «Всем, кому дорога судьба демократического Отечества! Убит палач Мирбах. Немецкие шпионы и провокаторы, которые наводнили Москву и частью вооружены, требуют смерти левым социалистам-революционерам. Властвующая часть большевиков, установившая режим комиссародержавия, слепо исполняет приказы германских палачей. Вперед, работницы, рабочие и красноармейцы, на защиту трудового народа, против всех палачей, против всех шпионов и провокационного империализма! Не исполняйте приказов Ленина и Свердлова! Заря свободы не за горами!»
По мысли руководителей восстания, убийство Мирбаха должно было похоронить Брест-Литовский мир, вызвать ответные действия со стороны германского командования, привлечь на сторону восставших рабочую окраину. Из Трехсвятительного по прямому проводу был направлен ультиматум в канцелярию Совнаркома: уйти незамедлительно в отставку, передать всю полноту власти переходному правительству, воздержаться от любых действий по отношению к восставшим.
В полдень в эсеровский военный штаб в Покровских казармах прикатил на автомобиле Дзержинский, закричал с порога:
— Остановите преступный мятеж, одумайтесь! Выдайте нам убийц Мирбаха! В противном случае все будете немедленно расстреляны!
— Феликс Эдмундович, не кипятись… — подкреплявшийся за столом командующий мятежными отрядами балтийский моряк Дмитрий Попов придвинул ему стул. — Давай, выпей, — налил из трехлитровой бутыли. — Поговорим…
— Говорить будете в революционном трибунале! — отрезал Дзержинский. — Встаньте, когда разговариваете с председателем вэ-че-ка!
— Ты уже не председатель вэ-че-ка, Феликс, угомонись… Ребята… — коротко стриженный, похожий на мальчишку-ремесленника Попов повернулся к сидевшим рядом молчаливым финнам, опоясанным патронными лентами. — В подвал его. Только интеллигентно, без мордобоя…
Телефонограмма в Московский совет:
6 ИЮЛЯ. «Около трех часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, тяжело ранившие Мирбаха. Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков. Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников. Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки.
Предсовнаркома В. Ульянов (Ленин)».
Телефонограмма в Московский Совет:
6 ИЮЛЯ. «Передать во все комиссариаты города и пригорода в окружности 50 верст: пропускать кроме автомобилей народных комиссаров, еще автомобили боевых отрядов. Задерживать все автомобили Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, арестовать всех левых эсеров, членов этой комиссии, особенно Закса и Александровича. Сомнительных по партийной принадлежности привозить в Кремль на выяснение.
Председатель Совнаркома Ленин».
До победы, казалось, рукой подать. Матросы поповского отряда заняли центральный почтамт, телеграф, типографию в Ваганьковском переулке. К эсеровскому полку ВЧК присоединился расквартированный на северных окраинах столицы батальон полка имени «Первого Марта» — силы восставших составили тысячу восемьсот штыков, восемьдесят сабель, четыре броневика, восемь орудий — троекратный перевес над верными большевикам воинскими подразделениями. Попов, однако, и другой военный руководитель восставших, военный комиссар Московского района Юрий Саблин, медлили, ожидали личной директивы Спиридоновой арестовать московское правительство — пойти на подобный шаг она не решалась, время шло, эсеровские части, занявшие обширный район столицы от Чистых прудов до Яузского бульвара, бездействовали, что было на руку растерявшимся поначалу большевикам — Ленин метал громы и молнии, слал телефонограммы, требовал решительных действий, смещал и назначал то одних, то других руководителей ненадежного ВЧК — оставшиеся верными большевистскому руководству войска подтягивали тем временем на руках к линии противостояния артиллерию Первой латышской батареи, открыли по мятежникам шквальный огонь, забрасывали с близкого расстояния гранатами.
Убедившись в невозможности обороняться, восставшие начали отступать по Владимирскому тракту, к утру седьмого июля мятеж был подавлен. Мария Спиридонова и четыреста пятьдесят эсеровских делегатов съезда были арестованы, нескольких схваченных участников мятежа, среди них заместителя Попова по линии ВЧК Александровича и четырнадцать чекистов, расстреляли.
Из правительственного сообщения:
7 ИЮЛЯ. «Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано. Левоэсеровские отряды один за другим обращаются в самое постыдное бегство. Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов и прежде всего об аресте всех членов центрального комитета партии левых эсеров. Оказывающих вооруженное сопротивление при аресте расстреливать на месте. Рабочие и красноармейцы призываются к бдительности. Мобилизация сил должна продолжаться. Все до единого члены левоэсеровских отрядов должны быть обезврежены».
Телефонограмма в Московский совет:
7 ИЮЛЯ, 1 ЧАС ДНЯ. «Предписывается всем районным Советам и рабочим организациям немедленно выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения в непричастности к мятежу.
Ленин».
Из дневников поэтессы Зиннаиды Гиппиус:
«Было очень глупое «восстание» левых эсеров против собственных (!) большевиков. Там и здесь постреляли, пошумели, Маруся (Спиридонова) спятила с ума, — их угомонили, тоже постреляв, потом простили, хотя ранее они дошли до такого «дерзновения», что убили самого Мирбаха… У нас вспыхнула неистовая холера. В Петербурге уже было до 1000 заболеваний в день».
Кремлевские Шекспиры
Осторожный стук в плотно прикрытую дверь:
— Разрешите?
— А, Яков Михайлович. Милости прошу!
Сидящий за дубовым столом хозяин просторного кабинета в жилете нараспашку улыбается посетителю.
— Не спится? Чайку не хотите? Только что принесли…
— Спасибо, на ночь не пью.
— И правильно делаете. А я пью. Э-эх… — Косится глазом на кипы бумаг, разбросанные по зеленому сукну столешницы. — Разве без чая этот Монблан одолеешь… Как Андрюша?
— Спасибо, Владимир Ильич, растет.
— Сколько ему уже?