Украинская каб(б)ала Крым Анатолий

68

Препровождая расшифровку аудиозаписи беседы Гайдамака и Пурица, прошу обратить внимание на следующую деталь.

Гайдамак очень часто упоминает о своей сексуальной неудовлетворенности, особенно после прочтения популярных киевских изданий. Полагаю, данный факт может быть использован для успешного развития операции.

С этой целью предлагаю подключить гр-ку Пламенную, в квартире которой установлена наша аппаратура, вменив ей в обязанность войти в доверие к Гайдамаку, вступить с ним в половую связь, во время которой выяснить его отношение к политическими процессам в Украине, а также произвести скрытую видеозапись полового контакта с тем, чтобы при нежелательном развитии событий шантажировать объект угрозой разоблачения.

Начальник 3-го отдела 5-го управленияполковник Борщевский С. С.

69

10 апреля 2014 г.

Возвратившись из ресторана, где я встречался с Мамуевым и загадочной госпожой Алисой Цырлих, спешу к своему дневнику, дабы по горячим следам описать сие нетривиальное событие.

Когда Сема проводил меня к подъезду, я увидел большую черную машину. «Это за тобой», – сообщил мой приятель. Хотя и боязно было отправляться в одиночестве, но накануне вечером мы порешили, что пора мне привыкать к самостоятельной жизни, ибо в семкиных титьках молоко заканчивается.

Водитель, который всю дорогу мрачно смотрел на тракт, привез меня в ресторан, который находился за городом, на опушке леса. В прежние времена подобные места разврата предпочитали богатые купцы и тайные советники. Скрываясь от глаз благонамеренной публики, они заваливались сюда веселыми компаниями в сопровождении цыган и девиц легкого поведения и, случалось, пировали напропалую несколько дней кряду, пока не истощались кошельки.

Признаться, я взволновался, увидев деревянный терем, на пороге которого меня встречал растерянный Мамуев. Пытаясь изобразить на лице радость, он скорчил гримасу, точно выпил уксусу, и я, два дня размышлявший, куда ему сподручнее заехать – в харю или под дых, рассмеялся и дернул писательского атамана за уши. Впрочем, он воспринял сей жест как поощрение и, чмокнув мою длань, провел в огромную пустынную залу, где в полумраке сидела та, которая, собственно, и назначила мне встречу, Алиса Леопольдовна Цырлих.

Притворно улыбаясь, дама протянула руку для поцелуя, но я лишь вежливо пожал кончики пальцев, отметив тень досады, скользнувшую по ее лицу. Это меня позабавило, и я мысленно похвалил себя за осмотрительность. В великосветских салонах мне нередко приходилось встречать экзотические экземпляры из поповских дочек, которые, попадая в высший свет, непременно принимались обезьянничать, подражать манерам аристократок голубых кровей.

Впрочем, эта особа неплохо владела собой и уже через секунду озаботилась непременной улыбкой, которая должна была изображать заинтересованность собеседником, пускай таковая была и фальшивой. Полагаю, сия маска была неуместна в ее положении, так как я действительно интересовал эту дамочку, иначе на кой ляд было присылать за мной дорогущую карету и везти к черту на кулички. Я ожидал, что подбежит половой, дабы принять заказ, но, оглядев стол, понял, что здесь все решили без моего выбора. Впрочем, на столе стояли мои любимейшие блюда, отчего я пришел в изумление, но хозяйка застолья улыбнулась с толикой загадочности и укоризны, как бы призывая меня усовеститься за то, что не приложился к ручке заботливой почитательницы, знающей не только мою поэзию, но и гастрономические пристрастия. Мамуев суетился, без меры ерзал на стуле и потирал ладони, как измученный воздержанием пьяница в предвкушении похмельной чарки. Я сразу понял, что он будет играть роль оригинального сводника, который в пикантную минуту должен испариться, а пока исполняет обязанности прислуги и поверенного в тайны одновременно.

– Дорогой Тарас Григорьевич, – акцентированным голосом произнесла Алиса Леопольдовна. – Благодарю, что приняли мое приглашение. Для меня это самый знаменательный день в жизни, поэтому позвольте предложить первый тост за ваше здоровье.

– Будьмо! – не к месту пискнул Мамуев, родив у меня мысль послать его к Семке, дабы сей руководитель литературного кагала выучился кричать наше гордое «будьмо» без холуйского угодничества и вопросительных интонаций.

Чокнувшись, Алиса Леопольдовна едва прикоснулась губами к бокалу с вином, да и я едва пригубил чарку, памятуя, что поклялся Семке всеми музами Олимпа соблюдать меру, сидя с незнакомыми людьми за трапезой.

Пауза, последовавшая за первой рюмкой, натянулась струной, хотя я делал вид, что старательно дегустирую закуски. Однако знаменитость зовут к угощенью с тем, чтобы та в ответ угостила беседой, острым словцом, поэтому, стараясь быть галантным, я спросил у хозяйки застолья:

– Простите, а родитель ваш был из немцев?

– С чего вы взяли? – густо покраснела госпожа Цырлих.

– Отчество у вас соответствующее, Леопольдовна, да и акцент такой, словно полжизни провели в Баден-Бадене! Знавал я одного барона Цырлиха, да, по-моему, у него была двойная фамилия – то ли Цырлих-Бонтон, то ли Цырлих-Голштейнский!

Ее глаза вмиг обморозились, щеки побелели, сделав лицо почти неживым, и сия бледность на фоне жгучих черных глаз и бровей, которые были наведены таким образом, что придавали лицу надменное удивление при любом обстоятельстве, была весьма красноречива. Понимая, что затронута чувствительная струна с происхождением, я попытался исправить свою оплошность и стал невпопад уверять, что лично мне немцы нравятся своим трудолюбием и аккуратностью, что и нам давно пора перенять положительные качества этого народа, но она слушала, застыв как фарфоровая кукла, и я мысленно чертыхнулся и послал ее туда, где и должна восседать всякая дура, по крайней мере ночью.

Некоторое время прошло в молчании. Мамуев почти не ел, пытаясь неуместными восклицаниями поддержать разговор, но не мог придумать толковую фразу, которой полагалось быть значительной, учитывая его руководящее положение в литературе. Дабы исправить неловкость, я предложил тост за хозяйку застолья. Женщинам такой пустяк приятен, а у этой лицо даже покрылось румянцем тайного желания. Я давно подметил, что когда говоришь приятные женскому уху вещи, она извиняет тебе бесцеремонные взгляды, которыми ты бесстыдно шаришь по ее фигуре, намереваясь проникнуть в тайны корсета, прощает донельзя раздутые ноздри, сортирующие запахи тела и духов, и надо отметить, что я был вознагражден за свое усердие. Я говорил достаточно долго, успев разглядеть все, что меня интересовало, по крайней мере до талии. Но пока ты возмутительно трезв, язык молотит банальную чепуху, а искренность беседы донельзя ложна. Смирившись со своим дурацким положением, я ждал, когда же наконец прояснится цель этой странной встречи.

После третьей чарки, которую Мамуев предложил выпить за успехи украинской литературы (обеденный стол – не письменный, тут много таланту и не требуется, фантазируй до одурения), Алиса Леопольдовна взяла инициативу в свои руки.

Перво-наперво она отметила мою выдающуюся роль не только на литературной ниве, но и в повышении самосознания украинского населения, для чего даже процитировала по памяти довольно большие отрывки из моих поэм, а затем истребовала мое мнение относительно препятствий, которые мешают любимой Украйне встать вровень с таким монстрами, как Германия и Англия. Не задумываясь, я брякнул:

– Мешают жандармы и попы!

Она благосклонно улыбнулась. Очевидно, ей были известны мои стычки с представителями сиих враждебных народу классов, но все дело опять испортил Мамуев, продолживший мой список восклицанием, что еще нам мешают «жиды и москали».

Не меняя выражения лица, Алиса Леопольдовна своим удивительно акцентированным голосом попросила голову украинских литераторов сходить на кухню и выяснить, что будут подавать на горячее, и он побежал за кулисы ресторана с необычной для его сана резвостью.

– Ну, вот мы и одни, Тарас Григорьевич! – загадочно произнесла Алиса Леопольдовна. – Можем поговорить откровенно, как старые добрые друзья!

– Можем и поговорить, – пробормотал я, тайком оглядывая помещение в поисках двери в уединенный кабинет.

– Как вам известно, – продолжала она, – я руковожу всеми культурными процессами в государстве. Ваше чудесное явление произвело должное впечатление на власть. Сказать по правде, мы даже немножко испугались. Свыклись, что вы где-то там, в истории, на небесах, а тут – здрасьте, я ваша тетя!

Я кивнул головой и хотел заметить, что, согласно талмудам Вруневского, царь меня тоже боялся до колик в животе, хотя, если честно, это я его опасался. И с какой стати Николашке Палкину бояться какого-то поэта, пишущего вирши на малороссийском? Да и новому я пока губы хреном не помазал, так что завет Орской крепости держаться подальше от фельдфебеля и поближе к огороду я усвоил основательно. Потому и сейчас благоразумно промолчал. Хотят бояться – и пускай! Мне это положение даже выгодно. Чуть что не по мне, нахмурю брови, цыкну, они и попадают в обмороки. Кто ж не любит, когда его боятся? Сие приятно каждому.

Между тем Алиса Леопольдовна протянула руку через стол и, слегка коснувшись моих пальцев, проникновенно произнесла:

– Вот я верю! Верю, что вы и есть тот самый! Со всеми своими чувствами, драмами, переживаниями! Тот, кого наш народ почитает как святого! Я верю, что вы и есть Мессия, которого народ ждал не одно столетие! И мы вас покажем народу! Представьте себе киевский Майдан, на котором стоит трибуна. Море людей. Миллионы людей! Вас выводят и…

Я внимательно посмотрел на ее руку, судорожно сжимавшую мои пальцы, и глупо повторил:

– И?

– И что вы им скажете? Что скажете своему народу?! – в экстазе она добела сжала мои пальцы.

Воображение захлестнуло меня, но я не успел придумать первую фразу, которую скажу моим землякам, потому что из кухни прискакал Мамуев и радостно возвестил:

– Горячее будет через полчаса! Гусь с яблоками и пирожки с потрошками!

Алиса Леопольдовна застонала, словно подкравшийся разбойник вонзил ей кинжал в спину, но она овладела собой и все тем же восхитительным голосом приказала:

– Мамуев, скажите моему водителю, чтобы вымыл машину, а потом покормите его!

Мамуев послушно побежал выполнять указание, но его дурацкое появление сбило накал. Замявшись, женщина принялась нервно теребить платочек, доставши его перед тем из маленького ридикюля. Я поспешил наполнить вином ее бокал, а свою рюмку, по современному обыкновению, «освежил» и, глядя в глаза собеседницы, сказал:

– Вы необыкновенная женщина, Алиса Леопольдовна! Поверьте мне! Уж в чем-чем, а вашего брата я после Ликеры Полусмаковой насквозь вижу!

Улыбнувшись, она глубоко вздохнула и сказала:

– Спасибо, Тарас Григорьевич! Вы настоящий рыцарь!

В последний раз мне доводилось слышать такие признания от княжны Варвары Ивановны, и я был рад, что женщины и сейчас склонны видеть во мне сперва мужчину, а уж потом литератора и академика живописи.

Мы выпили, многозначительно посмотрев друг другу в глаза. Алиса Леопольдовна, не выдержав мой дерзкий вопросительный взгляд, покраснела и кивнула в сторону двери, в которую выскочил Мамуев.

– Неприятный тип! Вы очень расстроились, когда они вас прокатили?

– Ну, как сказать! – Я замялся, подыскивая слова, чтобы точнее передать свои ощущения. – Странные они какие-то! Пишут так, будто грамоту только вчера придумали! Наверняка по пять пудов на каждого читателя сочинили!

– По семь с половиной! – печально уточнила моя собеседница и томно покачала головой. – Статистика – точная наука!

– А толку? – воскликнул я.

– Действительно, толку никакого! – поддакнула Алиса Леопольдовна. – Чушь и дребедень!

– Да и лицемеры они! – вспомнил я свой визит в странный дом Семкиного предка. – То банкет устроили, на котором меня возвеличивали, а потом – нате вам! Недостоин! Чего ж было на водку тратиться?

– Не переживайте, Тарас Григорьевич! – Она вновь протянула через весь стол свою руку и погладила мою кисть. – Пройдут президентские выборы, мы их богадельню прикроем!

– Это еще зачем?! – выкрикнул Мамуев, появившись как черт из табакерки.

– О, Господи, как вы меня напугали! – воскликнула Алиса Леопольдовна. – Да что ж вы за человек такой?!

– Водитель машину моет, потом его покормят, – затараторил Борис Петрович, – а зачем вы хотите нас разогнать? Мы же в одной лодке, одним фарватером идем?

– Борис Петрович! – ледяным тоном произнесла женщина. – Идите вы… Идите на воздух и сосчитайте, сколько птиц сидит на каждом дереве!

– Что?!

– Посчитайте ворон! Я желание загадала!

– Но, Алиса Леопольдовна, вы здесь ведете разговоры о литературе, а меня отсылаете считать ворон!

– Вы нам мешаете! – не сдержавшись, выкрикнула Алиса Леопольдовна и уточнила: – У нас с Тарасом Григорьевичем интимный разговор!

– Ну, так бы и сказали, – пробормотал Мамуев и, поникши, побрел к выходу, где швейцар с генеральскими позументами широко распахнул перед ним дверь.

– Боже, какое ничтожество! – прошептала госпожа Цырлих и, покачав головой, повторила эту безжалостную сентенцию: – Какое глупое ничтожество! С кем приходится иметь дело! Несчастная литература!

– Успокойтесь, что вы, право! – Я легонько сжал ее пальцы, которые незамедлительно откликнулись ласковым трепетом.

– Вот скажите, Тарас Григорьевич! – Ее глаза засверкали черными угольками. – Вы согласны?

Я вновь пошарил взглядом по многочисленным дверям в ресторане, пытаясь угадать, которая из них ведет в кабинет с мягким диванчиком, но она теребила мою руку, норовила заглянуть прямо в глаза, чем повергла меня в немалое смущение.

– Ну что вы… – пробормотал я. – Здесь люди… может, в номера?..

– Вы согласны выйти на Майдан и сказать то, о чем я вас попрошу?! – выкрикнула она, дрожа всем телом.

– А что мне за то будет? – с игривостью студента спросил я, решив на крайний случай завалить ее в гардеробе.

– Все! – закричала она с такой страстью, что зазвенели бокалы. – Все, что пожелаете!

– Да что же говорить? – с досадой спросил я, понимая, что страсть ее имеет какой-то меркантильный интерес, более важный, чем плотская истома, иногда подстерегающая людей, как коварный разбойник.

– Вот вы на сцене! Народу – тьма! И все кричат: «Слава Тарасу»!

– Мне им стихи почитать? – догадался я, но она недовольно поморщилась.

– Да нет же, нет! Зачем стихи? Стихи ни к чему! Они вас на царство звать будут! То есть выдвигать в президенты! Уже весь Интернет заполнен этими предложениями!

– Какой Интернет?

– О, Боже! Вы не знаете, что такое Интернет?!

– Нет, представьте себе… – растерялся я.

– Да куда смотрит ваш еврей! Он же вас в черном теле держит, негодяй! – И без всякой передышки поскакала далее: – В общем, это не важно! Вас начнут выкликать в президенты! По-старому, в цари!..

– Чего это вдруг по-старому? – обиделся я. – Что я, про президентов не слыхал? Я сам мечтал, что в Украйне появится свой Вашингтон с новым и праведным законом…

– Да знаю, знаю! – отмахнулась она. – Читала я эти ваши фантазии! И хорошо, что вы про президентскую должность знаете! Так вот, народ станет вас уговаривать стать украинским Вашингтоном! Назначат дату выборов!..

Почувствовав необыкновенный прилив тщеславия, я поинтересовался:

– И могут избрать?

– Оно вам надо?! – в ужасе воскликнула Алиса Леопольдовна. – Вы же поэт! Гениальный поэт, зачем вам политика? Зачем вам эти хлопоты, дрязги, интриги? Зачем вам разбитые дороги и мертвая экономика? Где вы возьмете честных министров? Откажитесь! Умоляю вас, откажитесь!

– Да ведь они кричать будут, просить! – растерялся я.

– И пусть кричат! А вы поднимаете руку и крикните: «Богу – Богово, кесарю – кесарево»!

– Это в каком смысле? То есть я хотел уточнить кто Бог, а кто кесарь?

– Бог – это вы! – экзальтированно прошептала она. – А кесарь… Кесаря вы выведете из-за кулис и скажете: «Народ! Вот твой кесарь»!

– А кто у нас кесарь?

– Весьма достойный человек! – Она поколебалась и, улыбнувшись, прошептала: – Это наш! Нынешний!

– К сожалению, не знаком! Говорите, достойный?

– Не то слово! Он вас на такую высоту поднимет – куда там Гомеру и Чехову! Вы возглавите весь пантеон мировой литературы! Мы продавим это решение через парламент!

– А Гоголь? – недоверчиво спросил я.

– Дался вам этот Гоголь! – поморщилась она. – Мы его запретим! Вычеркнем из учебников по литературе!

– Ну зачем же так… – Я даже покраснел от досады. – Не надо запрещать, а то наоборот выйдет. И писатель он гениальный, хотя и раболепствовал перед монархами и до смерти боялся свою маменьку!

– Как скажете! В литературных вкусах ваше слово будет законом!

– А… – Я задумался и вдруг брякнул: – А чего у вас жандармы дерутся? А почему в Лавре простым людям молебен нельзя заказать?

Она растерялась и с раздражением пробормотала:

– Да что ж вы за человек такой! Вам великое дело предлагается, а вы опять о меркантильном! Мефодий перед вами на колени встанет, если вы согласитесь! Ну, как?! Согласны?!

– А что народ скажет? – промямлил я. – Он ведь меня… ну, вы же говорите, что этот… Интернет, да?

Она продолжала сверлить меня взглядом и презрительно прошипела:

– Народ?.. Вы же сами сказали: «рабы, подстилки, грязь Москвы!..»

– Ну, говорил! – неохотно подтвердил я. – Так ведь изменилось все! Вольный теперь народ. И москали теперь культурой овладели, я телевизор смотрю регулярно. Дайте же мне подумать! – Приняв рассерженный вид, я набундючился, словно памятник. – Нельзя с бухты-барахты! Моя рекомендация дорогого стоит!

Сказав это, я почувствовал огромную тяжесть, словно взвалил на свои плечи огромный камень. Однако Алиса Леопольдовна по-своему расценила мое сомнение. Расстегнув верхнюю пуговку шелковой блузки, она с таинственным придыханием повторяла:

– Сделайте это! Сделайте ради меня! Ради Украины! Умоляю вас!

– Это невозможно! – раздался отчаянный крик, и мы в одночасье, вздрогнув и опрокинув бокалы, увидели разьяренного Мамуева.

Размахивая руками, он сердито доказывал, что сосчитать птиц не представляется возможным. То есть он насчитал то ли сто сорок две, то ли сто сорок четыре пары крыльев, но птицы, заметив, что их пересчитывают, стали перелетать с ветки на ветку, окончательно запутав начинающего орнитолога. Госпожа Цырлих испепеляла взглядом своего клеврета, а я похвалил его наблюдательность и посоветовал взяться за большие формы, поскольку он обнаружил недюжинную логику для начинающего романиста. Мамуев, забыв о гнусностях с приемом меня в Спилку, полез лобызаться, затем отполз с графинчиком на край стола, где и сосредоточился за непременным для каждого романиста делом – стал медленно воодушевляться и выстраивать каркас сюжета.

Мы еще с полчаса беседовали с Алисой Леопольдовной на разные темы, хвалили отменно приготовленную утку, обсуждали раннюю в этом году весну и виды на урожай, но мне казалось, что между нами продолжался немой разговор, который неизвестно когда и неизвестно чем закончится.

Затем меня отвезли на той же машине домой, где меня уже ждал Сема, которому я сумбурно рассказал о встрече.

– Так мне самому идти в президенты или рекомендовать его? – спросил я Сему, на что он, почесав лысеющую макушку, вздохнул и философски ответил:

– Иди спать, ваше величество!

70

11 апреля 2014 года

Дорогая моя!

Завертелся, как белка в колесе, и нет времени, чтобы черкнуть тебе пару слов. Придется послать это письмо через Алика, так как Фима почему-то молчит, а другого канала у меня пока нет. Правда, я заклею письмо клеем «Момент», чтобы сразу было видно, распечатали его или нет. Ты внимательно изучи конверт, а потом напиши мне.

Сразу же хочу высказать свое возмущение. Твой адвокат меня уже достал! Ты скажи этому Гринбергу, что я его превращу в крысу и будет он жить у меня под паркетом! А то, что мы не живем с тобой физически, так это не аргумент. Каждую субботу я прихожу к тебе в астрале, когда ты сладко спишь, и делаю тебе приятное.

Теперь о делах. Вокруг моего Тараса Григорьевича наступило затишье, и это пугает меня больше всего. Похоже, они никак не могут решить, что с ним делать. Он перепутал все карты… нет, это я писать не буду, как-нибудь в другой раз. Но то, что Т. Г. им как кость в горле, – это факт. Например, писатели не приняли его в свой кагал, где он надеялся получать на прокорм какие-то деньги, но это еще можно обьяснить. Их там две тысячи, зачем им еще один нахлебник, а тут еще читатели устроили забастовку, отказались покупать книги. А еще он подрался со священником из Лавры. Я точно знаю, что дрался он на идейной, то есть религиозной почве, но милиция хотела пришить ему грабеж. Хорошо, что я позвонил куда надо, а то мой друг мог загреметь в колонию лет на пять, если не больше. Слава Богу, отделались штрафом за мелкое хулиганство в общественном месте. Деньги небольшие, но жалко.

Как ни крути, безразличие, с которым встречен мой эксперимент, настораживает, если не сказать больше. Самое неприятное, что я не могу оставить Т. Г. одного, поэтому я решил отвезти его в Канев, где его брат когда-то присмотрел участок для строительства дома, и вообще, Канев – его последнее пристанище. Т. Г. уверен, что там он как-нибудь пристроится, и вот тогда я со спокойным сердцем соберу вещи и отправлюсь в Борисполь.

Несколько дней назад звонила мама и очень подозрительно выспрашивала про бабушкины ложечки. Я уверен, что ты молчала, как партизан на допросе, но она уверяет, что ей приснился сон, в котором фигурировали эти ложечки. Я, конечно, достал Фрейда, перечел его от корки до корки, но так и не мог найти объяснения, почему маме вдруг стали сниться ложечки. Очевидно, выдающийся психоаналитик не сталкивался с такими субъектами, как моя мамочка, чтоб она была нам всем здорова. Меня настораживает ее активность и кипучая энергия. Если я правильно ее понял, то у членов Нобелевского комитета наступили тяжелые времена.

Конечно, я о многом хотел тебе еще написать, но боюсь чужого любопытства, поэтому закругляюсь. Надеюсь, что с Гринбергом ты разберешься.

Крепко тебя целую, твой Сема

71

12 апреля 2014 г.

С болезненным любопытством два дня ждал известий от новоприобретенной подруги Алисы. Однако не позвонили ни она, ни скверный Мамуев, заставив жить догадками, для каких целей я понадобился властям. Да Бог с этим Мамуевым, а вот со стороны Алисы я не ожидал подобного манкирования. Сколько страсти в глазах, сколько нежности в трепете пальцев, в грудном голосе с чудным акцентом, сколько многообещающих вздохов – и все впустую! Я злился и пожелал немедленно исторгнуть сию негодницу из своего сердца, а для этого прибег к испытанному средству.

Как только мне надо избавиться от чар женщины, я вызываю к памяти образ Катьки Пиуновой, так жестоко предавшей меня по возвращении из моей ссылки. Я незамедлительно представляю эту самую предательницу постаревшей, подурневшей, с гнилыми зубами, в папильотках и непременно несчастной вдовой. Я наслаждаюсь этим видением и швыряю в него неистовое «так тебе и надо, дура»! Но довольно об этом! Есть прекрасный способ отвлечься от предположений, догадок, тем более от пустых ожиданий. Это современные газеты, хотя чрезмерное чтение оных чревато для здоровья.

В последнее время я стал пропускать странички с полуголыми «львицами», так как пресыщенный взгляд способствует развитию подростковых хвороб, о чем меня предупредил Семен. А тут еще в голову полезла моя беспутная Ликера, которая, несмотря на свою неряшливость и легкомысленный нрав, стоит в моем мнении выше худосочных особ, которых рекламирует нынешняя пресса. А посему я пристрастился к чтению очерков и сенсаций о жизни творческой богемы. Правда, ни о театрах, ни о симфонических новинках в газетах не пишут. Все больше о певцах и певичках на манер какого-то «шансона», но, что удивительно, газетные фельетонисты вовсе не спешат с анализом голоса либо иного таланта сих господ, а все больше копошатся в грязном белье, которое сия «творческая публика» охотно выставляет на всеобщее обозрение. В глазах рябит от сенсаций, что, дескать, такой-то признался в любви к мужчинам, а иная дива спешит порадовать читателя, что уже сделала восьмой аборт от загадочного поклонника. А еще описания всяческих банкетов, фуршетов, скандалов, драк, измен, свадеб, попоек!

Заинтригованный жизнью творческой элиты, я попросил Семена Львовича настроить его чудо-ящик, дабы вживую разглядеть эту публику. Одни огорчения! Я разочарован до такой степени, что дал себе зарок более не включать сей «телевизор». Да кто ж их назвал певцами?! Разве что подхалимы-репортеры учились в школе для глухонемых?! На любой деревенской свадьбе после хорошей попойки наши мужики и бабы выводят рулады поголосистее, мелодичнее и уж во всяком случае не дергаются как эпилептики. А стоит этой «элите» раскрыть рот, чтобы осчастливить общество свежей мыслью, как воображение немедленно уносит тебя в доисторическую эпоху, когда первобытные люди придумывали незатейливые междометия, приплясывая над поверженным мамонтом.

Впрочем, не буду развивать эту тему, иначе потомки обвинят меня в ретроградстве и неумении внимать волнам прогресса.

Опишу лучше красочное событие, приключившееся сегодня перед обедом. По своему обыкновению я сидел в комнате за письменным столом, приводя в порядок свои записи и размышляя о политической карьере. Вдруг раздался звонок, а затем я услышал женский голос. Взволнованный, я выскочил на кухню и застал там Семку, который разговаривал с девицей, живущей этажом выше.

Увидев меня, гостья кокетливо передернула бронзовым плечиком. Ее легкий сарафан едва прикрывал женские прелести, и, как мне показалось, она не без умысла улыбалась. Семен Львович беспокойно оглянулся, увидел меня и с кислой миной на своей иудейской морде представил девицу:

– А это Любовь Борисовна, соседка наша. За солью пришла!

Я церемонно поклонился, раздумывая, не поцеловать ли пухлую и аппетитную ручку, которую девица протянула мне, но, поразмыслив и определив, что она не из дворянского сословия, лишь слегка пожал кончики ее пальцев.

– А вы писатель? – уже широко улыбнулась она, обратив ко мне заинтересованное лицо.

– Писатель! – с глупым тщеславием кивнул я, и машинально распушил усы.

Эх, до чего же несообразительный этот Семка! Тут и слепой заметит, какими взглядами мы обменялись с девицей, а настоящий товарищ постарался бы исчезнуть, оставив нас наедине, но, видимо, мой благодетель решил блюсти мою нравственность пуще государственной казны и немедленно принялся гасить разгоравшийся пожар отношений.

– А вы, Люба, замуж вышли? – спросил он у соседки.

– С чего вы взяли? – покраснела девица.

– Да топот ног у вас, точно гости гуляют! – усмехнулся Семка. – Я подумал, что мужчина поселился!