Украинская каб(б)ала Крым Анатолий

87

Оперативная группа наружного наблюдения зафиксировала выход объектов «Пуриц» и «Гайдамак» из квартиры своего дома в 9.15 по местному времени. Подозреваемые направились к остановке, где сели в автобус по маршруту «Дворец спорта – Дом художника».

На Львовской площади обьекты зашли в магазин при Доме художника, в котором находились с 10.50 до 11.30.

Заведущая художественным салоном Тимофеева Г. Т. под давлением улик призналась, что «объекты» купили акварельные и масляные краски в количестве трех коробок, кисти (12 штук), а также холсты, подрамники и другие художественные принадлежности, смысл которых выясняется сотрудниками оперативной группы.

Затем обьекты спустились в ресторан Дома художников, заказали по 100 г водки и закуску, изредка вступая в краткие пререкания с официантом, который требовал от них прекратить курение. В 13.30 «обьекты» вышли из ресторана и совершили пешую прогулку по ул. Ярославов Вал. Затем, спустившись по Прорезной на Крещатик, сели в маршрутное такси и в 15.40 вернулись к месту постоянной дислокации.

Во время прогулки объекты ни с кем в длительный контакт не вступали, письма в почтовые ящики не опускали.

Старший группы наружного наблюдениякапитан Зорька З. Н.,28 апреля 2014 г.

88

Дорогая Алиса Леопольдовна!

Литераторы независимой Украины решили внести свою лепту в государственные торжества по случаю 200-летию со дня рождения Великого Кобзаря и готовы принять в них самое горячее участие. В настоящий момент к выходу в свет подготовлены 48 романов, 7 пьес, 145 поэм и 786 стихотворений, посвященных жизни и творчеству гения украинского народа. Ждем обещанного финансирования.

Решив не ограничиваться литературными достижениями, литераторы приступили к репетициям «вертепа», который предлагаем включить в главную программу торжеств, которые состоятся на Майдане 10 мая 2014 г.

По нашей задумке, после представления народу воскресшего юбиляра на сцену выбегут Гоголь, Котляревский, Сковорода, Марко Вовчок, Кулиш, Леся Украинка и Иван Франко. Академик Вруневский, загримированный под Кирилла и Мефодия, произнесет приветственное слово, а персонажи украинской литературы поведут вокруг Шевченко хоровод, распевая народные частушки. Внезапно появится Черт, олицетворяющий темные силы. (Черта предлагаем одеть в футболку с логотипом «Газпрома», чтобы было понятно в политическом смысле.) Черт попытается поссорить народ и власть, но появившийся Богдан Хмельницкий передаст Шевченко булаву, которой тот прогонит Черта. В финале все персонажи «вертепа» вместе с Т. Г. Шевченко споют песню «Ще не вмерла Украина», известную сегодня как национальный гимн.

Надеемся, Вы не откажетесь стать главным консультантом «вертепа», и приглашаем Вас на генеральную репетицию, которая состоится 5 мая 2014 г. в 16.00 в конференц-зале Спилки литераторов Украины.

Всегда остаемся верными помощниками руководства страны в вопросах культуры и духовности.

С уважением,Голова украинских литераторовБорис Мамуев

Резолюция: Взять из письма «зерно», а самих писателей до окончания празднеств держать в трезвом состоянии!

В. Ф.

Приписка: Может, срочно организовать дни украинской литературы в Красноярском крае России?

А. М.

Резолюция: Согласен! Заодно и в Африке, Австралии и Новой Зеландии!

В. Ф.

89

30 апреля 2014 г.

Второй день пребываю в блаженном состоянии. О, великолепная муза! Хоть и наложила закрытую печать на поэзию, зато высвободила кисть, которая работает с неизбывным вдохновением.

Вчера закончил недурственные акварели, а сегодня почти наполовину готов портрет Семена, который я решил назвать кратко и выразительно: «Каббалист». Я просил своего натурщика надеть на голову ермолку, а тело окутать национальными одеждами, но Семка заявил, что таковые у него когда-то при обыске изъяли жандармы, а ермолку он надевать не решается, поскольку не хочет дразнить гусей. Все эти предметы я решил написать по памяти, что я, жидов в своей жизни не видал?! (Слово «жид» зачеркнуто, вставлено слово «иудей». Примечание издателя.) Работать буду допоздна, дабы назавтра портрет был готов. На эскизах Семка выглядит старше своих лет, да и молод он для мыслителя, коих во множестве дал миру этот подозрительный народ. На его замечания я резонно заметил, что лет через двадцать он и его изображение сравняются в возрасте, тем более что живопись, в отличие от человека, бессмертна.

Акварели также удались, правда, все они имеют ракурс из окна нашей обители. На одной я изобразил старушек, с которыми давеча встречался на лавочке у подьезда. Вышли они симпатичными, я бы сказал, благостными. Нутро их передать акварельными красками невозможно, тут надо бы писать маслом. Впрочем, для первого раза сгодится. Также я изобразил дворника Митьку, изнывающего от жажды. Хорошо получились вороны, следящие за работой дворника. Так и ждут, когда он пойдет пить пиво, освободив им место пиршества. Центром третьей работы стала наша соседка Любаша. Черты пришлось немного исказить, дабы Семка не заподозрил неладное, однако девица вышла смачная, особенно вырез на платье, из которого рвется к солнышку вся полнота женских чувств. Не подарить ли сию работу изображенному предмету в благодарность за дружеское участие в нашей судьбе? Опасаюсь, как бы она не восприняла сей шаг за необходимость выручить еще раз, что было бы весьма обременительно. Впрочем, отнесу акварели на Андреевский спуск, а там видно будет. С Семкиным портретом тоже неясно. Хотел подарить его оригиналу, как залог нашей дружбы, но он стал отнекиваться, мол, на границе таможня картину не пропустит, учинит скандал, а затем посоветовал отнести картину в музей. Однако я сомневаюсь, что в украинском музее выставят «Каббалиста». Чего доброго, прибежит поп из Лавры, с которым мы давеча подрались, и начнет вопить об осквернении православия.

Далее писать прекращаю, спешу к мольберту. Как вещал капитан Косарев, «труба зовет»! Но сперва отмечу, что Семка с подозрением смотрит на мою живопись. У евреев нельзя изображать людей, им это запрещает Талмуд. Странные, однако, у них правила, если не сказать покрепче. И после этого они считают себя культурной нацией!

90

1 мая 2014 года

Дорогой Сема!

Я сегодня чуть не упала, когда к нашему дому подъехала большая черная машина с цветным флажком. Оказывается, это приехало посольство Люксембурга и привезло твое письмо. Посол сказал, что они переживают из-за опасности, которая тебе угрожает, и поэтому решили переправить письмо специальной почтой, то есть по воздуху. Сыночек, про какую опасность они говорят? Немедленно напиши и ничего не скрывай!

Пока я пишу ответ, посол на кухне пьет кофе. Я хотела его пригласить в гостиную, показать твои похвальные грамоты и значки, но твоя дорогая супруга затеяла генеральную уборку и в доме такой кавардак, что не только иностранцу, но даже своим невозможно смотреть на это. Иностранец очень милый и интеллигентный человек, он поцеловал мне руку и сказал, чтобы я не волновалась, он подождет сколько надо, ибо дело демократии в Украине важнее его личных неудобств. Не знаю, что у вас происходит, если тобой занимаются посольства, но надеюсь, что, кроме своего Шевченко, ты не успел сделать украинскому правительству ничего плохого. Прошу тебя, не трогай их и вообще заканчивай улучшать жизнь других народов. Нам это всегда вылазило боком.

С журналистами я больше не общаюсь. Сказала, что ты через месяц приедешь и сам будешь с ними разговаривать. Две газеты на первых страницах ежедневно дают сообщения о тебе. Одна пишет, что «до приезда гения еврейского народа Либермана осталось двадцать шесть дней», а другая тоже считает дни, но уже обзывает тебя предателем. Когда ты вернешься, мы подадим на них в суд. Я уже нашла адвоката. Таня посоветовала Гринберга. Это не адвокат, а тигр и лев в одном лице! Считай, что решение суда у нас в кармане!

Заканчиваю, потому что посол нервничает и поглядывает на часы. Напиши Тане, что уборку в доме надо делать, не когда к тебе приезжают высокопоставленные господа, а в другое время. Мне это досадно, потому что я хотела с ним поговорить про Нобелевскую премию, что надо делать, чтобы ее получить, кому писать, где искать протекцию и т. д. Поговорю на улице, возле машины.

Ну, все. Про кастрюльку больше не напоминаю.

Целую, твоя мама

91

2 мая 2014 г.

Черт его знает, как не везет мне в этом Киеве! Заколдовал кто-то мать городов русских, или некто всесильный и невидимый продолжает строить козни, наполняя чашу страданий, которую никак не могу испить до конца! Итак, сегодня выдался чудный день. Я особенно люблю сию пору года, когда прохладный воздух, еще не прогретый лучами солнца, необыкновенно бодрит члены. Наблюдательные люди утверждают, что весна омолаживает не только душу, и я решительно согласен с ними.

Всласть надышавшись свежим воздухом, заполнившим комнату (Сема пооткрывал все рамы, дабы проветрить квартиру), я стал подгонять своего хозяина, то и дело поглядывая на часы. Хотя мой друг уверял, что художники собираются на Андреевском никак не раньше десяти часов утра, а то и позже, я нервничал и не находил себе места, злясь, что он так долго моет чашки и тарелки. Наконец, упаковав акварели «Бабушки у подъезда», «Портрет соседки» и третью, названную мною весьма лаконично «Митька», мы вышли из дома. Избыточная энергия была столь велика, что я едва не показал язык шпикам, которые неохотно поднялись с лавочки и, задрав головы к зеленеющим веткам деревьев, скосили глаза, наблюдая за нами. Семка дернул меня за рукав, и мы быстро пошли к навесу, у которого останавливаются маленькие скрипучие автобусы. Конечно, шпики побежали за нами.

Через минуту мы уже тряслись, стиснутые ворчливой толпой, а шпики торчали подле водителя и напряженно следили за нами. Я не выдержал и таки показал им язык, отчего зенки их едва не выскочили из глазниц. Водитель, между тем, курил зловонный табак и громко кричал на публику, чтобы она передавала деньги за проезд. Публика незлобно отгавкивалась и дразнила водителя вычурным матюком в рифму требованиям управителя машины.

Через полчаса мы вышли у паперти Андреевской церкви, и я, машинально перекрестившись на великолепное творение Растрелли, невольно ахнул.

Доступные взгляду окрестности были заполнены картинами. Сей великолепный Эрмитаж под открытым небом простирался до самого Подола, теряясь в лабиринтах монстра, который в мою бытность был Гостинным двором. Картины представлены разных размеров – громадины в человеческий рост и небольшие пейзажи в роскошных рамах и без оных. Возле каждого вернисажа, состоящего из дюжины произведений малярства, толпились творцы, отмеченные печатью божественности и с мучительной гримасой неопохмелившихся страдальцев. Покупателей было во сто крат меньше самих художников, но Семка обьяснил, что покупатели появятся попозже, к полудню. По правде сказать, без Семки я бы растерялся в этом разливанном море искусств, но мой друг зорким взглядом выискал подле памятника свободное местечко и, широко раскинув руки, словно застолбив пространство, позвал меня. Я тотчас же бросился к нему и, лихорадочно распаковав картины, выставил их на всеобщее обозрение, смущенно поглядывая по сторонам.

Рядом со мной оказался весьма колоритный мужчина с седыми бакенбардами и орлиным профилем. Я неуклюже кивнул ему головой, впрочем, это мне показалось, хотя я едва пошевелил бровями, на что сосед мой весьма аристократически наклонил голову, продолжая рассматривать мои акварели. Я почувствовал жгучее желание познакомиться, а затем и побеседовать с коллегой, однако непонятная стеснительность сковала мои члены. Он, вероятно, прочел мои мысли и, протянув холеную руку, отвесил полупоклон:

– Доктор искусствоведения Коркошко Степан Николаевич!

– Академик живописи Шевченко! – машинально пробормотал я, тряхнув его руку.

Он нисколько не удивился, коротко ответив:

– Наслышан!

Я проследил за его взглядом и обомлел. За моей спиной торчало очередное издание моей персоны. Да сколько можно! Я пробормотал нечто невнятное, мол, не имею отношения к этому идолопоклонству, на что он с приятный вежливостью произнес загадочное «бывает», а затем полез в карман некогда замшевой куртки, достал изящный портсигар и предложил угоститься. Не дождавшись моего ответа, коллега закурил, продолжая косить глазом на мои акварели, а затем стал кого-то высматривать в разноцветной толпе зевак, которая медленно и неумолимо втекала на Андреевский спуск. Не выпуская изо рта сигарку, г-н Коркошко мотнул головой в сторону моей «Незнакомки» и негромко произнес:

– Спрячь! А то мозги…

Далее он вставил такое крепкое словцо, которое и в борделе произнести постесняешься, а в ответ на мой недоуменный взгляд разразился пояснениями, состоящими сплошь из матерных слов. Отмечу, что мат его был изысканен, я бы сказал, аристократичен, и вовсе не оскорбителен, хотя наиболее щадящими словами в его тираде были «суки» и «бляди». Продираясь сквозь чащу этой великолепной непечатной словесности, я силился уразуметь суть предостережений моего соседа, но он вдруг огорченно выкрикнул:

– Поздно, твою мать!..

И тут я увидел подле себя троих мужчин, которые с ироническим взглядом осматривали мои творения. Главного я определил сразу. Это был сухощавый субъект одних со мной лет, с золотыми дужками очков на ястребином носу. Он гипнотизировал «Незнакомку» сухим инквизиторским взглядом, а его спутники, вероятно чиновничья дворня, угодливо заглядывали старшему в глаза, пытаясь прочесть в них дальнейшие инструкции. Наконец очкастый соизволил поднять на меня свой взор, затем перевел его на памятник, словно сличая с ним оригинал, и устало произнес:

– Документик, пожалуйста!

Я забеспокоился, но на помощь подоспел Семка и громко спросил:

– Какие документы?! Он художник! Тарас Григорьевич Шевченко!

– Член Союза? – бесстрастно спросил очкастый и сам себе ответил не без видимого удовлетворения: – Не член!

– Изымаем, Кость Василич? – засуетились холуи, но очкастый поднял руку, призывая к тишине.

– Это что такое? – Его рыжий палец указал на портрет «Незнакомки» и коснулся ее ланит. – Спрашиваю: что это такое?

– Акварель! – едва прошептал я, подавленный не столько наглостью, сколько глупостью подобного вопроса. Мне тотчас же вспомнился ротмистр, с которым судьба свела в петербургском заведении мадам Адольфины и который точно так же приставлял палец к интимным местам девиц и громко интересовался названием сего анатомического предмета.

– В чем, собственно, дело? – пробормотал я. – И кто вы такие, господа?

Очкастый не соизволил ответить. Скривив губы, он вопросительно посмотрел на своих спутников, которые набросились на меня, словно дворовые собаки:

– Что?! Кто мы такие?!

– Мы комиссия по защите морали и нравственности!

– Сейчас узнаешь, кто мы такие! Развратник!

– Порнограф!..

Казалось, крики должны были обратить на себя внимание публики, а особенно художников. И точно! Оглядевшись, я заметил, как некоторые из моих коллег торопливо сворачивали пейзажи трубочкой и прятали их в штанины, а кто и вовсе передавал знакомым, дабы унесли от греха подальше.

Между тем очкастый, которого, как я услышал, звали Константином Васильевичем, закончив осмотр «Незнакомки», вперил в меня холодный немигающий взгляд и вкрадчивым голосом спросил:

– Какого размера декольте у вашей барышни?

– Что? – вздрогнул я от столь странного вопроса и перевел взгляд на свое творение, точно увидел его впервые.

Один из «моралистов» быстренько достал из кармана складной плотницкий метр и принялся замерять расстояние от шейки до края батистовой сорочки, едва прикрывавшей аппетитную грудь Любаши.

– Двенадцать! – удовлетворенно крикнул он, а его подельник, потрясая какой-то брошюркой, возопил:

– А положено десять! Десять положено по закону!

Константин Васильевич ждал моего ответа, хотя я абсолютно не представлял, как объясняться. Но тут на авансцену вновь выперся Семка и пошел в решительное наступление на бесноватую троицу.

– По-вашему, что это такое? – решительно спросил мой друг, указывая на пышные формы предмета моих мечтаний, жившего этажом выше.

– Грудь! – улыбнулся Константин Васильевич. – Причем обнаженная до неприличных размеров, выходящих за рамки, установленные комиссией по охране общественной морали!

– Да все ясно! Двенадцать сантиметров тут! А дозволено десять! – потрясал плотницким метром его подчиненный.

– Значит, грудь? – усмехнулся Семка и вкрадчивым голосом спросил: – Вы имеете в виду грудь как предмет мужского вожделения либо как символическую чашу, вскормившую человечество?

Вопрос был поставлен ловко. Константин Васильевич покраснел, снял очки и принялся протирать их клетчатым платком. Застыла в нерешительности и его свита, ожидая вердикта патрона. Однако сей господин вполне в духе Семкиного народа ответил вопросом на вопрос:

– А вы кто, извиняюсь, будете?

– Я? – Семка презрительно усмехнулся и небрежно произнес: – Я культурный атташе очень влиятельного посольства!

– Оно и видно, что влиятельного, – пробормотал блюститель морали, продолжая багроветь с такой скоростью, с какой раки варятся в казанке. – Оно и видно!..

– Вы не ответили на мой вопрос! – продолжал настаивать Семка с таким апломбом, что я на минуту усомнился, не скрывал ли мой друг свой дипломатический ранг.

– А что отвечать? – трусливо огрызнулся блюститель морали. – Мы действуем по регламенту и строго установленным параметрам! Декольте не может быть ниже установленной комиссией черты, за которой начинается неприкрытая эротика, переходящая в порнографию. Зритель, насмотревшись таких картинок, непроизвольно начнет фантазировать, опуская свой взгляд ниже установленных пределов. Чего доброго, он и платье с нее снимет!

– Педофил несчастный, твою мать! – злорадно прошептал из-за моей спины «доктор искусствоведения».

Сема хотел ответить возражением на «регламентированную» чепуху, но ревизор вдруг схватил «Незнакомку» и ловко передал ее своим помощникам, предостерегающе подняв вверх руку:

– Изымаю для проведения экспертизы!

– Какой экспертизы? – взмолился я. – Да ведь это… я ж ее продать хотел! А где я могу ее получить назад? Дайте квитанцию, сударь!

– Мы вас найдем! – зловеще пообещал глава комиссии и стал уходить, прикрываемый с тыла своими холуями.

Мы с Семкой, как по команде, принялись вертеть головами, пытаясь привлечь внимание своих шпиков. Уж кто-кто, а они должны были исключать наши любые контакты с посторонними, но шпики почему-то торчали у дома-музея какого-то Кавалеридзе, где по слогам читали мемориальные доски, прилепленные в великом множестве к этому зданию.

«Комиссия по морали» рванула вниз по Андреевскому спуску, и, судя по завихрению голов и доносившихся вскриков, под ее горячую руку попали очередные нерасторопные жертвы.

Мой сосед достал очередную сигарку, долго разминал ее пальцами, а затем произнес виртуозную тираду, суть которой сводилась к увечьям мамы моралиста, полученным неприродным путем в результате изуверского изнасилования.

Семка на мой немой вопрос лишь втянул голову в плечи и сердито засопел. Я же, приподняв повыше картины, поставил их на пьедестал памятника и стал пристально всматриваться в толпу, которая становилась все гуще, особенно после того, как к церкви стали подъезжать автобусы с англицкими буквами. Пестрая толпа волнами накатывалась на малярскую братию, оживленно обсуждала работы и даже брала их в руки, восхищенно цокая языками. Живо шли дела у «доктора искусствоведения», хотя я, увидев его картины, стал поглядывать на матерщинника с обидным подозрением. Да и то! На его холстах ничего нельзя было понять – сплошная мазня, как если бы трехгодовалому ребенку дали краски и кисть пошире, а он, пуская пузыри, возил той кистью по холсту в свое удовольствие. Ни лиц, ни каких-либо иных предметов на картинах не было – одни только кривые линии, пятна всех цветов и совершеннейший хаос в композиции.

– Как называется этот шедевр? – восторженно воскликнул некий иностранец на незнакомом мне языке, и его вопрос тотчас же перевела милая женщина, состоявшая толмачкой при его особе.

«Доктор искусствоведения» высокомерно оценил финансовые возможности иностранца и, цвыркнув в сторону ловким плевком, с достоинством произнес:

– Которая? Вот эта?.. Этот шедевр называется «Завтрак гетеры». Триста долларов.

Переводчица наклонилась к уху подопечного, и иностранец, радостно закивав головой, полез в карман за портмоне.

За полчаса доктор искусствоведения продал почти все свои картины, кроме двух вялых набросков. Слюнявя пальцы, он пересчитал деньги и засунул их в боковой карман некогда роскошной замшевой куртки. Меня распирало любопытство, и я решился задать вопрос, изрядно мучивший меня:

– Скажите, коллега, а как называется художественное направление, в котором вы работаете?

– Что? – «Доктор искусствоведения» рассмеялся, а затем, наклонившись к моему уху, прошептал: – Лохуизм!

– Как это? – покраснел я до такой степени, что почувствовал, как пламенеют мои уши.

– Течение изобретено исключительно для лохов! – пояснил он. – Чем непонятнее, тем мудрее! Вот ты, Тарас Григорьевич, застрял в своем романтическом реализме и носишься со своими Катеринами как с писаной торбой! Народу это и даром не надо. Не верит он в реализм. Он вообще ни во что не верит! А перед моей мазней стоит и соображает: кто кого сейчас надует – художник покупателя или наоборот? Но вообще-то фишка в названии. Название, уважаемый, должно быть глубоким и вызывающим. Вот вы, например, как назвали сей этюд? – Он показал пальцами на бабушек, застывших на скамейке под окнами Семкиного дома.

– «Дворик», – упавшим голосом произнес я.

– «Дворик»! – передразнил он, скорчив отвратительную гримасу. – Вы, дорогой мой, с этим «Двориком» еще тыщу лет будете здесь торчать! Уж если не можешь вырваться из пут реальности, так хоть название придумай зазывающее, чтобы публику дрожь проняла!

– Да что тут придумывать? – Я тупо смотрел на свою мазню, словно увидел ее в первый раз. – Дворик, сидят старушки, весна…

– Ладно, помогу, – вздохнул «доктор искусствоведения». – Назовем сей шедевр так: «Путаны на пенсии».

– Как?! – в ужасе воскликнул я.

– А вот так! – Он развернулся и, заметив кого-то в толпе, замахал рукой.

К нам подбежала стайка иностранцев во главе с толмачом. Сосед, подняв мою картину над головой, на безупречном английском языке стал ее расхваливать. Я с английским не очень-то дружу, но переводчик, торопливо глотая слова, перевел спич. Оказывается, мой коллега настаивал, что сия картина принадлежит кисти выдающегося украинского поэта и живописца Тараса Григорьевича Шевченко (что было абсолютной правдой), который скончался 10 марта 1861 года (тут надо было уточнить, что я все-таки воскрес), и что эту самую картину долгое время прятала царская, а затем советская цензура, ибо настоящее название картины «Путаны на пенсии» изображает двор царского борделя для высшей знати. Далее он так растолковал образы моей картины, так живописал разговоры моих «путан», что к нему тотчас же потянулись десятки рук с зажатыми в них пачками денег.

Выбрав пачку потолще, «доктор искусствоведения» передал счастливчику холст. Подмигнув мне, он поднял над головой следующий мой шедевр, на котором был изображен дворник Митька, но тут в толпу иностранцев врезались молодые парни и встали барьером между покупателями и «доктором искусствоведения». Один из молодчиков выхватил картину и замахал на толпу руками:

– Аллес! Финиш! Конец! – затем, оскалив рот на переводчика, яростно выдохнул: – Убери их, падла!

Переводчик, вскинув над головой цветастый зонтик, бросился вниз по Андреевскому спуску, а за ним, ломая каблуки, ринулась многоязычная толпа его подопечных.

Молодые люди, продемонстрировав какие-то картонки, злобно спросили:

– Чей товар?

«Доктор искусствоведения» поднял голову вверх, словно считал облака, а я, скукожившись, несмело произнес:

– Какой такой товар? Это картина! Моя!

– Понятно! – произнес один из наглецов, одетый в лайковый пиджак. Посмотрев на картину, он еще раз повторил: – Понятно! И кто здесь намалеван?

Я даже не успел оскорбиться слову «намалеван», ибо даже невежды знают, что нельзя назвать труд истинного живописца малеванием, но я был подавлен наглостью сих господ до такой степени, что помимо своей воли брякнул:

– Это Митька! Дворник! Весьма колоритный тип.

– Вижу, что колоритный! – не унимался наглец и с усмешечкой произнес: – Мало того, что не платим, так еще и клевещем на родную действительность! Вован, смотри, какая грязь, какой пессимизм!

Я не успел возразить, что детали выписывал с натуры, что в Семкином дворе постоянно лежат кучи мусора, как его спутник с воспаленными, как у картежников глазами, которого величали Вованом, раздраженно спросил:

– Свидетельство предпринимателя прошу предъявить!

– Чего? – Я беспокойно оглядывался по сторонам, но Семки и след простыл. «Доктор искусствоведения» между тем озабоченно складывал свои картинки в холщовую сумку, делая вид, что вовсе не знаком со мной и вообще находится здесь совершенно случайно.

– Не «чево», а разрешение на право торговли живописью! – уточнил молодой хам.

Понимая, что произошла чудовищная ошибка, вызванная расстоянием во времени, что, конечно, извиняет молодых людей, следящих за порядком в государстве, я вздохнул и принялся растолковывать суть вопроса, как я его понимал:

– Дело в том, молодые люди, что когда Его Величество Александр Второй изволили вернуть меня в прежнее состояние, то есть освободили от ненавистной мне ссылки в Аральские степи, они тем самым отменили указание родителя своего Николая Павловича, запретившего мне писать и рисовать. По правде говоря, плевать я хотел на сии запреты, ибо натура художника не лезет ни в какие нормы. Тем более сегодня рисовать я не только имею право, но даже обязан, ибо был удостоен звания Академика живописи Санкт-Петербургской императорской академии художеств, чем и пользуюсь в силу стесненных обстоятельств. Россия ведь сегодня другое государство, им нет резона платить пенсии иностранцам! Надеюсь, вы меня понимаете, господа? – Я с надеждой посмотрел на молодых людей, однако на их лицах не дрогнул ни один мускул.

– Значит, так! – после недолгого раздумья произнес Вован. – Картину под кодовым названием «Митька» мы изымаем как предмет извлечения преступной прибыли. В первый раз ограничимся устным предупреждением, учитывая вашу популярность и возраст, но в следующий раз штрафом дело не закончится!

– Каким штрафом? Вы о чем? – наморщив лоб, соображал я и почти робко произнес: – Шевченко я! Тарас Григорьевич! Вы чего, господа?

– Шевченко он! – хохотнул мерзавец в лайковом пиджаке, но напарник осадил его строгим взглядом, а затем, обратив ко мне измученное неведомыми мне мыслями лицо, произнес:

– Я верю! Верю, что вы тот самый Шевченко! Я в школе из-за вас двойку получил по декламации! Но у нас план, понимаете? План!

– Да, понимаю, как же! – попытался высказать сочувствие я, хотя и не уразумел, о каком таком «плане» он говорит.

– Не понимаете! – вздохнул господин. – У меня такой план, дорогой мой, что встреть я сейчас отца родного, и с того сниму последние портки! Министерство доходов – это вам не колбаса с хреном! Мы учреждение серьезное! Нас даже погребальные конторы боятся!

Он потянулся рукой к «Митьке», но в эту минуту его запястье было остановлено стальной хваткой. Подняв голову, я увидел торжествующего Семку и двух шпиков, которых он привел мне на подмогу. Шпики помахали перед носом парней кусочками красного картона, отчего глаза у тех стали скучными, как прокисший творог. Вчетвером они отошли к ограде, оставив холст у моих ног.

«Доктор искусствоведения», наблюдавший за сим сюжетом со стороны, вновь достал портсигар и, разминая пальцами папиросу, пожелал всей четверке испытать массу удовольствий, из-за которых были повержены Содом и Гоморра. Я хотел спросить Семку, что сие означает, но он прижал палец к губам и стал сворачивать мою акварель в газету.

Увидев, что мы собираемся уходить, «доктор искусствоведения» улыбнулся и вытащил из кармана пачку зеленых купюр.

– Пятьсот баксов! – весело помахал он пачкой. – За «Путан на пенсии»! Сто мне за рекламу, идет?

– Идет-идет! – согласился Семка и, жадно выхватив деньги, спрятал их в карман брюк.

Мы собрались дать деру, но нежданный благодетель жестом остановил нас, достал из портмоне ассигнацию с моей парсуной и, улыбаясь, сказал:

– Попрошу автограф, Тарас Григорьевич!

Я замешкался, но Семка торопливо подал мне вечное перо, и я, прижимая купюру к портмоне, расписался, а затем, улыбнувшись, пририсовал к цифрам еще два ноля.

– Грация! Сенк’ю! – поклонился «доктор искусствоведения» и аккуратно спрятал купюру в портмоне.

Семка был счастлив. Он пытался объяснить мне, сколько мы получим гривень, когда сдадим доллары в банк, но я его не слышал. Мне необходимо было привыкнуть к своей странной популярности.

92

Совершенно секретно! Лично в руки!

Уважаемая Маргарита Петровна!

Посоветовавшись с товарищами, мы предлагаем решить «Проблему Шевченко» оригинальным, но проверенным способом. В биографии дорогого Кобзаря можно выявить много темных пятен, которые Генеральная прокуратура с присущим ей усердием способна раскопать и предъявить обществу. Например, в 1859 году наш герой выехал из Санкт-Петербурга на Украину, намереваясь купить здесь землю для постройки собственной хаты. Однако в Каневе он был арестован по подозрению в богохульстве, затем это дело замяли, и он по указанию генерал-губернатора князя Васильчикова был отпущен с миром. Показания инспектора Кабачникова и крестьянина Садового из села Пекари до сих пор покрываются пылью в архивах и не востребованы следственными органами. А что, если возбудить дело о незаконном закрытии следствия? Конечно, «богохульство» сегодня не есть предмет уголовного преследования, однако репутация нашего героя будет изрядно подмочена, а если учесть недавний скандал в Лавре, то можно обернуть дело так, будто наш бунтарь покушался не только на духовные ценности, но и на материальные. Кроме того, во время ссылки Т. Шевченко в Аральских степях в Орском гарнизоне скончались два нижних чина и один унтер-офицер, а некий поручик из ревности пустил себе пулю в лоб. Если хорошенько покопаться в архивах, то я уверен, что без Шевченко тут не обошлось и что он причастен к этим смертям. При непредвзятом подходе к этим делам, проследив цепочку свидетелей, которые давно скончались, мы можем восстановить устную версию, дошедшую сквозь века до нашего времени. Безусловно, от следователей прокуратуры потребуется максимум фантазии и хладнокровной убежденности, которую следует документальным образом оформить. Полагаю, нам не составит труда найти потомков жертв кровавых драм позапрошлого столетия, а эти потомки, конечно же, слышали от своих отцов, те от дедов, а деды от прадедов и т. д. о нелицеприятной роли подозреваемого Шевченко Т. Г. в преступлениях, которые мы непременно раскроем. Дело примет совершенно иной оборот, тем более что к материалам уголовного дела можно приложить более поздние публикации, воспоминания современников, критиков, в которых наш «национальный гений» выглядит не таким уж невинным проказником, каким его представляют школьные учителя.

Полагаю, наши наблюдения могут лечь в основу плана Б и позволят прокуратуре оперативно сформировать следственную бригаду, которая срочно завершит опрос свидетелей и оповестит мировую общественность о подлинном лице Т. Г. Шевченко, долгие годы носившего личину беспорочного национального героя.

С уважением,заместитель Генерального прокурораСиротюк С. С.4 мая 2014 года

93

Совершенно секретно

5 мая 2014 г.

В связи с открывшимися обстоятельствами предлагаю:

а ) отменить план «А», изложенный в сценарии руководителя главного гуманитарного управления Цырлих А. Л.

б ) ввести в действие план «Б», предварительно возбудив уголовное дело против Т. Г. Шевченко, посадив его таким образом на прокурорский крючок.

Заместитель Председателя СНБЛипоксатова М. П.

94

6 мая 2015 года

Дорогой сыночек!

В жизни не угадаешь, кто сейчас сидит в нашем доме и смотрит с твоими детьми мультфильмы про Тома и Джерри! Это опять дипломат из Люксембурга, который любезно предложил передать тебе письмо, так как он срочно уезжает в Киев. Это не мужчина, а что-то особенное! Какие манеры, какая галантность! Куда там нашим евреям! Я даже расстроилась: отчего не родилась в Люксембурге?! Что мои родители забыли в скучном и грязном Меджибоже?!

Извини, но у меня от волнения скачут мысли и давление. Так вот, он уезжает в Киев, так как имеет сведения о том, что у вас вот-вот начнется новая революция, но уже не «оранжевая», а настоящая, с мордобоями и погромами. Конечно, я надеюсь, что ты к этому не имеешь никакого отношения, но на всякий случай прошу тебя не вмешиваться в их дела. Как только русские евреи начинают делать революцию, так в остальных частях земного шара у остальных евреев начинается понос.

Надеюсь, ты уже упаковал все вещи. Упаси Боже, чтобы я напоминала тебе про кастрюльку, но не забудь прихватить папины запонки и бабушкины ложечки. В Хайфе открылся антикварный магазин, где такие вещи стоят сумасшедшие деньги. В связи с предстоящим полетом русских на Марс у израильтян начался жуткий приступ ностальгии и они начали скупать все, что осталось после погромов.

Забыла про самое главное. Поговори с этим дипломатом, расположи его к себе. Я по секрету узнала, что Люксембург – очень хорошее и стабильное государство, где нет антисемитов по причине отсутствия евреев. Я ни на чем не настаиваю, но иметь запасной аэродром еще никому не мешало, тем более что мне уже надоело сидеть на одном месте. Кстати, он сообщил, что Нобелевскую премию дают в Швеции и ее вручает сам король! Я, конечно, расстроилась, потому что не знаю, в чем ты туда поедешь, у тебя ведь нет ни одного приличного костюма! Был бы жив папа! Какой фрак он пошил Ойстраху!..

Извини, что так мало написала, но я хочу угостить дипломата яблочными блинчиками, поэтому бегу на кухню. А все, что я хотела тебе сказать по поводу твоего поведения, ты и сам прекрасно знаешь!

Ждем тебя,

твоя мама

P. S. Твоей жене я ничего не сказала про Люксембург, ее сейчас нет дома, но если она начнет тебе жаловаться, так объясни ей, что в дипломатических переговорах не может быть третьих лиц, даже если они близкие родственники.

95

8 мая 2014 г.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Фамилия, имя, отчество?

КОСАРЕВ. Косарев Антон Петрович.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Дата и место рождения.

КОСАРЕВ. 2 мая 1960 года, село Мирное, Бориспольского района.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. То есть проживаете в Мирном безвылазно со дня рождения?

КОСАРЕВ. Так точно, гражданин следователь! После школы учился в бердичевском сельскохозяйственном техникуме, получил специальность механизатора, служил в танковых войсках, а потом вернулся в родной колхоз.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как называется колхоз?

КОСАРЕВ. Имени Тараса Григорьевича Шевченко.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Уже теплее! Расскажите, что вам известно о вашей родословной.

КОСАРЕВ. В смысле?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Предки ваши кто?

КОСАРЕВ. В смысле отец? Или дед? Отец тоже работал в колхозе. Младшим агрономом. Умер в 1991 году, а мать…