Идеальный вариант (сборник) Райт Лариса

Общий язык

Мишка позавтракал и уселся на подоконник. Двор, как обычно, жил своей будничной жизнью и не обращал никакого внимания на то, что мальчишка со второго этажа внимательно наблюдает за всем происходящим под окнами.

Тетя Рая из первого подъезда снимала с веревок белье и костерила стайку пацанов:

– Все наволочки загадили, поросята! Вот я вас в милицию сдам!

На угрозы никто не реагировал. Во-первых, туда она обещала сдать человека по любому поводу и находила его раз тридцать на дню, во-вторых, милицией был ее муж – участковый дядя Паша, – милейший человек, умеющий гасить пыл жены одним взглядом. На Мишку тетя Рая однажды тоже обиделась, стала называть охламоном и громко обещала обо всем доложить куда надо. Мишка готовился к худшему, но «куда надо» как раз высунулся в форточку и ласково спросил:

– Раюша, ужинать скоро будем?

Та подхватилась и испарилась в то же мгновение, позабыв о мальчике, будто его и не было.

– Странная пара, – говорили о них во дворе.

Но Мишка ничего странного не находил. Два обычных человека: две руки, две ноги. А что живут вместе, так им, наверное, нравится.

Вот Любочке из пятого подъезда – для Мишки, конечно, тете Любе – никто никак понравиться не мог. Она была очень красивой и вежливой. При встрече всегда улыбалась и громко говорила: «Здравствуйте». Он заливался краской и лепетал нечто нечленораздельное, а бабушка, которая обычно крепко держала его за руку даже во дворе, высоко вскидывала голову и цедила сквозь зубы:

– Здрассте, – потом дергала внука, чтобы тот не остановился и не дал возможность Любочке сказать еще что-нибудь. Что-нибудь, на что бабушка обязательно должна будет ответить. Она никогда не хотела разговаривать с девушкой. Звала ее Любкой или (Мишка один раз подслушал) шалавой, говорила, что найдет на нее управу. Это бабушка сердилась, что Любочку все время провожали кавалеры и каждую неделю разные, а ее дочку – Мишкину маму – никто не провожал. Вот и переживала, и думала, почему одним все, а другим – ничего. А что думать? Та красивая, и легкая, и вообще волшебная. И молодая. Мама тоже не старая, но уже пожившая: плечи сутулые, башмаки стоптанные, глаза не горят. За соседкой не угнаться. Да и где маме с женихами знакомиться? Она ж в музыкальной школе работает, а туда только мамаши с детьми приходят. А Любочка учится – знакомых студентов пруд пруди.

Дверь соседнего подъезда распахнулась, и Мишка вытянул шею. Вот и она. Поплыла удить в своем озере: туфельки на каблуках, ремешок на тонкой талии, платье колышется колокольчиком – сказка. Тетя Рая обхватила таз с бельем и стала громко выговаривать ей вслед. Мальчик сильнее распахнул окно, но все, что услышал:

– …в милицию сдам.

Любочка остановилась, повернулась, сделала реверанс и показала язык.

– Ах, ты! – Тетя Рая схватилась за сердце, таз цокнул об асфальт, белоснежный ком белья рухнул в пыль. Девушка бросилась наутек, Мишка прыснул в кулачок, соседка рассыпалась в эпитетах и оборотах, смысл которых сводился к одному: «отвечать этой прости господи придется по всей строгости закона». Мальчик смеялся от души. Знал этот закон. Каждый раз, сталкиваясь с Любочкой, дядя Паша только в струнку вытягивался и брал под козырек. Вот и весь закон.

– Миша! – Бабушка стояла в дверях грозным цербером. Вот так всегда: слишком увлекся и пропустил наступление противника. Обычно, заслышав шарканье, он мгновенно скатывался с подоконника и нырял в кровать, где уже была приготовлена толстенная книга, раскрытая примерно на середине. Но с такой сценой, конечно же, все профукал. Сейчас получит на орехи.

– То, что ты сейчас сделал, – верх неблагоразумия! – начала бабушка отповедь, подняв вверх указательный палец. – На улице, мой друг, нет безумной жары, а ты, позволь заметить, болеешь сильнейшим бронхитом.

– Я уже выздоравливаю, – пискнул тот, чем только обострил ситуацию.

– Выздоравливал, – мягко поправила она, и мальчик сник. – Но теперь, конечно, все мои труды пойдут насмарку. А знаешь ли ты, что я ночей не сплю – прислушиваюсь к твоему дыханию? Варю грудные сборы, ставлю горчичники, вливаю в тебя сиропы – и все для чего? Для того, чтобы ты возомнил себя выздоравливающим и заработал воспаление легких? – Мишка затосковал.

Сейчас начнется рассказ, насколько опасно это «ужасное заболевание», которым он никогда не болел, но почему-то, по мнению бабушки, заболеть должен непременно. И не просто заболеть, а обязательно с летальным исходом. Как случилось с его старшей сестрой. Только это произошло давно, еще до Мишкиного рождения. Но раз было, теперь он всю жизнь должен отдуваться, что «Идочке поздно выписали антибиотики». Он вообще обязан прожить воображаемую Идочкину жизнь, которая обещала быть безукоризненной, если бы не ужасная трагедия. К Мишкиному сожалению, безукоризненность эта заключалась в «самоотверженном и благородном служении музыке». Сестренка умерла, когда ей не исполнилось и двух лет, а потому служения даже не начинала. Иногда мальчик позволял себе думать, что, возможно, не начала бы. Вдруг у нее не оказалось бы слуха. Ну, нет таланта, и все. Но чаще, конечно, хотелось, чтобы слуха не оказалось у него. Но он был. И хороший. И даже, как говорили, абсолютный. Вот его и пилили. Точнее, заставляли целыми днями пиликать на скрипочке. Бабушка читала нотации, а мама смотрела участливо, говорила: «Бедный, бедный мой Сальвадор», но потом хмурилась и просила:

– Играй, Мишенька, старайся.

Однажды он спросил у бабушки:

– А кто такой Сальвадор?

– Сальвадор Дали. Художник.

– Но я же не художник.

– Нет. Ты, как он, младший брат. И должен заменить матери ушедшее дитя.

И тогда Мишка тоже подумал: «Бедный. Бедный Сальвадор Дали».

Мальчик, конечно, давно сполз с подоконника и даже ухватился за книгу, но маневр не оказался спасительным. Бабушка умела использовать все его хитрости в своих целях:

– Раз ты, мой милый, считаешь себя вполне здоровым, – произнесла она елейным тоном, – будь так добр вернуться к занятиям музыкой. Нечего пялиться в окно, когда тебя ждут Гайдн и Шнитке. Компания много лучше дворовой, не находишь?

«Нет», – хотелось ответить Мишке, но он только понуро кивнул. А как же еще? Бабушка – сила.

– Вот и прекрасно. Репетируй. Экзамен на носу. И окажи милость, придай лицу довольное выражение.

Закончив тираду, она прикрыла дверь, но через мгновение из кухни раздалось зычное:

– Я жду, дорогой!

Мишка взял смычок и вздохнул. Лучше бы его наказали так, как всех: не купили конфет, или не повели в кино, или, например, поставили в угол, а еще лучше задали бы трепку. Но нет. Мама и бабушка – противники телесных наказаний. Да и наказаний вообще. Они считают, что «ребенку необходимо все объяснять и тогда…». Что «тогда», мальчик не понимает. Пока знает только, что от подобных объяснений его клонит в сон и он начинает отчаянно завидовать Вовке с третьего этажа, которого раз в неделю, как по расписанию, дерут как сидорову козу. Экзекуция продолжается примерно пять минут, после чего о том, что, как и почему Вовка должен делать, забывают на последующие семь дней, и тот выскакивает во двор как ни в чем не бывало и бьет баклуши. Мишка же водит смычком по струнам и грустит. От того, что хочет быть Вовкой. А еще, что сосед наверняка совсем не хочет быть им.

– Михаил! – Голос бабушки приблизился, и мальчик торопливо извлек из скрипки начало пьесы. Не хватало еще, чтобы снова последовали разговоры за жизнь и разъяснения того, как важно «остро и тонко чувствовать музыку». Успокоенная бабушка вернулась на кухню. Внук пиликал изо всех сил, стараясь делать это как можно громче. Если повезет, Вовкин папаша – дядя Коля – станет стучать по трубе и орать, что «опять, гады, не дают отоспаться после ночной смены». И тогда бабушка зайдет и скажет, что, наверное, стоит «повременить пару часов с игрой на инструменте до тех пор, пока эти люди не решат свои проблемы». И он обрадуется. Хотя на самом деле ему кажется, что как раз у «этих людей» никаких проблем нет. А еще думает, что и у родителей проблем было бы меньше, если бы бабушка однажды взяла в руки гаечный ключ и постучала по трубе тогда, когда Вовкиному папе приходит в голову светлая мысль посверлить стену в семь утра в воскресенье. Но она говорит, что надо со всеми быть в хороших отношениях и пытаться найти общий язык. И всегда спрашивает, пристально глядя на внука:

– Понимаешь?

Мальчик торопливо кивал. Хотя был уверен, что общий язык с Ленькой Щукиным или с Валеркой Ждановым искать не станет ни за что. Да и он им, честно говоря, не слишком сдался. Ну, заведут хорошие отношения, и чего? Кого станут дразнить «безотцовщиной» и называть «жидовским отрепьем»? Мишку дразнилки беспокоили, но не слишком. На отрепье походил мало: одежда простая, но аккуратная, всегда чистая, хорошо отглаженная. Национальный вопрос его заботил мало. То ли не задумывался в силу возраста, то ли взрослые пока избегали общения на эту тему, то ли это обвинение по сравнению со вторым было слишком, по его разумению, мелким и незначительным. А вот на безотцовщину обижался, но отвечать было нечего. Во-первых, противников было много, а Мишка – один. Во-вторых, они говорили правду. Мальчик был незаконнорожденным. Иногда даже завидовал Идочке: умерла и не переживает из-за своего нелепого происхождения, а ему отдуваться. И на скрипке играть, и на подоконнике не сидеть, и гадости выслушивать.

Не прекращая играть, он снова приблизился к окну. Скосив глаза, увидел, как во двор выкатились обидчики. Пнули ногой консервную банку, шуганули облезлого кота и побежали вприпрыжку к футбольному полю, пасуя друг другу клетчатый мяч. Мишка тяжело вздохнул и поплелся на кухню:

– Ба!

– Да, дорогой?

«Вот всегда так. Ну почему обязательно «дорогой», «милый», «мой хороший» или, того хуже, «золотце»? Неужели нельзя просто ответить: «Да?» или: «Что?», а еще лучше: «Чего тебе?»

– А в магазин не надо сходить?

Бабушка укоризненно покачала головой:

– Нет. Все есть. Занимайся. И позволь заметить, ты болеешь.

Пришлось плестись обратно. Других идей не было. Единственное место, куда разрешали пройтись в одиночестве, – магазин за углом. Ну, и в школу, конечно. Но туда весь двор топает, так что не страшно. А в музыкальную отводила бабушка. Туда, кроме Мишки, никто не ходит. Так что его крепко держат за руку и ведут. Бабушка туда, мама обратно. Говорят: «Чтобы ничего не случилось». Но Мишка думает: «Чтобы не сбежал».

– В седьмом этюде слишком piano. – Абсолютный слух не подводил бабушку даже на кухне.

Он, конечно, услышал, но в данный момент его гораздо больше интересовал пьяный дворник Степан, который, качаясь, передвигался по детской площадке. И было не совсем понятно, убирает он мусор или просто держится за метлу. Тетя Рая с бельем давно покинула поле боя, и некому было привести мужчину в чувство, пригрозив милицией. Степан был единственным человеком, в отношении которого угрозы не были пустыми. Встречаясь с ним, участковый хмурился и обещал: «Уволю». И даже увольнял, но уже через месяц-другой устраивал обратно в жилконтору. Во-первых, двор зарастал грязью – охотников на Степаново место не находилось. А во-вторых, его жена бегала к дяде Паше с тетей Раей каждый вечер и умоляла сделать все, что угодно, чтобы «эта сволочь пила на открытом воздухе».

Мишка, конечно, при этих разговорах не присутствовал, но слышал их так же хорошо, как весь двор, состоящий из трех двухэтажных домов, стоящих буквой «П». Окна каждой второй квартиры выходили во двор, а то, что происходит в каждой первой, можно было легко услышать из-за стены. Все про всех всё знали, не было нужды додумывать, не было резона распространять нелепые слухи. Тайное всегда становилось явным, которое активно обсуждалось, и не было никакой возможности укрыться в своем углу и не стать предметом всеобщего обсуждения. Жизнь была такой, какой живет каждый маленький двор в не слишком большом городе. Сообща, целым миром, и малейшее движение с осторожностью, с непременной оглядкой на соседей.

Только Мишкина семья выделялась. Они были нездешними. Пришлыми. А потому и обсуждались, и не принимались, и осуждались. Во-первых, «антеллигенция», во-вторых, «паршивая антеллигенция», а в-третьих, безотцовщина. И не простая, а очень даже сложная, потому как личность Мишкиного отца всем во дворе была известна доподлинно. Мальчик был его полной копией: такой же кудрявый, очкастый и застенчивый. А еще о факте отцовства всех поспешила уведомить жена папы – крикливая Зоя, передвигающаяся по двору, выкатив впалую грудь, будто индюк. Так она демонстрировала вселенскую обиду. И каждому встречному сообщала: «Мало того, что помер, так еще и после смерти одни страдания приносит». Распекала Мишкиного отца, который, «будь он неладен, сходил на концерт заезжей филармонии и втрескался в аккомпаниаторшу. Она сделала вид, что ответила взаимностью, и, вот те здрассте, решила рожать от жениного мужа. Но Бог-то шельму метит. Девка и двух годочков не протянула. Так баба не успокоилась, проклятая, – пацана родила. Еще и поселилась под боком».

На самом деле мама никуда, конечно, не селилась – поселил папа. Он тоже был человеком тихим, вежливым и интеллигентным, свои отношения с Зоей, по рассказам бабушки, называл не иначе как ошибкой молодости. Но будучи мужчиной тихим и покладистым, да к тому же порядочным, не находил в себе сил разрубить затянувшийся гордиев узел. Окончательно оторваться от супруги и опечалить ее разводом не мог, говорил маме, что «не может так поступить с женщиной, ничем его не обидевшей». И та, конечно, соглашалась. Даже бабушка вздыхала, но молчала. «Антеллигенты». Но и с мамой порвать не мог. Она была «родная душа, любимая женщина и мечта всей жизни». Он эту мечту и осуществлял. Будучи начальником цеха на городском предприятии, выбил квартиру и место учителя в музыкальной школе. Она и приехала. Это потом выяснилось, что квартира эта, можно сказать, окна в окна с Зоиной, но ничего не поделаешь. К тому же папа очень жалостливо оправдывался:

– Какую дали, Женечка. Могли ведь вообще никакую не дать. – И мама соглашалась и качала головой.

Ведь это действительно так. И что бы тогда делали? А бабушка вздыхала. У нее было много версий того, что могло бы быть, и большинство казалось гораздо привлекательнее реальности. Зоя осталась бы единственной женой, а ее Женечка продолжила бы карьеру пианистки и встретила бы достойного человека, конечно же, свободного либо от всяких обязательств, либо от угрызений совести. Но если бы, да кабы.

А случилось, как случилось. Порядочность довела папу до того, что обе семьи жили на виду и друг у друга, и, что называется, у всего честного люда. Пересудов было, наверное, немерено. Но Мишки тогда и на свете не было. А с его появлением поутихли. Сколько можно из пустого в порожнее? Судачить стали после. Года через два. Когда папа внезапно скончался от разрыва сердца. Бабушка, кстати, относилась к его кончине как-то скептически. Любила при случае сказать, что у кого и должно было разорваться сердце, так это у нее. А у зятя какие переживания? «Там постолуется, здесь поцелуется – вот и все проблемы». Но говорила это с такой горечью, что даже Мишка понимал: не всерьез. Бабушка воспитанная, образованная, и на самом деле ей очень-очень жаль хорошего человека. Но еще больше, естественно, жаль собственную дочь. Мать по сей день предлагала дочери уехать из города, говорила:

– Таких городков в стране не сосчитать. И квартиру найдем, и работу. Что тут высиживать? Какое такое великое счастье? Судьбу не устроишь. На каждый роток платок не накинешь. Чего сидим? Кого ждем? Незачем тут оставаться.

Но мама всегда отвечала уклончиво:

– Есть зачем.

– На себя рукой махнула, хоть о ребенке подумай. Ему-то каково терпеть?!

– А я о нем и думаю, – загадочно отвечала мама.

– Думает она! А нам с Мишенькой что прикажешь делать?

– Жить, мамочка, просто жить.

Так и жили. Сначала соседи неохотно шли на контакт. Кто-то цедил слова сквозь зубы, кто-то демонстративно отворачивался. Но вода камень точит. Открытый взгляд, тихий голос и вежливая улыбка делали свое дело. В конце концов, Зоя осталась единственной, с кем мама и бабушка не смогли найти общий язык.

Хотя был еще человек. Собственно, на противную тетку Мишке было наплевать, но у той был сын – высокий, красивый и, наверное, очень умный – Серега. «Наверное», потому что наверняка мальчик не знал. Но и сомневаться в интеллектуальных способностях Сереги не собирался. Если бы так, чужой кто-нибудь – тогда ладно, хоть бы и дурачком был – не важно. А Серега все-таки не просто Серега, а старший брат. Ну и подумаешь, что он Мишку не замечает вовсе. Подумаешь, что ни слова, ни полслова не говорит. Какая разница, что, столкнувшись нос к носу, делает непроницаемое лицо и бежит мимо, будто ужаленный. Но он есть, существует, здесь, рядом. В соседнем подъезде. Окна в окна. Живет своей жизнью. И Мишка живет. Его жизнью. Когда болеет, конечно. Если здоров, у него строгое расписание. На подоконнике не посидишь и в окна не поглазеешь. Но стоит простудиться, и все: от наблюдательного поста за уши не оттащишь.

Хотя мог бы и не смотреть. Все одно: наизусть знает все Серегины перемещения. В семь пятнадцать подъем, двадцать отжиманий, двадцать приседаний, переходим к водным процедурам. Потом завтрак: кухню тоже прекрасно видно с подоконника. Она грязная и неуютная, хотя проводит там Зоя совсем немного времени. То пельмени варит, то сосиски, и кастрюли с грязной водой потом по несколько дней плиту украшают. Но это она к ужину старается, а завтрак парень сам стряпает. Мать в это время спит и на кухне не появляется. Серега отрезает себе ломоть хлеба и шмат колбасы. Поглатывает все, не жуя, и запивает какой-то ерундой, которую кипятит на плите в странной железной колбочке. «Ерунда» через день выходит из берегов, заливая плиту, и вынуждает брата чертыхаться. Он хватается за тряпку и пытается навести подобие порядка, но потом бросает взгляд на часы с кукушкой и, оставив на плите пригоревшую «ерунду», спешит в комнату одеваться.

В одежде брат куда более аккуратен, чем в еде. Наверное, в отца пошел. Хотя не наверное, а точно. Зоя вся какая-то неряшливая. Ходит в цветастых халатах, на голове носит гнездо (взбитую из волос пепельного цвета паклю) и орет дурным голосом на каждую мало-мальски симпатичную девушку.

– Бедная, – говорят мама и бабушка в таких случаях. Мишка с ними согласен. Ему и невдомек, что они о Зое, а не о ее жертвах.

Серега, в отличие от матери, с девушками дружит: за талию обнимает, в ушки что-то шепчет, в гости приглашает. Они косяками и ходят. Одна другой краше. Это и понятно. Парень тот еще франт: волосы темные, густые, красивая волна надо лбом. Глаза синие, пронзительные, с прищуром. Ноги длинные, руки сильные, на животе под футболкой кубики мышц проглядывают. И еще улыбка… Это на Мишку ноль внимания, а с девушками по-другому обходится. И говорит что-то, и руками размахивает, и улыбается, да так, что мальчик, глядя с подоконника, со скамейки, из-за угла (да откуда угодно), тоже начинает улыбаться. Улыбка у брата широкая и добрая, и еще, как бы сказала бабушка, располагающая. Девушки считают, что такой можно верить, а Мишка думает, что ее надо любить.

Все довольны. Но Серега, скорее всего, больше всех. Он, как говорят соседки на лавочке, «пользуется, паршивец, своей внешностью». А Мишка на соседок злится. Если дано человеку, почему бы не пользоваться? Кстати, пользоваться тоже надо уметь. Брат умеет: футболки белоснежные, стрелки на брюках отпаренные, рубашки модные, кепочки набекрень. Девушкам нравится, и не его в том вина. Только заслуга. Стрелки сам наглаживает. Кладет брюки на кушетку и водит утюгом по ткани, а Мишка в это время его жалеет: «Эх, нет у Сереги бабушки, некому за ним присмотреть». Вот его и оденут, и обгладят, и накормят. Нет, раньше он, конечно, сам мечтал, что когда-нибудь вот так же кусок колбасы, краюху хлеба и бежать, а не полную тарелку каши и сидеть сиднем. Но мечты как-то быстро развеялись. Бабушка ведь не только кашей пичкает, но и яичницу жарит, и греночки, и оладушки с припеком, и драники со сметанкой, а у брата каждый день одно и то же. Даже по брюкам сам утюгом водит. Когда заканчивает, надевает кеды и льет на себя одеколон. Этого Мишка не видит, но оно и так понятно. Если у человека, выбегающего из подъезда, ноги в кедах, а на шее приятный аромат, то можно догадаться. Кеды мальчик видит, запах чувствует. Ему нравится аромат одеколона: резкий, с горчинкой, очень мужественный и надежный. Девушки, наверное, и на запах клюют, мимо не проходят.

Мимо проходит Серега. Точнее, проносится мимо Мишкиного подоконника к выходу со двора: спешит в институт. (Разве можно сомневаться в его уме, раз учится в институте.) Вот у Мишки в школе спрашивают, есть ли у него кто. Он всегда отвечает: «У меня старший брат в институте учится». И собеседники сразу начинают уважать Мишку, будто это его заслуги. За это мальчик брату очень благодарен. Не важно, что тот и не знает. Главное – это его, Мишкино – знание.

Этим и живет. Знает, когда следует вернуться на подоконник: по понедельникам и четвергам ближе к ночи – Серега подрабатывает на заводе и домой приходит поздно. Эти «приходы» Мишка чаще всего пропускает: мама, бабушка и сон оказываются сильнее. Зато по вторникам и средам возвращается не позже восьми. Иногда шагает широким шагом, расправив плечи и подняв подбородок. В такие моменты обычно тормозит у хоккейной коробки и минут десять упражняется в ловкости вместе с остальными «спортсменами». Играют в подобие баскетбола, фолят нещадно, толкаются и говорят друг друга такие слова, от которых бабушка обычно обещает «отойти в мир иной». В общем, живут полной жизнью.

Но бывает, брат бредет по двору мрачно и неспешно. Вот в такие минуты Мишка ненавидит свой подоконник. Ненавидит, потому что сидит на нем и ничего не делает. А ведь хочется подбежать, расспросить, утешить. Но остается только догадываться. Может, экзамен провалил. Может, с девушкой поссорился. Хотя с девушкой – это вряд ли. Даже если и поссорился, то в пятницу все одно другую приведет. В пятницу, потому что Зои дома не бывает – ездит к родителям куда-то за город. В десять уезжает, в десять возвращается. Расписание. Может, автобусов, может, электричек, а может, ее собственное. Как бы то ни было, Серега приходит домой не один, поднимается в квартиру и шторы в окнах задергивает. А мог бы и не задергивать. Что Мишка, маленький? Не понимает? Раз брат с девушкой, разве станет подглядывать? Ни за что! Даже к подоконнику не подойдет. Только немного придвинется. И трубу подзорную не возьмет, просто шею вытянет. Но это так, по привычке. А подсматривать нет, ни за что! И так достаточно видит.

Вот сейчас, например, Серега полностью одет и готов бежать в институт. Точно в институт. Потому что пять минут назад собирал портфель и весь стол перерыл в поисках какой-то тетрадки. А с тетрадкой куда еще идти? Не на завод же и не на прогулку.

Мишка вздохнул. Сейчас брат убежит, и снова станет скучно: из третьего подъезда выйдет с палочкой тетя Зина и поковыляет в магазин, из пятого выкатят коляску с малышом и повезут болезненного ребенка в поликлинику, из первого выкатится Ленка Зуева и заскребет баночкой гуталина об асфальт, перепрыгивая из одной нарисованной мелом клетки на другую. А из Мишкиного, из четвертого, выйдет бабушка и пойдет на рынок, или в прачечную, или за хлебом, или вообще в химчистку, если у мамы запачкался концертный костюм. Но до этого, конечно, заглянет в комнату и скажет…

… – Миша! Я же велела отойти от окна! И почему опять не играешь?

– Да просто тут голубь сел. – Мальчик легко спрыгнул с подоконника. Все равно ничего интересного во дворе не намечалось.

– Голубь?! – Бабушка схватилась за сердце. – Этого еще не хватало! Заразу в дом нести.

– Окно-то закрыто, – пробурчал внук, но для нее это не аргумент.

– Никаких голубей! Читай, пожалуйста, и про музыку не забудь.

– Угу.

– Что за выражения?! Говори по-человечески!

– Хорошо. Ты в магазин?

– В универмаг поеду.

– Куда? – Сердце заколотилось, не веря собственному счастью.

– В универмаг. Там ткань привезли индийскую, буду маме платье шить ко дню рождения.

– Поня-я-ятно, – Мишка специально тянет уныло, без настроения, чтобы бабушка ни о чем не догадалась. Универмаг – это вам не продуктовый на соседней улице. Универмаг – это пять остановок на троллейбусе и еще четыре на трамвае. Да еще и ткань выбрать и по другим отделам походить. Часа на полтора затея, если не больше. Хотя с «больше» можно и самому постараться.

– А эклеры? – спрашивает он, отводя взгляд.

– Эклеры? – Бабушка прищуривается. – И никаких подоконников?

– Никаких.

– Так и быть.

Внук улыбается. Она, конечно, думает, что из-за эклеров. В общем-то, из-за них тоже. Эклеры в кондитерской напротив универмага. За ними стоит очередь минут на двадцать. Так что времени выгадал предостаточно. Можно просто пошататься по двору, можно махнуть на пруд посмотреть на улов рыбаков, можно к футбольному полю: там матчи посерьезней, чем у пацанов на площадке. А можно в канцтовары заглянуть и поглазеть на маленький глобус. Он дорогой. Мама спрашивала, что ему подарить на день рождения, но он не решается попросить. Купит, а потом ночью станет шептать бабушке:

– Займи у Горячевых до зарплаты.

Бабушка будет вздыхать:

– Опять?

А Мишка в кровати покраснеет и почувствует себя виноватым. Так уже было. С коньками и с собранием сочинений Жюля Верна. Мама потом три месяца была какая-то хмурая и напряженная, бабушка вздыхала, а он и коньки забросил, и к Верну долго не притрагивался.

Хлопнула дверь. Бабушка ушла. Мальчик сдернул с шеи шарф. Подумал, что можно и к школе рвануть, встретить верного дружка Даньку Шмытько и с ним пуститься в дальнейшие приключения. Но мысль быстро отпала: у школы можно и на классную наткнуться, и на завуча, а то и на директора. Тогда вечером будут охи, стоны и разговоры о его никчемности, безалаберности и ненадежности.

Мишка сгонял к пруду, полюбовался на карасей в ведре у сапожника – дяди Васи. Потом недолго, минут десять, посопел в канцтоварах над глобусом, тыча пальцем то в Боливию, то в Египет. Постоял у витрины спортивного магазина, рассматривая велосипед – совсем несбыточную мечту, – и надумал возвращаться домой. Бабушка может и фуги проверить – с нее станется. Сразу поймет, что он не думал играть. И результат все тот же – охи, стоны, разговоры.

Почти подбежал к дворовой калитке, когда дорогу перегородила группа мальчишек.

– Торопишься? – ухмыльнулся Петька Колесников – хулиган и задира, предводитель местной шпаны.

– Тороплюсь. – Мишка попытался было ускользнуть. Признался ведь, что торопится, вот и продолжает, а вовсе даже не трусит. Ну, нисколечки. Разве совсем чуть-чуть. Самую малость. Так, что коленки дрожат, руки трясутся и из глаз вот-вот брызнут слезы. И только. А как сдержаться, если Петькин дружбан – Степка Подрезкин, – здоровый бугай в два раза больше и толще Мишки перекрыл своей тушей дорогу и отрезал пути к отступлению?

– Задержаться придется, – пообещал мальчишка и смачно плюнул прямо на Мишкины потрепанные сандалии.

– Чего мне задерживаться? – хорохорился тот. – Бабушка дома ждет.