Красный свет Кантор Максим
– Тушинский будет? – спрашивал оператор связи.
– Обещал.
– А Гачев будет? – интересовалась молодежь.
– Тушинский, что ли, вас на Кремль поведет? Гачев поведет!
Вышел вперед один, крепкий, отчаянный:
– Нас тут достаточно, чтобы идти на Кремль!
– Даешь!
И зашевелились ряды, разбрызгивая снежную серую кашу: на Кремль!
И даже испугались иные москвичи: все же на демонстрацию договорились идти, а не на штурм. Уж не провокация ли это?
Возможно, кампанию, начатую против России генералами фон Боком, Гудерианом, Брауховицем и фон Клейстом, – теперь продолжают Пиганов и Ройтман? Такой слух плавал во городу. Сумасшедшие анчоусы, охранители режима, шептались: есть, мол, в стране пятая колонна – разрушает державу изнутри. Шелестели: американский Государственный департамент платит оппозиции за развал страны. Соображение это вызывало в рядах оппозиции смех.
Поведешь очами окрест и невольно спросишь: неужто за развал еще и платят? Все само валится. Вон, крыша у стадиона рухнула – это что, Госдеп заплатил за обрушение? Или, допустим, лифт оборвался в новостройке. Это что, шпионы американские гадят? А если платит Госдеп за развал, то где доли участников развала? – так говорил всякий фрондер. И выворачивал карманы, показывая, что долларов американских в карманах нет.
Правда, случались неловкости. Так, эстрадный актер Коконов, давая протестный концерт в Театре эстрады, шутливо спросил у зрителей, где же его доля американских денег, – и показательно вывернул карманы. К удивлению публики, из карманов его вывалились пачки зеленых долларов, бриллиантовый кулон, мобильный телефон со стразами, золотая табакерка и чековая книжка. Зал ахнул: вот они – деньги Госдепа! Что же побудило актера сознаться? Сцена напомнила открытые судебные процессы тридцать седьмого, когда затравленные обвиняемые признавались в шпионаже. В отличие от сломленного Бухарина, эстрадный актер Коконов признаний не делал, но немедленно объяснил, что доллары поступили отнюдь не от Госдепа, а произошли они от бизнесмена Балабоса. Оказывается, актер был одарен пачками денег за исполнение протестных частушек на корпоративном вечере в Барвихе. И зрители успокоились: слава богу, Госдеп тут ни при чем – просто Балабос обанкротил автомобильную промышленность, построил в цехах заводов казино, деньги хранит в американской валюте в банке Манхэттена. Какой же тут Госдеп? Все честно.
Говорили так: вы что, за теорию заговора? Ха-ха! Тут уж любой понимал, что история – вещь объективная, какие тут заговоры. Разве есть дело Государственному департаменту Америки до России? Что им, заняться нечем? Наверняка существуют поважнее дела: игра в теннис, барбекю, разгадывание кроссвордов. Зачем заниматься проблемами страны с ядерным оружием – несерьезно! Теория заговора – это курам на смех.
И лишь у отдельных граждан возникала мысль: когда тигр ест зайца, это соответствует теории заговора тигров? Или просто так устроено?
– Дорогу дайте, хлопцы!
Бендеровцы потеснились, патриоты подались назад, эсеры расступились – на площади появилась новая колонна, то пришли чпоковцы. Мультимиллиардер, надежда русской демократии Алекс Чпок пожелал возглавить протест против коррупции и произвола. Внимание, вот он сам – рослый, статный, учредитель литературных премий и хозяин русской рудной промышленности! Вот он – демократ и либерал!
Некий педант задал вопрос из задних рядов: мол, как быть с теми директорами предприятий, перешедших в собственность героя, которых находили утопленными по канавам, – это ли не произвол и коррупция? – но злопыхателя зашикали. Какие такие канавы? Какие такие директора? И что, мы будем поминать прошлое? Кто поминает космонавту, что герой в детстве писал в штаны? Ну да, писался – а теперь в космос летает!
Выглядел новый лидер демократов как жестокий садист, но сторонники говорили, что бетонное лицо – лишь маска, за которой скрыт очаровательный человек. Возникал вопрос: а почему именно эту маску выбрал благородный кандидат, отчего не обзавестись маской Альберта Швейцера? Ах, что вы, говорили сторонники, вы не понимаете, он должен таким монстром представляться партнерам по бизнесу, там свои законы. А в жизни он – неисправимый романтик. Так девочки пятиклассницы аттестуют знакомого хулигана: не смотрите, что он кошек вешает, он очень ранимый мальчик.
У фронды появился долгожданный герцог Бофор: интеллигенция льнула к новому лидеру Чпоку – этот воровать не станет! Он все что можно спер. Герцога демократии попросили сказать несколько слов.
Неисправимый романтик с лицом садиста сказал кратко:
– Я не из тех, кто лежит на диване и думает о смысле жизни!
Взволнованные интеллигенты повторяли эти величественные слова. Он не из тех, кто думает о смысле жизни – ему некогда, он деньги зарабатывает! Созидатель он! И интеллигенция, коей по штату положено думать о смысле жизни, радостно приветствовала нового вожака, который сообщил, что думать не желает. Герцог демократии простер над головами руку и крикнул: «Не забудем! Не простим!» И фронда подхватила: «Не забудем!»
Колонны патриотов, националистов и демократов слились в единое море голов. «Не забудем!» Что именно толпа собиралась помнить, было не ясно, – поскольку всегда предпочитала забывать.
Так уже было: те же взволнованные лица и смелые слова. В девяносто третьем, когда пьяный президент Ельцин решил расстрелять непослушный парламент, та же толпа гудела на стогнах. Людям мерещилось, что от них прячут демократию – закрывают варенье в недоступный шкаф. Что делать с демократией, не ведали, но ключи от шкафа требовали. Жирный экономист Гайдар кричал бушующей толпе: «Фашизм не пройдет!» – имея в виду не гитлеровские войска, но парламент, который не поддержал приватизацию народной собственности. Почему нежелание поделить страну на корпорации называется «фашизмом», тогда никто не спросил. Если рассуждать логически, то именно фашисты и хотели разделить Россию на несколько управляемых государств (так говорил Гиммлер) – а значит, нежелание делить страну на корпорации не совпадает с фашистской доктриной. Однако в тонкости терминологические в тот вечер не вдавались. Казалось, бронетехника Гудериана рвется на Красную площадь, а над Кутафьей башней вот-вот водрузят орла со свастикой. Орды дикарей надо проучить – вот что думали москвичи, не подозревая, что дикари – это они сами. Толпа ревела: «Фашизм не пройдет!» – и суровые лица москвичей, не раз являвших мужество в ополчении, преданно обратились к жирному экономисту. Фашизм в тот вечер не прошел. И Гудериана остановили, и парламент расстреляли из танков, а страну Россию поделили и распродали.
«Фашизм не пройдет!» – в упоении кричал жирный человек с балкона мэрии, имея в виду, что частная собственность лучше, нежели собственность коллективная. И толпа москвичей, у которых эту коллективную собственность изымали, вторила своему герою: «Фашизм не пройдет!»
В девяносто третьем насмерть стояли, как в сорок первом на Волоколамском шоссе.
Сегодня, стоя на Болотной площади, Фалдин почувствовал, что фронт сопротивления создан вновь. Он нашел на площади друзей, стократно стиснул в рукопожатии ладонь единомышленника. Встретил Аркадия Аладьева, приехавшего из Лондона. Аладьев сообщил, что в Британии ведутся серьезные переговоры на самом верху: Пиганов выступал в парламенте, Ройтман пишет интереснейший политический памфлет, подключили к борьбе опальных олигархов. Одним словом, будильник истории заведен – следует готовиться к финальному бою.
Аладьев кстати показал фотографию, где он был в роли арестованного внутри милицейской машины.
– Потрясающее фото. А вот – вид из моего номера в Венеции! – Художник-концептуалист Бастрыкин, случившийся рядом, показал открытку с видом на Гранд-канал. – Недурно, правда? Там сейчас тепло, пятнадцать градусов. Хотя с лагуны и дует.
– Пятнадцать градусов? – И ненависть к режиму с новой силой стиснула сердца.
– Поэт! Поэт! – кричала толпа, и через минуту все смеялись стихам мальчишки, забравшегося на трибуну.
- – Русь, ты прогнала Наполеона!
- Прогони советского шпиона!
- Чтобы жилось вольготнее тебе,
- Прогони агента КГБ! —
кричал юноша в московский сумрак, и демонстранты гудели.
– Это для разогрева, – пояснил концептуалист Бастрыкин, – потом посерьезней будет. Ройтмана сегодня нет, приходится давать частушки.
Среди слушателей было много молодежи; юные думали, будто чекист тайно пробрался на трон. Те, кто постарше, помнили, что сами демократы посадили на княжение чекиста. Пригласили на время, на в России удачливые правители правили подолгу, вот и президент-полковник захотел остаться у власти. Успех сопутствовал президенту-полковнику во всем: вчера никто и помыслить не мог о расколе русского общества. Однако случилось так, что государство стало мешать обществу.
Причиной (так считали ретрограды и националисты) был заговор враждебных России стран. Дескать, сидели по ту сторону планеты бжезинские и киссинджеры, они, мол, и замутили. Но возникал вопрос: а где враги России были раньше? Почему дали править полковнику целых двенадцать лет, прежде чем взбунтовать публику? Если глядеть непредвзятым оком, выглядело так, словно заслуженный артист на сцене дал петуха и в него полетели помидоры.
То, что мир – театр, отмечено давно, но до лицедейства допущены немногие. Мир – театр, в котором сцену видят издалека. На галерке, в задних рядах, дохнут нищие, в амфитеатр пробирается робкий средний класс, в партере сидят успешные люди, сцена же мала. Президент-полковник оказался на сцене, где развлекал зал как мог: управлял подводной лодкой, рычал на бояр и фотографировался полуголым.
Первыми разочаровались зрители в партере, они подметили фальшь в игре, впрочем, на то им образование и дано. И критика на Западе была убийственной – пару лет назад хвалили постановку, а нынче разгромные рецензии. Противоречия в русском обществе объяснялись тем, что полусонная галерка еще аплодировала пожилому актеру, а партер уже свистел.
Обо всем этом подумал Роман Фалдин, сменив место в зрительном зале. На зимнем пустыре собеседником его был человек с галерки – но, переместившись в партер, Фалдин услышал иные доводы. Мнения зала разделились, паршивого актера гонят прочь. Но кто спектакль этот ставит? Господь Бог, что ли? Или так называемая «мировая закулиса»?
Фалдин улыбнулся этому предположению, столь распространенному среди людского месива. Зрители с галерки представляли дело так, будто стоят за кулисами сцены спрятанные от глаз банкиры, фабриканты, торговцы – и регулируют спектакль… так ли? Не в том ли дело, что Государство Российское отжило свой век? Менеджерам государство ни к чему – у них корпорация имеется. А держать государство для заботы о бессмысленных анчоусах – накладно. Кто-то хорошую статью написал по данному вопросу… Ройтман, кажется, или Пиганов… Суть в том, чтобы жить жизнью, параллельной с государственной, – нам ничего от Государства Российского уже не нужно.
– Пиганов сегодня выступает? – спросил Фалдин у художника Бастрыкина.
– Я его не видел. Видел зато в толпе Шаркунова – вообразите, стоит в колонне с патриотами. Увидел меня, отвернулся! Спросим у Мити про Тушинского.
Лица – одно другого ярче: к ним приблизился публицист Митя Бимбом, розовый и успешный. Бимбом щурился, совсем как его дед-меньшевик, участник Февральской революции. Фотография старика Бимбома (близорукий господин в панаме) публиковалась в энциклопедии, среди портретов деятелей буржуазной революции.
– Пиганов сюда не приедет. Зачем ему выступать вместе с Тушинским? Зачем делиться лаврами?
– Неужели Тушинский здесь?
– Попробуйте не пустить! – Митя замахал руками, показывая, что с Тушинским лучше не связываться. – И Гачев должен подъехать. Он про коррупцию расскажет. Останьтесь, послушайте.
– А Придворова?
– Тамара Ефимовна уже на трибуне.
И действительно, дородная писательница Придворова уже стояла у микрофона, кутаясь в доху. Митя Бимбом, следуя мановению ее руки, засуетился, сообщил Фалдину, что покидает его:
– Зовут и меня выступать. Скажу что-нибудь народу. Свобода, знаете ли, ждет.
Митя улыбнулся искренней улыбкой, составившей ему репутацию лучшего из молодых публицистов, – не то что старые демократы, циничные и жадные.
Тушинского, например, разлюбили – не могли простить бесплодную любовь. Интеллигенция ненавидела Тушинского как любовница, которой морочили голову двадцать лет, не подарив ни брака, ни детей, ни денег, ненавидит былую пассию. Тушинский был вечным кандидатом в президенты, но к власти не стремился. Долгие годы он говорил пастве, что возглавит страну и водворится справедливость – но завистники не пускают его к престолу. Интеллигенция отдавала ему голоса, и спонсоры давали денег, уверенные, что однажды он власть возьмет, – но двадцать лет миновало, а ничего не изменилось. Фалдин подумал, что политик этот никогда не работал, а живет очень богато. Он имеет машину и шофера, секретарей, курьеров, разные дома – а за всю жизнь не сделал ничего; только открывал рот. Все знали, что изменить Россию в пятьсот дней невозможно, что говорить так глупо, но кандидат излагал программу по изменению России в пятьсот дней двадцать лет подряд. Кандидат утверждал, что если бы его послушались, страна успела бы за это время поменяться пятнадцать раз, по одному разу за два года.
Сейчас, выйдя на трибуну, Тушинский привычным движением распахнул рот – так сантехник, придя чинить трубы, раскрывает застежки чемодана с инструментами. Рот раскрылся, слова полились сами собой.
– Вы знаете правду! – закричал Тушинский, и скулы его окаменели. – Знаете, на что способны опричники! Случай вопиющий!
Он рассказал все: опять не допущен к выборам, опять заговор! Не прошел потому, что не набрал подписей избирателей, – и как вам это нравится?
– Может быть, дело в ином? – надрывался Тушинский. – Может быть, господин президент испугался соперника? Что молчите, господа фальсификаторы?
Фалдин вдруг понял, что кандидат не собирался принимать участие в выборах – покойнее жить на даче, с тарелкой телятины, политой брусничной жижей, с бокалом вина в маленькой аккуратной ручке. Для чего рисковать?
– Клоун, – сказал суровый человек, стоявший за спиной Фалдина. – Сегодня его никто не принимает всерьез. Глупейшая у него программа. Подождите, сейчас будет выступать Митя Бимбом. Он из новых.
– Какая у Бимбома программа? – сказал Фалдин осторожно.
– Не нужна программа. Прежде всего надо объединить силы протеста. Когда победим, программа сама появится.
– Как без программы власть брать?
– Не смешите меня, – сказал человек с плакатом. – Вам русским языком говорят, что программа имеется, просто внедрять ее будем по пунктам. Пункт первый: консолидация демократических сил. Пункт второй: осуществление демократических процедур – тайна голосования, многопартийность, регистрация одномандатных кандидатов. Пункт третий: контроль за неукоснительным исполнением демократических процедур. Пункт четвертый: построение социальных институтов, гарантирующих исполнение демократических процедур.
– А сама программа? – спросил Фалдин.
– Не смешите. Я уже перечислил все пункты программы. Но тише, Бимбом выступает! Кстати, – неожиданно добавил человек с плакатом, – знаете, что нам нанесли удар? Панчиков арестован.
– Что?
Фалдин посмотрел на человека с плакатом, но человек закрылся от него транспарантом. Поперек белого листа было написано «Меня тошнит».
11
Семен Панчиков еще не был арестован. Он только собирался на допрос. Выбрал строгий деловой костюм, а под пиджак пододел кашемировый жилет – на всякий случай. Что если придется ждать в холодном коридоре? Об иных вариантах событий не думал.
– Зубную щетку возьмешь?
– Ты что? Ты что?
Семен Семенович даже слов подобрать не смог. Супруга унесла несессер с бритвенным прибором и зубной щеткой.
– Как ты могла…
– Умоляю, не волнуйся. Ты не должен показывать свое волнение.
Следовало выбрать не только костюм, но тон общения со следователем. Желательно, чтобы тон разговора соответствовал асфальтовому цвету «Бриони» – жестко, холодно, по существу.
Когда Семен Семенович мысленно проговаривал свои возможные реплики на допросе, он остановился на жесткой манере диалога, которую так любят читатели американской писательницы Айн Рэнд. Надо отвечать сухо и правдиво вне зависимости от предмета диалога. Прибыль, любовь, убеждения, убийство – все можно анализировать трезво. Я – крупный бизнесмен, говорил себе Панчиков, должен вести себя сообразно статусу моего клана. Так, как я разговариваю со своими наемными рабочими, так буду говорить и со следователем – следователь и есть наемный рабочий. Следователь получает зарплату из бюджета, то есть отчисления с налогов, он у меня на жаловании – буду вести себя с ним, как с младшим клерком. Рэнд научила нас, как надо говорить с попрошайками.
Диалоги в книгах Айн Рэнд были примером разумной речи. Скажем, младший партнер по бизнесу, лодырь и социалист, просил прибавку к жалованью. Следовало говорить с ним так:
– Почему я должен давать тебе деньги?
– Я прошу о милосердии…
– По существу, будь любезен.
– Мне так нужны деньги… У меня больная мать, сестра прикована к постели и крыша течет…
– Поэтому ты решил, что я должен отдать тебе деньги, которые нужны мне самому.
– Но я рассказываю о своей нужде!
– Больше работай и справься с нуждой.
Точка. Разговор окончен. Попутно выясняется, что проситель пописывает в левые газеты прокламации, упрекая капитализм в бессердечии. Хочет подачку получить – и одновременно жалуется, что ему мало дают. У красных обычное дело – двойные стандарты. В течение долгих лет Семен (как и многие российские бизнесмены) воспитывал себя на книге Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» – то была книга, равная по значению книге большевика Островского «Как закалялась сталь». Общеизвестно, что под влиянием книги Островского люди делались фанатичными в служении партии и упорными в строительстве непригодных для езды дорог и неудобных для жилья домов. Книгу Айн Рэнд Семен называл «Как добывалось золото», эта книга воспитала бизнесменов – столь же непреклонных, как большевики. Разница состояла в том, что сталь, закаленная большевиками, проржавела, а золото, нажитое бизнесом, множилось год от года.
Социализм пал – это доказало превосходство книги Рэнд над книгой Островского. Социализм и страна, воплощавшая его, вступили в бой с капитализмом – выражаясь словами политического мыслителя Бжезинсокого, то была титаническая борьба; итог известен.
Надо дать понять следователю – к чему стесняться простой истины? – что следователь представляет закон побежденной страны в разговоре с победителем. Любопытно, сохраняет ли смысл закон, если страна, издавшая закон, разрушена? Надо бы спросить об этом серого человечка. Хорошо бы прямо словами Бжезинского.
Бжезинский, подобно Айн Рэнд, говорил до неприятности точно: «Россия – побежденная держава. Говорить: «это была не Россия, а Советский Союз» – значит бежать от реальности. Это была Россия, названная Советским Союзом. Она бросила вызов США. Она побеждена. Сейчас не надо подпитывать иллюзии о великодержавности России. Нужно отбить охоту к такому образу мыслей… Россия будет раздробленной и под опекой».
Пусть следователь осознает это обстоятельство, прежде чем начнет допрос гражданина свободной страны.
«Россия может быть либо империей, либо демократией, но не может быть тем и другим. Если Россия будет оставаться евразийским государством, будет преследовать евразийские цели, то останется имперской, а имперские традиции России надо изолировать. Мы не будем наблюдать эту ситуацию пассивным образом. Все европейские государства и Соединенные Штаты должны стать единым фронтом в их отношении к России».
Да, вашей страны уже нет – так и надо сказать человеку в мундире; мундиры остались – а страна разрушена. И что сегодня ваш Уголовный кодекс? Что сегодня ваша конституция?
Семен Семенович представил смятение на лице серого человека.
Он мне, конечно, возразит, думал Панчиков. Он скажет: у вас у самих кризис…
Верно, скажу я, у нас кризис. И что? Случившийся сегодня кризис испугал некоторых; иные плаксы и пораженцы подумали, что это крах капитализма – но Запад силен! Офисы его высятся сотнями этажей, клерки, выпучив глаза, носятся по поручениям боссов, брокеры дергаются в истерике, официанты хлопают пробками шампанского – капитал стоит крепко!
Итак, нужный тон выбран: говорить сухо и непреклонно.
Панчиков взял зонт, хотя защитит ли зонт от мерзкой слякоти? Он проверил, в порядке ли документы; поцеловал жену.
В патриархальных семьях жены крестят мужей, выходящих в поход. Но эта семья была прогрессивной, и Светлана Панчикова просто сказала:
– Ни пуха ни пера.
– К черту! – сказал Семен Семенович и вышел из дома.
12
В то время как слякотная Москва хлюпала в митингах, а Семен Семенович ехал на допрос – в солнечном Лондоне шли концерты русского сопротивления.
Век коммунистической цензуры миновал – убедитесь, что традиции Щедрина и Гоголя живы! Гости съехались к Вестминстеру, ступили в конференц-зал королевы Елизаветы; в фойе подавали розовый брют.
Впоследствии, описывая этот вечер, русские лондонцы говорили «We had a lot of fun» – выражение, которое переводу поддается плохо. Fun – означает не просто веселье, но то пленительное состояние, которое поднимает над проблемами мира. «Let us have a fun», – так говорят, приглашая в ресторан или на светский прием, то есть туда, где не ожидается комических событий. Уроженец далекой Московии не сразу поймет, что смешного в бифштексе и дорогом вине. Имеется в виду веселие высшей пробы, которое возникает от качественной еды и обилия денег; fun – это сочная пища, дорогие покупки, важные знакомства. Когда бедняк шутит – это не fun. Но когда обеспеченный человек кушает в ресторане с партнером по бизнесу – это fun. И когда такого fun много, это лучшее состояние для организма. В тот день fun было много.
Билеты стоили недешево, цена равняется годовой пенсии москвича, но русских миллионеров в Лондонграде столько, что зал желающих не вместил. Пришли лучшие люди эмиграции. Вот Абрамович, владелец футбольного клуба, меценат, миллиардер. О, его состояние не поддается исчислению – но как он прост в обиходе, he likes fun! Видите эти плечи? Это плечи Ларисы Губкиной, супруги богача Губкина, – дама исключительной искренности, она всегда говорит что думает! Видели бы вы, как она обошлась с прислугой, укравшей брошку! А вот ту обнаженную спину видите? Нет, не эту спину, а ту, которая заканчивается рубиновым колье. Это спина Ирины Рублевой, которая увела банкира Семихатова из семьи. Сам Семихатов не здесь, он на суде, жена пытается отсудить у Семихатова особняк в Майами – впрочем, адвокат у Семихатова отменный, сам Чичерин, слыхали, наверное? А Ирина пришла делать fun, посмеяться над московским режимом.
Деловые люди, вовремя убежавшие от властей, – шли смотреть, как шутит со сцены Борис Ройтман. Ройтман пришел на свой бенефис простуженным, вытирал потный лоб, веселье давалось ему непросто. Но Пиганов обнимал его за плечи, подталкивал на авансцену, Пиганов говорил: «Предстоит последний бой с тиранией! Сейчас нам все объяснит умнейший Борис Ройтман», – и приходилось объяснять. Ройтман остроумными фразами выявил ветхость российского режима. Как это обычно с ним бывало, он увлекся, стал декламировать стихи, и зал отозвался, аплодисменты подхватили оратора – и понесли его вперед. Он говорил уже не для них, говорил для себя, преодолевая боль в горле, насморк, хрипоту, – он говорил так страстно, как говорил в тридцатые годы в холодном Берлине Эрнст Тельман:
– Вставайте! Сплотитесь! Пора! Опасность!
Зал аплодировал ему стоя, декольтированные дамы зажимали розовые пасти своим мопсам, чтобы собачки не лаяли во время выступления, брокеры сбрасывали сигналы мобильных телефонов. А Борис говорил о правде, о справедливости, о коррупции в Москве, о ежедневном вранье госчиновников.
В зале беглое финансовое жулье смеялось над жульем государственным. Повод для смеха имелся: за последние двадцать лет из развалин России вывезли капиталы, превосходящие по размерам дань, выплаченную в Орду, и богатства, перемещенные в фашистскую Германию. Сотни миллиардов уходили из глупой России каждый год – и собирали дань не баскаки, не гауляйторы, не красные комиссары – но просвещенные богачи, сидевшие теперь в зале имени королевы Елизаветы. Бывший вице-президент компании «Газпром» (по слухам, находился в розыске, но вид имел цветущий) выражал восторг от остроумных ремарок бурно: хлопал себя по полным коленям, икал от хохота. Как точно! В яблочко! Словно присутствовал поэт при распиле бюджета, где только он эти детали подсмотрел!
Партер рукоплескал, на сцену кидали цветы и купюры: так его, утконоса! так его, сатрапа! ату лазоревопогонную гидру! Fun!
В первых рядах сидели: миллиардер Курбатский с четвертой женой (Курбатского обвиняли в хищениях в особо крупных размерах); нефтетрейдер Рудченко с подругой (он редко показывался в Москве, где на него завели уголовное дело); ресторатор из Москвы – легендарный Мырясин, открывший икорный бар в Лондоне; красавец Василий Отчекрыжников, бывший рэкетир, а ныне меценат; Башлеев, задумчивый вор в законе; наркобарон Мирзоян – пожилой джентльмен с орлиным взглядом; князь Путинковский, потомственный эмигрант и старый сотрудник ГБ (князь спекулировал иконами); накокаиненные дамы из аукциона «Филлипс»; владельцы галерей, где подделывали авангард для лондонских домов олигархов (число произведений авангарда в мире удесятерилось против созданного в прошлом веке); пестрое собрание соломенных вдов русских меценатов – богачи вываливали в Холанд-парк и Хемпстед старые семьи, а сами гуляли на Мальдивах с семьями новыми.
Вот беглый мэр Москвы – видите? Прежде вы никогда бы не оказались рядом с ним, а сегодня можете пожать ему руку. Да, изгнали из отечества, подозревают в мздоимстве, иные говорят, что супруга нажила миллиарды не вполне законно. Он стоически переносит клевету и участвует в веселой тризне по русской демократии, подпевает куплетисту.
Вот и нефтяник Леонид Лесин, объявленный в международный розыск за заказные убийства – хотя всем понятно, что мэр Нижневартовска просто застрелился, выпустив две пули в затылок. Вот менеджер «Росвооружения» господин Кессонов, и он присоединил свой баритон к разоблачительным куплетам. А вот и владелец обанкроченного банка «Держава», оказавшийся в Лондоне с миллиардом фунтов! Вот эстрадный актер Коконов, он пришел на концерт об руку с журналистом Сиповским, они специально прилетели из снежной Москвы. Здесь им не надо скрывать чувств, друзья целуют друг друга в порыве радости – в Лондоне ханжеское обвинение не грозит. В зал входили знаменитости: Чичваркин, Гуцериев, Березовский, Малкин. За каждым именем – своя история, свой персональный fun.
Публика не понаслышке знала реалии бывшего «совка» (так называли Советский Союз) – любая из сиющих дам могла рассказать о бедной юности.
– Лариса, никогда не забуду эти чудовищные обои!
– А макароны? Помнишь, Ириша, советские серые макароны?
– А вот это, как это? Ларка, ты должна помнить! Тушенка? Да, тушенка!
– Ириш, если честно, иногда скучаю по всему этому.
Здесь противоречий не было, все ненавидели социализм и презирали анчоусов – Ройтман видел, что слово его нужно людям. Здесь протест против чиновных привилегий был понятен – эти люди не нуждались в мигалках, их «Бентли» узнавали и без мигалок.
В задних рядах теснилось ополчение: приживалы и правозащитники. Нынче у каждого уважающего себя олигарха имелся свой правозащитник – подобно тому как имелся свой дантист, свой адвокат и свой повар. Правозащитники ценились выше поваров, но несколько ниже футболистов. Вместе с хозяевами и приживалами штатные правозащитники посещали концерты и футбольные матчи, оживляли ресторанный разговор диссидентской лексикой, за десертом боролись с режимом.
– Вот, Роман Аркадьевич, покушайте – свежайшие… А Сталин был тиран!
– Вот, Прохор Федорович, понюхайте – букет исключительный… Но может вернуться тридцать седьмой год!
И хозяева значительно кивали; они любили, когда им напоминали про сталинские преступления. Хозяева знали: что бы ни сделали они со страной, какого бы размера кусок ни откусили от дряблого тела Родины – это все равно будет благом по отношению к тому злу, которое причинили стране большевики. И всякий мародер гордился тем, что он лишь обирает труп Родины; убийца не он, он просто пришел поживиться.
Сторонний наблюдатель диву давался: для чего правозащитники богачам – ведь права миллиардеров неколебимы. Но главная роль правозащитника в ином. Прежде всего следовало защитить самосознание хозяев. Следовало ежечасно напоминать: в бедах народных виноваты не мародеры, а те, кто затеял войны и революции, – мародеры же действуют по обстоятельствам: выдирают золотые зубы, снимают с павших сапоги.
Первая заповедь мародера гласит: виноваты тираны – мы лишь убираем поле боя.
Поле боя убрали чисто.
Сегодня прилипалы передавали богачам букеты – чтобы те швыряли лилии и орхидеи на сцену. Ройтман погружал нос в цветы, но пряных ароматов не чувствовал – у него был насморк. Правозащитники из зала задавали вопросы:
– Вы к нам надолго?
– Завтра в Москву, столица ждет, – сказал и подумал: хорошо бы поскорее.
– А что тиран? Затаился и не высовывается?
– Полагаю, ему есть над чем подумать, – сказал Ройтман.
– Нашли спрятанные дворцы?
– Ищут!
– Скоро ли победа?
– Борьба предстоит серьезная. Помните про Веймарскую республику? – сказал, и тут же зал взорвался репликами:
– Да! Да! Новый Гитлер!
– Нет, Сталин!
– Хочет восстановить империю!
– Помните, что Бжезинский сказал? Если русские настолько глупы, что попробуют восстановить империю, они нарвутся на такие конфликты, что Чечня и Афганистан покажутся пикником!
– К сожалению, хватает горе-патриотов!
– Тиран сделал ставку на патриотизм.
– У «империи зла» шансов нет.
– Россия – это лишняя страна.
– А я скучаю по гречневой каше!
– Но без тиранов!
В этом зале у тирана и чиновной камарильи не было шансов на поддержку.
Ройтман тяжело дышал, ему было холодно, он хотел домой.
– Еще стихов!
– Почитайте нам Бродского! – кричала из ложи Лариса Губкина, искренняя женщина, и обиженно надувала губки. – Мы хотим слушать Бродского!
– Можешь Бродского? – спросил Пиганов.
Ройтман откашлялся и начал читать стихи.
13
Надо показать с порога, что на допрос явился не бесправный анчоус, но свободный гражданин.
Для подозреваемого специально готовят мизансцену: жесткий стул, конвоир за железной дверью, скрипучее перо протоколиста. Как доверчивый ребенок верит в сказочную декорацию, так и подозреваемый мигом проникается неотвратимостью фатума – если он сюда попал, значит, виновен. Бедолагу сажают под лампу, он покорно бубнит ответы: – Ваше имя? – Семен. – Фамилия? – Панчиков. – И пошло, и пошло! Подозреваемый низведен до положения автомата, он лишен воли. Затем говорят: подтверждаете вину? И автомат покорно кивает, он привык делать то, что велят. Стереотип следует сразу сломать.
Семен помнил своего собеседника, серого человечка в мятом пиджаке. Любопытно, как держится он у себя в кабинете? Вот и табличка: «Щербатов Петр Яковлевич, старший следователь».
– Разрешите?
Панчиков вошел в кабинет быстрой походкой делового человека, который дорожит временем. Допрос? Извольте, только быстро: мое время стоит дорого. У меня сегодня три деловые встречи и эксклюзивное интервью – вот что говорила его походка. Он бодро подошел к столу, оглянулся: а другого стула здесь нет? А то я на жестком, знаете ли, не люблю. Ах, вот как… Не держите мягкой мебели… На будущее мой совет: купите мебель помягче. Сел, ногу закинул на ногу и, не дожидаясь вопросов, сказал следователю прямо и просто:
– Хочу поберечь ваше время, уважаемый. И свое время поберегу. Итак, убили татарина Мухаммеда. Так вот, я не убивал! Еще вопросы имеются? Замечания? Просьбы? – Так и сказал: «Просьбы имеются?» – чтобы серый человечек почувствовал дистанцию.
– Конечно, – сказал серый человек, – просьбы имеются. Прошу вас, сядьте прямо, это государственное учреждение, а не кафе. Вы свидетель. Вопрос серьезный. Убийство. Надо уточнить, как вас зовут, год рождения. И отпечатки пальцев, будьте добры. Это уж так положено, – добавил он, словно извинялся.
И к Семену Семеновичу подошла женщина в форме, поставила перед ним коробочку с чернильной губкой. Все было в точности так, как и описывали в журнале «Континент», и никуда деться от этого унижения заурядный гражданин бы не сумел. И женщина эта, одетая в полицейскую форму, сразу же напомнила о всех прочитанных книгах, об «Архипелаге ГУЛАГ», о «Крутом маршруте». Снулое лицо, гладкие волосы, голубой китель. Неужели ничего не изменилось с тех времен, когда сонных людей выдергивали из постелей и бросали в воронки? Опричники пользуются тем, что мы даже прав своих не знаем. Однако в данном случае машина дала сбой: Семен Панчиков был подготовлен, и руку свою у протоколистки изьял.
– По существующему законодательству, – отчеканил Панчиков, – у свидетеля брать отпечатки пальцев не имеете права иначе как с письменного согласия. А я согласия не даю.
И отошла протоколистка, сорвалось ее чернильное дело.
– Торопитесь, – попенял Панчиков серому следователю, а тот покивал в ответ, мол, правда ваша, тороплюсь.
– Стандартные правила, протокол допроса вести надо. – И следователь стал задавать вопросы, а неприятная женщина в форме записывала мелким почерком ответы.
– Предупреждаю, я прочитаю каждое слово, прежде чем подписывать!
– Как же иначе. Место жительства?
– Напишите любое, я в разных городах живу.
– Как понять?
Панчиков хотел сказать, что в цивилизованном мире нет крепостного института – прописки, но не стал углублять прения. Семен Семенович осмотрелся, остановил взгляд на портрете Дзержинского, висевшем над столом следователя. Изображения Железного Феликса не изменились со времен Советской власти – впалые щеки, козлиная бородка. И взгляд неприятный.
– Скажите, – спросил Семен Семенович, – вы работник госбезопасности?
– Нет, следователь по уголовным делам.
– Почему здесь портрет Дзержинского?
– Мне нравится Феликс Эдмундович, – пояснил серый человек и продолжил допрос: – Где вы прописаны?
– Основное место жительства – Нью-Йорк, – ответил Семен.
– А Лондон, значит, вроде дачи?
– В том мире, где я живу, свобода передвижения никого не удивляет.
Следователь сделал посметку в блокноте.
– Давно были в Лондоне?
– Неделю назад.
– С кем в Лондоне встречались?
– На вопрос отказываюсь отвечать, поскольку он не имеет отношения к делу.
– Ваше право, – кивнул серый человек. – Позвольте спросить, вы с убитым хорошо были знакомы?
Вот где уроки Айн Рэнд пригодились! Холодно, ровной интонацией:
– Я капиталист. В подчинении имею тысячу человек. Людей встречаю много, лиц не помню. Если встретимся через год, я вас не узнаю. – Жестко ответил, по существу.
– Понятно, – кивнул серый человек, пригладил редкие волоски на лысой голове. – В Москве с какой целью?
– Отметьте мое заявление, – сказал Панчиков, – я вошел и сделал заявление.
– Обязательно, – сказал следователь, – отметим. Не убивали, говорите. А чем докажете?
– Почему надо доказывать? – Панчиков вопрос задал резко. – Это вы должны доказать, что я убил.
– Хорошо, – серьезно сказал следователь. – Соберу улики.
– Отпечатки пальцев?
– Да… отпечатки. Разные мелочи.
– Мотив ищите! Лично у меня мотива нет. – Панчиков готовил аргумент и вовремя его вставил: – Нет никакого мотива!
В комнату вошел новый человек, появления которого Семен Семенович ждал: во всякой книге сказано, что помимо доброго – злой следователь имеется. Серый человек представил коллегу: капитан Чухонцев. А Чухонцев подошел к Семену Семеновичу, сел рядом и сказал:
– Мотив тебе не нужен.
– Мы разве на «ты»? – холодно спросил Панчиков.
– Я говорю «ты». А ты со мной на «вы». Мотив тебе зачем? Быстро отвечай.
– Как зачем? Убийство чем-то мотивируют. – Семен Семенович утратил выдержку и заговорил скороговоркой. – У меня не было к Мухаммеду ревности. Наследство получить не мог. Пьяным не был. Расовых предрассудков не имею. Я еврей, если интересуетесь. Кстати: убитый меня не шантажировал.
– Не нужен мотив. Убивают без причины.
– Гражданин следователь! – воззвал Панчиков к следователю доброму. – Зачем так грубо? Доходы легальные, скелетов в шкафу не держу. Примерный семьянин…
– Верно, верно… – покивал серый человек. – Грубости нам ни к чему.
– Понимаю, дело раскрыть надо. – Панчикову удалось вернуть шутливый тон. – Профессиональную фантазию тренируете?
– Мотивы нужны? – сказал злой Чухонцев. – Я тебе двадцать мотивов назову. Убитый мог быть твоим родственником. Надоело содержать – убил. Из экономии. Фиксируй, – это протоколистке. – Второй вариант: шофер подслушал разговор – ты его убил. Вариант?
– О чем я мог секретничать?
Читать бесплатно другие книги:
