Записки «черного полковника» Трахимёнок Сергей

Виктор Сергеевич

— Я однажды была в Вильнюсе, — сказала дама, — когда жила в СССР. Мне там тогда ужасно понравилось, там есть такая большая башня, не помню, как называется, и такие уютные кафе-подвальчики.

— Она называется «Башней Гедиминаса», — сказал Виктор Сергеевич.

— О, расскажите мне о Вильнюсе! Он очень изменился?

И Виктор Сергеевич начал рассказывать о сегодняшнем Вильнюсе, одновременно пытаясь понять, кто эта дама? Случайно подвернувшаяся землячка или представитель контрразведки? Если второе, то она должна была появиться после контакта с «Джонатаном», но возникла раньше. Тогда с кем из его контактеров связано появление «хвоста» в супермаркете?

— Вы говорите о Вильнюсе, словно экскурсовод, — сказал дама.

— Я говорю так, чтобы вам было понятно то, о чем я говорю, — ответил Виктор Сергеевич.

— А у вас в Литве любят зеленый цвет, и даже один из мостов называется «зеленым», правда?

— Правда, — устало согласился Виктор Сергеевич. — У нас все зеленое: «зеленый мост», «зеленое озеро», «зеленые братья». А если вы не хотите, чтобы я рассказывал вам о достопримечательностях старого Вильнюса, я могу перейти на бытовые детали, вы их не найдете в каталогах для туристов. Например, расскажу вам о школе, в которой учится мой племянник. Ее номер десять, и находится она возле магазина «Минск».

— Я не хотела вас обидеть неким недоверием, — сказала дама и тут же сменила тему. — Вы никогда не бывали в Канаде?

«Господи, она словно видит меня насквозь».

— Был в качестве туриста в Монреале.

— И в каком году это было?

— Это что, допрос?

— Нет, просто женское любопытство.

— По-моему, тогда там проходил один из матчей первой серии Канада — СССР по хоккею с шайбой.

— Сразу видно, что вы были в Канаде мельком, — сказала дама. — в Канаде никогда не говорят «по хоккею с шайбой». Для канадцев не существует никакого другого хоккея, кроме канадского, то есть хоккея с шайбой.

— А вы, судя по всему, отличаете хоккей канадский от хоккея русского.

— Еще бы, я родилась в Красноярске, а там была известная в Союзе команда, по-моему, «Енисей».

— А живете в Монреале?

— Нет, я живу в США, но первое время после переезда из СССР мы жили в Канаде, не в Монреале, а в Ванкувере.

И она, словно в доказательство, раскрыла сумочку и извлекла оттуда свою фотографию на фоне статуи капитана Ванкувера, основателя города. А поскольку Виктор Сергеевич, взглянув на фото, ничего не сказал, вновь затараторила:

— Это памятник Джорджу Ванкуверу…

«Сейчас она скажет — капитану английского флота», — подумал Виктор Сергеевич.

Но дама сказал просто:

— Он был англичанином.

— Это самый известный памятник в Ванкувере? — спросил Виктор Сергеевич, чтобы как-то поддержать разговор.

— Нет, — ответила дама, — самый известный памятник первому кабатчику, не помню, как было его настоящее имя, но в Гренвилле его называют памятником Джеку Болтуну.

«В Гренвилле… — подумал Виктор Сергеевич. — Значит, она действительно жила или была там, потому что все туристические справочники называют этот район, по сути, центр Ванкувера, Гэстауном. И это не проверочные тесты в отношении меня, а просто женская болтовня дамы, которая соскучилась по этнически близким собеседникам».

— Если вы не хотите в Голливуд, — сказала дама, — я могу организовать вам экскурсию в океан с рыбалкой — русские любят…

— Сколько это будет стоить, — спросил Виктор Сергеевич. — Вы ведь не профессиональный гид?

— Да, — ответила дама, — я любитель и беру недорого.

— Непременно воспользуюсь вашими услугами, — сказал Виктор Сергеевич, — но сегодня я себя плохо чувствую. Не могли бы вы сориентировать меня, где здесь находится то, что в России называется здравпунктом.

— Охотно провожу вас, — сказала дама.

И она сделала это, не только проводив его в кабинет дежурного медика, но и объяснив, что такой медконтроль здесь ничего не стоит, поскольку в отеле действует система «все включено».

Медсестра измерила Виктору Сергеевичу артериальное давление, покачала головой, дала зеленую таблетку и порекомендовала некоторое время не выходить на солнце.

«Прекрасно, — подумал Виктор Сергеевич, — если меня изучает контрразведка, то есть основание не выходить из номера».

Дама проводила его до номера и, прощаясь, произнесла:

— Меня зовут Лиз.

Он кивнул в ответ так, как должен кивнуть мужчина, с одной стороны, соблюдающий этикет общения с женщиной, но с другой — не настолько здоровый, чтобы пригласить ее в гости.

После этого Виктор Сергеевич заперся в номере, принял душ, разложил одежду на стуле на случай экстренных обстоятельств и улегся в кровать. Если номер под контролем, то это не вызовет у контролеров внимания.

Он закрыл глаза и стал имитировать спящего человека. Всякий, кто когда-либо занимался этим, знает, что от имитации до сна несколько шагов. Но Виктор Сергеевич долго не мог уснуть, слишком велико было напряжение, вызванное всем тем, что происходило с ним в последние три дня. Однако сон все же сморил его.

Проснувшись, он не стал открывать глаза, а перевернулся несколько раз, как это делает человек во сне и замер. Все, что произошло и происходило, вернулось к нему.

Он снова вспомнил Ветковского.

— Ты зря соглашаешься на это, — говорил тот.

— Но кто-то должен сделать это?

— Пусть это делают те, кто провалил резидентуру.

— Но я приобретал этого человека…

— Этот человек ненадежен…

— Почему ты так решил?

— Во-первых, он уже раз предал свою страну.

— Ну, это не основание обвинять его в ненадежности.

— Не скажи, тогда обстановка способствовала тому, чтобы он работал на нас, а теперь все наоборот.

— Есть тут некоторый резон. А во-вторых?

— Он уже был на грани провала и чудом избежал его.

— Это мы помогли ему избежать провала.

— И ты полагаешь, что он должен быть благодарен тем, кто сунул его голову под нож гильотины, а потом ловко вытащил в последний момент?

— Слишком образно, давай ближе к простой человеческой материи.

— Давай. Виктор, ты представь психологию человека, которого втянули в занятие, которое могло стоить ему свободы и даже жизни, а потом на каком-то этапе помогли ему избежать провала. А потом снова втягивают его в то же самое. Какова будет реакции нормального человека на то, что его хотят подставить еще раз? А реакция его будет одна — защитная. И, защищаясь, он сдаст тебя, приобретет новых хозяев и таким способом обезопасит себя.

— Это крайний вариант, его следует иметь в виду, но…

— А здесь никакого «но» нет, и не может быть. Ты представь свой статус: ты не сотрудник разведки, ты даже не гражданин России. Кто за тебя будет просить? Да и тех отношений, что были у Советского Союза с другими странами, уже нет. Ты не думай, что в случае провала и ареста тебя обменяют, как Абеля. Ты будешь сидеть и долго сидеть. Потому что Советского Союза нет, его сателлитов и их разведок тоже нет.

— Конечно нет. Ты говоришь так, будто это для меня новость. Я все это учитываю.

— Не учитываешь ты ничего… Ранее большие боссы могли во время переговоров тайно договориться об обмене тебя на такого же, как ты, и никто из журналюг даже не знал бы об этом. А сейчас другие времена…

Ветковский снова подошел к радиоприемнику и, словно желая заглушить их разговор для слухового контроля, повернул ручку громкости.

Из радиоприемника словно по заказу возник куплет одной из песен группы «Лесоповал».

Корбалевич

— Щас будет готов шашлычок, — произнес главный организатор сборища и хозяин дачи Клавдий Макаревич. — Щас, щас.

Он колдует над мангалом, то поливая мясо на шампурах уксусом, то брызгая водой на угли, если там вдруг появится язычок пламени, то нагнетая воздух старой фанеркой. Он в своей стихии, он упивается всем, что делает. Сейчас он закончит готовить шашлык, положит шампура с жареным мясом на большую тарелку и принесет в беседку, где его ждут жена и гости.

В студенчестве специалист по шашлыку имел прозвище Король Клавдий. И, наверное, поэтому жену он выбрал с царским именем Клеопатра. Зато у гостей имена были самые обычные. Леонидом звали друга и одногруппника Макаревича по радиотехническому институту Корбалевича. И уж совсем обычное имя имел второй гость — директор издательства «Протей» Иван Серебряков.

Все они чинно сидели в беседке, на лавках, прибитых к стенкам деревянного шатрового сооружения, посредине которого был стол, накрытый клеенкой и уставленный тарелками с холодными мясными и рыбными нарезками, заваленный зеленью: пучками лука, редиской, у которой срезаны хвостики и ботва, огурцами со своей грядки, свежими и малосольными, и помидорами, к сожалению хозяйки, из соседнего тепличного комбината.

Невдалеке от беседки возле железных дачных качелей стоит нестандартный стол для тенниса. Два подростка в разноцветных майках и шортах перебрасывают жесткими ракетками белый шарик. Подросткам лет по десять. Рядом мальчишка лет шести — семи считает количество перебросок. Он постоянно сбивается и начинает считать сначала.

Маленького мальчишку зовут Алеська — это младший сын Макаревича. Старший же — Федька играет в теннис с сыном Корбалевича Антоном.

— Раз, два, три, — произносит Алеська, но тут до него доходит, что на счет Федька с Антоном поставили его для того, чтобы он не мешал им.

Он прекращает считать и начинает дуться.

— Считай, считай, — говорит ему старший брат.

Ну, уж дудки! Малой демонстративно надувает губы и идет к беседке, где говорит матери:

— А чё они…

Фраза не закончена, но мать понимает, в чем дело.

— Федя, — говорит она старшему сыну, — отдай ракетку Алесю.

Федька внешне покорно протягивает младшему ракетку, садится на качели и начинает раскачиваться.

Антону нет интереса играть с Алеськой, но он понимает правила игры, которые установлены взрослыми, и некоторое время перекидывает шарик. Затем бросает ракетку на стол и присоединяется к Федьке.

Снова раздается голос Алеськи:

— Мама, а чё они…

— Иди сюда, — говорит ему мать. — Видишь, они уже большие и им неинтересно с тобой.

Предложение матери перейти в беседку, где взрослые говорят о своих делах, гораздо интереснее, чем безуспешные попытки влезть в компанию подростков. И самый младший Макаревич идет к матери в беседку, садится рядом и на какое-то время забывает свои обиды, слушая дядю Леню и мать, которая недавно посетила тепличный комбинат и увидела, как там выращивают помидоры.

— Там стерильность полная, — говорит она Корбалевичу и Серебрякову. — С одной стороны оранжереи кусты помидоров размерами с двухэтажный дом, а с другой — железные цистерны, похожие на те, что бывают на нефтебазах. В этих цистернах сплошная химия и ни крупинки земли. Так что же вы хотите, чтобы там выросло? Вот они и растут, калиброванные, чистые, но не живые.

— Все, готово! — кричит хозяин и несет охапку шампуров в беседку.

Мать тут же снимает с нескольких шампуров кусочки мяса, кладет на них лук и хлеб и дает в руки Алеське. Тот, понимая свою миссию, идет к старшим ребятишкам не только в качестве посла мира, но и с дарами. Мать устанавливает блюдо на табуретке рядом с качелями, дает установку старшим «не обижать Алеся» и возвращается в беседку.

Тут происходит некоторая заминка, потому что хозяин достал к мясу запотевшую бутылку «Абсолюта», а жена настаивает на сухом красном вине. В конце концов соглашаются пить то, что каждому нравится, звучит тост: «Кто под мясо не пьет, тот красиво не живет», — и беседа возобновляется.

После выпитого и мяса начинается обсуждение глобальных проблем.

Говорят о том, что, несмотря на «самостийное» существование, Беларусь по-прежнему связана с Россией. И как прекрасно было, когда мы имели маленькие зарплаты, но и не давали расти ценам. Однако в России грянул дефолт, который почему-то и для Беларуси вылез боком.

Наступил вечер. Тени стали длиннее, подул прохладный ветерок, и Серебряков засобирался домой. А так как вызвать такси можно было только от сторожки у въезда в дачный кооператив, он направился туда, а Корбалевич пошел его провожать.

Они шли между дачных строений по узкой дороге, по которой могли проехать только «Лады, да «Нивы», но никак не «хаммеры», потому что строился кооператив в советские времена и не был рассчитан на постперестроечные масштабы.

Если с Макаревичем Корбалевича связывали двадцать три года дружбы с времен учебы в институте, то Серебрякова Корбалевич знал всего два месяца, точнее — шестьдесят один день. Ровно столько дней назад Корбалевич принес издателю некую рукопись и попросил дать ей оценку.

У Серебрякова до чтения «все не доходили руки», хотя Корбалевич мог поклясться, что не только издатели, но и не издатели не читают тексты руками.

Но вот Серебряков позвонил и предложил встретиться. Корбалевич сказал ему, что вот так просто встречаться — скучно.

— Давайте съездим на дачу к моему другу в Боровляны, — предложил он, — отдохнем и там все обсудим.

Издатель согласился, и это вселило в Корбалевича надежду.

Однако за полдня пребывания на даче у них не было ни минуты свободного времени, чтобы поговорить о рукописи. Сверхэнергичный Макаревич догадался, что друг привел издателя на дачу неслучайно, и старался сделать все, чтобы тот остался доволен, то есть был сыт, пьян и с носом в табаке.

И вот теперь они шли по дороге к выходу из дачного кооператива.

— Я прочитал рукопись, — сказал наконец Серебряков. — В ней есть некоторые любопытные моменты, но для издательства она не представляет интереса.

— Почему? — спросил Корбалевич.

— Этот прокоммунистический бред выживших из ума гэбистов никого сейчас не интересует. Да и стиль у него какой-то телеграфный, и повествование идет то в прошлом времени, то в настоящем. Но я хотел все же что-либо для вас сделать, потому и согласился поехать к вашему другу. То, что вы взялись продвигать чужую рукопись, это, конечно, похвально. Но не взяться ли вам за свою?

— Я никогда не пробовал, да и вряд ли у меня хватит усидчивости дописать до конца хотя бы главу.

— Это хорошо, что вы верно оцениваете свои возможности, — сказал издатель. — В вашем случае все соглашаются, никоим образом не сопрягая себя и способность написать книгу. Я предлагаю вам найти сюжет, который мог бы заинтересовать читателя.

— Почему вы думаете, что я могу его найти?

— Потому, что вы нашли тот текст, который предлагали мне. У вас есть чутье розыскника и некая хватка. Вы уж поверьте. А два «негра» и два редактора в течение трех месяцев развернут ваш сюжет в книгу, которая со свистом разойдется с вокальных прилавков.

— И какие сюжеты вас интересуют?

— Ну, например, сюжет о том, как КГБ готовил серийных убийц для расправы с диссидентами. А потом система развалилась, маньяки остались без присмотра и распоясались.

— Не знаю, насколько бредом является текст, который я вам представил, но то, о чем вы говорите, — бред полный.

— Правильно, настоящий бред. Но насколько он интересен читателю?

— Ну так напишите сами об этом, почему бы вам не взяться? Идея есть, «негров» у вас достаточно, да и редакторов тоже.

— И это правильно, — поддержал его Серебряков. — Но если напишу об этом я, это будет всего лишь моя фантазия. А если напишете вы — откровения уровня Резуна.

— Откровения Резуна о разведке — это откровения мальчишки, у которого за спиной пара вербовок и чувство вины за свое предательство, которое он тщательно «описывает и объясняет», дабы от этого чувства избавиться. Тот, кто проработал в разведке достаточно долго, может много рассказать, но почему-то не делает этого. Его профессионализм не позволяет ему видеть мир таким, каким видят его нормальные люди, которые, собственно говоря, и являются читателями.

— Каков ваш ответ?

— Нет.

— Жаль… Но я все равно хочу вам чем-нибудь помочь. И хотя текст, который вы представили, не похож на сценарий, давайте я сведу вас с редакторами «Беларусьфильма». Чем черт не шутит, может, они уцепятся за те идеи, которые в вашей рукописи есть. Не зря же вы меня сегодня так кормили. Идет?

— Идет.

— Еще один вопрос. Для чего вы стали протежировать эту рукопись?

— Я не хотел бы, чтобы тот опыт, который был у моих старших коллег, ушел в небытие вместе с ними.

— Для литературы это мелко.

— А для жизни в самый раз. Не учитывая этого, мы постоянно наступаем на одни и те же грабли. Расплачиваясь жизнями не только коллег по работе, но и соотечественников…

— «Ты сказал», — произнес на это Серебряков фразу из Евангелия и пошел к сторожке, к стене которой был прикреплен телефон-автомат.

Проводив издателя, Корбалевич вернулся на дачу.

— Ну, — спросил его Макаревич, — решил что-нибудь?

— Нет, но он пообещал свести меня с нужными людьми в кино.

— Ну и хорошо, — сказал Макаревич. — Федька, неси гитару, надо повеселиться.

Пока Федька бегал в дом за гитарой, Макаревич спросил:

— С Валькой ты как?

— Да никак. Она иногда Антона дает на выходные, и на том спасибо.

— А может, этот бзик пройдет?

— Не знаю, я уже привык жить один.

Федька принес гитару, и Макаревич-старший стал петь песню, всем известную:

— Ля, ля, ля-ля, ля, ля-ля, ля, ля-ля, ля, ля, — подхватили припев шесть глоток, да так, что на соседних дачах залаяли собаки.

А Макаревич продолжал петь куплет за куплетом, пока не перешел к заключительному, самому, по его мнению, ударному:

— Ля, ля, ля-ля, ля, ля-ля, ля, ля-ля, ля, ля, — заорали все присутствующие.

Б.Н.

Утром следующего дня я был на службе и сразу пошел к Михаилу Федоровичу. Он молча посмотрел на меня, а потом открыл сейф и достал оттуда мою справку.

— Наверное, ты в рубашке родился, — сказал он, — что тебя не оказалось здесь вчера.

— А что случилось? Камни с неба посыпались?

Михаил Федорович еще раз посмотрел на меня так, будто видел впервые, и бросил справку на приставной столик передо мной.

— Что это? — спросил он и вдогонку справке указал на нее рукой.

— Справка, — ответил я.

— Ты знаешь, что сказал на твою справку Евгений Петрович?

— Ну откуда я могу знать, я же был в командировке. Она ему не понравилась?

В горле Михаила Федоровича что-то заклекотало. Это обескуражило меня, но и довело до некоего предела, после которого я уже не отступал, а, наоборот, шел в наступление.

— Ну, вы же читали ее и понесли на подпись Евгению Петровичу, — сказал я. — Так?

— Так, — согласился он. — Ты же опытный сотрудник, и я никогда не правил твои документы.

— Но что произошло? — спросил я уже твердо. — Что в ней такого, что вызвало реакцию, о которой знает весь аппарат.

— Кто тебе сказал, что знает? — спросил он.

— Да это видно по лицам тех, кого я встречал в коридоре.

— Слава Богу, — сказал атеист Михаил Федорович, — что содержание этой справки знают только три человека. Когда шеф вызвал меня, референт догадался, что произошло что-то чрезвычайное, и понял, что все это связано с твоей справкой. Но содержания справки он не знал.

— Ага, значит, все дело в содержании…

— А ты думал в названии? Ты что предлагаешь в выводах?

— Я понял, о чем идет речь, перед тем как сделать выводы и вынести предложения, я аргументировал их.

— Посмотрим, как ты их аргументировал… — произнес Михаил Федорович и взял в руки мой текст.

Он надел очки и начал читать:

— Радиостанция «Освобождение» начала свою работу в июне 1950 года словами «Мы несем хорошие и плохие новости, но они всегда соответствуют правде». Что ты аргументировал этим аргументом? — спросил Михаил Федорович, не обращая внимания на явную тавтологию.

— Я хотел сказать, что они весьма точно попали в центр наших цивилизационных ориентиров, мы за правду… Разве не так?

— Так, — произнес начальник отдела. — А далее: «…год спустя в США принимается закон “О деятельности “особых персон” из СССР и восточно-европейских стран, поддержавших послевоенную стратегию и тактику США”. Эта работа была поручена американским контрразведкам. Затем была принята поправка Трумэна № 165 о финансировании указанной деятельности в размере ста миллионов долларов в год. И в это же время создается “Американский комитет свободной России”, с сопутствующей программой “убежденных защитников демократии американского, французского и английского образца”».

— Но это действительно так.

— Так, так, — произносит Михаил Федорович, — но ты пишешь, будто ты все это создал, и даже гордишься этим.

— Да ничего подобного, — отвечаю я. — Я просто констатирую факт, холодная аналитическая констатация.

— А она не должна быть холодной, она должна быть горячей. Все в этой справке должно быть негативом перечисленным действиям.

Тут я окончательно разозлился.

— Михаил Федорович, я, конечно, могу, перед тем как рассказать анекдот с антисоветским душком, произнести фразу: «Прочитал тут в “Посеве” анекдот, одна сволочь написала…» — но делать это в справке для руководства я считаю ненужным, там должны быть фактура и точная фиксация оперативной обстановки. Я зафиксировал ее точно. Есть ли к этому претензии? Нет. Тогда в чем я виноват?

— Ладно, — чуть остыл начальник, — в этом, возможно, ты прав… Но ты на вывод свой посмотри! Ты предлагаешь перестать глушить радиостанции на том основании, что они заявили о том, что несут правду, а мы их глушим.

— Ну да, пусть все слушают. Потому что те, кто желает их слушать, будет слушать все равно.

— А то, что их цель — размывание советского строя, тебе понятно?

— Безусловно. Но у нас есть огромный идеологический аппарат, которому будет с кем бодаться. И, таким образом, мы выбиваем из рук наших оппонентов главный козырь — преимущество в подаче правды.

— Знаешь, — сказал Михаил Федорович, — и с этим я мог бы согласиться.

— Вы, скорее всего, согласились, — окончательно осмелел я. — Ведь вы понесли справку на ознакомление Евгению Петровичу.

— Да, — совсем уже спокойно сказал начальник отдела, — если бы дело было только в этом.

— А что за мной есть еще более тяжкое прегрешение?

— Есть. Читай, что ты написал в конце справки.

И он дал мне в руки текст.

То, что он просил прочитать, было отмечено красным карандашом Уполномоченного.

«Некоторые называли Американский комитет “Комитетом спасения России от большевиков — при помощи троцкистов и меньшевиков”! — начал читать я, — Это хитроумные американцы решили таким образом сделать большевикам прививку против бешенства, используя яд слюны революционеров, но другого толка. Таким образом, они заставили одних бесов работать против других. Первые бесы должны были мутить по радио таких же в Советском Союзе — или переманивать их на Запад. Сначала это делали при помощи немецких проституток обоего пола. А потом пустили в ход радиопроституток.

Постепенно психологическая война всё больше превращалась в войну психов. И я просто умыл руки и уехал в Америку. Однако война-то продолжается по сей день. Американцы подбивают советских психов с “печатью Ленина” на бунт. А советское КГБ, прекрасно зная все тайны Гарвардского проекта, преспокойно сажает этих “ленинцев” в психбольницы».

Тут я прервался и спросил Михаила Федоровича:

— Дальше читать?

— Читать, читать, — произнес он. — Там самое важное.

— Хорошо, — ответил я и продолжил чтение:

«В Тегеране на здании Военной академии высечены слова, которые в переводе звучат так: “В стенах живут мыши, а мыши имеют уши”. Прекрасное предупреждение для будущих военных разведчиков.

Но в Америке пошли дальше, говорят, что в Лэнгли на здании ЦРУ имеется библейское изречение: “И познаете истину, и истина сделает вас свободными”. В Библии под этим подразумевается вовсе не американская свобода, а свобода от греха. И мне хочется сказать одну из таких истин.

Откровенно говоря, если бы Император российский в свое время делал то, что сегодня делает КГБ, то есть сажал бы Лениных, Керенских, Троцких и им подобных в “дурдома”, то не было бы в России ни революции, ни советской власти».

Я закончил чтение и поднял глаза на Михаила Федоровича.

— Товарищ майор, — сказал он мне, — я вижу, вы ничего не поняли. Эту справку, чтобы спасти вас, Евгений Петрович просил тут же уничтожить. Но я сохранил ее в сейфе до вашего возвращения, чтобы поговорить с вами предметно.

— Михаил Иванович, — сказал я, — вы впервые обратились ко мне на «вы». Дело так плохо? Но ведь это не мои мысли, а Крымова. Это он считает, что…

— Он считает, а ты его мыслями аргументировал вывод о том, что революцию у нас сделали сумасшедшие. Ты что действительно так считаешь?

— Нет, конечно, — ответил я.

— А из твоей справки именно это и вытекает.

Он достал из кармана зажигалку, крутанул колесико и поджег уголок бумаги, на которой была напечатана справка. Когда листы догорели до половины, он ловко поместил их в огромную пепельницу. Остатки справки догорали уже там.

— Шеф потребовал твое личное дело, — сказал мне начальник, — просмотрел от корки до корки и просил профилактировать тебя. Считай, что я сделал это. Все, иди и никому об этом не говори.