Звени, монета, звени Шторм Вячеслав
— Разве? А ведь это так просто, — вновь перехватывает инициативу отец. — Впрочем, ты же у нас чужак… Илбрек — властелин северных земель Предела, Владыка Гор. Его люди — Мак-Иннесы, Мак-Морны и, разумеется, Мак-Аррайды — гордые и вспыльчивые люди, дети суровой земли, от которой нет смысла ждать милостей. Они, конечно, пашут и сеют, разводят скот и занимаются ремеслами, особенно кузнечным и ювелирным делом, но больше всего любят воевать и умеют это делать. И — это главное — они отличаются исключительной преданностью. Пока жив Илбрек, для нас всегда остается надежда закончить дело миром или хотя бы малой кровью. А мертвый он тут же становится боевым знаменем, ведущим северян вперед к отмщению. Кроме того, знамя это тут же подхватит его сын, о чьих подвигах уже распевают барды по всему Пределу.
Фрэнк открывает окно, бесцеремонно выплескивает в него содержимое своего кубка и вновь наполняет, но уже пивом. Не любит он сладкое — что в питье, что в речах.
— Но, если я правильно понял, ни Илбрек, ни Коранн не склонны к миру. Напротив, оба так и мечтают вцепиться противнику в горло.
— Точно. При этом на стороне Ард-Ри — все верные ему люди, и прежде всего — Ронан Нехт, а за Мак-Аррайдом — все недовольные властью Луатлава, а таких достаточно при любом, даже самом лучшем, правителе. А еще те, кто надеется под шумок драки между господами решить свои проблемы. Наконец, есть еще нейтральные, например, Властелин Лесов и его Лишенные Благодати, которые могут остаться в стороне, а могут и встать под знаменами того, кто пообещает больше.
— И есть еще вы.
— Точно. И мы. А нам, как ты понимаешь, есть что терять. И приобретать тоже есть чего.
Фрэнк задумчиво мотает ногой и выжидающе смотрит на меня:
— Ну, выкладывай. Как можно предотвратить эту войну? Прикончить обоих?
Мы смеемся. Долго и со вкусом. Недовольство и даже некоторая свирепость столь отчетливо читаются на лице воина, что даже я едва не верю. Другой глянет со стороны — ужаснется. Вот как достанет сейчас Фрэнк меч, как превратится из телохранителя в телохранителя… Жуть!
— Очень просто. Если руку к разрешению распри приложит небезызвестный тебе Лаурик Искусный.
Улыбающийся во весь рот Фрэнк (и куда это свирепость подевалась?) при моих последних словах мигом серьезнеет.
Так оно всегда и случается. Он каким-то шестым чувством понимает, что веселье закончилось, и теперь разговор пойдет самый что ни на есть серьезный. Но сейчас даже не в этом было дело. Просто я произнес то имя.
Лаурик Искусный.
Мудрый, способный перемещаться по Пределам. И перемещать других.
Мы немного молчим, думая каждый о своем. Мои мысли, если быть честным, отличаются редкостной паскудностью. В голове звучит противный голосок (искренне надеюсь, что это не пресловутое «второе я»), сообщивший, что «верный и преданный Фрэнк сдаст меня с потрохами любому, кто пообещает доставить его домой. Меня и кого хочешь. По рукам-ногам перевяжет, рот заткнет — и сдаст. На вес, как купец поросенка…»
«А я? — тут же отвечаю ему я. — Я сам? Если так же сидел бы в каком-нибудь Северном Пределе, где солнце — не солнце, трава — не трава, без друзей и врагов? Без цели…»
«Глас мудрости» начинает возмущенно нудеть что-то по доводу того, что «каждый о себе заботится, так уж заведено», но я решительно задвигаю его в самые дальние уголки со знания и возобновляю беседу:
— Ты не ослышался. Лаурик, и только Лаурик, способен пусть не одним словом, но примирить. Рассудить. Разобраться. И поверь мне, его послушают оба.
— Послушают? Даже если прольется кровь?
— Да. А кровь-то уже пролилась. Сдается мне, что Ард-Ри сейчас будет склонить к миру куда труднее, чем Илбрека. Ты вот не знаешь, а Луатлав с отцом того юноши, который передо мной два часа распинался, рос вместе, кровь смешивал, столько вместе пережил… И всё же послушают оба. Хотя бы потому, что тот, кто дерзает противиться воле Мудрого…
— …тот противится воле Четырех, — заканчивает за отца Фрэнк. — И с ним не церемонятся.
Вот! А меня еще будут спрашивать, зачем я с ним советуюсь! Затем. Как сказали бы сладкоголосые барды: «голова у мужа сего — волшебному котлу подобна». Не в смысле пустая, а в смысле обширна и мыслями мудрыми до краев наполнена. Вот мы, правители скудоумные, из того котла и черпаем, не стесняясь, по мере нужд.
Поэтому и живем долго.
— Но ты же сам слышал, отец: Лаурик встал на сторону Сильвеста. Сомневаюсь, что Илбрек этого до сих пор не знает. И всё равно не спешит склонить покорно голову, надавать Ард-Ри новых клятв, взамен нарушенных, блудную женушку мужу возвратить…
— Вот именно, Трен! Меня эти мысли тревожили еще с прошлой недели. Как бы это объяснить… Вот, к примеру, помните, как Фрэнк на днях рассказывал нам о системе смены власти у них, там?
Мы оба киваем, причем мой телохранитель весьма умело скрывает за этим коротким движением резко обозначившиеся на скулах желваки. Я вновь делаю вид, что ничего не заметил.
— Так вот, — продолжает отец, — скажи мне, о воин: что будет, если Совет утвердит один из Домов, а другой возьмет и откажется подчиниться? Или даже за оружие возьмется?
— Нетрудно сказать: ничего не будет, — с сарказмом произносит Фрэнк, воспользовавшись нашим любимым выражением. — Твой пример никуда не годится, о повелитель. Я бы даже сказал: глупее не придумать!
Угу, вот он — мой верный слуга. Тактичный — аж оторопь берет… Слава Четырем, что отец к его длинному языку привык.
— Так и у нас похожая ситуация, друг мой. Плохой ли государь Коранн Мак-Сильвест, хороший ли — мало кого это волнует. Даже то, что он — прямой потомок крови Сильвеста Кеда, величайшего из великих, значит не так уж много. Главное, что он — Ард-Ри, законный Ард-Ри в своем праве, понимаешь? Его выбрали величайшие мужи Предела, он женат на дочери предыдущего Ард-Ри, осенен частью Силы от Силы Тех, Кто всё видит и всё знает. Говорить больше не о чем. И поступок Илбрека Мак-Аррайда — хуже, чем просто неповиновение. Это святотатство!
Сдается мне, Фрэнк за малым не поперхнулся. Отец выглядит крайне довольным.
— Я не преувеличиваю. А чтобы тебе стало окончательно всё понятно, я расскажу тебе одну древнюю историю. В конце концов нам, — хе-хе! — дряхлым старикам, положено молодежь легендами да преданиями развлекать.
Вот ты! Всё-таки вставил, не утерпел!
— Итак, — плавно, нараспев, как и подобает барду-сказителю, начинает отец, — всё это началось много-много лет назад, когда на престол Ард-Ри Западного Предела взошел славный воин и великий правитель Сильвест Крылатой Шлем. Взошел, как ты, должно быть, уже знаешь, после долгой и кровопролитной войны. Впрочем, долгой она была по нашим меркам. Возможно, там, откуда ты родом, войны, длящиеся более года, — обыденность.
Фрэнк хмыкает:
— Самая долгая война, зафиксированная в хрониках Алого Ордена, шла с перерывами сорок два года.
Я ударяю кулаком по колену:
— Чтоб мне лишиться Благодати! После ее окончания небось в Пределе совсем не осталось способных держать оружие!
Фрэнк не отвечает, поэтому отец чуть смачивает медом усы и продолжает:
— Итак, Сильвест стал Ард-Ри, и все признали его власть: кто-то от доводов разума, а для иных понадобились доводы из острой бронзы. В Пределе воцарился мир и покой, но продолжалось это не слишком долго. Повод к волнению подал сам Ард-Ри.
Видишь ли, у него не было жены. И никогда не было, насколько можно верить легендам. Нет, женщин молодой Ард-Ри отнюдь не сторонился, но ни одна из них не смогла понести от него — во-первых, и ни одну Сильвест не желал назвать своей соправительницей — во-вторых. Поговаривали даже, будто Ард-Ри сходит с ума от любви к замужней женщине или той, кто его не любит, но лично мне что-то слабо верится.
Впрочем, поначалу сошло и такое объяснение. Хотя советники и соратники уже тогда намекали верховному правителю: у многих прежних соперников дочери или сестры подходящего возраста, а кое у кого и вдовы в самом соку. Брак с любой лишь упрочит твое положение. Но — нет. На все предложения советников Ард-Ри отвечал решительным отказом. Дескать, Четыре послали ему особый знак. А Лабрайд Рехтмар, недавно ставший Мудрым, неизменно подтверждал слова своего друга.
Дальше — больше. Годы идут, Ард-Ри не молодеет, а наследников всё нет. Тут уже намеки погрубее да попрямее пошли: или ты мужской силой обделен? Или гейс какой на тебе лежит? Кто же нами после смерти твоей править станет? Кивал Сильвест: и вправду, имеется гейс. Нельзя мне жениться, ибо предсказано, что, встав утром с брачного ложа, навеки утрачу я силу и разум. А кому над вами, достойные, править, то Мудрый решит, когда время придет. Я же его не тороплю, да и вам не советую…
Отец делает паузу, явно ожидая вопросов, но их нет. Всё-таки Фрэнк — на редкость сообразительный парень! Он понимает, что правитель Кернан с шуточками да прибауточками излагает ему события многовековой давности не просто так. Он спокойно прихлебывает пиво и не сводит с отца внимательных глаз.
— Долго жил Сильвест, до последнего дня оставаясь крепким рукой и разумом, но всё же любой человеческой жизни, как бы длинна она не была, рано или поздно наступает конец. Ард-Ри умер.
Не доводя дело до новой войны и помня о словах покойного, все правители и самые славные мужи Предела гурьбой повалили к Мудрому Лабрайду. Мудрый же, как оказалось, только их и дожидался. И вот входят они в дом, а на пороге встречает их дева. Зим эдак шестнадцати от роду, высокая, ладная — глаз не отвести, но главное — страх как на покойного правителя похожа.
«Знакомьтесь, — говорит Лабрайд. — Это Эринн. Дочь друга моего и брата, славного Ард-Ри Сильвеста».
— Где же он ее прятал все эти годы, да и зачем? — усмехается Фрэнк. Отец разводит руками:
— То одним Четырем ведомо, да еще Лабрайду. Но Лабрайд — рот на замок: или забыли, дескать, достойные, что старики говорят: «Кто меньше знает, тот лучше спит». Вот и вы, славные да могучие, спите себе спокойно и не тревожьтесь ни о чем. Как предрекал великий Сильвест, так оно и случилось. Вот она, дева. А вот и воля Четырех: не след жене властвовать над мужами, поэтому станет Эринн супругой достойнейшего, которого изберете вы сами и который станет следующим Ард-Ри. Он, и только он, может править Пределом, а все остальные неугодны Всеблагим и поддержки не получат, но будут прокляты за неповиновение во веки веков.
Мы с Треном можем гордиться: достойнейшим был назван наш дальний предок Кернан, в честь которого меня и назвали. В отличие от предшественника медлить он не стал и уже через год на свет появился его первенец. Девочка. Народ ликует, народ счастлив, да только что за незадача: как молодые родители — хе-хе — ни старались после, не тяжелела больше Эринн чревом.
Фрэнк удивленно приподнял брови:
— Рука Четырех?
— Угу. Так, по крайней мере, объявил Мудрый. А также объявил он, что когда придет срок выдавать девочку замуж, должен Кернан добровольно уступить избраннику власть над Пределом. Так оно и случилось. У новой правящей пары тоже родилась единственная дочь, и с тех пор на протяжении восьми поколений власть над Пределом передавалась лишь по женской линии.
— Пока в девятом… — понимающе начал мой телохранитель.
— Пока в девятом у правящей четы не родились двойняшки: мальчик и девочка. Предшественник Лаурика, Мудрый Фланн, категорически заявил: всё должно продолжаться так, как было до этого. Мужем девочки и следующим Ард-Ри в соответствии со всеми законами стал Меновиг. Но у него, в свою очередь, была младшая сестра, в которую без памяти влюбился брат наследницы — лихой рубака Эохайд. Причем взаимно. Разумеется, родители не посмели отказать юноше столь славного рода, так сказать, Сильвесту Второму, и дело закончилось свадьбой и рождением Коранна Луатлава. Первого за всю историю Западного Предела человека, который мог по праву называться Мак-Сильвест. Меновиг же, как и ожидалось, стал отцом девочки, получившей имя Этайн.
— Дай-ка я попробую закончить, — просит Фрэнк. — Потом кто-то очень умный… или даже — Мудрый, решает соединить два побега одного дерева и посмотреть, что из этого получится. Если от союза двоюродных родственников родился бы ребенок, он был бы потомком Сильвеста Первого и по мечу, и по кудели.
Употребленного им выражения мы раньше не слышали, но смысл его был понятен.
— Совершенно верно, — перехватываю роль ведущего в разговоре я. — И нетрудно сказать: многие в Пределе тайно, а кое-кто и явно, были против этого брака.
— Из-за близкого родства?
— Да нет. Опять же если легенды не врут, то тот же Сильвест — я имею в виду Сильвеста Кеда — появился на свет в результате связи между единоутробными братом и сестрой. Правда, они о том не подозревали, и всё же… Нет, многие считали, что закон престолонаследия, данный людям Предела Лабрайдом Рехтмаром, свят и нерушим. И что Лаурик Искусный…
Я понижаю голос. Даже сама мысль о том, что я сейчас собираюсь сказать, отдает святотатством.
— …мог неправильно истолковать волю Четырех. Или даже намеренно исказить ее.
Фрэнк серьезно качает головой:
— Это исключено. Ты же знаешь, я провел в компании Мудрого не один день. В том, что касается исполнения — неукоснительного! — воли Четырех, он не способен на компромисс.
Он задумывается, вслушиваясь в царящую за окном суету:
— Скажите, о владыки, — произносит он, — это всё, что вы хотели мне поведать? Или есть еще какие-то… тайные истории?
Отец усмехается:
— Тайны? Быть может… В конце концов всё бывшее не когда — тайна для ныне живущих, потому что мы ничего — запомните это, мальчики! — ничего не знаем наверняка. А легенды и предания имеют интересную особенность: они почти всегда врут в целом и при этом поразительно точны в деталях.
— Разве так бывает?
— Еще как бывает, мой осторожный и недоверчивый пришелец, еще как! Но к истории и легендам продолжение нашей беседы, пожалуй, отношения не имеет. А что касается легенд, то я надеюсь, что тебе понравилось, и ты понял главное: права ли Певунья Этайн — что еще не доказано, — виновата ли — тем более не доказано — это дело исключительно ее мужа и Лаурика Мудрого.
— Угу, — хмыкаю я, — семейное, так сказать.
— Именно семейное. И не Владыке Гор в него лезть, потому как он — всего-навсего смертный по имени Илбрек Мак-Аррайд, а его уста — ничто по сравнению с Устами Всеблагих. Как ты думаешь, сын мой: пошел бы он против воли Четырех осознанно? Вот и я так считаю. И тем не менее мы стоим перед свершившимся фактом.
— Так не лучше ли вам в такой ситуации вообще ничего не делать? — задумчиво произносит Фрэнк. — Сидеть тут, хмельное попивать, песни петь и ждать, пока молния не ударит в нечестивца, камень не вывернется у него из-под ноги, кусок хлеба не встанет у него поперек горла? Не лучше ли предоставить Им Их законное право судить и карать?
Отец улыбается:
— То, что ты задался подобным вопросом, и хорошо, и плохо одновременно. Не перебивай! Хорошо тем, что когда трое делают схожие выводы из увиденного и услышанного, это означает, что они скорее всего на верном пути. А плохо… плохо тем, что то, до чего смогли додуматься трое, рано или поздно додумаются все остальные. И еще много чем — плохо…
Зрачки Фрэнка начинают напоминать копейные острия. Не мигая смотрит он на нас и молчит. Знает — рассказали не всё. И еще знает — не понравится ему то, что он услышит сейчас.
Страх, как не понравится…
Герб. Воин
«Ты — кто? Ты — куда? Ты — зачем?»
Зеленый шелест. Зеленый шепот. Зеленый вздох. Влажный, густой. Успокаивающий.
Кажется, что остальные краски… умерли? Нет. Для того чтобы умереть, сначала нужно родиться. Существовать. Быть. А можно ли даже представить, что здесь когда-нибудь, с тех самых времен, когда Всеблагие — вечная Им хвала! — отделили частицу от Великого Ничто, были иные цвета?
Сверху — зелень, снизу — зелень, со всех сторон: обтекая, окружая, обволакивая — зелень.
Человек — черный, коричневый, бронзовый — и собака — серый, желтый, алый — настолько чужеродны, настолько нереальны здесь, что лишь присутствие друг друга не дает им кануть (камень в стоячий пруд, без размаха, просто разжав пальцы) и исчезнуть (тихий всплеск, дрожащие круги) навсегда в этом зеленом царстве.
А исчезнуть — нельзя. Человек это знает, поэтому и сжимает всё крепче и крепче рукоять меча, увитую медной проволокой, будто прикосновение это вливает в него уверенность. В холод стали уверенность, в свои силы, в верного пса, трусящего рядом.
В цель свою, от осознания которой кружится голова. В слова, услышанные нынче утром. Простые такие слова, потому что когда над пепелищем дома стоишь, который своими руками ставил, над телами детей своих стоишь — не бывает тогда других слов:
«На восток иди. К болотам. Дадут Всеблагие — дойдешь…»
Пес, кстати, тоже знает. И не потому вовсе, что прислушивается к бормотанию хозяина. Просто знает. Пока бегут лапы, пока стучит сердце, пока не сомкнулись клыки в последней, предсмертной хватке. Да и много ли нужно ему — лохматому внуку вольного волка, когда-то пришедшего к костру такого же вот человека. Пришел — и остался. Не за сладкий кусок, не за золоченый ошейник, не за возможность служить. За что же тогда? А не поймете вы. Раз вопросы такие задаете — не поймете. Может, так оно и лучше…
Псу тоже цель нужна, а цель — вот она. Идет рядом, размашистым, неутомимым шагом, брови хмурит. За клык свой железный то и дело хватается. Цель пса — хозяин. Друг. Покровитель. Бог. Пока идет он, пока жив, пока запах его, что ни с чем не спутать, не рассеялся — труси, пес, рядом. Помогай. Охраняй. Насмерть стой. А потом… А не надо — потом. Не важно — потом…
И кто скажет: чья цель важнее, чья правда главнее…
В этом я не признался бы ни кому.
Ни Гуайре Заике — прежнему отцу, с именем, обликом, взглядом которого у меня всегда ассоциировалось это короткое, емкое, наполненное глубинным смыслом слово — «отец». Ни Коранну Луатлаву — новому, приемному отцу, величайшему среди ныне живущих людей. Правителю, которому я дважды давал клятву верности. Человеку, которому я трижды был обязан жизнью. Ни брату Арту — самому близкому, самому дорогому человеку, от которого у меня не было тайн. Жизнью заплатившему за мою гордыню, и не расплатиться с ним вовеки.
В нарушение всех мыслимых клятв, в обход чести воина и совести члена рода Сильвеста Кеда, под самыми страшными пытками.
Никому.
Кроме Всеблагих, да не оставят Они своими милостями верного Своего слугу.
Так я думал до недавней поры…
Уехал проклятый Илбрек. Сбежал. Участи своей избегнул. И скрипел я зубами от ярости, губы в кровь кусал, глядя вслед колесницам рода Аррайд. Стучало в ушах: пока не закрыты ворота Ардкерра, пока не осела пыль под колесами — кинуться вслед. Белой молнией, каплями ливня. Догнать горячих коней, гордость конюшен Ронана Нехта (а лучших не сыскать во всем Пределе), будто смеясь над резвостью их и возниц искусством, рысью бешеной взлететь вверх, через бортики, над острыми копьями, успев заметить страх в ненавистных угольно-черных зрачках, и…
Клятва Ард-Ри. Нерушимый обет, свидетелями которого — Четыре. Нарушить который — хуже, чем позор, страшнее, чем смерть лютая. Не скрыться клятвопреступнику, не избежать возмездия: сурово и неумолимо приходит оно, ломает судьбу, жизнь, да и тело корежит. Не зря ведь шептали многие: мнил — только мнил! — Ард-Ри Меновиг нарушить закон и не отдать дочь свою в жены родному племяннику. Может, из-за близкого родства молодых, может, из-за опасения, что, родись ребенок, в котором сольется кровь двух ветвей потомков Сильвеста Первого, расколет он Предел, поправ обычай престолонаследия, данный свыше, а может, и по каким-то другим, одному ему ведомым причинам. Тяжкой болезнью и смертью заплатили Меновиг и жена его за это намерение, и лишь Всеблагие знают, что случилось бы, не одумайся Ард-Ри на смертном ложе…
Сказал Луатлав на пиру свадебном: «Всегда будут Илбрек, Трен и Ронан в моем доме желанными гостями, всегда вольны приходить и уходить из него, когда им вздумается даже если между нами случится война!», и были его слова услышаны. Даже если бы был забыт, затоптан в грязь долг хозяина по отношению к гостю, если бы решился Ард-Ри запятнать себя вероломством, верные воины поняли бы. Поддержали. Простили. Не простили бы — другие.
Поэтому и сдержал себя Бранн Мак-Сильвест, приемный сын Коранна Луатлава. Не посрамил памяти отца прежнего и имени отца нынешнего.
Знал Ард-Ри, чего это мне стоило, и, чтобы занять меня делом, да подальше от кровника, послал с небольшой свитой к Ронану Светлому. Великая честь молодому воину, не отмеченному пока славными деяниями — быть Устами Ард-Ри, послом к владыке могучему. Долгую ночь провели мы с моим приемным отцом наедине — совет держали. А наутро покинул я Ардкерр, увозя к Нехту два послания, два слова. Явное и тайное.
Что за явное слово — нетрудно сказать: давно, давно уже обещал Ронан повелителю и другу своему трижды по девять чистокровных скакунов для колесниц воинов королевских. Вот и пришла пора.
Рад Светлый Господин повелителю своему угодить. Дорогими дарами посланников наделил, на пиру богатом возле себя усадил. А кони ждут давно, не кони — заглядение. Статные, горячие, неутомимые. Каждого хозяин отбирал лично, придирчиво, чтобы ни малейшего изъяна, ни шерстинки не в масть.
С тайным же словом — много труднее. Тайное слово звучит: «Черный орел над вершинами гор крылья простер. Пора табуны в поля выводить, как встанет трава. Грянет скоро пир хмельной, так чаши готовь».
Через три дня, оставив свиту и табун, сам-друг, умчался я обратно, везя Луатлаву краткий ответ.
«Не подведу».
Мчался, что было сил, время обгоняя. На скаку — ел, на скаку — спал, из коней пот пополам с кровью выжимая, в усадьбах данников правителя на новых менял. Будто чувствовал — беда, будто стоял кто-то за плечом и шептал — скорее!
Не успел.
Два отца было у меня. Остался один.
Я презирал себя. Я себя ненавидел.
Когда призывал на свою голову гнев Четырех, давая страшную клятву мести, когда стоял над свеженасыпанным курганом Гуайре, стискивая в кулаке обрывок пледа с родовыми цветами клана Аррайд, когда кричал во сне, когда разбивал кулаки в кровь о стены своей комнаты.
За то, что поздно? Нет. За то, что дал себя уговорить, не вышел на бой с Лоннансклехом? Нет.
За то, что так и не сумел возненавидеть. Не сумел поверить.
«Это неправда!» — шептал я, отвечая на взгляды матери и старшего брата Голла, в которых нет-нет да и скользил легкий укор. «Она не могла!» — снова и снова кричал я в лицо тем, кто, некогда восхищаясь, теперь поливал грязью. «Ее оболгали!» — в очередной раз хрипел я, схваченный за горло взбешенным Ард-Ри, когда была выпита вся брага и сказаны все слова.
И Луатлав, разом постаревший, придавленный потерей двух самых близких людей, смирившийся, но сам до конца не поверивший, однажды не выдержал.
— Иди к Мудрому, — коротко сказал он.
Так же коротко поклонившись, молча, я пошел к выходу. Ард-Ри не остановил меня и ничего больше не сказал. Но на пороге я почему-то обернулся. Сильвест и потомок Сильвеста неотрывно глядел мне в след, а губы его беззвучно шептали: «Да помогут тебе Четыре!..»
Так уж повелось, что Мудрый и Ард-Ри, хоть и вершат совместно дела Предела, никогда не живут под одной крышей. Наверное, это правильно. Суета и многолюдье — не для Уст Четырех, ведь говорят, что когда Мудрый внимает Их голосам, даже ветер не дерзает шелестеть листвой, дабы не нарушать земными звуками торжественности момента.
А еще говорят — не только здесь, в Пределе Мудрости, но и во всех прочих, устраивает Мудрый свой дом так, чтобы нельзя было прийти к нему никак иначе, кроме как собственными ногами. Оставь коня, повозку, лодку, носилки, ступи на землю, из которой всё вышло и в которую всё вернется, сам единясь с ней — только тогда откроются перед тобой двери. А может, и нет. Передо мною — должны.
По какой-то странной прихоти Лаурик Искусный, Уста Четырех Западного Предела, решил поселиться невдалеке от того самого селения, в котором когда-то появился на свет. В том самом, где все приходившие к нему по традиции оставляли коней и оружие. Не знаю почему, но мне такое решение всегда нравилось. Оно словно говорило: Мудрый — хоть и наделенный невиданной силой, частью Той Силы — всё же остается где-то там, в глубине души, простым сыном колесничего. Который впервые видел, как вставало солнце над этим вереском, мальчишкой ловил рыбу в этих ручьях, юношей охотился в этих лесах, может быть, именно здесь впервые познал силу любви…
За этими размышлениями я и не заметил, как пришел. Дом Лаурика — просторный, двухэтажный, почти без украшений — словно вырос из-под земли, выступил вперед из строя высоких светлых сосен. Мне сразу же подумалось: третий раз бываю здесь, а всё никак не привыкну. И, наверное, не привыкну никогда. Просто чувствовалось — дом и окружающий его лес, из дерева которого он построен, — что-то единое, неделимое.
Дверь в невысоком заборе, как и всегда, была не заперта. Помнится, когда мы с отцом впервые приехали сюда, я, только что встретивший пятую свою зиму, громко смеялся над этим забором: чуть повыше плетня, такой же хлипкий. Вот у нас, в Ардкерре — это да! Просто так через стену не перелезешь, даже если стража и позволит — лестница нужна, да еще и не всякая сгодится. А тут — разбегись как следует, ударь плечом — и нет забора. А если волк, кабан, медведь? Отец тогда тоже посмеялся немного, но не над забором. Надо мной. А когда я уже был готов разреветься от досады, терпеливо объяснил: ни один дикий зверь не посмеет пролить кровь рядом с домом Мудрого, а уж чтобы на человека напасть — и думать нечего…
Войдя во двор, я некоторое время подождал, пока появится Кольна. Этот смешной толстяк, которого очень немногие способны были воспринимать серьезно (и напрасно!), всегда каким-то чудом узнавал, что к его господину пришли, и неизменно встречал гостей. Встречал, расспрашивал, коротко бросал: «Жди» и скрывался в доме. Потом возвращался. А там уж смотри: кивнет толстяк — значит, твое счастье, а разведет руками — приходи позже.
Ждал я достаточно долго. Солнце припекало вовсю, и хотя нарядный алый плащ — подарок Ард-Ри — я, немного помедлив, всё же решил оставить в колеснице, рубашка под мышками и на спине намокла от пота. Кольна не появился.
И никто из слуг Лаурика — тоже.
С трудом поборов волнение, я громко провозгласил здравицу Четырем, хозяину дома, поднялся по ступеням и решительно протянул руку к широкому медному кольцу, вделанному в дверь, собираясь постучать. И тут…
— Ты кто? Тебе что нужно?
«Не узнал», — пронеслось у меня в голове. Странно сердце слегка кольнула обида. Говорили, что наш Мудрый помнит по именам любого, с кем хоть однажды беседовал со мной он говорил больше десяти раз. Ну, может быть, не все десять осознанно, но все равно узнавал, кивал, гладил по голове…
— Привет тебе, о Светоч Предела, Уста Тех, Кто всё видит, да не оставит тебя Их Благодать…
Я говорил уставные фразы, машинально, не задумываясь, а сам исподтишка разглядывал высокую фигуру Лаурика, выросшую в дверном проеме. Разглядывал и не понимал. Сомнение задело мою память своим легким крылом.
Мудрый не узнал меня…
Мудрый горбится…
Мудрый чуть покусывает ус…
Мудрый сам встречает гостей в дверях…
Да ну — чушь! Всё — чушь! И не такая уж я важная птица, в конце концов, чтобы сам Лаурик Искусный…
— …оглох?
Тьфу, позор! Задумался совсем. Неуважение-то к хозяину какое!
— Прости, о Мудрый. — Улыбнулся. Не сердится.
— Устал небось с дороги?
— Нет… То есть…
— Жарко?
Ну точно, ошибся я. Он, он. Наш Мудрый. Всё знает, всё видит, всё понимает…
— Что ж, добро пожаловать, посланник Ард-Ри. Проходи… Гуайре.
Лаурик говорил это, уже идя впереди и показывая дорогу. Да и закрываемая дверь скрипнула неожиданно громко, разрезав фразу пополам. Разумеется, Мудрый произнес «сын Гуайре». Уж отца-то он хорошо знает… знал…
Я ожидал, что мы станем беседовать в любимой комнате хозяина дома, на втором этаже. Она, сколько я ее помню, всегда залита солнцем. Но Мудрый немного помедлил у лестницы, будто что-то обдумывая (или вспоминая?), а потом решительно мотнул головой и указал куда-то вбок, где в полумраке едва угадывались контуры дверного проема.
В доме царила тишина, и хотя хозяин ступал бесшумно, как охотящаяся рысь, мои сапоги, казалось, оглушительно грохотали. Не выдержав, я осмелел и спросил:
— Мудрый… А где Кольна?
Остановившись на мгновение, Лаурик, не оборачиваясь, отрезал:
— Умер. А всех прочих я отослал. Мешают.
«Умер». Слово как слово. Короткое. Емкое. Не «погиб», не «скончался». Просто — умер.
«Что с твоим псом, дружище?» — «Да так. Умер…»
Но ведь Кольна — верный, преданный, умевший делать то, что нужно тогда, когда нужно, знавший все тайны своего господина и тенью сопровождавший его повсюду, — ведь Кольна не пес.
Никогда я не умел скрывать чувства. И уж конечно, Мудрый, с легкостью читающий в душах, прочел в моих глазах всё.
— Люди рождаются и умирают, — твердо произнес он. — Таков порядок, установленный Четырьмя. Все люди, даже Их слуги. Кольна умер, служа Им. Ты хотел бы лучшей смерти, Бранн?
Кровь прилила к моим щекам.
— Прости…
— Пустое. Я не сержусь. Ты голоден?
Я отрицательно покачал головой.
— Тогда садись и рассказывай.
Я сел и сплел пальцы. С чего начать? О чем рассказывать этому человеку, который знает всё, знает меня, Бранна Мак-Сильвеста, даже лучше, чем я сам себя знаю?
И внезапно, будто со стороны, будто кто-то другой двигал моим языком и губами, услышал:
— Я не верю, о Мудрый.
Лаурик пристально глядел на меня, и мне стоило огромного труда не отвести взгляда от его пристальных, чуть прищуренных глаз.
— Не веришь во что?
— Ты, конечно, Мудрый, о Уста Четырех! — торопливо, запинаясь чуть ли не на каждом слове, заговорил я. — Ты не можешь ошибаться, но…
— Но ошибся, ты хочешь сказать?
И вновь я почувствовал, как неудержимо краснею. И вновь отстранение, странно глухим голосом:
— Это не она. Не Этайн.
— Не Этайн — что?
О Всеблагие! Если бы глаза и уши мои не утверждали, что напротив меня сейчас сидит, небрежно закинув ногу на ногу, облокотясь на стол и явно надо мной издеваясь, Лаурик Искусный, то я…
Слова хлынули из меня полноводной рекой. Пересказывая события последнего полугода — те, свидетелем которых я был, те, о которых слышал от других очевидцев, и даже те, о которых лишь догадывался, — я неотрывно глядел на хозяина дома. На что я надеялся и чего ждал, знают лишь Четыре. Лицо его ни на мгновение не изменилось, не моргая, всё так же пристально глядели глаза.
Наконец я закончил и перевел дыхание.
— М-да, — протянул Лаурик. — История… Ответь мне честно, Бранн, — ты ее любишь?
Мое горло спазматически сжалось.
— Я… Я не смею…
— Не смеешь, но любишь?
Какой ответ он ждал от меня? Да нужно ли было что-нибудь отвечать?
— Встань.
Погруженный в свои думы, я машинально выполнил приказ.
— А теперь поклянись. Пред лицом Тех, Кто всё видит и дышит, Тех, Кому все мы служим от рождения до самой смерти, поклянись, что без моего дозволения ты никому — ни живой, ни мертвый — не расскажешь того, что сейчас услышишь.
Внезапно пересохшими губами я выговорил слова клятвы. Мудрый удовлетворенно кивнул:
— Теперь сядь и слушай. Я не знаю, кто являлся Ард-Ри во сне той ночью.
Ноги, казалось, подломились сами собой, как будто неизвестный враг подкрался со спины и полоснул по сухожилиям под коленями. Кулем с мукой я рухнул обратно на лавку, задыхаясь, как вытащенный на берег лосось. В висках кузнечным молотом грохотало: «Не знает! Не он! Невиновна!»
Лаурик покачал головой и пододвинул ко мне серебряную чашу на высокой ножке. Не разбирая вкуса питья, давясь, я осушил половину, а другую пролил на грудь и на стол.
— Да, не знаю, — задумчиво повторил через какое-то время Мудрый. — Но это не значит, что Этайн и впрямь невиновна.
— Как? — вырвалось у меня. — Но ты только что сказал…
— Нет. Это ты только что сказал. А я внимательно тебя слушал и теперь попытаюсь подытожить.
Неизвестный с моим именем и моим обликом является во сне к Ард-Ри и предупреждает его о предательстве жены. Ард-Ри скачет в указанное место и находит там людей Илбрека. Что они там делали? Ведь приказ Луатлава был ясен: вся свита Лоннансклеха вместе со своим господином должна покинуть владения Ард-Ри. На следующий день он бросает обвинение Этайн, и та не может ничего ответить. Почему? Не потому ли, что оно было справедливо? И наконец, той же ночью происходит похищение взятой под стражу правительницы и ее сводной сестры, во время которого гибнет твой отец — человек, бесконечно преданный Ард-Ри; его побратим и личный советник. Если это заговор, то удар был нанесен мастерски.
Я со стоном обхватил голову руками. Спокойный, размеренный голос Лаурика, его беспощадные, логичные слова были острее копейных жал. Что я, молодой глупый воин, мог возразить на это?
Я и молчал. Ответ нашел сам Мудрый:
— С другой стороны, — начал он, постукивая костяшками пальцев по своему колену, — тут есть ряд неувязок.
Во-первых, молчание Этайн в ответ на обвинение можно истолковать вовсе не как признание вины, а напротив — как скорбь и гнев. Представь сам: человек, которого ты любишь и который совсем недавно любил тебя, бросает тебе такое в лицо, да еще и не сам лично, а посылает другого, пусть даже и своего побратима.
Во-вторых, исчезновение Ниам. Всем известно, что она давно и безнадежно любит Илбрека. Всем известно, что Илбрек давно и безнадежно любит Этайн. И лишь из-за ее личной просьбы и просьбы Ард-Ри согласился он жениться на сводной сестре правительницы. Но после твоего поединка с его сыном и того, что случилось после, Лоннансклех, разумеется, ни о какой свадьбе и слушать не желал. Как ты считаешь, стала бы Ниам помогать другой женщине — пусть и сводной сестре — отобрать у нее жениха? Или же вновь мириться со своим подчинительным положением? Быть любовницей, согревающей ложе господина лишь изредка, от случая к случаю? И смирилась бы с этим сама Этайн, гордая правительница и дочь правительниц, кровь от крови Сильвеста Кеда?
И наконец, в-третьих. Тот, кто назвался моим именем, предупредил, что через пару ночей он сам прибудет в Ардкерр на суд. Но я-то лишь сегодня утром вернулся из другого Предела и не собирался вновь покидать дом, пока не решу всех дел, накопившихся в мое отсутствие. С этой точки зрения Этайн, если она действительно невиновна, гораздо выгоднее дождаться меня… ну, или того, кто обещал прибыть, чтобы он снял с нее обвинение. Побег же, напротив, лишний раз подтверждает виновность. Кроме того, твой отец. Человек, всегда относившийся к ней с большим уважением и любовью, как к младшей сестре. Неужели обязательно было убивать его? Лично я вижу только одно объяснение этой смерти — Гуайре видел или слышал то, что не позволило оставить его в живых? Но вот что?..
— А как же люди Илбрека, которых настиг Ард-Ри, — осмелел я. — За кем тогда приходили они?
— Например… Например, за тобой…
Голова. Правитель
Майра во сне дышала чуть слышно, как ребенок. Когда я потянулся, заложив руки за голову, меховое одеяло сползло с нее, обнажив плечо и чуть-чуть — высокую грудь. Не просыпаясь, девушка пробормотала что-то ласковое (я против воли улыбнулся), натянула одеяло обратно, до самого подбородка, и уткнулась в меня носом. Впрочем, я нисколько не сомневался — стоит мне отвлечься на мгновение, прикоснуться к ее шелковистой коже чуть по-другому, и она… Ладно, хватит на сегодня утех плоти. Хотя и ходят слухи (правдивые, кстати), что неутомимый я копейщик, но сейчас не до того. Думу думать пора, и думу невеселую. Не сходится у меня что-то в этой ссоре между Ард-Ри и Илбреком, ой как не сходится. Впрочем, почему «что-то»? Нетрудно сказать — Лаурик Мудрый не сходится, да простят меня Они за столь непочтительный отзыв об Их Устах.
Фрэнк был прав, ему мы с отцом рассказали не всё. И вовсе не потому, что не доверяли. Просто бывают в жизни правителя ситуации, когда он и сам себе не доверяет до конца…
Был поздний вечер, когда так приятно вытянуть к огню ноги, попивая золотистый мед. Пить и лишь поплевывать презрительно на дождь и ветер, устроивших за стенами залы изрядную свистопляску.
Ужин был отменным, мед — дозревшим, но не перебродившим, мы с отцом сыграли три захватывающие партии в фидхелл, и — небывалое! — я выиграл дважды, а стоит мне хлопнуть в ладоши — и появится какая-нибудь красотка, готовая согреть ложе господина.
Читать бесплатно другие книги:
