Последнее сокровище империи Кокотюха Андрей

Глава вторая. Петроград, май

Время сомнений.

Так назвал для себя генерал-майор Константин Глобачев период, начавшийся вскоре после отбытия поручика Кречета с секретной миссией в Сибирь. И сомнения возникли не только касаемо целесообразности всей затеи с поиском алмазов для, как торжественно выразился Его Величество, спасения империи. Надеясь в глубине души, что странное дело Берсенева отпустит его после быстрого трибунала, приговора и отправки бывшего поручика из столицы долой по этапу, Глобачев и тут просчитался: история, не дававшая ему покоя, вернулась сама собой. Словно бушменский бумеранг, не нашедший цели – читал как-то на досуге о таком оружии в журнале «Вокруг света». И, что характерно, вернулось дело именно через упоминание о тех таежных адамантах.

Сперва государь пересказал ему недавнюю беседу с доктором Бадмаевым. Кто первым затеял разговор, Глобачев не знал, да и не особо старался вникать в тонкости взаимоотношения царя со своими фаворитами. Важно другое: Петр Александрович точно знал о словах Распутина про то ли спасение, то ли несчастье России, кое придет из Сибири. И предостерег императора – мол, Распутин снова толкает империю своими пророчествами к гибели. Дескать, ему ли не знать, что всякий, кто пытается найти в сибирских недрах клад, который ему не принадлежит, будет проклят. И обречен на погибель. Касается как человека, так и целого государства, если тот дерзкий действует в его, государства, интересах.

Положим, рассудил тогда Глобачев, персона Распутина раздражает не одного Бадмаева. Ничего нового доктор царю не сообщил. К тому же противостояние Петра Александровича и Григория Ефимовича становилось чем далее, тем более явным. Обычная борьба за влияние, так видел происходящее начальник Охранки.

Настораживало другое: сам факт разговоров о сибирских алмазах как реальной возможности поправить экономическое положение империи, продолжить войну, а потом успешно, победой, завершить ее и в перспективе выбить у революционеров почву из-под ног. В победившую империю вернется стабильность, агитация господ либералов и товарищей большевиков никому не будет нужна, не интересна. Если миссия Кречета успехом не увенчается, это, безусловно, огорчит государя – однако будет много хуже, если эта информация станет предметом разговора не только между царем и Бадмаевым.

Миссия поручика Кречета должна сохраняться в строжайшем секрете. Ведь в случае успеха казна получает крупное месторождение, а если овчинка не стоит выделки – британский военный заем в обмен на такую желанную концессию в Восточной Сибири. Которая на поверку – чистый фук, пустышка. Потому столь невинный, на первый взгляд, разговор государя с Бадмаевым насторожил Глобачева: доктор – хитрая лиса, сам имеет определенный интерес в тех краях и обладает достаточным влиянием для того, чтобы негласно взять заинтересовавшую его историю с алмазами под контроль. К тому же беседа, как отметил Константин Иванович, отнюдь не удовлетворяла праздное любопытство Петра Александровича.

Доктор обсуждал не только пророчество Распутина и сам факт существования алмазов. Он, вероятнее всего, знал что-то о миссии Кречета. И, как подозревал Глобачев, предостережения Бадмаева о смертельной опасности, подстерегающей всякого, кто занят поискамитехалмазов – не что иное, как попытка повлиять на мнительного, растерянного государя. Конечной целью всего этого может стать приказ царя найти способ отозвать Кречета, свернуть поиски и забыть обо всем.

Позже, перебирая в памяти всех, кто так или иначе, прямо либо косвенно оказался причастен к истории с алмазами, Глобачев зацепился за ювелира Иосифа Самойловича.

Сначала зацепка произошла на подсознательном уровне. Арест боевиков и перестрелка в магазине без того не выходили у начальника Охранки из головы. Глобачева смущало, что Данко ушел от погони проходными дворами. Воробей мог сделать то же самое. И наверняка бы тоже скрылся. Но террорист забежал в магазин Самойловича. То есть – сознательно заскочил в ловушку.

Из желания посеять зерна своих неясных сомнений еще в ком-то, Глобачев вызвал Хватова, озадачил его, бывшего рядом с местом происшествия, и получил ответ: выходка Воробья выглядит отчаянной попыткой прорваться. К тому же, напомнил полковник, боевик взял заложницу. Тем не менее Глобачев чем больше думал, тем сильнее склонялся к той мысли, что Воробей ворвался в магазин не для захвата первого попавшегося заложника. Террорист, которого вот-вот поймают, мог рискнуть и вбежать к Самойловичу только в одном случае.

Он надеялся получить помощь.

Иначе действия преступника, который бежит от погони, а сознательно забегает в тупик, объяснить нельзя.

Следовательно, из жертвы Самойлович превращался в пособника террористов. И можно допустить – заложницу Воробей взял только для того, чтобы не раскрывать ювелира. Получается, Самойлович, напуганный действиями преступника, проводил бы того к выходу и помог бы уйти. Так свои действия он мог легко оправдать: дескать, выполнял приказы вооруженного бандита, боясь за жизнь заложницы.

Какую роль во всем этом реально сыграл появившийся в магазине поручик Берсенев, ни начальник Охранки, ни тем более – полковник Хватов, пока себе не представляли. Глобачев согласился: тогда переплелись в один роковой узел случайности и закономерности. Константин Иванович даже не был уверен до конца в правильности хода своих мыслей – им на тот момент двигало желание разобраться, что заставило его допустить причастность Самойловича к утечке информации о нешлифованных сибирских адамантах. Потому Хватов и получил задание прощупать ювелира, вращающегося не только в высшем обществе, но и, вероятно, в весьма подозрительных сферах. Впрочем, нынешнее высшее общество – уже подозрительные сферы.

Дальнейшие события получили неожиданно стремительное развитие. Через сутки после разговора с Хватовым, не принесшим, со слов полковника, никаких плодов, Иосиф Самойлович исчез из своей квартиры.

Как в воду канул.

Это оказалось сущей правдой – обезображенный труп ювелира на третий день после бегства выловили в речке Красненькой.

Не ошибся, выходит, Глобачев. Был Самойлович как-то связан с террористами. Что самое неприятное – вряд ли это контакт Полетаева. Брать надо выше, вновь замаячил некто, тот самый идейный вдохновитель Боевой Группы. И вот если об алмазах он проведал…

Плохо дело, чувствовал Константин Иванович. Очень плохо…

Двое ужинали в отдельном кабинете.

Британскому послу Джорджу Бьюкенену дух здорового авантюризма был не чужд. И все-таки его весьма удивило представление в духе «Парижских тайн», разыгранное сидевшим напротив высоким незнакомцем в штатском, с очевидно наклеенными усами и бакенбардами. Своего маскарада высокий не скрывал, наоборот – бутафория была демонстративной. Как и представление в целом: записка без подписи с приглашением встретиться, намек на «известные господину дипломату сибирские алмазы», время, место, накрытый стол и сам незнакомец, появившийся на пятнадцать минут позже указанного времени, да к тому же тихо, будто фантом. При этом у фантома – косая сажень в плечах, одет по последней моде, никаких официантов, обслуживал гостя сам.

Высокий не назвал себя, что, впрочем, Бьюкенена не удивило. Дипломата на самом деле занимало другое – неожиданное известие от Даймонда, бесследно пропавшего в Сибири вот уже почти два месяца назад. Или это будут новости о Даймонде?.. Долго решили не тянуть, не для того встретились.

– Как я понимаю, вам известен мой интерес к сибирским алмазам в Енисейской губернии, – сказал Бьюкенен. – Откуда?

– Это не важно, – последовал ответ. – Важнее, чтобы вы, опытный дипломат, не только выслушали, но и услышали мое предложение.

– Так давайте не будем тянуть. Извольте, я готов.

Высокий говорил недолго, удивив сэра Джорджа умением лаконично и емко высказывать свои мысли. Закончив, он дал собеседнику некоторое время на оценку услышанного, после чего спросил:

– Итак, вы услышали меня?

– Услышал, – кивнул Бьюкенен. – Честно говоря, думал – все сложнее, какие-нибудь хитрые игры. А вы, простите, предлагаете какой-то нереальный гешефт. У вас есть сведения об интересующем Британию крупном алмазном прииске в Восточной Сибири. Их вы меняете на поддержку Ее Величеством, королевой Великобритании, политических и экономических реформ в России. Вам не кажется, что это несколько странный обмен? Если, – сэр Джордж выдержал паузу, – вообще не бред. Или того хуже – провокация.

– Помилуйте, вам ли не узнать провокацию, – высокий, не спрашивая позволения собеседника, достал и раскурил тонкую сигару, окутал себя сизым дымом, продолжил: – Теперь насчет бреда… Нет, это не бред, господин посол. И возможность такого обмена мне лично странной не кажется. Британскому Льву давно пора заключить более тесный союз с русским Медведем. И вы как лицо, заинтересованное в сибирских алмазах лично, способны убедить правительство Британии поддержать российские реформы. Которые приблизят Россию к Европе.

– Допустим, – поверить в реальность происходящего старому дипломату Бьюкенену помогал как раз именно опыт. – Как вы видите подобное сближение?

– Очень скоро у России будет новое правительство, – спокойно пояснил высокий. – Я не шучу, не надо так на меня смотреть. Да, это будет принципиально новое правительство. Ориентированное, подобно Британии, на принципы конституционной монархии. Открою карты, чтобы вы поверили мне окончательно. Я до недавнего времени работал здесь, в России, на германскую разведку. Верите мне?

Бьюкенен закашлялся. Воистину, этот высокий оказался кладезем сюрпризов.

– Допустим, верю. В таком случае, для чего все эти разговоры о благе России, если вы работаете на ее противника, на кайзера?

– Во-первых, я работаю не за идею, а исключительно за деньги. Идеи-то нет. А во-вторых – алмазы, господин посол. Все те же сибирские алмазы. Это уже не деньги, это – идея. Это шанс для России. Судя по сведениям, которые удалось получить и проанализировать мне, с таким алмазным фондом у России есть шанс не только выиграть войну. Моя страна вернет себе былое величие. Не забывайте: я ведь русский.

Теперь Бьюкенен понял если не все, то многое.

– Значит, вы лично хотите изменить ход истории? Вот так вот, после разговора за столом в ресторане? Послушайте, я многое повидал, много слышал об отчаянных одиночках и авантюристах, но такое…

– Я – не авантюрист, – довольно резко прервал посла высокий. – И отнюдь не так уж одинок, как может показаться. Хотя насчет того, что я человек отчаянный, вы правы. У вас еще будет масса возможностей в этом убедиться.

– Лихо, лихо, я восхищен, правда, – сэр Джордж несколько раз хлопнул ладонью о ладонь. – Вот только сможете ли вы воплотить свои замыслы? Одних алмазов ведь мало…

– Конечно, – согласился высокий. – России сначала нужен новый премьер-министр. И новое правительство.

– Ловлю на слове. Как только в империи сменится правительство и новый премьер, его глава, даст моим друзьям из «Де Бирс» концессию в Енисейской губернии, тогда и вернемся к этому разговору. Предлагаю закончить на этом. Всего доброго.

«Это будет даже скорее, чем вы думаете», – проговорил мысленно высокий, провожая взглядом Бьюкенена. И щелкнул пальцами: вот же чистоплюй, руки так и не подал…

Глава третья. Восточная Сибирь. Красноярск, Май

Истории великих полководцев были в роду Кречетов всегда в чести. Уж последние сто лет, со дня сражения под Бородино, где предок Антона стал знаменитым – так точно. Ну, так о полководцах…

Взять хоть Александра Македонского. Как писалось в одной занимательной книжице, прежде чем назначить кандидата военачальником, Македонский применял для поверки, вроде как для экзамена, довольно-таки нехитрый прием. А именно: в самый разгар пирушки громко кричал и замахивался на воина мечом, делая вид, что собирается напасть. Не всякий дерзнет поднять руку на самого Александра, но того интересовала реакция. Если человек бледнел, ожидая неминуемой расплаты и даже не пытаясь узнать, чем прогневил полководца – он не годился на повышение. Однако если воин багровел от гнева – попадал к полководцу в милость: такой и в бою не растеряется, будет идти только вперед.

С тех пор Антон Кречет нет-нет, да и старался глянуть на себя со стороны, когда опасность возникала совсем рядом и нужно было двигаться без остановки. И всякий раз убеждался: в минуты опасности, когда обстоятельства требовали принимать мгновенные решения, его широкое, несколько простоватое, как у всех мужчин из рода Кречетов, лицо багровело. И сам он чувствовал, как пылает и пышет жаром кожа.

Так и сегодня.

Голова оставалась ясной, но кровь бурлила, он чувствовал постоянную потребность в движении. На фронте, под пулями, побывать поручику так и не удалось. Только именно в эти минуты Антон чувствовал себя, словно перед решающей атакой.

Действовать. Действовать. Действовать!

От обер-полицмейстера Кречет вернулся на квартиру к Федотову, куда уже доставили его вещи, сказался хозяину уставшим, посетовал на местную бюрократию:

– Хороший, по всему видать, человек ваш друг Воинов. Полицейский, видно, на своем месте. Только все одно – чиновник! Медленно все у него продвигается.

– В Петрограде, в Москве, в Великом Устюге, в Красноярске – беда российская одна, – философически рассудил отставной полковник. – Не о Савелии Кузьмиче речь, он-то не дурень. Только кадровый полицейский – не кадровый военный, отсюда и волокита… У них в волоките главная сила. Э, ладно, выходили-то чего, поручик?

– Почитайте, что ничего пока. Мое дело, ясно, важное. Да не одно оно у него такое. Своих не разгрести, – Кречет пожал плечами, демонстрируя смирение перед чужими порядками. – Просил быть к вечеру. Пока завалюсь спать с вашего позволения.

– Понял. Как раз тот случай, когда солдат спит, а служба идет, – кивнул Федотов. – Набирайтесь сил, они вам понадобятся. Я вас беспокоить не стану, вы мой гость, да и человек государев. Потому, – он чуть понизил голос, – чем меньше с вашим заданием будете шляться по городу, да еще без охраны – тем лучше.

– Благодарю за понимание, Григорий Лукич.

Слово Федотов без надобности не нарушит. В этом Кречет был уверен: отставной полковник оказался из породы тех, кто всегда делает, как говорит, это Антон чувствовал. Если сам поручик провел рекогносцировку на новом месте правильно и все рассчитал верно, на следующую операцию, которую он задумал, ему понадобится часа два. От силы – три, не больше.

Дальше Лизе придется самой. Дольше отсутствовать, надеясь на то, что Федотов этого не заметит, поручик не рискнул.

«Быстрее, Антон Никитич, шибче!» – торопил он себя.

Сменил одежду, в который раз убедившись, что не привык носить гражданское и совсем не нравится себе в образе шпака. На всякий случай переложил документы во внутренний карман щегольского пиджака в полоску, револьвер – сначала в правый, но сразу же вынул и, поставив на предохранитель, сунул за пояс брюк. Пиджак на все пуговицы застегнул, оглянулся зачем-то на двери, раз-два – выбрался через окно. Двигаясь легко и осторожно, перебрался дворами на улицу, там же удалось подхватить извозчика.

Назвал адрес. Выяснил – это место и впрямь каждому местному извозчику известно. Однако попросил все равно проехать по улице, где располагался дом Федотова. Не уточнял, зачем, а флегматичному ваньке один хрен, раз барин платит. Когда коляска поравнялась с домом Федотова, поручик выглянул из-за края.

Не ошибся. Шатаются напротив дома двое в штатском. Господин с барышней. Он ей чего-то на ушко шепчет, она похохатывает. И все туда-сюда, будто эта улица – самое удобное для их амурных прогулок место.

Подумать было над чем. Воинов не снял с Кречета наблюдение, хотя знает – тот выполняет особо важную миссию, послан самим государем императором, и не дай бог… Впрочем, может быть, именно с целью перестраховки, именно потому, что Антон Никитич – лицо государственное. Приставил такую вот негласную охрану да и умыл руки. В случае чего все рапорта у Воинова будут в порядке…

Однако общение с Лизой полицейская опека, чем бы она ни была вызвана, несколько усложняет. Только ведь на то и сложности, чтобы кирасир Его Величества их преодолевал!

И еще одно обстоятельство играло немаловажную роль. Кречет мог сразу начать отрываться от филеров, но в таком случае поведение поручика показалось бы более чем странным. Ведь в его положении намного проще, и главное – логичнее при первом же подозрительном происшествии не заниматься самодеятельностью, а заявиться прямиком к обер-полицмейстеру. И возмутить спокойствие, что Антон успешно и сделал.

Нет, рассудил Кречет, прокрутив в голове все события сегодняшнего утра. Покудова он действовал правильно. Конспиратор из него, может, и неважный. Зато в стратегии с тактикой поручик преуспел. Разведку боем произвел. Оборону противника вскрыл. Даже если допустить, что Воинову его поведение покажется странным, он как раз готов списать все это на конспирацию.

Тут в другом месте тонко. Тактические маневры показали – полиция следит за каждым, кто ищет встречи с Алексеем. И Антону, выходит, соваться в тюрьму больше нельзя. Тут конспирацией не прикроешься.

А Лизу встречали на вокзале, как они и предполагали.

Вот она, причина такого интереса к каторжнику Берсеневу. И всем, кто ищет с ним встречи.

Отговаривать Потемкину бесполезно. Она уже сделала свой выбор, ей нужно получить свидание с Алешкой. Стало быть, предстоит решить очень важную задачу: помочь Лизе проникнуть за толстые стены Красноярской пересылки, да так, чтобы об этом никто не узнал. Только бы сама Лиза согласилась сыграть в еще один спектакль, не испугалась бы. Хотя…Она скрывается от всей красноярской полиции, которую дергает за веревочки Кирилл Самсонов. Чем еще ее можно испугать?

Уж точно не девицами из салона мадам Купцовой, у которого как раз остановилась извозчичья коляска. Этих посетителей в здешней тюрьме давно считают своими. И у Антона достаточно денег, чтобы мадам пояснила, за какие веревочки надо дергать, чтобы без препятствий и не вызывая подозрений добиться встречи с любым арестантом…

Вызвав Берсенева из общей камеры на свидание, старший надзиратель Ларионов, низенький, лопоухий унтер, как-то странно, сально подмигнул Алексею. И хмыкнул столь же многозначительно, сколько непонятно. Сам каторжник не ждал никого, тем более – в такой глуши, однако спрашивать, куда и зачем кличут, среди арестантов считалось одним из неписаных правил дурного тона.

Как, например, поведение ничем не примечательного брюнета среднего роста, которого привели к ним в общую камеру после обеда. Переступив порог, он окинул присутствующих цепким быстрым взглядом, ни на ком его не задержал и, не поздоровавшись, не назвав себя, не спросив, где здесь свободное место, даже не вынимая рук из карманов наглухо застегнутого арестантского бушлата, молча, как-то монументально, прошествовал через всю камеру, заняв место на нарах в углу. К нему сунулся было с вопросом тощий вертлявый уголовник с приметным бельмом на глазу, что-то попытался сказать, но брюнет глянул на него – и будто ударил взглядом, оттолкнул блатаря, добавив несколько тихих, но вполне понятных вертлявому слов. Теперь вокруг персоны гордеца медленно закручивалась непонятная неопытному глазу канитель, и Берсенев не понимал пока, на что брюнет рассчитывает и на кого надеется, ведя себя в камере, среди людей, откровенно по-хамски.

Бывший поручик уже видел такие ситуации. Вмешиваться не собирался. Знал – чья-то кровь обязательно прольется. Здесь, в тюрьме, не без этого. Нельзя сказать, что Алексей привык к этому – он смирился. Ведь в этом мире он проведет остаток своей жизни. Если не случится чуда и его дело не пересмотрят. Но даже если до этого дойдет, во что превратится он сам, государственный преступник Алексей Берсенев…

Думать об этом не хотелось. Ни о чем другом тоже не думалось. Как раз кстати этот вызов на свидание. Пусть даже кто-то ошибся или обознался – все какое-то развлечение перед предстоящим этапом еще дальше, во глубину сибирских руд. Была, правда, у Берсенева мыслишка – в Красноярске, его каким-то невероятным образом мог отыскать Кречет, которого ожидали здесь секретные государственные дела. Но, когда Берсенева ввели в узкую тесную комнатушку с маленьким окошком, где из убранства был лишь деревянный топчан, накрытый старым соломенным тюфяком, даже эта слабая надежда рухнула. Сперва холодную каменную вонь тюремной камеры разбавил собою запах дешевых духов, а затем навстречу Алексею шагнула вульгарно одетая, не пожалевшая пудры, румян и помады девица, которую Берсенев никогда раньше не видел. Вот девица, заметив кандалы на его запястьях, замерла, как вкопанная, вскрикнула.

– Чего, дура, кандалов не видала? Не боись, ваша сестра тоже по этапу ходит с такими же браслетами, – хохотнул унтер Ларионов. – Глядишь, надысь в самоварном золоте, а нонче – в железе.

Свои слова надзиратель отпускал без слышимой злости, скорее – по привычке всесильного тюремщика, движимый чувством только одному ему понятного юмора.

– Так я ж тут впервой, дядечка… – неловко оправдала свой испуг девица.

И Берсенев узнал этот голос.

Его-то как раз Лиза, в отличие от внешности, не изменяла. Подурачилась только, изобразив для стража плаксивую малоопытную девчонку.

– Ничего. Не в последний. Новенькая, поди. Не видал раньше.

– Ага, дядечка… Деревенские мы, здешнего уезда…

– Да мне-то оно на кой, – отмахнулся унтер Ларионов. – Мадам Купцова других не берет. Пообтешет, ничего, городской станешь, – приговаривая так, Ларионов тем временем снял с Берсенева кандалы, глянул ему прямо в глаза, перевел строгий взгляд на Лизу, погрозил пальцем: – Пятнадцать минут. Более на такие свидания давать не велено.

Лиза и Берсенев не смотрели на него – они не сводили глаз друг с друга. Стоило за надзирателем закрыться двери камеры, как девушка бросилась к Алексею, крепко обняла его.

– Лиза… Я тюрьмой пахну, не надо… – вяло, больше из брезгливости за себя, противился Берсенев. – Зачем ты приехала, Лиза? Почему в таком виде?

– Иначе не пробиться к тебе. Ты не рад?

Крепко стиснув девушку за плечи нечистыми пятернями, Алексей с усилием отстранил ее от себя, на расстояние вытянутых рук. Теперь молодые люди смотрели друг на друга, тяжело дыша от волнения.

– Ты даже не представляешь, как я рад! У нас четверть часа всего… Я буду помнить их до конца жизни.

– Тогда не будем терять времени, – Лизе наконец удалось привести дыхание в норму. – Я сбежала от Кирилла, Алеша. Помолвки не будет.

– Как же ты… сюда… одна?

– Я не одна, Алексей, – теперь к девушке окончательно вернулась уверенность. – Здесь Антон Кречет.

– Да, он собирался. Значит, таки прибыл… И вы…

– Все заранее сговорено, Алеша. Это Антон все придумал. Даже нашел мне уютный флигель на Спасской улице.

– Но Кирилл, наверное, ищет тебя?

– Может, даже отыщет. Даже вероятнее всего, ведь здесь его вотчина. Пускай даже найдет. Все равно я уже сделала, что хотела.

– Что хотела?

– Прошла сквозь тюремные стены, никем не замеченная. Как в романах, – Лиза улыбнулась. – Увидела тебя. И хочу сказать, как теперь собираюсь торговаться с Кириллом. Ты должен это знать.

– Торговаться? С Самсоновым? О чем ты, Лиза?

– Бедный мой Алеша… – вздохнула девушка, смахнула неподходящую слезинку. – Когда ваш этап повезут отсюда далее?

– Этого не знает никто. Я написал прошение в Петроград. Добиваюсь пересмотра дела. Думаю, пока ответа не будет, я останусь здесь, в Красноярске. На этапе познакомился с политическими, те растолковали – таков порядок, казенная бумага не будет догонять меня на этапе. А там уж как Бог даст.

Лиза на мгновение прикрыла глаза, собираясь с мыслями. При этом машинально поправила безвкусно, соответственно образу, завитый локон.

– Слушай меня, Алеша, и не перебивай. Я все обдумала. Еще когда сообщала Кириллу о расторжении помолвки. Я оставила лазейку, все еще можно вернуть. Словом… Я сама позволю Господину Медведю найти себя здесь. Попрошу прощения. Уверяю, мы быстро помиримся, он ведь по-своему любит меня… Молчи, слушай: я вновь дам согласие выйти замуж за Кирилла Самсонова. Если он в обмен найдет для тебя лучших адвокатов. Применит все свои связи. Дойдет так высоко, как сможет. Добьется пересмотра твоего дела. И вытащит тебя отсюда. – Лиза обвела рукой стены камеры.

На какое-то время Берсенев потерял дар речи.

– Лиза, – только и смог выдавить он из себя. – Как же ты…

– Я люблю тебя, – просто проговорила Лиза. – Верю, что ты не виновен. Хочу, чтобы ты был свободен. А за любовь и свободу надо платить, Алеша.

Берсенев, обретя наконец способность говорить, хотел выпалить что-то гневное. Но Лиза снова обняла его, залепила рот каторжника поцелуем, и это продолжалось, казалось, не оставшиеся несколько минут, а целую вечность. Когда молодые люди снова отстранились друг от друга, Алексей сказал, стараясь вразумить Лизу из последних сил:

– Не смей продавать себя в обмен на мою свободу. К тому же Самсонов не всесилен. В лучшем случае добьется для меня замены пожизненной каторги лет на двадцать той же каторги.

– Надо верить в лучшее. Крепись, Алеша. И не спеши с ответом. Подумай. Мы не сможем быть вместе, мы оба это знаем. Но так у тебя есть шанс получить свободу. С этой мыслью, любимый, я готова выйти за Самсонова и стать ему хорошей женой. – Лиза одернула платье. – Я приду за ответом завтра. Как видишь, очень выгодно представляться девицей из салона мадам Купцовой.

Лиза снова собираясь поцеловать Берсенева. Но ее намерение прерывал скрежет ключа в замке снаружи, и девушка отошла на несколько шагов от каторжника, старательно делая вид, что приводит в порядок одежду.

– Могли бы постучать из вежливости, – заметил Алексей вошедшему унтеру Ларионову.

– У нас тут культурных не держат, – спокойно ответил тот. – Пора в камеру, господин Берсенев. Хорошего – понемножку.

Перед тем как втолкнуть в камеру, с Берсенева сняли кандалы.

Прогулка по мрачным коридорам централа, вновь перевернувшая его жизнь встреча с Лизой, возвращение обратно тем же унылым путем – на все про все чуть более часа. Всего-то прошло времени с тех пор, как Алексей покинул свою камеру. А вернувшись, тут же, с порога, ощутил напряжение, немало возросшее за время его отсутствия.

На него, политического, все больше предпочитавшего без нужды не встревать в тюремные разговоры, сокамерники по-прежнему не обращали внимания. А вот у строптивого гордого брюнета явно должны были вот-вот начаться серьезные неприятности.

Обстановку Берсенев оценил мгновенно, уже научился перехватывать незаметные для неопытного глаза знаки и взгляды, которыми обменивались арестанты. В данном случае – уголовные. Брюнет, как определил Алексей, старательно делал вид, что не замечает сгущающихся вокруг него туч. Прочие же замерли по своим углам. Устроился на свои нары и Берсенев.

Возможность обдумать происшествие в камере, повлекшее за собой самые непредсказуемые для него последствия и вновь коренным образом изменившее его судьбу, выдалась Алексею много позже.

Тогда-то он смог объяснить свое поведение. Ведь все вокруг него что-то делали, чем-то рисковали, чего-то добивались. Он же, ошибочно – да что там, ложно! – обвиненный и неправедно осужденный, все время с той роковой для него встречи с незнакомцем у своего парадного, по большей части плыл по течению. Разговор с Лизой встряхнул бывшего поручика Берсенева. Ему хотелось дать выход нахлынувшей энергии. И вот, вернувшись в камеру, Алексей такую возможность получил. Чем, как показали дальнейшие события, лишь усугубил свое и без того скверное положение…

Хотя поначалу он, как и все в камере, был только безучастным зрителем. Давешний уголовник с бельмом на глазу оторвал тощий зад от пола, одернул клифт[8], направился к брюнету нарочито медленной пританцовывающей походкой, подошел вплотную, замер, глядя на того сверху вниз и явно ожидая реакции.

– Тебе чего снова надо, убогий? – спокойно спросил брюнет.

– Ты, дядя, себя неправильно ведешь. К тебе люди уже подходили.

– Ты ко мне и подходил. О себе, что ли – люди?

– Я себе так секу, ты, дядя, нас тут всех за людей не держишь?

– Кроме тебя, ко мне тут больше никто не подходил, – последовал ответ. – Раз я тебе сказал. Могу повторить: свое почтение свидетельствовать вашему главарю у меня нет желания.

Бельмастый шмыгнул носом.

– А тебе, к примеру, говорили, дядя, что когда в дом заходишь, надо хозяину поклониться?

– Здесь – дом казенный. Ты меня к начальнику тюрьмы посылаешь?

– В этой хате хозяин Валет.

– Чей хозяин? У меня хозяев нет… Ты Валет? – и, не дожидаясь ответа, брюнет закончил: – Нет, на такую масть ты не тянешь. Надо Валету – пускай сам подходит.

Последнюю фразу брюнет произнес нарочито громко, чтобы услышала вся камера. Даже Берсенев знал, кого называют Валетом и что тот из себя представляет. Вряд ли брюнет не понимал, на что провоцирует уголовных. Это могло значить только одно: он – отчаянный, редкостной отваги человек. В то, что брюнет – самонадеянный дурак, Алексею как-то не верилось.

Сам Валет, долговязый жилистый мужчина с оторванной, видимо, в какой-то давней драке, мочкой левого уха, не заставил себя после такого откровенного вызова долго ждать. Легко соскочив со своих нар, он также неторопливо, с достоинством пересек камеру, по ходу жестом велев бельмастому убраться в сторону.

Почти одновременно с ним Берсенев зафиксировал другое движение: двое подручных Валета уже обходили камеру по периметру, заходя брюнету в тыл и беря его в клещи. Отступать в условиях тюремной камеры и так особо некуда. Но сейчас эта парочка пыталась свести к нулю маневренные возможности брюнета. Тот же, как и раньше, даже не пошевелился, разве словно невзначай свесил ноги с нар и, как отметил Алексей со своего места, постарался покрепче упереться в деревянный настил руками.

– Ну, баклан[9], я пришел. Давай, говори, чего хотел.

– Я? – громкое удивление прозвучало искренне. – Мне от тебя ничего не надо.

– Для чего тогда звал?

– А я тебя не звал!

– Все тут слыхали – ты захотел, чтоб я, Валет, сам к тебе подошел. Излагай, чего ж ты с людьми, честными каторжанами, здоровкаться не желаешь.

Брюнет презрительно хмыкнул.

– Мастью ты не вышел, любезный. Был бы тузом, к примеру, я б еще подумал. А мне сказали – всего-то Валет. И, как я вижу, даже некозырный.

А дальше брюнет и вовсе нарушил все неписаные правила – плюнул под ноги. Скорее даже не плюнул – обозначил плевок, звука губами издал больше, чем получилось слюны. Только чашу терпения уголовников он уже и без того переполнил.

– Все видели – ты сам нарвался, сука!

Валет замахнулся, собираясь ударить брюнета сверху вниз. Но тот мгновенно откинулся на спину, сжав при этом края нар обеими руками, резво подтянул к себе согнутые в коленях ноги, а потом стремительно, пружиной распрямил их, еще и чуть привстав при этом. Удар сдвоенными ногами в грудь Валет получил пушечный, отлетел к противоположной стене, подручные даже не успели его подхватить, падение смягчил только подвернувшийся по пути бельмастый.

Брюнет тем временем уже соскочил с нар, нырнул под удар уголовника, наскочившего слева, а после проделал вообще невероятное. Во всяком случае, Берсенев, видевший за время своего перемещения по этапу множество драк, никогда еще не наблюдал такого мастерского владения приемами французской борьбы. Поистине, кем бы в итоге ни оказался этот брюнет и за какие преступления ни шел на каторгу, он вызывал у Алексея уважение, если не восхищение.

Тем временем Валет уже поднялся, пришел в себя и надвигался на дерзкого противника, выставив перед собой не пойми как возникший в его руке самодельный нож.

Он сделал резкий выпад, но брюнет снова стремительно ушел в сторону, тут же перехватил руку с ножом, попытался ударить ею о колено, выбивая оружие. Однако и Валет был уж точно не лыком шит, быстро ударил с левой, метя противнику в лицо.

А затем Берсенев увидел, как двое только что поверженных противников брюнета вновь двинулись к нему со спины. Причем один уже изготовил для удара тонкое острое шило – заточенный железный стержень, крепко насаженный на полукруглую деревянную болванку. Дальше инстинкт Алексея оказался сильнее и быстрее разума: рванувшись со своего места, он налетел на бандита с шилом, сбил его с ног, сразу же резким апперкотом отбросил второго.

От внимания брюнета подоспевшая помощь не ускользнула. Оставив попытку обезоружить Валета, он отбросил его от себя, сделал полшага к Берсеневу, и теперь неожиданные союзники стояли спина к спине, готовясь отразить новую атаку. Долго ждать не пришлось: теперь на них навалились сразу и скопом. Алексей под градом ударов не устоял на ногах, лишь чудом прикрыв лицо и голову. Но драка закончилась так же быстро, как и началась – ее прекратил рык надзирателя:

– Разойдись! Разошлись, кому сказано! Говядина! К стене, вашу мать! Прекратить, сволочи!

Дерущиеся тут же разбежались. Алексей и брюнет поднялись с пола, оба утирали кровь с разбитых лиц. Ворвавшиеся в камеру надзиратели, орудуя ружейными прикладами, расставили участников потасовки вдоль стены, подогнав туда же и Берсенева с его новым товарищем.

Вперед выступил старший надзиратель. Берсенев знал – фамилия этого коренастого офицера была Суворов, как у знаменитого русского генералиссимуса, чем господин старший надзиратель явно гордился.

– Какого черта! – гаркнул он. – Кто начал драку?

Разумеется, ответом было дружное молчание.

– Отвечать! – крикнул старший надзиратель. – Не то в карцер пойдут все! Вы меня знаете, сукины дети! На корм крысам пойдете! Все, рожи каторжные! Я вам здесь вечную каторгу закачу!

Кашлянув, Берсенев сделал полшага вперед.

– Зачем же крысам, господин старший надзиратель? И зачем же – всех?

– Так говори, кого!

Берсенев кивнул на Валета.

– Нож был у этого человека, господин старший надзиратель. Как офицер, пусть даже разжалованный, я не мог допустить кровопролития. С чего все началось – не имею понятия. Разбираться вам.

– Валет, значит? – хмыкнув, Суворов жестом велел обыскать уголовника.

Нож нашелся на полу, под нарами. Показав его Берсеневу, старший надзиратель ничего не спросил – просто ожидал ответа.

– Да, это его нож, – подтвердил Алексей. – Если, конечно, никто из них, – он показал в сторону бельмастого и остальных уголовных, – не заявит вам сейчас и здесь, что это мое оружие.

– Спросим, – довольно кивнул Суворов. – Со всех спросим. Ты знаешь порядки, Валет…

Тот смолчал. Не проронил ни слова, пока ему ломали руки и заковывали в железо. И уже когда уводили, резко обернулся, безошибочно нашел Алексея взглядом.

– Слышь, ты, офицер! Ты живешь, пока я в холодной! Понял, сука?

Больше он не сказал ничего. Но даже без того, что старший надзиратель показал на прощание всем свой внушительный кулак, обитатели камеры замолкли, тихо разошлись по своим местам. Сбились в кучу уголовные, очень тихо переговариваясь. Собрался что-то сказать и брюнет, однако вдруг передумал, кивнул только, выражая таким образом благодарность.

До Берсенева вдруг дошло, что случилось: только что вся камера услышала не пустую угрозу.

Это был приговор.

Смертный приговор. Ему, Алексею Берсеневу…

Остаток дня прошел тяжело. С ним никто, включая брюнета, так и не попытался заговорить, и самое разумное, что Алексей мог сделать в создавшейся ситуации – вытянуться на нарах лицом верх и попытаться уснуть.

На удивление ему это удалось. Берсенев даже проспал глубоким сном какое-то время, но проснулся, учуяв движение совсем рядом – и тут же чья-то крепкая рука опустилась ему на лицо, зажимая рот. Если сейчас ударят шилом, надо хоть попытаться защитить себя, однако одновременно с этой мыслью Алексей услышал шепот, чужие губы почти касались уха.

– Тихо. Лежите тихо.

Узнав голос брюнета, Берсенев опустил вскинутые было руки. Затем пошарил в темноте, нащупал плечо человека, сидевшего рядом, слегка сжал, давая понять – он готов не шуметь и слушать. Ладонь с лица тут же соскользнула.

– Плохо ваше дело, – так же тихо проговорил брюнет. – Спасибо, конечно. Моя натура дурная. Мог бы покориться, тем более что…

– Что? – одними губами спросил Алексей.

– А, неважно теперь… Со мной бы эти архаровцы по-любому ничего бы не сделали. Не успели бы. Вертухаи вломились, они за мою жизнь деньги получили.

– Деньги? За…

– После об этом. Вы правда офицер?

– Поручик… Хотя если быть точным, бывший поручик.

– Не люблю офицерья, если честно. Но сегодня вы оказали мне услугу, бывший поручик. Вы же не знали ничего.

– Чего я не знал? – Берсенев теперь совсем ничего не понимал.

– Всему свое время, бывший поручик. Звать вас как?

– Алексей… Фамилию назвать?

– К черту фамилию. Ситуация необычная, Алексей. И опять-таки – моя натура. Никто еще никогда не назвал Полетаева неблагодарным. Кстати, будем знакомы. Полетаев.

А вот теперь Алексей точно потерял дар речи.

Выражения его лица Борис Полетаев в темноте не видел. Однако почуял, как внезапно напрягся его неожиданный союзник.

– Что-то не так?

– Вы – тот самый Полетаев? Боевой Отряд или как там… Враг государства?

– Положим, Алексей, вы тоже сейчас государству не друг, а бывший поручик. Не знаю, за что вы здесь. И знать не хочу. Хотя не удивлен, что вы слышали обо мне. Вот только здесь, в этой тюрьме и этой камере, нажили себе смертного врага.

– Этот уголовник? Валет? Он же в карцере…

– По вашему голосу я чувствую: вы, Алексей, пытаетесь себя успокоить. А я знаю эту публику. Валет не из тех, кто прощает. Тем более что разделаться с вами он пообещал при свидетелях. Так что я вам не завидую, бывший поручик. Убьют вас. Не сейчас, так скоро.

– Спасибо на добром слове, – пробормотал Алексей, только чтоб не молчать. – Вас, Полетаев, выходит, он не собирается убивать?

– Меня первого. Если ему повезет. Но дело в том, бывший поручик, что ему не повезет. Он этого не знал, и, самое скверное – вы этого тоже не знали.

– В конце концов – чего я не знал?

– Меня держали в одиночке. Сегодня после обеда привели именно в эту вот общую камеру. Я ждал этого сигнала.

– Сигнала?

– Да, Алексей, – теперь Полетаев говорил четко и отрывисто. – Кое-кому заплачены немалые деньги, чтобы я получил возможность бежать отсюда. Перевод из одиночки означал только одно: все готово, побег сегодня ночью. Прямо сейчас. Потому-то я мог и не заводиться со здешним уголовным отребьем. Но, говорю же, натура, общая брезгливость… И потом, напоминаю – мне ничего не грозило. За мою жизнь отвечает лично наш главный цербер, господин Суворов. Кто все организовал – не ваша печаль. И не вмешайся вы, все обошлось бы. Для вас, во всяком случае. Теперь я спокойно сбегу. А вас убьют. Не тут, так позже, на этапе…

Алексей молчал. Слово просто не находилось. Слишком быстро все происходило.

– Я не умею делать добрые дела, – продолжал Полетаев, сглотнув слюну. – Но все-таки, бывший поручик, вы помогли мне сегодня. Мы сражались спина к спине. И я такие жесты очень ценю. Потому слушайте: часть пола пересылки сделана из дерева. В дальнем углу, за печкой, подпилены доски. Под стеной – подкоп. Предлагаю бежать со мной. Решайте, у вас мало времени. И, кажется, нет выбора.

– Что потом? – машинально спросил Берсенев.