Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре Елизаров Евгений

1.3.1. Содержание жизнедеятельности

Тот факт, что изначально состав семьи включает в себя не только кровных родственников, но и чужих людей, и животных, и даже вещественное окружение человека, говорит о том, что ее воспроизводство представляет собой непрерывное воссоздание всего этого маленького мирка в целом. В том числе и его вещественной составляющей, и внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но и тяжелейшая травма, подобная утрате какой-то части собственного тела.

Здесь нет преувеличений. Сказанное не вносит ничего нового в известные определения человека, но лишь фиксирует качественные отличия его от животного, а значит, и принципиальные отличия коммуникационных систем, объединяющих живое тело и окружающую среду. Животное самым непосредственным образом связано с последней, это означает, что все двадцать четыре часов в сутки среда входит в содержание его жизнедеятельности как ее ключевое определение, как единственный ее предмет и единственное же средство. Психика животного – это монолитный информационный поток, в котором нет места ничему постороннему, не связанному с сиюминутно развертывающейся деятельностью. Между человеком же и природой встает барьер искусственно созданных вещей, в силу чего его психика соединяет в себе как минимум два параллельных течения. Одно из них вовлекает в себя весь массив сигналов, непрерывно исходящих от окружающей действительности, другой представлен внечувственной связью с совершенно иным кругом явлений. В него входят виртуальные реалии предметов, отстоящих от всего сиюминутно данного во времени и пространстве, не присутствующих здесь и сейчас, нередко вообще не существующих в природе (но которые могут и должны появиться на свет при выполнении определенных действий). При этом именно надсенсорное имерение коммуникационного потока является определяющим поведенческую стратегию.

В целом производство и воспроизводство человека это производство и воспроизводство не одних анатомических и психофизиологических структур организма, но еще и вещественной и социальной его «оболочек», а сверх того – и той информационной «ауры», в которой растворяется его жизнь. Это непрерывный процесс формирования и воспроизводства вещественного, социального и информационного измерений его собственного «тела». В дополнительных измерениях последнего нет ничего мистического, вещественная и информационная составляющая нашей природы – это синоним того, чему предстоит стать культурой, то есть надбилогическим и вообще надматериальным измерением человека и его социума. Они становятся точно такими же константами, как и наша собственная органика, а следовательно, и второй поток психики протекает столь же непрерывно в течение тех же двадцати четырех часов в сутки. Отделить реалии одного потока от реалий другого чаще всего оказывается невозможным: все сиюминутно данное растворено в контексте целой иерархии еще не реализованных ценностей и целей, все же они непрерывно корректируются содержанием непосредственного окружения.

Добавим к этому, что человек не только разумное, но и социальное существо. А значит, производство чисто биологической ткани в известной мере лишь средство, но никак не цель. Человек не существует сам по себе; благодаря своим вещественным и социальным связям, он всегда инкрустирован в социум. Оборвать контакты с последним значит не просто поставить его вне общества и созидаемого им мира материальной культуры, но разрушить все его сложносоставное «тело». В свою очередь, информационная составляющая – это специфический способ той связи с социальным и с вещественным его «продолжением» за пределы кожного покрова, которая осуществляется в практической деятельности каждого индивида. Видеть в человеке только физическое образование, ограниченное контурами его анатомических структур, пусть даже и способное к овладению сложными стереотипами поведенческих реакций, значит не увидеть практически ничего. Человек – это прежде всего деятельность. Устранение всего того, что при внешнем взгляде предстает в виде его «оболочек», равнозначно низведению его к бесплодной и даже инертной в аспекте культурного строительства биологической массе.

Есть две группы доказательств. Первая – феномен Маугли, вторая – следствия строгой изоляции (одиночного заключения). Так, история знает многочисленные примеры того, как не прошедший социализацию ребенок стечением обстоятельств оказывался выброшенным из общества и находил приют у животных. По возвращении в человеческий мир с огромным трудом ему удавалось привить лишь элементарные поведенческие навыки, полная же адаптация оказывалась недостижимой. При длительной же изоляции уже вполне социализированного человека развиваются не только эмоциональные, познавательные, социальные, но и соматические расстройства, другими словами, происходит деформация самой ткани его тела[9].

Таким образом, действительное содержание воспроизводства человеческого рода предстает прежде всего как наследование способа формирования и непрерывного жизнеобеспечения всего вещественного и социального микрокосма, в котором растворено его бытие. И уже только затем – как простое деторождение. Отсюда и предмет нашего рассмотрения, семья, – это в первую очередь информационная активность и уже только потом все, что связано с половой сферой.

На первый взгляд, это совершенно необычная формулировка темы, но если мы погрузимся в далекое прошлое человека, то увидим, что детопроизводство вообще не входит в круг его целевых установок. Более того, само появление ребенка в первобытном обществе вообще не связывается ни с половой, ни с поведенческой активностью в целом. Этому препятствует уровень сознания, не позволяющего увидеть причинно-следственную связь событий, разделенных девятимесячной дистанцией от соития до родов. Б. Рассел, ссылаясь на Б. Малиновского, английского этнографа и социолога польского происхождения, пишет: «…у одного из островитян было большое стадо свиней; когда владелец стада кастрировал самцов, он никак не мог понять, почему в стаде не растет поголовье. Островитяне думают, что детей приносят духи, что дети имплантированы духами в матерей»[10]. То же, со ссылкой на Кенкеля, пишет Н. Смелзер: «Жители Тробриандских островов вступали в контакт с иностранцами, и им известна “болтовня миссионеров”, утверждавших, что зачатие происходит в результате полового сношения и мужчина играет важную роль в продолжении рода. Они считают эту “теорию” совершенно бессмысленной и приводят вполне убедительные, но не всегда логически обоснованные доводы, доказывающие ее полную нелепость»[11].

Таким образом, регулируемая преемственность поколений самым непосредственным образом связана с информационными процессами (которые, кстати, не сводятся к деятельности сознания, нам еще предстоит увидеть это) уже по той причине, что нуждается в специфической способности преодолевать пространственно-временную дистанцию хотя бы между зачатием и рождением. Но и информационный аспект межполовой и межпоколенной коммуникации (а именно она составляет самую сердцевину воспроизводства) не сводится к традиционному пониманию как обмену «словами».

У человека самое существо семейного строительства раскрывается в воспроизводстве духа и образа жизни рода. Лишь на поверхности явлений оно обнаруживает себя как наследование занятия, ремесла, на котором специализируются сменяющие друг друга поколения. Но уместно напомнить, что поверхностный взгляд не раскрывает всей истины, ибо в конечном счете речь идет о более фундаментальном начале – едином кругообороте живой и неодушевленной материи.

Словом, сквозящая во времени семья (род) держится вовсе не передачей того, что в древних текстах именовалось емким понятием «семени». Нерасторжимая связь ее духа, ее дела, ее социального окружения, наконец, того вещного мира, в котором все это принимает осязаемые формы, прослеживается на всей истории и ее собственного воссоздания, и развития социума, и всеобщей эволюции природы. Непрерывный процесс взаимопревращения друг в друга таких, казалось бы, отвлеченных, но в действительности на протяжении всей истории формирующих самую суть нашего бытия материй, как слово, дело и вещь, составляет куда более фундаментальное измерение ее жизни, нежели магия «крови».

Именно этот кругооборот слова, дела и вещи на уровне отдельно взятого человека создает его социальное, вещественное и информационное тело, на уровне социума – его интегральную культуру. И как социум мы определяем не людскими массами, но измерениями последней, так и каждая отдельная личность – это прежде всего то из единой культуры, что индивидуализировано ею в процессе вхождении в социум. Но если так, то и постижение существа первичной социальной группы не может быть ограничено рамками истории, социологии и, уж конечно, одной этнографии. Необходим более широкий междисциплинарный подход, который бы рассматривал институт семьи в контексте всего того, что созидается творческой деятельность человека. А значит, взгляд философа здесь более чем уместен.

1.3.2. Проблема сознания

Для того чтобы понять скрытые измерения нового уровня жизни, который возникает задолго до появления первых памятников письменности, необходимо прежде всего отрешиться от неявно присутствующей в нашем сознании аксиомы, согласно которой человек современного типа появляется как уже вполне сформировавшийся носитель всех присущих ему сегодня качеств. (Примерно так, как Афина выходит из головы Зевса со всеми атрибутами воительницы, в броне и при оружии.) В действительности биологическое существо, определяемое как Homo sapiens sapiens, – это не более чем полуфабрикат человека; человеком в подлинном смысле этого слова ему еще только предстоит сделаться, и потребуются тысячелетия для того, чтобы наш, все еще полуживотный, предшественник обрел наконец то, что роднит его с современностью.

Поскольку решающим в жизни семьи оказывается не оборот «семени», но кругооборот вещественных, социальных и информационных начал, базовыми вещами, вне которых невозможен анализ рассматриваемого здесь института, оказываются специфические измерения сознания, знаковой коммуникации, социальности. Вкратце отметим те их аспекты, которые имеют непосредственное отношение к затронутой теме.

Сознание. Контекст антропогенезиса заставляет вернуться к свидетельству Малиновского. Дело в том, что животное не в состоянии увидеть связь между соитием и рождением. «Горизонт» контролируемых им событий не простирается в пространстве дальше того, что поддается фиксации органами чувств, во времени – за пределы тех внешних условий, что обставляют содержание здесь и сейчас выполняемого действия. Требуются совершенно иные механизмы психики, которые способны заместить пространственно-временные и причинно-следственные отношения логическими связями, которые сводят их в своеобразную точку. «Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове»[12]. Именно такой точкой и предстает «голова». Поэтому связь между соитием и рождением потомства, другими словами, между событиями, отделенными друг от друга глубокой пространственно-временной пропастью, абсолютно трансцендентна для животной психики. Надо думать, что такое положение вещей наследуется и психикой переходного к человеку существа и преодолевается не только формированием каких-то дополнительных опций его тела, но и радикальным изменением всего уклада его жизни. Впрочем, правильней было бы сказать, что в первую очередь последним.

Впрочем, это касается не только детопроизводства, но и любого производства вообще. Только сознание способно соединить отстоящие в пространстве и времени события качественно новым видом отношений. Но лишь потому, что действительным его предметом с самого начала становятся еще не существующие в природе вещи и, может быть, самое главное, – связи, объединяющие их с человеком, с другими вещами и с реальной действительностью в целом. Ведь построенный «в голове» дом еще не является элементом объективной реальности, но, несмотря на это, все его составляющие уже объединены действием физических законов и весь он в целом уже инкрустирован в существующую культуру. Следовательно, появление семьи, столь же надбиологического, сколь и сам человек, феномена, должно рассматриваться в этом же контексте. То есть в контексте порождения целого мира людей, вещей и «слов». А все это не может быть понято вне логики формирования сознания.

Мы еще вернемся к тому, что сознание ни в коем случае не может быть сведено к специфической форме отражения уже наличествующей «здесь и сейчас» действительности. Вообще говоря, с производством никогда не существовавших в природе вещей оно продолжает связываться и по сию пору, и мы уже видели, что «вещная» составляющая анализируемого нами предмета, образует собой одно из фундаментальных его измерений. Поэтому формирования вещной ли оболочки, вещной ли составляющей той амальгамы, которая образует существо человеческой личности, не может быть игнорировано ни в контексте первоначального генезиса, ни на протяжении всей истории строительства семьи. Но сейчас мы говорим только о происхождении.

Межпоколенная коммуникация лишь в первом определении ограничивается рамками кодирования и передачи родовой информации от родоначальника к его наследнику. Недостаточным является даже более широкое понимание ее как разновидности совместной деятельности людей, объединяемых семейными узами, в которой вырабатывается общий взгляд на вещи и операции с ними. Она вообще не ограничивается формами речевого общения, обмена «словами». Если все свести только к речи, коммуникация исчезнет, оставив после себя лишь не поддающееся анализу подобие улыбки чеширского кота, ибо функции знака здесь выполняет и созданная человеком вещь, и собственно деятельность, и слово.

Более того, сама речь существует исключительно в контексте взаимопревращений «дела» в «вещь» и «вещи» в «дело». Именно эти превращения и образуют содержание «слова», предстают как первая форма собственно человеческого (ибо коммуникация животных существует в природе задолго до нашего появления в ней) общения. Знаковый обмен – это обмен не словами, но формами подобных превращений. Центральным звеном здесь выступает не «говорение», но преобразующая исходный материал деятельность. Впрочем, это видно уже из того, что даже в животном мире освоение чего-то нового совершается благодаря ей же (то есть в процессе подражания чужим действиям). Да и ребенок, не знающий смысла ни одного слова, уже в первые месяцы своей жизни узнает многое об окружающих его вещах в процессе деятельного их освоения. Словом, «…для коммуникации существенен переход от говорения Одного к действиям Другого. Именно ради этого реализуется передача значений между двумя разными автономными системами, которыми являются два человека»[13]. Но добавим от себя: только в том случае, если этот переход понимается гораздо глубже, чем простое понуждение «Одним Другого» к тому или иному действию.

Действительным результатом воспроизводства рода является не материальное тело, способное к отправлению каких-то физических процессов, но субъект осмысленной деятельности в надфизической сфере, в сфере культуры. Он появляется на свет вовсе не с рождением, но с завершением известного этапа социализации, которая занимает долгие годы. Главная задача социализации человека не ограничивается усвоением «техники» существования среди людей, но с обязательностью всеобщего закона предполагает обретение известной степени свободы в вещественном окружении и в принципиально вневещественном мире. Отсюда овладение тайной взаимопревращения физического в метафизическое и обратно не может остаться вне анализа. А значит, ключевыми элементами внутрисемейной коммуникации, как и на общесоциальном уровне, выступают «материальное» и «идеальное», «слово» и «дело», «ценность» и «вещь». Только непрерывный поток их переходов друг в друга предстает как действительное существо родовой преемственности.

Таким образом, первое обобщение, которое напрашивается здесь, состоит в том, что семья – это еще и свой, наследуемый поколениями мир; семейное же строительство – прежде всего способ его целостного устройства, и только потом устройство частных судеб индивидов. К тому же дело не сводится к простой передаче и восприятию некоего (вещественного, социального, информационного) наследия, но непрерывное его умножение и творческое преобразование.

1.3.3. Фактор социальности

Ограничим и это измерение немногим – отчуждением, распределением, обменом.

Необходимость появления на свет этих форм регулирования совместной жизни обусловлена уже тем, что производство сложных орудий требует значительных затрат времени. Подчеркнем, существенно бльших, чем те, которые требуются для удовлетворения любой частной потребности. Так, в реконструкции древних процессов, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5–3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10–15 часов и на шлифовку всего топора 20–25 часов[14]. Надежных данных, свидетельствующих о трудозатратах на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия требовали около 40 часов. Эти цифры уже сами по себе говорят о многом. Ведь, отвлекаясь на столь трудоемкое производство, человек лишается возможности удовлетворять собственные потребности, а это противоречит всем биологическим инстинктам. Словом, появление сложных орудий немыслимо без формирования начал социальности.

Уже простая неспособность заглянуть за контролируемый животной психикой «горизонт событий» делает орудие, в особенности сложносоставное, биологически ненужной (если не сказать вредной) вещью. Словом, ни производство орудий, ни тем более их усложнение невозможны без распределения и обмена предметов непосредственного потребления. В свою очередь, ни распределение, ни обмен невозможны без отчуждения любого продукта от своего непосредственного производителя.

Вероятно, сохранившийся у примитивных сообществ до нашего времени обычай взаимного отдаривания, о котором говорят этнографы, и есть первая форма обмена результатами своего труда. При этом даже простой обмен дарами обнаруживает нерасторжимую связь не столько с реалиями физиологии (возможностью удовлетворить какую-то потребность), сколько с феноменами психики. Так, рисуя черты этнографического портрета племен маори, М. Мосс в своем «Очерке о даре» пишет, что связь посредством обмениваемых вещей устанавливает особую форму отношений между людьми. Она становится «связью душ», так как произведенная человеком вещь сама обладает ею, происходит от души. Подарить нечто кому-нибудь – значит подарить нечто от своего «Я». Более того, психическое доминирует над физиологическим, ибо часто подаренную вещь необходимо передать кому-то другому, поскольку принять ее от одного – значит принять нечто от его духовной сущности, от его души. Задерживать дар у себя было бы опасно, и не просто потому, что это не дозволено обычаем, но также и потому, дар обладает религиозно-магической властью[15].

Система взаимного обмена дарами способна развиться в систему всеобщего отчуждения любого продукта. Об этом пишет Б. Малиновский: батат, который выращивается, и батат, который поедается, не один и тот же; во время сбора урожая продукт, выращенный в своем хозяйстве, отсылается человеком в дом своей сестры, а его дом снабжает бататом брат его жены. Отсюда субъектом законченного производственного цикла (производство – потребление) становится не какая-то одна семья, но целая группа, рождается новый уровень социального объединения. Этот же обмен дарами способен породить и институт распределения. Так, в «Сексуальной жизни дикарей Северо-Западной Меланезии», характеризуя погребальные и поминальные обычаи, он констатирует, что череда заупокойных даров-раздач растягивается на годы и тянет за собой настоящий клубок обязательств: члены субклана покойного должны обеспечить еду и отдать ее главному организатору, главе субклана, тот накапливает ее и затем раздает, кому положено. Последние, в свою очередь, перераспределяют ее (по крайней мере, частично). И каждый дар в этом огромном комплексе формируемых связей влечет за собой собственную цепочку ответных подарков и обязательств, которые будут осуществлены в будущем[16].

Словом, зависимость человеческой жизни от несуществующих в природе вещей и от неконтролируемой животной психикой связи, которая формируется с появлением сложных форм орудийной деятельности, с самого начала приводит к тому, что индивид утрачивает возможность самостоятельного существования вне социума и формируемых им отношений. Иначе говоря, вне над-природных механизмов регулирования совместной жизни. Не только сознанием, способностью к знаковым формам общения и производством орудий человек отличается от животного, но еще и сложным переплетением каких-то невидимых приводных ремней, благодаря которым он перестает быть чем-то самостоятельным и замкнутым в самом себе. Его жизнь становится структурным элементом некоего огромного целого и наоборот: единый поток жизни последнего – частью полного микрокосма его индивидуального существования. А еще человек отличается тем, что овладение техникой жизни в условиях этих переплетающихся связей требует долгих лет социализации, выпадая же из нее, он так и остается животным.

1.3.4. Феномен отчуждения

Впрочем, и завершая социализацию, индивид не становится до конца самостоятельным «робинзоном» способным обеспечить собственное существование, скорее наоборот: в той же мере, в какой он овладевает социальными формами бытия, человек утрачивает способность к выживанию вне своего социума.

Уместно упомянуть еще об одном фундаментальном явлении социальной жизни. Известно, что диверсификация интегральной деятельности социума и разделение общественного труда имеют своим результатом уже упомянутую нами специализацию, в результате которой человек не только отсекается от конечного продукта, но и превращается в дробную часть некоего целого. В литературе этот аспект тоже определяется как отчуждение, но здесь это понятие обнаруживает новый смысловой пласт. Обстоятельный анализ феномена отчуждения дан Марксом в его «Экономическо-философских рукописях 1844 года»[17]. Здесь же, чтобы не усложнять изложение общей темы, ограничимся кратким замечанием.

Как уж сказано, в речевом обиходе понятие «человек» означает не только отдельно взятого индивида, но и нечто собирательное, человеческий род, человечество в целом. Так, например, говоря «человек изобрел колесо», мы имеем в виду именно последнее, и никому из нас не приходит в голову отождествлять самого себя с человеком «вообще». Чем большего достигает цивилизация в целом, тем меньше может каждый из нас в отдельности; сегодня все богатства накопленной человечеством культуры воспринимаются как что-то внешнее, существующее независимо от нас. Индивид ощущает себя на их фоне бесконечно малой величиной. Проще сказать, дробью, в знаменателе которой стоит все человечество в целом, начиная с тех, кто предшествовал строителям первых культур Месопотамии и Египта, а в числителе – единица, ограниченная его собственным кожным покровом. Представление о «частичном человеке», о дроби было введено в оборот в 1875 г. русским социологом Н. К. Михайловским в очерке «Борьба за индивидуальность». Там он писал: «…нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно. <…> Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган»[18].

Отсюда появление неординарных личностей креативного типа, способных охватить и своим сознанием и своей деятельностью более широкий круг вещей, становится одним из условий существования и развития социума.

Во все времена существовала необходимость в пассионариях, способных замкнуть на себя зарождающиеся социальные связи, осуществлять управление распределением и координацией деятельности, обменом ее результатами и распределением конечного продукта. Не исключение и древнейшие. Нетрудно понять, что этим пассионарием оказывается тот, чей опыт смог вобрать в себя более широкие пласты интегральной культуры первобытной общины. Сегодня такой человек определяется как культурный герой, в котором общественное мнение готово видеть превосходящего развитием и способностями обладателя какой-то «харизмы», «божественной искры», «особой природы». Надо думать, что и на заре истории подобный ему выделялся из общего людского ряда. Не случайно содержание чего-то таинственного и сакрального в его «крови», и в те времена не вызывало сомнений ни у него самого, ни у других. Именно он, будучи, с одной стороны, точкой концентрации интегрального социального опыта, с другой – центром кристаллизации социальных связей, и становился патриархом, «более человеком», чем все его домочадцы. Отсюда и уравнивание последних со скотом и имуществом – это вовсе не аберрация общественного сознания, но его норма, отражение пусть необычных для современного взгляда, но типичных для того далекого времени реалий.

Ошибочно думать, что вкратце очерченное положение вещей складывается лишь на сравнительно развитых стадиях цивилизации. Человек уже рождается существом, которому предстоит подчиниться социуму; с самого начала он не обладает никакой возможностью автономного существования. Вот только важно понять, что речь идет именно о человеке, а не о том «полуфабрикате», который появляется около 40–50 тыс. лет до н. э. Мы становимся действительным субъектом сознания, знаковой коммуникации, общественного производства, наконец творчества вовсе не с появлением кроманьонца. Последний маркирует собой лишь окончательное формирование нового (во многом остающегося биологическим) вида. Между тем завершивший свой генезис человек – это принципиально над-природное существо, субъект над-биологической формы жизни, а значит, требуются тысячелетия переходной стадии. Поэтому окончательное его становление и начало собственно человеческой истории должно быть отнесено к значительно более позднему времени.

Словом, требуется многое, чтобы окончательно сформировались все атрибуты социальности, а вместе с ними и все определения семьи, чтобы к завершению переходного периода человек и его социум стали тем, что фиксируют уже первые памятники письменности.

1.4.1. «Третья» сигнальная система

Обратимся к фактам хронологии.

Становление человека современного типа (Homo sapiens sapiens) датируется, как сказано, 50–40 тысячелетиями до н. э. Так, палеомагнитный и радиоуглеродный анализ артефактов из Костенок, предположительно наиболее древнего обиталища человека современного типа в Европе, выполненный в петербургском Институте истории материальной культуры РАН, определяет их возраст примерно в 42 тысячи лет. Более совершенный термолюминесцентный метод, примененный американскими исследователями, отодвигает его еще на 3 тысячелетия.

Но человек, появляющийся в это время, еще не может рассматриваться как человек в собственном смысле этого слова. Он не обладает многим из того, что делает невозможным его существование как субъекта новой формы жизни – культуры. И в первую очередь речью. Ошибочно думать, что завершение биологической эволюции (а мы вправе утверждать, что ее действие прекращается к тому времени, о котором говорится здесь) означает становление способности ко всему тому, что отличает человека от животного.

Формирование анатомического аппарата управления речью еще не означает ни появления самой речи, ни даже способности ней. Это не более чем материальная предпосылка развития способности к знаковой коммуникации. Сам аппарат складывается около 45 тыс. до н. э., появление же основных языковых семей, которое идет параллельно с процессом расообразования, датируется, по данным лингвистики, начиная с 12–10 тыс. до н. э.[19]. Разумеется, первые формы собственно речевого обмена должны появляться значительно раньше возникновения крупных языковых семей, но все же не одновременно с появлением нового биологического вида. Другими словами, собственно речь возникает значительно позднее появления анатомически «законченного» человека.

О становлении речи как о решающем факторе социогенеза можно говорить только там, где численность и плотность населения переходит какие-то критические границы. В подкритическом же диапазоне допустимо говорить лишь о переходных формах, которые наследуют многое от общения животных. Коротко говоря, знаковая система возникает лишь там, где появляется способность, не прибегая ни к какому действию, ни к какому показу, научить социальной функции любого члена сообщества. Правда, такое определение является слишком жестким, но мы сознательно идем на известные преувеличения, чтобы увидеть отличия форм социализации от простого пробуждения врожденных инстинктов. Чисто биологические механизмы не способны к обучению даже там, где доля абстрактного содержания воспринимаемой информации микроскопична.

Подчеркнем это обстоятельство. Примитивная система общения, способная координировать сравнительно сложные виды деятельности, существует даже у насекомых. Речь же должна идти о коммуникации, способной порождать абстрактные понятия. Но для этого должно появиться на свет их объективное содержание. Последнее же появляется только вместе с человеком и его деятельностью. Как самостоятельный феномен оно вообще не существует в природе и впервые возникает лишь там, где появляется технологическая связь функционально различных орудий. Подчеркнем: не та связь орудия с предметом, которая доступна многим представителям животного мира, но куда менее уловимое начало – связь одного орудия с другим, технологически зависящим от первого, но отделенного от него пространственно-временным барьером. «Формула» именно их зависимости является первым абстрактным понятием и первым же предметом сознания. Между тем, говоря о знаковом общении, мы упускаем это обстоятельство из вида и продолжаем пользоваться представлениями, сложившимися еще в начале прошлого столетия.

В 1932 г. И. П. Павлов вводит в научный оборот понятия первой и второй сигнальных систем. Первая – это система условнорефлекторных связей, которые формируются в коре больших полушарий головного мозга животных и человека при воздействии конкретных раздражителей (таких, как свет, звук, боль и др.). Другими словами, форма непосредственного отражения внешней действительности в виде ощущений и восприятий. «Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными»[20]. Вторая – система условно-рефлекторных связей, формирующихся при воздействии речевых сигналов, то есть не непосредственного раздражителя, а его словесного обозначения: «…слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов»[21]. Павлов считал вторую сигнальную систему «высшим регулятором человеческого поведения», который преобладает над первой (правда, в какой-то степени и первая контролирует деятельность второй, но ведь и физиология способна вызывать высокие чувства, однако последние никоим образом не сводятся к ней). Такое доминирование позволяет человеку управлять своими рефлексами, сдерживать значительную часть инстинктивных проявлений организма и эмоций. Это существенным образом отличает первую сигнальную систему человека от первой сигнальной системы животных.

Между тем деятельность человека распадается на творческую и репродуктивную. Первая порождает новые ценности, вторая способна лишь к тому, чтобы воспроизводить открытое кем-то другим. Отсюда и формы знаковой коммуникации, призванной опосредовать ту и другую, должны содержать в себе существенные отличия.

Принципиальное отличие первой сигнальной системы от второй очевидно. Впрочем, обеим присуще и общее, объединяющее их начало. Этим общим является возможность указать на что-то реально существующее, пусть не «здесь и сейчас», но хотя бы в природе «вообще». Так, мы можем указать на отсутствующий под рукой «компьютер», «автомобиль» и др. В то же время знаковые системы способны указать и на то, чему в принципе нет места в привычных измерениях пространства и времени, чему еще только предстоит появиться на свет в результате нашего творчества. Например, «теорию всего», аналог философского камня, поисками которого занята современная физика. В связи с этим вторая сигнальная система распадается на две части, каждая из которых качественно отличается от другой, и там, где содержание знака выходит за пределы реально существующего, допустимо говорить о дополнительном, «надстроечном» измерении второй сигнальной системы. А то и вообще о третьей.

Сегодня отличия между творческой и репродуктивной деятельностью могут быть иллюстрированы возможностью перепоручить действий работника искусственно созданному устройству, машине (включая электронно-вычислительную). Та деятельность, результат которой может быть получен с его помощью, строго репродуктивна даже в том случае, если в ее результате создается нечто, не существовавшее ранее. Алгоритм, которым руководствуется машина или копировальное устройство, берет свое начало в первой и во второй сигнальных системах, которые способны обеспечить в лучшем случае чисто количественные преобразования реально существующих физических явлений. Благодаря машине «дело» обращается в «вещь», но это возможно только там, где предварительно алгоритмизируется движение исполнительных органов самого человека. Вместе с тем алгоритмизация «дела» при всех достоинствах, главным их которых является возможность многократного повторения, имеет свои недостатки. Получаемый каждый раз результат («вещь») не содержит в себе ничего нового, и если бы все содержание человеческого общения сводилось ко второй сигнальной системе, возможность развития была бы исключена.

В свою очередь, и творчество невозможно вне коммуникации. А значит, та, которая формируется и над биологической, и над второй сигнальной системой, кроме простого указания на отсутствующие «здесь и сейчас» вещи, обязана порождать нечто такое, что способно выводить человека в сферу принципиально новых ценностей. Или (по меньшей мере) придавать новый смысл старым понятиям. Сегодня механизмы творчества, несмотря на то что именно оно лежит в основе всего создаваемого человеком, неизвестны. Но в любом случае речь должна идти либо о «недокументированных опциях» второй сигнальной системы, либо о третьей.

Материализованный продукт второй сигнальной системы (чертеж, технологический рецепт) может быть переведен на язык машинных команд, то есть представлен последовательностью вполне материальных явлений. Продукт третьей (во всяком случае, на стадии «слова») – уникален, и ни он сам, ни способ его создания не могут быть зафиксированы ни в чем материальном вообще. Равно как и ни в чем конечном, однозначно понимаемом всеми. Алгоритмизировать рождение новой культурной ценности невозможно. В противном случае мы бы уже давно «вычислили» все наше будущее. Но там, где она появляется на свет, открывается возможность ее воспроизведения, а со временем и алгоритмизации ее воплощения в материале. Другими словами, порождение третьей сигнальной системы со временем становится достоянием второй.

С третьей сигнальной системой мы сталкиваемся повсюду, где воплощается результат человеческого творчества, только она выводит человека в действительно новые измерения созидаемого им мира. Обыденный пример иллюстрирует отличия между всеми. Так, воспринимаемая взглядом россыпь типографских знаков активизирует первую сигнальную систему, сюжетная линия повествования – большей частью лишь вторую. Но собственно художественный образ не сводится ни к каким сюжетным построениям, а значит, в этой терминологии может быть создан (и прочитан) лишь с помощью третьей, ключевым инструментарием которой является не активность наших рецептеров, но некое новое, принципиально неизвестное «биологии», начало.

Впрочем, с третьей сигнальной системой мы встречаемся не только на выставках и в музеях, она включается в действие всякий раз, когда мы сталкиваемся с любой формой нового для нас, в том числе и с усвоением любого учебника, любой новой идеи, к какому бы виду творчества она ни относилась. Способность формировать, передавать и переводить на язык действий ее знаки становится высшим достижением природы, порождающей социум, в свою очередь, умение оперировать ими – высшим даром, которым обладает сам человек.

1.4.2. Плотность социальных контактов

Ясно, что уже появление второй сигнальной системы влечет за собой качественное изменение всего образа жизни животного. Появление третьей – еще более глубокие преобразования и органической ткани и фундаментальных принципов ее существования.

К ним можно отнести:

– смену ключевой парадигмы организации биологической деятельности, которая состоит в разрушении ее целевой структуры,

– отчуждение производимого продукта,

– распределение деятельности и ее результата.

И первое, и второе, и третье противоречат самым глубоким основам биологической формы движения, но вместе с тем составляют круг строго необходимых условий формирования нового уровня бытия, где завершается эволюционный процесс и начинается собственно история социума.

Численные границы группы, где может зародиться такая сигнальная система, неизвестны, но ясно, что искомая величина должна быть ощутимо большей, чем минимальная численность жизнеспособной популяции, которая у человека составляет около ста особей[22]. При этом в расчете параметров так называемой эффективной численности учитываются не все, но лишь те, кто принимает участие в размножении. Таким образом, реальная численность жизнеспособного минимума оказывается значительно более двухсот.

Вместе с тем существуют и верхние пределы, которые обусловлены способностью ареала обеспечить прокормление группы. Теоретическая реконструкция, приводимая В. С. Титовым, дает следующие значения. Максимальная группа охотников верхнего палеолита, вероятно, включала от 200 до 500 человек, в него входило от 7 до 19 минимальных общин. При плотности населения один человек на 50—100 кв. км территория этой максимальной группы составляла бы 17,5—47,5 тыс. кв. км. При плотности один человек на 200 кв. км территория этой максимальной группы равнялась бы 95 тыс. кв. км. Другими словами, включала бы всю Юго-Западную Францию от Атлантики до Средиземного моря. При более высокой плотности (один человек на 20 кв. км) территория максимальной группы могла включать, например, весь район Перигора во Франции. Венгрия с ее территорией 93 тыс. кв. км была бы занята 74 минимальными общинами с общим количеством населения 1850 человек[23].

Едва ли группы от 200 до 500 человек достаточно для появления развитой системы знаковой коммуникации. К тому же изолированное существование, вызывая необходимость кровнородственных связей, чревато угрозой ее вырождения. Поэтому и формирование речи и устранение угрозы, порождаемой инцестом, диктуют необходимость появления значительно более широких общностей. Их существование становится возможным лишь при более плотной заселенности региона, пространственные границы которого, с одной стороны, не препятствуют систематическим контактам, с другой – достаточны для прокормления его коллективных субъектов.

Хронологические рамки формирования такой возможности очерчиваются динамикой численности населения планеты, которая может быть определена из регрессного расчета[24], базирующегося на данных, приведенных С. И. Бруком[25]. Согласно этому расчету «обратная» динамика численности выглядит следующим образом:

15 тыс. до н. э. – 3 000 000 человек,

20 тыс. до н. э. – 1 500 000 человек,

25 тыс. до н. э. – 740 000 человек,

30 тыс. до н. э. – 369 000 человек,

35 тыс. до н. э. – 183 000 человек,

40 тыс. до н. э. – 91 000 человек.

Анализ языковых соотношений показывает, что индоевропейская группа должна составлять половину от последней величины. Следовательно, равномерно рассеянная на территориях континента, ко времени появления человека кроманьонского типа она ни при каких обстоятельствах не смогла бы создать ту насыщенность информационного поля, при которой возникает необходимость в речевом общении людей и уж тем более – в появлении у них абстракций высокого уровня. Таким образом, способность к речи должна формироваться значительно позднее нижней границы приведенных значений (то есть 40 тыс. лет до н. э.). По словам одного из виднейших лингвистов современности С. А. Старостина, 40–50 тысяч лет – это теоретический максимум, в реальности же «макросемьи, которые нам известны, имеют датировку порядка 15–17 тысяч».[26]

1.4.3. Феномен творчества

Начнем с орудий.

Появление сознания требует формирования не только развитого аппарата психики, но и его предмета. Между тем последний – это не структурный элемент окружающей человека действительности, но принципиально отсутствующее в ней начало.

Обратим внимание на одно характерное обстоятельство. Ничто в создаваемых нами памятниках технической культуры не может противоречить объективным законам природы. Но если так, то что отличает продукт деятельности человека от случайного стечения естественных процессов, случайных предмет-предметных взаимодействий? (Ведь существует же – пусть и ничтожная – вероятность того, что атомы элементов самопроизвольно сложатся, скажем, в персональный компьютер.) В действительности есть только одно отличие: в практике человека действие этих законов специфическим образом структурировано. Технология – это большей частью и есть способ организации, то есть распределения их действия в пространстве и времени целевого процесса, и чем выше уровень организации, тем сложней конечный продукт. Справедливо и обратное, чем сложнее продукт, тем более сложной и точной должна быть искусственная организация взаимодействия объективных законов природы, а следовательно – ниже вероятность самопроизвольного его появления в результате случайного стечения предмет-предметных взаимодействий.

Уже вероятность самопроизвольного появления каменного топора ничтожно мала. Тем более невероятным является появление более сложных предметов: никакая стихия не в состоянии сшить даже самую примитивную одежду из шкур животных или соединить их жилами простой сук с примитивным рубилом. Уже на этих примерах можно видеть, что продукт даже не особенно развитых технологий, ни в чем не противореча объективным законам, является результатом специфического «сложения» практически никогда не сталкивающихся в естественной природе объектов, процессов, явлений.

Именно в этом структурировании действия законов природы впервые возникает феномен значения. По существу, он скрывает в себе ничто иное, как «формулу» их сопряжения, согласования. Именно эта «формула» и становится первичным предметом сознания; без него существование даже самой совершенной психики не делает человека его субъектом. Словом, видеть в первичном предмете сознания материальный предмет окружающей среды в корне неправильно.

С самого начала предмет сознания не выражается ничем вещественным. Он существует не в материальной действительности, но «в голове», только в едином потоке формирования цели и перевода ее на язык практического действия. Вся дальнейшая история (во всяком случае, материальной) культуры – это история организации специфических объект-объектных взаимодействий, которые подчиняются человеческим ценностям и целям. Словом, поступательное развертывание спирали «вещь – дело – слово – дело – вещь», о которой уже было сказано. Впрочем, впервые об этом было сказано В. Э. Ильенковым в «Философской энциклопедии» в 1962 году[27].

Правда, производство орудий не является прерогативой человека. Но существует предел сложности тех предметных взаимодействий, результатом которых является искусственно создаваемое средство. Только за ним могут включаться в действие механизмы уже иной, более высокой психики. Предмет сознания и есть «формула» взаимодействий надкритического уровня. Поэтому сознание не может вспыхнуть раньше появления сложносоставных орудий, оно появляется только вместе со своим предметом, а значит, много позднее даты появления кроманьонца.

Артефакты искусства.

О времени становления сознания свидетельствуют и первые артефакты искусства.

Так, например, известные находки «палеолитических венер» (обобщающее понятие для множества доисторических статуэток, которые датируются верхним палеолитом) подтверждают предположение о том, что оно происходит значительно позднее «происхождения» самого человека. Их «эволюция» от самой примитивной (Холе-Фельс) иллюстрирует развитие абстрагирующей способности человеческого сознания. Собственно, встречаются они не только в Европе, ареал находок простирается на большую часть Евразии: от Пиренеев до озера Байкала. Но временные рамки появления практически всех этих атефактов определяются между 35–40 и 20 тысячелетиями до н. э.

Пещерная живопись так же датируется более поздним временем:

Ласко 18–15 тыс. лет до н. э.

Фон де Гом 15–11 тыс. лет до н. э.

Альтамира 15–10 тыс. лет до н. э.

Таким образом, и появление первых артефактов искусства, свидетельствующих о способности психики к созданию образа отсутствующего предмета, говорит о том, что сознание вспыхивает лишь через двадцать тысяч лет после появления биологически «законченного» человека.

1.5.1. Неолитическая революция

«История России с древнейших времен до конца XVII века» под редакцией А. Н. Сахарова объясняет причины перехода от матриархата к патриархату следующим образом: «Переход к производящему хозяйству составляет суть неолитической революции. Думается, что основоположником производящего хозяйства явилась женщина. Именно она, собирая злаки, обратила внимание на то, что, оброненные в землю, они дают всходы. Именно она первая приручила детенышей убитых животных, а потом стала использовать этот опыт для создания постоянного стада, которое давало мясо, молоко, кожу. Женщина полностью оправдала отведенную ей роль в период матриархата, создав основу для будущего взлета человеческой цивилизации. Но тем самым она подготовила почву, чтобы уступить ведущую роль в обществе мужчине – земледельцу, вспахивавшему обширные поля и вырубавшему и выжигавшему лес для новых посевов; скотоводу, пасшему тысячи голов скота и находившемуся долгое время в седле. В новых хозяйственных условиях требовалась мужская сила, ловкость и доблесть. Наступало время патриархата, когда ведущее место в семье, роде, племени заняли мужчины»[28]. Однако представляется, что ссылки на мужскую силу, ловкость и доблесть недостаточно даже для школьного учебника.

Строго говоря, начальные фазы развития семьи поддаются реконструкции лишь средствами логического анализа. Но можно утверждать, что рубежным этапом ее истории является так называемая неолитическая революция (термин, введенный в оборот в 1949 г. английским археологом Г. Чайлдом). Сводным критерием качественных перемен является переход от собирающей к производящей экономике, развитие оседлости, демографический взрыв. Археологические раскопки показывают резкое расширение спектра качественно новых, прежде всего сложносоставных, орудий. А вместе с ними диагностируют такую же взрывную диверсификацию деятельности, ибо производство каждого из них выделяется в самостоятельный ее вид, требующий обучения и специализации исполнителя. Между тем обучение производству никогда не существовавших вещей немыслимо без собственно знаковой системы общения. Никакие механизмы животной психики не способны ни к передаче, ни к восприятию, ни тем более к порождению знаков, кодирующих пространственно-временную структуру сложноорганизованных технологических процессов. То есть начал, принципиально чуждых биологическим формам движения.

Попутно заметим, что специализация деятельности – это и есть основная форма разрушения стереотипов инстинктивной поведенческой активности. Дело в том, что никакое животное не способно к биологически бессмысленным ее формам. Между тем производство орудия носит именно такой, «бессмысленный», характер, поскольку дальнейшее его использование отделено от изготовления целой цепью событий, отстоящих в пространстве и времени и уходящих далеко за горизонт событий, предвидимых живым телом. Психика, оторванная от ритмов собственной физиологии и от сиюминутно развертывающегося потока восприятий опорных ориентиров окружающей среды, немыслима не только у низкоорганизованных. Ни одно животное вообще не могло бы просуществовать и дня, если бы его деятельность вдруг утратила связь с тем и другим[29]. Биологически необходимым является лишь заключительное звено сложной цепи – добывание конечного предмета. Отсюда изготовление орудия оказывается возможным только там, где оно – здесь и сейчас – переходит в процесс добывания пищи. Орудие не может изготавливаться «на всякий случай», в запас, и там, где это все-таки происходит, мы обязаны констатировать нарушение фундаментальных законов биологии. Или появление новых законов движения.

Выполнение предшествующих операций (производство первичного орудия… – производство конечного…) регулируется уже не врожденными инстинктами животного, но информацией, иными словами, принципиально новой реальностью, которая, как уже сказано, образует предмет зарождающегося сознания. Овладение ею требует формирования более совершенной психики, способной ориентироваться одновременно в налично данной физической и в параллельно развертывающейся виртуальной действительности. При этом во второй, «параллельной», реальности уже нет непосредственно воспринимаемых пространственно-временных связей, они заменяются причинно-следственными и логическими отношениями. Способность же к такой замене, как и любая другая, возникает прежде всего на уровне вида. На уровне же индивида она развивается не в одинаковой мере у всех, и те особи, психика которых обладает большей свободой в обращении с нею, оказываются в выигрышном и оттого – в особом положении.

Именно вокруг них начинают выстраиваться новые, внебиологические, связи, именно на них замыкаются первые, собственно социальные, контакты. А следовательно, мы вправе ожидать, что с возрастанием роли информации в обеспечении совместной жизни сообщества более высокие позиции в его внутренней иерархии начинают обеспечиваться не только такими «традиционными» факторами, как объем мышечной массы и способность развить бльшие физические усилия и ускорения, но прежде всего – степенью овладения ею. Другими словами, функция лидерства, без которой невозможна жизнь никакого сообщества, обретает качественно новые черты, начинает опираться на новые механизмы управления жизнедеятельностью. Впрочем, это не означает того, что способность развить известные физические усилия отходит на второй план. Просто она перестает играть исключительную роль, но ведь и технология, этот главенствующий элемент первобытной культуры, существует только как способ организации действия физических сил и ускорений в пространственно-временном поле деятельности. Поэтому диапазон и способность к тонкой градации массово-энергетических процессов продолжает сохранять свое значение. Об этом нам еще придется говорить.

Связи, которые возникают между искусственно создаваемыми вещами, и способность к их освоению – вот что выдвигается на первый план. Именно эти новые связи и более совершенные механизмы управления совместным жизнеобеспечением делают возможным практическое использование изготовленных кем-то другим орудий. В условиях разрушения структуры целевой деятельности это становится критически важным обстоятельством.

Наконец, никакая специализация (прежде всего на изготовлении ключевых орудий) невозможна без отчуждения результатов индивидуального труда и появления механизмов распределения совокупного продукта, то есть без появления базисного элемента социальности. Словом, перед нами не просто переход от одной формы экономики к другой, но качественная смена самой парадигмы жизни[30].

1.5.2. Смена ключевого фигуранта развития

По-видимому, с этими преобразованиями связана и первая гендерная революция, в результате которой матриархальное устройство сменяется патриархатом. «Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения. <…> Первый результат установившегося таким образом единовластия мужчин обнаруживается в <…> патриархальной семье»[31].

Не будем ставить в вину Энгельсу ни военные параллели, ни тезис о «всемирно-историческим поражении женского пола», поскольку становление любого нового учения нередко сопровождается преувеличениями. Но сохранение их сегодня (а эти идеи охотно развиваются в феминистском движении) – уже атавизм. Любая мысль имеет оборотную сторону, и если в результате «поражения» женщина становится рабой, то следует думать, что прежде рабом был мужчина. И если сбросить его иго – значит восстановить справедливость, то не во имя ли той же ценности совершалось свержение матриархата?

Считается, что матриархат мог править там, где не было возможности определить отца ребенка, но все же не формирование патрилинейности определяет характер социальных отношений в брачном союзе, меняет дело перемена способа производства, появление нового слоя реальности, где главную роль начинает играть мужчина. Именно это ставит его во главе семьи, а с ней и социума.

Матриархат сохраняется там, где правит возможность чисто стихийной, не требующей специальных процедур, передачи опыта, которая основана на действии биологических инстинктов и элементарных форм обучения «технике жизни» простым подражанием. Патриархат приходит на смену, вовсе не потому, что возникает необхдимость наследования собственности. Строго говоря, во время этой первой революции ее вообще не существует, принципы публичного права еще даже не начинали складываться. Собственность как особый социальный институт является не столько причиной, сколько (весьма отдаленным) следствием этих перемен и потому появляется значительно позднее. Здесь действуют совсем другие факторы, связанные с резким усложнением и диверсификацией первобытного производства.

Одним из основных является изменение состава и взрывное увеличение объема того информационного массива, освоение которого требуется для овладения способом интегрального жизнеобеспечения первичной общины. Это связано с расширением инструментального фонда, усложнением техники его производства, наконец, с одновременным возникновением особых технологических связей, в которых способ использования одного орудия определяет порядок применения другого, технологически зависящего от предыдущих операций. Не менее важным условием выживания становится необходимость точного регулирования воспроизводства всей номенклатуры вошедших в арсенал сообщества орудий. Другими словами, в организации совместной жизни, кроме состояния среды, в расчет должны приниматься количественные пропорции ранее никогда не существовавших в природе вещей, производство которых к тому же не связано с непосредственным жизнеобеспечением. Это обстоятельство критично: ведь и перепроизводство каких-то одних орудий и дефицит других ставят под угрозу существование всей группы. Создание их запасов не способно решить проблему, ибо необоснованное отвлечение трудозатрат на производство излишков чего-то одного столь же гибельно, сколь и нехватка другого.

В результате радикально меняется состав информационного массива, который подлежит хранению и передаче в ходе межпоколенной коммуникации. Между тем биологические ее каналы уже не в состоянии обеспечить такую эстафету. К тому же объем информации переходит критические для перестраивающейся психики вида пределы. Таким образом, ее освоение оказывается доступным далеко не каждому индивиду. Остается напомнить, что информационный массив, о котором идет речь, не является предметом ни первой, ни даже второй сигнальных систем. Ведь практически все его содержание – это отсутствующие здесь и сейчас реалии, нередко вообще не существующие в природе вещи, но только он обеспечивает превращение абстрактной возможности их появлении на свет в реальную действительность.

Разрыв прямой связи впервые изготавливаемых предметов с физиологией организма требует и радикальной перестройки менталитета завершающего свою предысторию субъекта. Переходящая критический для психики животного порог сложности, интегральная деятельность нуждается уже не в реактивном, но в упреждающем управлении, что не в состоянии обеспечить стихийное, рефлекторное управление ею. В результате сознание развивающейся общины перестает руководствоваться голосом чисто биологической потребности, в его центре оказываются реалии совсем иного мира, и это не может не сказаться на ее внутреннем устройстве.

Для того чтобы понять глубину происходящих перемен, на время отвлечемся и вкратце очертим условия овладения новыми формами деятельности и те способности, которыми должен обладать их исполнитель. Вдумаемся. Еще нет письменности, более того, нет даже развитой системы знаков, с помощью которых можно было бы передать и воспринять необходимое знание. Строго говоря, нет и самого знания, как чего-то такого, что существует вне индивидуальной психики. Каждый раз сложнейшие (кстати, не только для того времени, ибо и сегодня попытка воссоздать древние технологии требует немалого напряжения интеллекта) инженерные решения, находятся случайно. (Во всяком случае, в результате действия механизмов, существо которых неизвестно.) Поэтому решение, найденное кем-то одним, обречено на умирание, оно не может быть воспринято и воспроизведено никем другим. Вся информация является достоянием только одного, и нет никакого (из привычных современности) способа поделиться ею.

К тому же и сама информация существует в весьма специфическом виде – в виде умения, которое сначала возникает только у кого-то одного. Известный историк архитектуры В. Л. Глазычев выделяет именно его как первую форму овладения любым ремеслом. «Это такая совокупность средств деятельности, по поводу которой нет ответа на вопрос: почему, если делать так, получится нужный результат, а если делать иначе – не получится? Пока мы имеем дело с умением, вопрос «почему?» незаконен, и его место занимают вопросы «как?» и «в какой последовательности?»[32] Человек должен каждый раз самостоятельно порождать огромные массивы информации. Удивительно, но «На уровне умения архитектор был в состоянии построить сооружения, объем которых оказался непревзойденным до конца XIX столетия, будь то великие пирамиды, зиккурат Этеменанки в Вавилоне, храмовые комплексы Боробудур на Яве, Аджанта и Карли в Индии или Ангкор-Ват в Кампучии. На этом уровне воплощения творческого потенциала архитектор был в состоянии организовать труд множества людей <…>. Он владел почти всеми способами обработки строительных материалов…»[33]

Словом, подлежащий передаче новым поколениям опыт огромен, в то же время следы специального понятийного аппарата, которым можно было бы воспользоваться в ходе межпоколенной коммуникации, невозможно найти не только в дописьменную эпоху (что вполне понятно), но даже в первых памятниках письменности, многочисленных египетских или шумеро-вавилонских текстах.

Правда, до сих пор не существует удобоприемлемой шкалы измерения информационных массивов, но можно использовать косвенные оценки. Так, например. Проектно-конструкторская документация (чертежи, расчеты, спецификации, сметы, пояснительные записки), обеспечивающая строительство и функционирование средней фермы, в перерасчете на стандартные листы формата А4, занимает десятки тысяч страниц. Добавим к ним гораздо бльшие объемы информации, которая хранится в различного рода справочниках, словарях, и другой вспомогательной литературе, без которой непосвященный человек в проектных документах не сумеет понять ровным счетом ничего. Если мы вспомним, что сегодня интенсивно читающий человек за всю свою жизнь прочитывает порядка полутора-двух тысяч книг (лишь доступные профессионалам специальные приемы работы с литературой обеспечивают возможность большего), то овладеть всем необходимым для того, чтобы эта ферма была построена и заработала, не достанет жизни среднего современного интеллигента. А ведь именно такими (или, во всяком случае, вполне сопоставимыми) информационными объемами должны были владеть первобытные менеджеры. И это притом что в их распоряжении не было ни единого клочка бумаги, с которой можно было бы справиться в затруднительной ситуации. Все сведения нужно было держать в собственной голове, и выпадение из памяти патриарха хотя бы одного ключевого обстоятельства могло стать критическим не для него одного.

Можно привести и другой аргумент. В «Георгиках», описывающих труд земледельца, 2188 стихов. Между тем известно, что Вергилий писал их семь лет. Получается, меньше строчки в день, и это притом что работал он весьма напряженно. Многое объясняется тем, что львиная доля времени уходила на изучение источников. Вчитаемся в его стихи, и мы поймем, каким огромным объемом информации необходимо было владеть, чтобы труд земледельца стал успешным. Но ведь поэт просто пересказывает уже добытые кем-то сведения – у самого родоначальника единственным источником был собственный опыт. К тому же, в отличие от автора «Георгик», патриарху недостаточно (пусть и даруемых богами) абстрактных знаний, все необходимое должно быть освоено на уровне практических умений и навыков, и передаче новым поколениям подлежат именно они. Освоение же этих форм опыта требует дополнительных усилий. Там, где не существует ни развитого понятийного аппарата, ни способности к восприятию тонких отвлеченных представлений, даже самое прилежное подражание не помощник, если нет напряженной работы еще неразвитого сознания.

Для сравнения можносказать, что даже сегодня, в условиях изобилия справочной литературы и наглядных примеров, художник годами учится искусству композиции. На этой фазе любая передача опыта осуществляется только показом и многократным повторением; даже простое воссоздание необходимого информационного массива, репродукция уже имеющегося знания – это всегда самостоятельное «переоткрытие» найденного кем-то другим. Иными словами, самостоятельное творчество, к которому (как и к любому другому) и в наши дни способен далеко не каждый. Так что у современного человека нет никаких оснований для того, чтобы кичиться перед своими пращурами. Напротив, мы должны склонить перед ними голову и признать, что по крайней мере некоторые из них в способности овладевать огромными базами данных и эффективно работать с ними намного превосходили нас.

Заметим к тому же, что с самого начала речь идет не об индивидуальном ремесле, но об умении организовать совместные действия большого коллектива, всей семейной общины. Пусть поначалу под командой первобытного управленца объединяются совсем не те огромные массы людей, что требовались для возведения памятников архитектуры, упомянутых ее историком, но и уровень развития сознания на рубеже неолитической революции был значительно ниже. Так что одно (сознание) вполне соответствовало другому (сложности инженерных и управленческих задач). Психика человека того времени и уровень достигаемой им цели – это самая вершина эволюционного и технического развития. А значит, и сравнивать прошлое нужно с вершинными достижениями современной цивилизации. Как сегодня нет ничего более сложного, чем, к примеру, Большой адронный коллайдер и организация решающих экспериментов, связанных с поиском первоначал материи, ничего более совершенного, чем орудия новокаменного века, природа того времени тоже не знала. А значит, и роль лидера, способного замкнуть на себя информационные, социальные и технологические связи, в те времена была ничуть не менее значимой, чем в более позднюю эпоху, не исключая и наши дни.

Смена ключевых ценностей жизнеобеспечения, выход человеческой деятельности в более широкое и отвлеченное от диктата физиологии измерение бытия диктуют необходимость переформатирования всей системы социальных связей, качественной перестройки практического взаимодействия всех членов общины. Подобная перестройка (в точно такой же степени, как управление разделением труда, принуждение к кооперации, внутриобщинному распределению и обмену) нуждается в особых качествах того, на ком замыкаются претерпевающие качественные изменения социальные контакты. Словом, все в новой действительности, порождаемой вторжением технологии, требует смены лидеров, выдвижения тех, кто обладает принципиально другими качествами, – особой психикой и более высоким уровнем интеллектуального развития, ориентированного уже не на ближнее окружение, но на тот сегмент совместной жизни, где теряют значение кровнородственные связи.

Остается добавить, что и переключение на кого-то из наследников тех отношений, которые складываются с радикальной перестройкой первобытного производства, также нуждается в элементах принуждения, что, в свою очередь, способствует радикальному изменению роли организатора совместного быта. Таким образом, смена ключевого фигуранта социального строительства, оказывается неизбежной, и, по вполне понятным причинам, им становится мужчина. Надо полагать, что временем этой смены лидера является тот же переходный период между завершением эволюции и собственно человеческой историей.

1.6.1. Внутриобщинная интеграция

Из сказанного следует, что социальность возникает в результате качественного преобразования всей человеческой деятельности и одновременно всей человеческой психики. Но было бы ошибкой утверждать, что все новообразования возникают спонтанно из ниоткуда. Ведь и сознание строится на фундаменте сложноорганизованной психики высокоразвитых приматов, и знаковый обмен – из «материала» биологических форм общения, и социальные связи – из тех, что скрепляют совместную жизнь в стаде, стае. Возникновение и развитие человека – это продолжение единой линии развития природы, и, как всякое продолжение, оно возникает на фундаменте уже существующего в ней. Многое из того, что присуще этому субъекту всеобщей истории, в эмбриональной форме наличествовало задолго до появления нового биологического вида.

В принципе, живой природе известны и базисные формы социальности. Однако организация «биологического» общежития с его разделением исполнительских функций и стратификацией статусных ролей долгое время регулируются действием биологических же механизмов. И все же отличия существуют. Они проявляются уже в том, что животное не требует специального обучения, для того чтобы овладеть ими. У человека же никакие врожденные инстинкты не делают его заранее приспособленным к жизни в социуме, только регулируемый специальными институтами процесс введения в нее делает индивида полноправным членом сообщества и гарантирует выживание. Если по каким-либо причинам механизмы социализации не включатся, он так и останется животным.

Биологически, то есть особенностями своей анатомии, физиологии, психики, новый вид оказывается способным к чисто социальным формам жизнедеятельности еще 40–50 тыс. лет тому назад, но в действительности овладевает ими лишь через двадцать, если не больше, тысячелетий. Это объясняется тем, что сами формы собственно человеческой жизнедеятельности появляются не одновременно с появлением биологически «законченного» субъекта, но много позднее. Только усложнение применяемых средств и экспоненциальное расширение их спектра порождает особые связи между технологически зависящими орудиями; только эти связи становятся первым предметом сознания и содержанием знаковой системы коммуникации; только овладение им делает возможным выход за пределы чисто биологических потребностей, в новый мир никогда не существовавших в природе реалий.

Диверсификация деятельности и разделение труда приводят к появлению новых форм кооперации, которые скрепляют сообщество. Вхождение искусственно создаваемых вещей, рождение не контролируемых психикой животного отношений не может не сказаться на принципах общежития. Ведь новые отношения встраиваются не куда-нибудь, а в общую систему интеграционных связей, которая до этого действием врожденных инстинктов регулировала жизнь биологических сообществ. Новые же формы интеграции принципиально чужды биологическим механизмам управления. Поэтому можно заключить, что, встраиваясь в их систему, технологические, предмет-предметные, причинно-следственные, пространственно-временные связи становятся подобием некоего инородного тела, чем-то вроде вируса, который, преодолев критический предел накоплений, начинает взламывать «иммунитет» сообщества. Словом, с течением времени уже не врожденные инстинкты и не кровнородственные связи – именно они становятся цементирующим единство началом.

Таким образом, на месте еще недавно биологической группы рождается объединение, связанное не общностью происхождения, но принципиально иным типом отношений. Не генетически предопределенная, принципиально иная информация начинает определять основные отправления совместной жизнедеятельности. Долгое время, до появления письменности, для нее не будет никакого места ни на каких скрижалях. А значит, все то, что связано с генетической преемственностью, должно отходить куда-то на второй план, уступая место виртуальной реальности.

Не трудно понять, что на определенном этапе развития действие близкородственных связей вступает в противоречие с нею и начинает препятствовать развитию качественно новых форм кооперации. Это порождает необходимость появления дополнительного механизма их вытеснения. Таким механизмом (подчеркиваем, дополнительным, стимулирующим действие новых законов, но никак не основным и уж тем более не единственным) становится обмен брачными партнерами. Так что потребность в нем порождается не только неблагоприятными следствиями инцеста, но и объективной логикой развития предметно-практической деятельности и рождения новой психики.

Словом, мы вправе сделать вывод о том, что семья, складывающаяся из чужих по крови людей (а вместе с ними и чуждых их природе вещей) если и не является таким же продуктом неолитической революции, как и прочие начала цивилизации, то во всяком случае появляется незадолго до нее. Ведь ее рождение немыслимо без выхода за узкие пределы полуживотного существования ограниченных в своей численности и изолированных друг от друга сообществ. И здесь имеет смысл вернуться к самому началу, к заключению о том, что не род происходит из семьи, а семья является продуктом его распада.

До появления человека род как форма общежития вообще неизвестен живой природе. Его становление – это стихийная форма разрешения тех проблем, которые порождает, с одной стороны, инцест, с другой – новые, ранее не существовавшие формы объективной реальности, управление которой требует вытеснения биологических механизмов интеграции. Для новых форм (технологической) деятельности становятся тесными рамки биологической интеграции. Их освоение требует распределения труда и специализации индивидов, в результате чего каждый из них утрачивает способность к собственному жизнеобеспечению.

Как мы уже могли заключить, только отчуждение результатов специализированной орудийной деятельности, распределение и обмен ее продуктами становится залогом совместного выживания. Точно таким же залогом оказывается и обеспечение всего ассортимента производимых человеком вещей, от предметов непосредственного потребления до промежуточных средств их получения. Иначе говоря, соблюдение жестких количественных пропорций в распределении общих усилий по обеспечению совместного существования. Вместе с тем неразвитое, по существу, еще только начинающее формироваться сознание не в состоянии ни удержать «в головах» индивидов весь объем необходимой информации, ни регулировать количественные соотношения производимых продуктов. Это обстоятельство диктует необходимость распространения обмена на более широкую сферу. Выпадение промежуточного продукта даже одной цепи ключевых технологических процессов (что может быть вызвано гибелью одного специализирующегося на его производстве индивида) способно поставить на грань выживания всю общину. Отсюда ясно, что только стихийное расширение сферы обмена (и формами деятельности, и ее результатами, и информацией, которая кодирует те и другие) способно обеспечить сохранность требуемых товарных пропорций. Неограниченное же расширение возможно только на межобщинном уровне.

1.6.2. Межобщинная интеграция

По-видимому, он и становится тем объективным основанием, где возникает единая система ценностей (собственно предмет обмена) и единый язык. Он же вовлекает в себя и рокировку брачных партнеров. Отсюда границы впервые возникающего рода могут быть очерчены пределами именно этой, межобщинной коммуникации.

Леви-Стросс значительно расширяет представление о формирующейся на самых ранних этапах становления социума системе всеобщего обмена; по его мнению, именно она полагает начало замещению кровных связей социальными. В его теории родства и анализе мифологии обмен занимает центральное место и понимается более широко, чем упомянутыми выше авторами, его предмет – это женщины, информация и товары[34].

Если видеть в обмене, о котором говорит Леви-Стросс, лишь один из механизмов рождения социальных связей и замещения ими биологических, он едва ли вызовет возражения. Однако сводить к нему все связанное с формированием социума и социальной жизни – значит совершать ошибку. Ее существо состоит в том, что здесь в неявной форме предполагается существование уже не просто сформировавшихся, но и завершивших переход к патриахату крупных социальных объединений, которые интегрировали и растворили в себе первичные полуживотные группы. Ведь если одним из предметов обмена становится женщина, значит, ее подчиненное положение по отношению к мужчине – уже свершившийся факт. Причем свершившийся не только на внутриобщинном уровне, ибо подобный обмен может стать реальностью только там, где «смена лидеров» произошла у обеих его сторон. Кроме того, здесь (столь же неявно) предполагается существование централизованного управления жизнью сообщества, наличие сложившегося производства и вполне развитой культуры. Только стечение этих условий может обеспечить обмен ценностями, одной из которых становится женщина. Словом, такой взгляд предполагает существование вполне сформировавшегося социума, где кровнородственные связи уже практически полностью вытеснены социальными. Но тогда непонятно, откуда все это берется.

Тем более непонятно происхождение общей системы знаковой коммуникации, единого языка, без чего невозможен никакой обмен никакими «словами». Всему этому должны предшествовать какие-то промежуточные механизмы, ведь чисто биологические не могут скачкообразно трансмутировать в социальные. Наконец, зачем вытеснять биологические связи социальными, если первые давно уже замещены вторыми?

Централизованное управление обменом брачных партнеров невозможно на больших территориях, заселенных изолированными друг от друга общинами, еще не имеющими ни общего языка, ни общей системы ценностей. И вместе с тем трудно возразить тому, что социальность начинается лишь с вытеснением кровнородственных связей. Но если разглядеть в обмене, о котором говорит Леви-Стросс не начало, но результат каких-то предшествующих (куда более фундаментальных) эволюционных сдвигов, всё – и товары, и «слова», и женщины – встает на свои места.

Как бы то ни было, поиск брачных партнеров на стороне первоначально должны брать на себя формирующиеся в каждой из первобытных общин столь же стихийно, как и сам род, центры его будущей кристаллизации. Другими словами, те новые лидеры, «культурные герои», которые, благодаря особенностям своей психики, способны освоить значительно большие информационные массивы, замкнуть на себя впервые возникающие социальные связи и, что не менее важно, обеспечить право представительства. Именно они, поначалу на внутриобщинном уровне, начинают управлять распределением и координацией труда, отчуждением и распределением его продуктов. Именно этим центрам предстоит стать зародышами будущих патриархальных семей. Разумно предположить, что эти новые лидеры становятся первыми регуляторами социальных контактов и в межобщинной сфере. В свою очередь, расширение подобных контактов в ней способно сообщить импульс формированию общего языка, общих идеологем («слов» о которых говорит Леви-Стросс), наконец, общей системы ценностей, не последнее место в которой находится и женщинам. Словом, с одной стороны, следствия не могут рождаться прежде своих причин, с другой, как ни парадоксально, – после.

Таким образом, переход к оседлости, взрывная диверсификация материальной деятельности, появление широкого спектра сложносоставных орудий, формирование знаковой коммуникации и сознания, становление рода и патриархальной семьи происходит одновременно, в одном потоке перемен. А значит, можно предположить, что становление семьи и формирование рода это не сменяющие друг друга фазы, но разные стороны одного и того же процесса. Все перечисленное – это единый сложный перепутанный клубок проблем, разрешаемых только комплексно, но зато в результате их комплексного разрешения перед нами встает совершенно новая реальность – человек и общество. Все, что предшествовало ей, было лишь переходным периодом от биологической эволюции к собственно человеческой истории.

Там же, где весь перечисленный комплекс не находит своего разрешения, даже сложившаяся практика брачного обмена не способна привести ни к формированию рода, ни к образованию семьи; в пределах общины продолжает господствовать общность жен и детей, сама же община остается первобытной. Словом, есть основание заключить, что появление древней формы семьи является таким же критерием окончательного расставания человека со своим животным (и даже полуживотным) прошлым, как и те, о которых вкратце было упомянуто здесь.