Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре Елизаров Евгений
Прежде чем сказать о том, что мануфактура меняет положение мужчины в социуме, заметим, что появлению новой формы организации производства способствует не только развитие производительных сил. Основная причина в изменении самой технологии жизни единого социального организма.
Развитие сознания, совершенствование систем знаковой коммуникации приводит к сбрасыванию покровов тайны с производственных секретов мастера. Они перестают воплощаться в некоем священнодействии, разновидности магического ритуала, скрытое существо которого далеко не всегда доступно даже ему самому. Увеличение спроса на продукты ремесленного производства настоятельно требует его стандартизации. Между тем последняя означает жесткую фиксацию состава и способа выполнения операций, появление производственных алгоритмов, инструкций, которые разбивают единый поток деятельности на отдельные звенья и устанавливают строгий порядок и последовательность выполнения каждого из них. Таким образом, как уже говорилось, между мастером и учеником встает «слово», благодаря которому, перенимаемая учеником тонкая связь орудий и производственных операций, продолжая запечатлеваться в «мышечной памяти» исполнителя работ, начинает пробуждаться еще и в его сознании. А это значит, что необходимое знание получает самостоятельную жизнь в особой системе знаков и отчуждается от своего носителя.
В сущности, до тех пор, пока обучение ограничивается полумеханической, полуколдовской передачей впечатываемых в мышечную память стереотипов, оно остается аналогом введения слепоглухонемого в мир создаваемой человеком культуры, о чем уже говорилось. В древности и сам мастер перенимал у своего отца только способ действий и часто не имел ни малейшего представления о том, что именно происходит в их результате и почему результат именно таков, какой он есть. Понимание существа происходящих процессов приходило (кстати, не к каждому) лишь с годами, потому обучение и требовало длительного (в зависимости от видов ремесел – от двух до восьми лет) времени. Так, договор о найме ученика кельнским золотых дел мастером Айльфом Брувером, 1404 год, 24 января гласил: «Я, Иоганн Тойнбург, старый бюргер города Кельна, объявляю всем, что отдаю благопристойному мужу, золотых дел мастеру Айльфу Бруверу моего законного сына Тениса, изъявившего на это свое согласие, для изучения ремесла золотых дел мастера в Кельне. Тенис обязан верою служить вышеуказанному Айльфу Бруверу 8 лет без перерыва, начиная со дня св. апостола Матвея…» В аналогичном договоре читаем: «В 1483 г. мастер Михель, живущий в Дранггассе, взял ученика по имени Дериха Смединга из Реклингаузена, который должен служить ему 8 лет так, как ученик обычно служит мастеру»[499]. Но, даже обретенное, не находя возможности обратиться в «слово», запечатлеться в системе знаков, оно умирало в самом мастере. Поэтому в древних формах передачи секретов ремесла не было формирования способности ученика к самостоятельному целеполаганию. Лишь благодаря знаку ученичество перестает быть восприятием умения и становится эстафетой знания. Собственно, тогда и появляется законченная триада «знание – умение – навык», благодаря чему образ будущего предмета во всех его деталях и соотношениях частей формируется сначала «в голове» и лишь потом – «в руках». Благодаря этому же обстоятельству умственный труд окончательно отделяется от физического, творческий – от репродуктивного. Творчество окончательно выделяется в самостоятельный вид деятельности, который не смешивает себя с механическим воспроизводством.
Только отчужденное знание дает возможность стандартизации и широкому тиражированию артефакта. Отделение ремесла от искусства происходит именно на этой почве. Долгое время то и другое даже обозначаются одним понятием. По существу, Средневековье наследует античные представления об искусстве; для него искусство – это свод правил, с помощью которых можно создавать те или иные вещи. Как не отличается оружие от прославляющей его песни, не отличаются друг от друга поэт и кузнец. И тот и другой – artifex (творец, создатель), каждый исправляет природу или в чем-то дополняет, совершенствует ее. Но такой взгляд возможен только там, где остается уникальным результат «дела», где тайна понимания его существа умирает в самом мастере. Отсюда необходимость точного воспроизводства, широкого тиражирования артефакта не может не проводить разграничительную черту между ними. Поддающееся воспроизведению изделие перестает быть предметом искусства, процессы же переустройства города и деревни порождают потребность в неограниченном его тиражировании.
Именно благодаря «слову», иначе говоря, отчужденному формализованному знанию, которое встает между замыслом и «делом», непосредственный исполнитель не им рожденного смысла, за редкими исключениями, перестает быть художником. В ремесле уже не видится связь с чем-то возвышенным и потусторонним. Да и в общем массиве производимых человеком вещей произведения подлинного искусства становятся исключением. Таким образом, основной массив материализованных результатов «дела» постепенно становится обыкновенным ширпотребом, а с ним и само «дело» – лишенной искры творчества обыденностью.
На волне отделения ремесла от искусства противопоставление извне заданной производственной рецептуры непосредственному изготовлению артефакта, «слова» – «делу» обретает фундаментальный характер, становится элементом общего мировосприятия. Переосмысление Евангелия от Иоанна расставляет новые акценты, которые закрепляют за реальной действительностью производный, вторичный характер: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть»[500]. Уже само по себе это делает противопоставление «слова» «делу» не пустым звуком. К Новому времени такое отношение их друг к другу становится аксиоматичным. А значит, и «слово» человека, созданного по образу и подобию Бога, становится образом и подобием Его Слова. Отсюда и роль демиурга в социальном мире остается только за тем, кто создает значения, смыслы, а вовсе не «вещи». «Дело» и его результат, «вещь», лишь воплощают уже созданное кем-то другим, поэтому любой непосредственный исполнитель становится вторичной фигурой, – никто не помнит строителей, но все знают архитектора, только скульптора ждет слава, формовщик и литейщик остаются в безвестности.
К тому же претерпевает качественные изменения и само «дело»; оно низводится до обезличенного механического процесса, который полностью лишен всяких следов творчества. При этом «полностью» – вовсе не гипербола: стандартизация накладывает даже юридическую ответственность за любое несанкционированное вмешательство в установленный алгоритм, его изменение. С наибольшей отчетливостью редукция, то есть низведение того, что некогда было искусством, к процессам, доступным бездушному механическому устройству или животному, прослеживается в тех переменах, которые происходят в организации ремесленного производства.
Вообще говоря, разделение труда, появление широкой номенклатуры специализированных орудий еще в древности дает возможность упростить производственные операции, стандартизировать их выполнение. Об этом говорится уже у Плутарха. Описывая восстановление разрушенных персидским нашествием Афин, он перечисляет мастеров, собравшихся там и к своему перечню добавляет: «…словно у полководца, имеющего собственную армию, у каждого ремесла была организованная масса низших рабочих, не знавших никакого мастерства, имевшая значение простого орудия…» [курсив мой. – Е. Е.][501]. Другими словами, «…разделение труда существует не со вчерашнего дня, но только в конце прошлого века общества начали осознавать этот закон, который до того времени управлял ими почти без их ведома»[502]. Но, конечно же, подлинный триумф организации массового производства – это мануфактура. Она же с наибольшей рельефностью показывает отличие настоящего мастера от рядового исполнителя. Она же сообщает дополнительный импульс гендерным сдвигам.
Средневековый мастер-ремесленник способен своими собственными руками создать шедевр. Собственно, это основное квалификационное требование, которое предъявляется к нему, и многие из его изделий сегодня хранятся в художественных музеях. Мануфактура же организует дело так, что производство сложных вещей уже не нуждается в квалифицированных мастерах. Здесь каждый работник выполняет лишь отдельную операцию общего процесса, и эта операция доступна человеку, прошедшему самую минимальную подготовку. Такова, например, мануфактура, о которой будет писать Адам Смит. Там «…сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. <…> Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день. Следовательно, считая на человека одну десятую часть 48 тыс. булавок, можно считать, что один рабочий вырабатывал более 4 тыс. булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сделать двадцати, а, может быть, даже и одной булавки в день. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы 1/240, а может быть, и 1/4800 доли того, что в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций»[503]. К. Маркс в I томе «Капитала» приводил другой пример – мануфактуру иголок, в которой «проволока проходит через руки 72 и даже 92 специфических частичных рабочих»[504].
Правда, оба примера относятся к более позднему времени, но общие принципы нового типа организации производства формируются именно в ту эпоху, о которой говорится здесь. Правда и то, что Смит и Маркс говорят о предельно простых промышленных изделиях, но в действительности мануфактуре, тем более впервые формирующейся, доступно изготовление и предельно сложных. Американский востоковед Генри Харт в своей книге о Марко Поло пишет: «Нам известно, что французский король Генрих III, приехав летом 1574 года в Венецию, осматривал Арсенал. Ему показали галеру, у которой были установлены только киль да ребра. Затем король сел за двухчасовую торжественную трапезу. За эти два часа галера была полностью достроена, оснащена, вооружена и, в присутствии короля, спущена на воду»[505]. Между тем галера того времени то же, что крейсер – в наше. Ясно, что и на верфях Арсенала поставленное на поток судостроение становится возможным только благодаря революционным изменениям в организации техпроцесса. Дробление же процедур на неделимые далее «атомы» операций происходит позднее.
Изменение организации производства приводит к тому, что от человека уже не требуется мастерство, его труд сводится к ограниченной совокупности предельно простых движений, и это позволяет исключить любую зависимость производства от неповторимости творца, поставить на место уникальной личности мастера механического исполнителя, который в любое время может быть заменен любым другим. Благодаря этому, сам человек превращается в разновидность механизма, способного к выполнению лишь строго определенных движений. Не случайно в дальнейшем он может быть заменен даже инвалидом[506].
Первые мануфактуры (шелковые) появились еще в XII веке в Византии. В конце XII века они появляются в Италии. Там же возникают и первые бумажные. Тогда же в XII веке во Франции создаются мануфактуры по изготовлению зеркал, в Англии – столовых ножей. В XIV веке в большинстве стран Западной Европы возникают предприятия, занимающиеся изготовлением холодного оружия, в XV веке – каретные и т. д. С конца XIV – начала XV вв. повсеместно распространяются металлургические и металлообрабатывающие, в том числе проволочные.
Разумеется, это не значит, что не остается художников от ремесла. Но в Новое время в своей массе городской простолюдин теряет способность самостоятельно производить сложные вещи. А значит – сохранить и собственную самостоятельность. Он становится рабом сложившейся системы разделения труда и кооперации. Вне ее он уже не способен прокормить себя и свое семейство. Условием существования работника становится существование мануфактуры, исчезни она – и под угрозой окажется его собственная жизнь.
Мануфактуру сменяет машинное производство. Оно в еще большей степени лишает человека былой независимости. «В мануфактуре рабочие отличались один от другого по изготовляемым каждым деталям, или по выполняемым каждым из них операциям. Машинное производство заложило новые основы дифференциации рабочих, которые стали теперь отличаться друг от друга по станкам, на которых они работали[507]. Человек становится придатком даже не производства, а машины: «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. <…> В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки»[508].
Сравним квалификацию работников ремесленной мастерской и фабрики. Простой подмастерье, как мы уже видели, мог получить доступ к самостоятельной работе лишь через несколько – от двух до восьми – лет ученичества. Форд же, характеризуя подготовку рабочих кадров, в своих воспоминаниях приводит совершенно другие величины: «Для обучения различного рода работам требуется следующая затрата времени: для 43 % общего числа работ достаточно одного дня, для 36 % от одного до восьми, 6 % от одной до двух недель, 14 % от месяца до года, 1 % от одного до шести лет»[509]. Это показывает, что, сохраняя потребность в небольшом количестве мастеров высокого класса, становление массового производства сопровождается деградацией остальных работников. В ремесленной мастерской редкий ученик не превзошел бы своим мастерством 99 % рабочих фордовского конвейера.
Вкратце подытоживая, можно сказать: «слово» «слову» – рознь. Есть, как уже говорилось, вторая сигнальная система, есть и третья. Обе оперируют «словами», но творчество начинается только там, где их значение подвергается пересмотру. Любое новое знание является продуктом третьей, но застывая, формализуясь, оно становится элементом второй. Между тем обучение, о котором говорится здесь, организуется таким образом, чтобы исключить любую ревизию «слова», чтобы ограничить его жесткими рамками. А значит, в конечном счете так, чтобы исключить самую возможность творчества. Отсюда сознание человека, назначенного к механическому роботизированному труду в условиях мануфактуры, и уж тем более машинного производства, в свою очередь претерпевает изменения. Средневековый мастер-ремесленник и робот промышленных революций отличаются друг от друга не только уровнем квалификации, но и системой мышления. В городской культуре творческая самостоятельность в сфере материальной деятельности становится доступной лишь немногим, и это не может не сказаться на статусе ее интегрального субъекта. Другими словами, на статусе «среднестатистического» мужчины, который в своей массе становится техническим исполнителем чужого замысла.
8.1.5. Перераспределение ценностей
Итак, мы видим, что уже ко времени буржуазных революций складываются два полюса семьи нового типа, две разительно отличающиеся друг от друга и вместе с тем схожие в главном ее формы. Одна образуется в среднем классе на стыке второго и третьего сословий, другая – бегущим из деревни крестьянством. Их единство состоит в том, что обе перестают быть ключевым субъектом межпоколенной коммуникации, обеим от единого программного кода жизнеобеспечения социума нечего передать своему потомству. Все монополизируется единым социальным организмом, стоящим над индивидами и над кровнородственными группами, поэтому обе формы превращаются в (теперь уже не зависимое ни от кого) простое сожительство полов и возрастов.
Точно так же, как поступающий на службу дворянин перестает быть носителем заслуг своего рода, бегущий в город мужчина перестает быть монопольным носителем тайны родового занятия и окончательно теряет способность вне социума обеспечить себя и свою семью. В стремительно развивающейся городской культуре это обстоятельство лишает его решающего преимущества перед женщиной. Он продолжает оставаться «кормильцем», – но и только. Утрачивая право (а вместе с ним и способность) на творческую самостоятельность, он деградирует как личность. А следовательно, и как носитель иной, более возвышенной природы, мужчина, во всяком случае в основной массе этого контингента, перестает существовать. Именно эта масса очень скоро станет переполнять растущие города. Добавим, что к рассматриваемому времени организуются и женские производства: «Наши предки – бургомистры и совет города Кельна – в год от рождества господня 1437 в мае месяце, в понедельник, следующий за днем св. Люции, учредили женский шелкоткацкий цех, утвердили его на прочных законах и предписаниях и дали означенным ткачихам устав, приложив к нему городскую печать <…>. Устав был дан по предложению и нижайшей просьбе наших дорогих и верных бюргерш и жительниц из числа ткачих шелковых изделий…»[510]. Словом, нередко женщина становится таким же «кормильцем», как и мужчина, и это, в свою очередь, не может не влиять на распределение гендерных ролей.
Так что историческое превращение деревенского мигранта из хозяина «дела» в неквалифицированного слугу, более того, раба машины
- (…Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот,
- Чтоб умащать промежности елеем,
- Кормить углем и принимать помет[511])
происходит на фоне поступательного развития женщины.
Кстати, не только в социальных «низах», но, в других сословиях оно имеет другую природу. Если на время забыть о женщине городских низов и даже о той, которая принадлежит к аристократическим фамилиям (там хорошей образованностью удивить трудно), мы увидим, что женщина среднего класса,
- …пока
- Твоя глава, владыка. Полон заботы
- Он о тебе и о твоем довольстве,
- Он трудится на море и на суше.
- Не спит ночей, выносит бурю, холод[512],
получает возможность развиваться; хороший достаток, досуг, позволяющий переложить даже заботы о доме, детях на плечи служанок, формирующаяся в ее среде культурная норма, наконец, просто мода на образованность рождают потребность в духовной пище. Отвечая вызовам времени, она обращается к книгам, и это, в свою очередь, сокращает дистанцию, которая складывалась между полами.
Уместно отметить еще одно немаловажное обстоятельство, о котором позднее заговорит упомянутый выше Ч. П. Сноу. С развитием производительных сил общества культурные запросы мужчины по преимуществу сдвигаются в сферу «другой», техногенной, культуры и прикладного, утилитарного знания. В свою очередь, женщина, принадлежащая не только высшему обществу, но и в средних слоях, становится активным потребителем гуманитарных ценностей. Так, уже дамы «Кентерберийских рассказов» свободно цитируют античных философов и проявляют похвальную широту мысли. Конечно, можно предположить, что многое в их уста вкладывает сам Чосер, однако приводившийся выше пример его младшей современницы Кристины Пизанской показывает, что чрезмерного преувеличения здесь нет. Между тем вплоть до XIX века только гуманитарная образованность будет относиться к культуре «первого сорта»; все прикладное ранжируется по более низкому разряду и не идет в сравнение с ценностями классического образования. Можно по-разному относиться к этому обстоятельству, но здесь тоже культурная норма, которая не может быть игнорирована никем. «Ошибаешься, – горячо возразил Мартин. – Все люди и все слои общества или, вернее, почти все люди и слои общества подражают тем, кто стоит выше. Ну, а кто в обществе стоит выше всех? Бездельники, богатые бездельники. Как правило, они не знают того, что знают люди, занятые каким либо делом. Слушать разговоры о деле бездельникам скучно, вот они и определили, что это узкопрофессиональные разговоры и вести их в обществе, не годится. Они же определили, какие темы не узкопрофессиональные и о чем, стало быть, годится беседовать: это новейшие оперы, новейшие романы, карты, бильярд, коктейли, автомобили, скачки, ловля форелей или голубого тунца, охота на крупного зверя, парусный спорт и прочее в том же роде, – и заметь, все это бездельники хорошо знают. По сути, это – узкопрофессиональные разговоры бездельников. И самое смешное, что многие умные люди или те, кто слывет умными людьми, позволяют бездельникам навязывать им свои дурацкие правила»[513]. Уже хотя бы для того, чтобы не задеть женщину, простим Мартину Идену «бездельников», и отметим, что эта культурная норма, в свою очередь, способствует ее возвышению.
Это возвышение сокращает дистанцию, превосходство профессионала остается вдали за тем «морем», где вершатся его труды, ценности, обладателем которых остается он, сдвигаются в сторону того, о чем не принято говорить в хорошем обществе, в своем же доме женщина обнаруживает следы собственных преимуществ перед ним.
Что касается городского «дна», то там сакралитет мужчины, идущее от древности представление о его принадлежности к какой-то иной природе утрачивается в еще большей мере. Потерявший независимость, неквалифицированный работник, который легко заменяется животным или машиной, он самим ходом вещей становится в один ряд с ними. Между тем, в отличие от деревни, жизнь городских сословий протекает у всех на виду, даже там, где между ними лежит огромная социальная дистанция, они не разделены расстояниями, не отгорожены замковыми рвами и стенами. Единственным, что отграничивает городской патрициат и «золотую середину» города от его «черни», становится контраст культур. Однако во всем, что касается культуры, далекие от нее «низы» города не способны ни к какому анализу, здесь властвует только подсознание. Подсознание же говорит о собственном падении. А значит, прежде всего – о падении мужчины. Это тоже не может не сближать его с собирательной женщиной.
Когда дистанция слишком велика, она не воспринимается критически и предстает как некое естественное состояние, обусловленное неотменимыми законами природы. Теперь же и на «дне» общества, и в его «золотой середине» различие между мужчиной и женщиной перестает быть принципиальным, расстояние между ними сокращается до такой степени, что становится предметом анализа. Поэтому вовсе не случайно рождение мысли, утверждающей не то что равенство женщины и мужчины – превосходство женской природы над природой противоположного пола. О Кристине Пизанской, «Книга о женском граде» которой часто рассматривается как первая декларация феминизма, уже говорилось. Уместно упомянуть и о других выступлениях, вот лишь некоторые факты, собранные В. И. Успенской. Мартин ле Франк (Франция, 1442) в книге «Защитник дам» резюмирует известные аргументы за и против женщин и становится на сторону защитников женского пола. Генрих Корнелий Агриппа (Германия, 1529), немецкий медик и просветитель издает «Величие и превосходство женщин», где приводятся высказывания и рассуждения мужчин-философов, историков и поэтов в пользу женщин, при этом автор провозглашает превосходство женского пола над мужским. В 1510 г. английский парламент выдает лицензию 30 женщинам на занятия хирургией, акушерством и гинекологией. В 1553 г. Гильом Постель (Франция) присоединяется к спору о женщинах, публикуя трактат, содержащий мистическое прославление женщин. В 1559 Маргарита Наваррская публикует «Гептамерон», в котором защищает женщин от продолжающихся мизогинистских атак со стороны авторов-мужчин[514]…
Отчуждение знания, редукция труда, появление большого числа униженных подчинением мануфактуре неквалифицированных работников в одном социальном слое, радикальный сдвиг культуры в сторону прикладного знания – в другом, ведут к тому, что мужчина утрачивает многое и от своего сакралитета и от своей власти. Он перестает быть высшим существом, естественным господином женщины, сама природа которой делает возможным ее выживание только под его опекой. Неудивительно, что у нее начинает складываться совершенно новый взгляд на вещи, согласно которому неравенство полов не имеет под собой никаких, во всяком случае объективных, то есть независящих от сознания, оснований. В сухом остатке остается одно: только предрассудки служат причиной подчиненности женщины.
Таким образом, семья нового типа, семья с оборванной линией преемственности, семья, в которой мужчина перестает быть демиургом, носителем иной (более возвышенной) природы, где женщина впервые осознает свое равенство с ним (нередко превосходство), рождается в городе. Ее парадная, выставочная форма, которой со временем предстоит стать самостоятельной ценностью, культурным эталоном, – появляется на стыке второго и третьего сословий; «изнанка» – в среде деградирующей массы деревенских мигрантов. Не образующая род, семья, возникающая в среднем классе, и семья городского плебея – это две формы одного и того же начала, два его полюса. И обе формы сообщают дополнительную инерцию фундаментальным гендерным сдвигам.
8.2. Связь поколений
Появление семьи нового типа не может не беспокоить социум. Дело не только в том, что ей практически нечего передать новым поколениям (хотя, конечно, и это становится вызовом, ибо там, где обрывается линия преемственности, возникает соблазн нигилизма по отношению ко всем базовым ценностям общества). Именно в ней рождается крамольная для единого социального организма мысль о том, что брак и любовь должны стоять рядом. Разумеется, это не значит, что не образующая род семья появляется лишь там, где возникает взаимное чувство. Физиологические ритмы полов оказываются вполне достаточным основанием их сожительства, но и это основание подрывает фундаментальные устои социума.
Крамола любви состоит в том, что с нею долг мужчины и женщины перед городом и миром перестает быть непререкаемым абсолютом. Ведь библейский наказ «плодитесь, размножайтесь» подразумевает не просто умножение солдат и податного люда. Таким он предстает лишь в сознании института государственной власти. В понимании же социума главное заключается не в продолжении рода, но в преемственности родового занятия. В далеком прошлом остается система ценностей, где численность рода определяла его статус, становление государственности приводит к тому, что положение начинает формировать исполняемая функция. Долгом перед государством становится именно она, и гигиена межпоколенной коммуникации не может смириться с возможностью фильтрации его велений быстропроходящими капризами чувств. Словом, в старой аксиоматике любовь и семья «по природе» враждебны друг другу.
Между тем мы видели, что межполовая коммуникация постепенно отрывается от коммуникации межпоколенной, и семья нового типа закрепляет этот разрыв. Часть окончательно отрывается от своего целого, и связь поколений оказывается под угрозой. Образуемому взаимным влечением союзу не только нечего передать своим детям – ни мужчина, ни женщина уже не видят в детях свое продолжение.
Впрочем, безразличие к ним, которое возникает там, где семья формируется как простое сожительство взаимозависимых людей, тоже опасно. Равнодушие к детям существовало и существует, и это не должно ни удивлять, ни коробить нас, но все же это крайняя форма семейных отношений (которая, к слову, не такая редкость и в наши дни). Родительская любовь, конечно же, существовала и раньше. Вот только важно понять, что мы не вправе переносить современные представления на прошлое. Между тем забота о детях, которая занимает значительное место в сегодняшней жизни, лишь отчасти определяется органикой, куда как большее в нашем отношении к новым поколениям производно от культурной нормы. В условиях социума сама «биология» человека вынуждена адаптироваться не только к материальным факторам окружающей среды, но и к диктату порождаемой им культуры. Но если так, то эволюция нормы обязана влечь за собой эволюцию биологического инстинкта, который связывает родителей с их потомством. Другими словами, порождаемое культурой безразличие к детям не может не вести и к его угасанию.
Новый этап развития городской цивилизации, который стимулируется массовой миграцией сельского населения, не порождает иной взгляд на отношения поколений. Общая эволюция патриархальной семьи приучила к той мысли, что молодой человек со временем должен уходить из дома и начинать самостоятельную жизнь, и семья, обрывающая линию родовой преемственности, тем более не видит в этом никакого противоречия человеческой природе. При этом даже в высшем сословии культурная норма требовала расставаться с детьми в совершенно непредставимом сегодня возрасте. Это находило свое оправдание: чтобы родительские чувства не помешали приучать к тем испытаниям, с которыми им придется столкнуться в жизни, ребенок должен уходить на воспитание к чужим людям. «Семи лет ребенок переходил из женских рук в мужские, и за начальными уроками под родительским кровом дворянство, по заведенному обычаю, отсылало своих детей к главнейшим рыцарям, с которыми считалось в дружбе или родстве. Их советы и пример составляли истинное и окончательное воспитание»[515]. Новая жизнь в чужом «доме» – это не что иное, как служба, то есть скучная, рутинная, часто нелегкая и неприглядная работа; дети начинают ее в должности простых домашних слуг. И не следует думать, что дети благородных рыцарей, становясь чужими пажами, оказывались в изысканной атмосфере пышной куртуазии и галантности. Им предстояло делать свою карьеру вовсе не в окружении блестящих кавалеров и прекрасных дам: прежде чем получить статус оруженосца, они, поднимаясь по служебной лестнице, должны были пройти испытания кухнями и конюшнями (что, конечно же, не равняло их с простолюдинами, поскольку прислуживать высокопоставленным персонам было вполне почетным делом). Многое из тех нравов, которые царят там, не могло не коснуться их, не нанести первые травмы, и нет никаких оснований думать, что взросление проходит в оранжерейных условиях всеобщего благородства и рыцарского товарищества. Но если сегодняшних отцов мало заботит то, что уезжающему в большие города или уходящему на армейскую службу юношеству предстоит столкнуться, кроме прочего, еще и с изнанкой жизни студенческих общежитий или солдатских казарм, то почему непарадная сторона чужих дворцов и замков должна была занимать их предков?
Тем более не следует ждать, что дети городских «низов» начинают трудовую жизнь позже. В них по-прежнему видят лишь еще не увеличившихся в размерах взрослых, на них глядят как на помощников в прокормлении, и ребенок уже с 4–5 лет начинает привлекаться к труду, идти на заработки. Раннее расставание с детством (в Англии только закон 1842 г. запретил принимать на подземные работы детей младше 10 лет, вообще же не возбранялся и труд пятилетних) – это не только безвыходность для родителей и жадность хозяев-предпринимателей, но и культурная традиция. Разница лишь в том, что в среде, где детям предстоит стать теми, кого мы видим в изображении Диккенса, существует готовность к другим испытаниям, нежели те, что выпадают на долю детей из благородных сословий.
Словом, не следует видеть в этой готовности исключительно следы родительского равнодушия.
Что же касается собственно безразличия к ним, то оно существует в обеих средах, и в обеих средах одинаково опасно. Прежде всего тем, что родители уклоняются от долга, который накладывают на них значимые для государства ценности межпоколенной коммуникации. Но если в старой патриархальной семье возможности вмешательства власти в процесс социализации потомства были ограничены замкнутостью ее жизни, то городская цивилизация, выставляя напоказ даже собственную изнанку, рождает свои императивы. Семья (и в первую очередь семья нового типа) должна быть отстранена от воспитания потомства, требуют они. В сущности, весь социум это одна большая сверхсемья, пульсирует где-то в его подсознании, и если жизнь какой-то ее части перестает подчиняться общим законам, должны вступать в действие механизмы иммунитета.
8.3. Развитие утопических учений
8.3.1. История вопроса
Справедливость требует сказать, что первые утопии, касающиеся семьи, появляются еще в античности. Их рождение является следствием именно того взгляда на вещи, который заставляет государство взять под тотальный контроль все, что есть в человеке, мобилизовать, «поставить в строй» не только его тело, но и душу.
Философская мысль Греции, хоть и пытается судить о всекосмическом, в социальной сфере обнаруживает свою неспособность вырваться за пределы полисной организации. В гражданской жизни миром для нее выступает ойкумена, ее центром – свой собственный город. Именно античному полису надлежит взять на себя разумное руководство всем тем, что, по уже приводившимся словам Аристотеля, «способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания». То есть «варварским» окружением, которое должно быть спасено от вырождения цивилизующим вмешательством эллина. Только такой город может стать идеалом общественно-политического устройства. Не случайно Рим будет представать в сознании его интеллигентов именно как руководящий центр мира. Об идеально устроенном полисе и говорит античная мысль, но для того чтобы достичь идеала, нужно прежде расчистить строительную площадку. Одним из элементов именно такой расчистки становится идея упразднения всего, что может нарушить правильное воспитание поколений.
Иногда центральная идея межпоколенной коммуникации понимается как упразднение семьи, в действительности же речь идет не о ней, а о том в ней, что нарушает ее фундаментальные принципы.
Одним из первых, кто «решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству», был Ликург. «Ликург <…> счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства <…> Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы <…> дать жизнь добрым детям <…>. Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей»[516].
О необходимости особой организации межпоколенного коммуникационного процесса говорит Сократ. Вслед за своим великим учителем идею глубокого преобразования системы воспитания развивает такая мега-величина античной культуры, как Платон. Проблема рассматривается им в контексте учения об образцовом государстве. Его идеал государственного устройства, кроме прочего, достигается там, где вводится общность жен и детей, осуществляется централизованное управление всей межполовым и межпоколенным общением, включая регулирование соития, централизованную «отбраковку» новорожденных и управление воспитанием всех тех, кто получает право на жизнь. Вот некоторые из программных положений философа:
«Все жены <…> должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец. «…лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими <…> потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет <…>.
Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц <…>.
Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в ясли к кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А младенцев, родившихся от худших родителей или хотя бы от обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено в недоступном, тайном месте.
Матери допускаются к кормлению, но не знают, какие дети рождены ими, а какие – другими женщинами. Все стражи-мужчины считаются отцами всех детей, а все женщины – общими женами всех стражей»[517].
Добавим, что уже в утопии Платона общность жен и детей связывается с идеей обобществления собственности и означает достижение высшей формы единства граждан в городе-государстве. Иначе говоря, гармония интересов и монолитная сплоченность социума обеспечивается уже не одной «гиппопотамовой плетью» родителя, но всей системой общественных отношений.
По Платону, государство состоит из трех классов: правителей (он обладает всей полнотой государственной власти), воинов (ему надлежит защищать государство), третий образует остальное население, которое своими трудами должно содержать два господствующих. Первые два – это и есть демос. Частная жизнь остальных мало заботит мыслителя, жизнь первых двух должна быть подчинена высшим ценностям государства, а значит, строго регламентирована. «Мы предъявим к ним лишь справедливое требование, заставляя их заботиться о других и стоять на страже их интересов. Мы окажем им так: «Во всех других государствах люди, <…> вправе не принимать участия в государственных делах, потому что люди сделались такими сами собой, вопреки государственному строю, а то, что вырастает само собой, никому не обязано своим питанием, и там не может возникнуть желание возместить по нему расходы. А вас родили мы, для вас же самих и для остальных граждан, подобно тому как у пчел среди их роя бывают вожди и цари. Вы воспитаны лучше и совершеннее <…> Поэтому вы должны, каждый в свой черед, спускаться в обитель прочих людей и привыкать созерцать темные стороны жизни. <…> Тогда государство будет у нас с вами устроено уже наяву, а не во сне, как это происходит сейчас в большинстве государств…»[518]
В воспитании Платон начинает с требования тщательно фильтровать те мифы, которые обычно рассказывают детям кормилицы, и отбирать из эпической литературы и лирики только то, что будет способствовать формированию у детей должного отношения к государственным ценностям. В ряду последних – способность государства обеспечить свой суверенитет, то есть способность диктовать свою волю всему окружению. Для этого уже «малым детям, пока они еще не идут на войну, надо было бы во время шествий и торжественных процессий в честь всех богов, всегда украшаться оружием, сидеть на коне, плясать»[519]. Государство, пока оно существует, «все время должным образом подготовляется к настоящему бою»[520]. Даже если кто-то и погибнет.
Степень регламентации доходит до того, что предписывается из всех музыкальных ладов использовать одни (которые воспитывают в человеке мужество и собранность) и исключать другие (изнеживающие и расслабляющие). То же касается и музыкальных инструментов[521]. Обучение мусическим искусствам, лежащее в основе первоначального воспитания, должно сочетаться с занятиями гимнастикой, которые делятся на упражнения в пляске и борьбе и дают хороший результат только при употреблении скромной и простой пищи.
Все это возлагается на государство в лице сертифицированного им посредника в системе межпоколенной коммуникации, ибо семья неспособна обеспечить выполнение требований государственного стандарта воспитания.
Согласные с этими взглядами мотивы общности жен и детей звучат в учении Диогена Синопского («Он говорил, что жены должны быть общими, и отрицал законный брак: кто какую склонит, тот с тою и сожительствует; поэтому же и сыновья должны быть общими»[522]), во взглядах на государство Зенона и Хрисиппа («Они полагают, что у мудрецов и жены должны быть общими <…> тогда всех детей мы будем одинаково любить…»[523]).
Напомним, что все эти учения возникают на фоне стремительного разложения патриархального рода, парцелляции архаической формы семьи. Разумно полагать, что в условиях параллельно протекающей самоорганизации полиса, мобилизации всех его ресурсов, самосплочения перед лицом (таких же, как он) хищников, борющихся за гегемонию, подобная парцелляция не может не противопоставлять частный интерес государственному. Поэтому появление подобной идеологемы вполне естественно и объяснимо; видеть в ней только аберрацию древнего сознания, случайное помутнение мысли признанных авторитетов античной культуры нельзя. Это рефлекс самозащиты социума, внешнее проявление механизмов его иммунитета.
Столь же недопустимо видеть в ней посягательство на семью. Она продолжает оставаться практически монопольным коммуникатором, обеспечивающим преемственность родовых занятий, а значит, ее упразднение равносильно самоубийству полиса. Правда, известная парцелляция интересов является неизбежным следствием разделения труда и общей диверсификации его деятельности, но согласие без особого труда достигается действием государственных институтов. В особенности если это действие обеспечивается специальной настройкой общего менталитета. Словом, эти учения – своеобразный камертон государственной идеологии, и только. В них звучит голос надсознания единого социального организма, и мы обязаны слышать его. Таким образом, мысль о том, что идея разрушения семьи, передачи ее функций другим институтам рождается еще в античное время, должна быть оставлена. Речь идет лишь об отдельном сегменте межпоколенной коммуникации, который ограничен специфическими ценностями социума, обеспечивающими его мобилизационный тонус.
Впервые против обособляющейся семьи восстает только христианская проповедь. Но она зазвучит в эпоху разложения былого единства. Римская империя не в состоянии переварить заглоченное ею, привести к гармонии все многоцветье этнических культур, и это губит ее. Слишком велика добыча, и она давится ею. В этом смысле христианская идеология предстает как попытка организации общего спасения в эпоху тотального распада сложившегося социального организма. В сущности, это тот же камертон, вот только теперь он звучит по-другому.
Приходящая на смену античным идеалам христианская проповедь утверждает совершенно другой взгляд на вещи, здесь нет места языческим ценностям государственного левиафана, готового довольствоваться плотским господством над миром. Новое учение проповедует прежде всего духовную монолитность. Все конфликты мира объясняются ею не различием материальных запросов, но противостоянием культур, и подлинное спасение и мир может принести лишь духовное всечеловеческое единство. Правда, его достижение, в свою очередь, требует мобилизации. Но, с одной стороны, частные интересы обособляющейся семьи препятствуют ей, с другой, слишком глубоко укоренены в ее менталитет языческие идеалы совместного господства полиса над своим этническим окружением. Ранняя церковь отрицает любую государственность, но с предельной мобилизацией полиса сама семья сливается с государством, само государство становится единой сверхсемьей. Поэтому отнюдь не фигурален императив Нагорной проповеди: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его»[524]. У Луки это звучит еще жестче: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»[525]. Вот только речь идет не о частном быте, разрушение ставшего единой семьей государственного «дома» и одновременное уничтожении всех следов памяти о нем в каждой его парцелле – вот действительная цель проповеди. Уничтожение формального брака – это только часть задачи, но, не решив ее, невозможно добиться главного.
Карл Каутский, говоря о духовной эволюции Павла, указывает, что первое время после обращения он не только проповедует отказ от формального брака, но и практикует его. Имеется в виду легенда о Фёкле, некой деве из Иконии, ученице и спутнице апостола. Случайно услышав его проповедь, она дает обет сохранить чистоту девственности. По доносу ее оскорбленного жениха Павел брошен в темницу. Фёкла проникает туда и проводит всю ночь у ног апостола в душеспасительной беседе. Ее мать настаивает на изгнании Павла и сожжении Фёклы в назидание прочим. Фёкла восходит на костёр, но ливень гасит пламя. Догнав Павла, Фёкла направляется с ним вместе в Антиохию. Там ее вожделеет наместник Сирии Александр, девушка противится домогательствам и с позором изгоняет высокопоставленного чиновника из своего дома. За это ее отдают на растерзание диким зверям, но львица кротко лижет ей ноги, а затем ценой собственной жизни защищает ее. Когда ее защитница гибнет, Фёкла бросается в водоем со словами: «Во имя Иисуса Христа в свой последний день я крещу себя». В тот же миг небесный огонь облекает ее и молнии поражают хищников. Несчастную за ноги, привязывают к быкам, но и тем не удается разорвать ее, – «И остановил игры игемон, и весь город устрашен был…»[526]. Мученицу освобождают, и она вновь возвращается к Павлу. Эта легенда получит широкое распространение в христианском мире. В Средние века история Павла и Фёклы станет восприниматься как благочестивый роман о чистой, небесной любви. Существует обширная иконография: сцены мученичества Фёклы, Фёкла в окружении диких зверей, Фёкла «в славе» (Лоренцо Коста, Пинакотека в Болонье; Педро Алемани, кафедральный собор в Барселоне), ее писал Феофан Грек и другие русские живописцы.
Ссылаясь на своего соотечественника Пфлейдерера (Pfleiderer), протестантского богослова, исследователя Нового Завета, К. Каутский пишет: «По-видимому, легенда эта в своей первоначальной форме содержала много такого, что церковь впоследствии считала предосудительным <…>. Но сколько бы таких известий ни было потеряно, все же и те, что дошли до нас, достаточно свидетельствуют о своеобразных половых отношениях, которые резко отличались от традиционных и встречали, по-видимому, нарекания, хотя апостолы выступали их защитниками. Позже церковь, вынужденная считаться с условиями того времени, старалась по возможности затушевать их»[527].
Новое время – это время восстановленной государственности, и единство социума снова требует поставить под контроль то, что «принадлежит ему»; люди должны отринуть мысль о собственном доме, семье, частном воспитании.
Так, в Городе солнца ведению Любви (одному из департаментов государственного управления) подлежит деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. Вместе с жителями вымышленного им города Кампанелла издевается над тем, что человек, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегает в то же время собственной породой. В ведении того же правителя находится воспитание новорожденных… «На деторождение они смотрят как на религиозное дело, направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, при котором необходимо подчиняться властям. И то, что мы считаем для человека естественным иметь собственную жену, дом и детей, дабы знать и воспитывать свое потомство, это они отвергают, говоря, что деторождение служит для сохранения рода <…>, а не отдельной личности. Итак, производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства; и так как частные лица по большей части и дурно производят потомство, и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица». При этом час совокупления определяется астрологом и врачом. «Кроме того, если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи. Однако, если это может быть опасно для потомства, совокупление им ни в коем случае не разрешается, кроме того случая, что женщина беременна (чего и ждет мужчина) или же она неплодна. Но, впрочем, любовь у них выражается скорее в дружбе, а не в пылком любовном вожделении»[528]. При этом вся жизнь соляриев была построена так, чтобы исключить соблазн недозволенных уединений и всячески препятствовать случайным соитиям[529]. «Но я наблюдал, что у Соляриев жены общи и в деле услужения, и в отношении ложа, однако же не всегда и не как у животных, покрывающих первую попавшуюся самку, а лишь ради производства потомства в должном порядке…»[530]
Видный немецкий немецкий анархо-социалист, мистик Густав Ландауэр, ставший комиссаром народного просвещения во время Мюнхенской Советской Республики, приводит такую зарисовку нравов, бытовавших в христианских еретических сектах Европы (секте либертинцев в Женеве XVI в.): «Одна либертинка, Бенои Амо, жена городского советника, защищалась перед женевским консисториумом, например, следующим образом: Общность святых является совершенной только тогда, когда они разделяют все вещи – продукты, дома и тела. Это столь же жестокоссердечно, когда женщина отказывает мужчине, жаждущему с ней полового соития, как и отказывать бедняку в еде и питье»[531].
Специфический, но, в принципе, также ведущий к разрушению системы взглядов на межполовую, а с ней и межпоколенную, коммуникацию взгляд высказывает Ш. Фурье: В обществе гармонии на место брака и семьи приходит «прогрессивная семья» – коллектив, который берет на себя бытовые заботы, воспитание детей и уход за пожилыми. При этом половые отношения никак не регламентируются обществом. Те, кто, стремится к постоянным союзам, могут жить вместе сколь угодно долго. Предпочитающие частую смену партнеров, не подвергаются никакому порицанию, ведь: «…вступая в связь с 20 лицами, пылающими к ним страстью, Психея и Нарцисс» только способствуют «прогрессу мудрости и добродетели»[532]. Словом, удовольствие, получаемое всеми «пылающими страстью», должно стать «государственным делом, частью целенаправленной социальной политики»[533]. Наконец те («весталы» и «весталки»), кто желает воздержаться от половых отношений, так же могут жить в по-своему. Что касается бытовых забот и воспитания детей, то все это находится в ведении общества.
Не случайно ученики и последователи Фурье препятствовали напечатанию трактата, ибо его содержание могло скомпрометировать все социетарное учение их учителя. Но как бы то ни было и в нем звучит по-своему понятый голос социума.
8.3.2. Семья в коммунистическом движении
Здесь необходимо задуматься, ибо идеи, высказывавшиеся и древними философами, и мыслителями Средневековья, и утопистами Нового времени, и атеистами XIX–XX вв., вовсе не так просты и уж во всяком случае не так аморальны и отвратительны, как это может показаться на первый взгляд.
Прежде всего, не следует видеть в требовании общности жен ни одностороннее ущемление прав женщины, ни – тем более – поощрение половой распущенности мужчины. Ведь это точно в такой же степени означает и общность мужей. А в подобной симметрии резко возрастает и ответственность мужчины перед каждой женщиной и ответственность женщины перед каждым мужчиной. Сегодня этого нет, и чему бы ни учила нас абстрактная мораль, «своя рубашка» всегда останется «ближе к телу». Не случайно даже законоприменительная практика тоталитарных государств была вынуждена закрывать глаза на лжесвидетельство по отношению к близким. Другими словами, на существование весьма избирательного отношения к, казалось бы, общим ценностям. Поэтому устроенное на иных принципах общество должно было бы порождать и совершенно новый, возможно, более здоровый(?) тип социальных и нравственных отношений.
Точно так же общность детей в системе этих взглядов означает одновременную общность родителей; и, теоретически, там, где все старшие получают родительскую власть над детьми, степень ответственности взрослых и послушания детей должна возрастать. К слову, еще в пятидесятых годах прошлого века в детских садах и школах Советского Союза учили, что ребенок, оказавшийся в затруднительной ситуации, должен немедленно обратиться к любому взрослому. Сегодня, увы, его вынуждены учить прямо противоположному.
Ни в коем случае не посягая на семейные устои, следует все же напомнить, что они формируются не столько объективными, то есть не зависящими от воли и сознания человека причинами (хотя, конечно, и ими тоже), сколько социокультурной традицией. Говорить о том, что существующая парадигма межполовых и межвозрастных отношений – «единственно правильная», едва ли справедливо. А значит, в другой системе отношений ныне господствующий взгляд на современную семью мог бы показаться не менее уродливым и аморальным. Правда, там, где единой «семьей» становится практически весь социум, встает необходимость упорядочения, регулирования половых связей. Но ведь и в существующей системе гарантированной защиты от промискуитета нет. К тому же на деле общественная мораль не так уж и непримирима к супружеским изменам.
Не следует забывать и о том, что половое и, шире, гендерное поведение в значительной мере деформируется сословными различиями. Об этом со всей убедительностью говорит давно уже ставший классикой Манифест Коммунистической партии. Вдумаемся в его аргументацию.
Уничтожение семьи
«Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов.
На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции.
Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого ее дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала.
Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаемся в этом преступлении».
Воспитание детей
«Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения.
А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса.
Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты».
Общность жен
«Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, – кричит нам хором вся буржуазия.
Буржуа смотрит на свою жену как на простое орудие производства. Он слышит, что орудия производства предполагается предоставить в общее пользование, и, конечно, не может отрешиться от мысли, что и женщин постигнет та же участь.
Он даже и не подозревает, что речь идет как раз об устранении такого положения женщины, когда она является простым орудием производства.
Впрочем, нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов. Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда.
Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга.
Буржуазный брак является в действительности общностью жен. Коммунистам можно было бы сделать упрек разве лишь в том, будто они хотят ввести вместо лицемерно-прикрытой общности жен официальную, открытую. Но ведь само собой разумеется, что с уничтожением нынешних производственных отношений исчезнет и вытекающая из них общность жен, то есть официальная и неофициальная проституция»[534].
Справедливо возмутиться радикальностью взглядов основоположников марксизма. Но все же следует иметь в виду и то, подтверждаемое анализом обстоятельство, что семья, основанная на защищаемых критиками Манифеста идеалах, в действительности никогда не существовала. Ниже нам придется убедиться в том, что ее не существует и сегодня. Поэтому все опровержения утопистов от семейного строительства строятся не на доказательных аргументах, но на исповедании другой веры. Истина же и сегодня не известна никому.
8.3.3. Утопические идеи в России
Идея разрушения института семьи получает новую жизнь в послереволюционной России. Ее возрождение объясняется особыми обстоятельствами, одно из них – огромная численность беспризорных детей. Наследие первой мировой и гражданской войн делает необходимым борьбу с детской преступностью, формирование органов государственной опеки и воспитания. Но в эту, вполне оправданную обстоятельствами, политику вмешиваются идеологические мотивы, возрождаются и идеи утопистов. Свою роль играют теоретические постулаты и непреодоленный экстремизм первых коммунистов. К числу постулатов относятся два: женщина – это средство производства детей, и, как любое средство производства, она должна быть «обобществлена»; женщина – это предмет эксплуатации буржуазной семьей, мужем, поэтому, как все закабаленное, она подлежит освобождению. Меж тем известно: все то, что входит в аксиматическое ядро общественного сознания, по-своему форматирует совокупный менталитет социума. Так надо ли удивляться тому, что идеология «первого в мире государства рабочих и крестьян» не в состоянии пройти мимо учения об «обобществлении» жен и «освобождении» женщины, которое, как мы видели, восходит к самым истокам коммунистической идеи?
К слову, не следует видеть в коммунистической идеологии признаки какой-то особой испорченности мысли и развращенности нравов, род «цыганства» (Ландауэр). Да и общность жен впервые вводилась вовсе не в нашем отечестве. Истории памятно, как в 1530 году предсказывалась кончина мира и Второе пришествие Христа. Учение набрало особенную силу в Нижней Германии и Нидерландах, где распространялись взгляды Мельхиора Хоффмана. Он был арестован властями и умер в тюрьме; его учение (и его смерть) вызвало сильное социальное движение, которое возглавил некий гарлемский булочник Ян Матис. Это движение и создало так называемую Мюнстерскую коммуну, теократическое государство, в основе которого лежали коммунистические принципы общности имущества и социального равенства. Коммуна существовала около 14 месяцев в 1534–1535 гг., но и за это короткое время она успела сделать многое: конфисковать церковно-монастырские имущества, отменить долги, денежное обращение, ввести уравнительное распределение предметов потребления… общность жен.
Всякое социальное движение имеет свои (в том числе и идеологические) издержки, от которых его избавляет время. Однако память, часто недобрую, они оставляют. Оставляют и почву для провокаций, поэтому неудивительны и те, что имели место в ходе нашей революции. Так, в 1918 году появился декрет Саратовского губернского совета народных комиссаров «Об отмене частного владения женщинами». По ряду сведений это была мистификация некоего владельца чайной, Михаила Уварова. Но составленный (заметим, талантливо) документ получил широкое распространение и в дальнейшем использовался антибольшевистской и антисоветской пропагандой. Рассказывают, что при аресте адмирала Колчака в кармане его кителя был обнаружен текст этого декрета. Уместно привести его здесь:
«Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно являлся продуктомъ того соцiального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ буржуазiи в борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевъ имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолженiе человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернскаго Совета Рабочихъ, Солдатскихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ:
§ 1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л.
Примечание: Возрастъ женщинъ определяется метрическими выписями, паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими показанiями.
§ 2. Действiе настоящего декрета не распространяется на замужнихъ женщинъ, имеющихъ пятерыхъ или более детей.
§ 3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное пользование своей женой. Примечание: Въ случае противодействiя бывшаго мужа въ проведенiи сего декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей статьей.
§ 4. Все женщины, которыя подходять подъ настоящiй декреть, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа.
§ 5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь женщинъ предоставляется Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ по принадлежности.
§ 7. Граждане мущины имеють право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хь часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже.
§ 8. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего заработка 2 % въ фондь народнаго поколения.
§ 9. Каждый мущина, желающй воспользоваться экземпляромъ народнаго достоянiя, должень представить оть рабоче-заводского комитета или профессiонального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ трудовому классу.
§ 10. He принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право воспользоваться отчужденными женщинами при условiи ежемесячнаго взноса указанного въ § 8 в фондь 1000 руб.
§ 11. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ достояниемъ, получають изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе въ размере 280 руб. въ месяцъ.
§ 12. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихь обязанностей прямыхъ и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и одинъ после родовь).
§ 13. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють «Народные Ясли», где воспитываются и получають образованiе до 17-летняго возраста.
§ 14. При рождении двойни родительницы дается награда въ 200 руб.
§ 15. Виновные въ распространенiи венерическихъ болезней будутъ привлекаться къ законной ответственности по суду революцiоннаго времени»[535].
Процесс распространения этого «Декрета» вышел из-под контроля властей. Начали появляться различные его варианты. Так, «декрет», распространявшийся во Владимире, вводил национализацию женщин с 18-летнего возраста: «Всякая девица, достигшая 18 лет и не вышедшая замуж, обязана под страхом наказания зарегистрироваться в бюро свободной любви. Зарегистрированной предоставляется право выбора мужчины в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители-супруги…»[536] Кое-где на местах, в глухих деревнях чересчур ретивые и невежественные должностные лица принимали фальшивый «декрет» за подлинный и в пылу «революционного» усердия готовы были осуществлять его. Нужно отдать должное: реакция официальных властей была резко отрицательной. В феврале 1919 года В. И. Ленин получил жалобу на комбед деревни Медяны Чимбелевской волости, Курмышевского уезда. В ней говорилось, что комбед распоряжается судьбой молодых женщин, отдавая их своим приятелям, не считаясь ни с согласием родителей, ни с требованием здравого смысла. Ленин сразу же направил телеграмму Симбирскому губисполкому и губернской ЧК: «Немедленно проверьте строжайше, если подтвердится, арестуйте виновных, надо наказать мерзавцев сурово и быстро и оповестить все население. Телеграфируйте исполнение»[537].
Однако и попытки ввести централизованное регулирования межполовой коммуникации все же имели место. Так, одна из «Двенадцати половых заповедей революционного пролетариата» проф. Аарона Залкинда, советского психиатра, фактического лидера педологического движения в СССР, гласила: «XII. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов. Половое должно подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая»[538].
Государственное регулирование должно было простираться и на межпоколенную. В своем труде о русской революции Р. Пайпс пишет, что в послереволюционной Советской России 20-х годов прошлого века видные государственные деятели были убеждены, «что детям пойдет только на пользу, если их отнять у родителей: «Не является ли родительская любовь в большей своей части любовью, идущей во вред ребенку?.. Семья индивидуальна и эгоистична, и дитя, воспитываемое ею, по большей части антисоциально, преисполнено эгоистических стремлений… Дело воспитания детей не частное дело родителей, а дело общественное». На советской Украине, пошедшей в этом направлении еще дальше, планировалось детей в возрасте 4 лет отнимать у родителей и помещать в интернаты, где бы им прививалась любовь к социалистическим идеалам»[539].
Практическими шагами в реформировании официального института семьи стали замена церковной регистрации брака гражданской, упрощение развода и уравнивание в правах всех детей, в том числе и рожденных вне брака (1918 г.), введение нового Семейного кодекса (1926), который уравнял в правах официально зарегистрированную и фактическую семью (сожительство) и до предела упростил процедуру развода и определения отцовства. Дополнительным шагом в создании легальной базы развития сексуальной революции стал закон 1920 г., разрешавший медицинский аборт по желанию женщины. Символом освобождения женщины и мужчины от прежних отношений и прежнего быта стали коммуны, которые организовывались в крупных городах. Поначалу на них глядели как на единственную достойную свободного человека форму общежития. Коммуна должна была заменить собой семью, как отжившую форму социальной организации, писал об этом в 1926 г. А. Залкинд.
Повторим: всякая эпоха, всякое социальное движение имеют свои издержки. Поэтому не станем судить ни наше, ни чужое прошлое. Тем более что его осмысление еще нуждается во времени. Становление современной семьи, не образующей род, завершает эволюцию патриархальной, существовавшей на протяжении нескольких тысячелетий. Однако логика развития того, что остается от ее окончательного распада, еще далеко не ясна (во всяком случае, автору) – «лицом к лицу лица не увидать». К тому же эта логика нарушается действием мировых войн и разрушительных революций, которые выбивают наиболее активную часть населения, радикально меняют образ его жизни (который часто превращается в поиск адекватного способа элементарного выживания), паровых катков миграционных потоков, что влекут за собой смешение культурных парадигм и т. п…
Строго говоря, несмотря на множество дефиниций, сегодня мы даже не знаем, что такое современная семья. Ни передачи статусов, ни преемственности ремесел, ни даже наследования собственности (в полном объеме ее определений) уже нет. Остается некая абстрактная «социальная ячейка», «группа», «союз мужчины и женщины». С уверенностью можно утверждать лишь одно: семья как союз, формируемый представлением о некоем теплом облаке взаимной любви и заботы, которое окутывает человека и укрывает от всех невзгод мира, – это далекая от реальности вещь, не более чем красивая обертка, под которой может скрываться все что угодно. Смелзер пишет, что брак в США основан на любви в большей мере чем в любом другом обществе[540]. Однако следует с большой осторожностью подходить и к фактору любви и к сравнительным оценкам отношения к ней носителей иноплеменной культуры. Нередко, давление культивируемого всеми средствами массовой информации образца не позволяет человеку признаться в том, что в основе его брака лежат менее романтические факторы, не только посторонним, но даже самому себе, и никакие опросы не способны дать объективную картину. То же касается объединения вокруг так называемых семейных ценностей, строгого определения которым так же по сию пору не существует. А следовательно, не существует и строгих методов оценки действительной приверженности тем расплывчатым материям, которые ассоциируются с ними. В обыденном же представлении господствуют, как правило, заимствованные культурные клише, безотчетное следование которым так же не может не деформировать реальную поведенческую практику. Согласно Б. М. Бим-Баду и С. Н. Гаврову, «Модернизационные трансформации часто представляют собой имплантацию на национальную почву чужих культурных наработок. Во многом вследствие этого меняются нормы, ценности, модели поведения, труда и досуга, принятые в данном обществе. Меняется сама семья, ее социокультурные основания. И эти изменения представляют собой не только достижения и победы, связанные с «приобщением» к чему-то более цивилизованному и желанному»[541]. Словом, и чувства нередко носят чисто показной характер, чтобы демонстрировать приверженность принятым нормам.
Единственное, что можно сказать о «сухом остатке», который осаждается на дне реторты после анализа всех определений современной семьи, это то, что она, как пишется в словарях-справочниках, «основана на кровном родстве, браке или усыновлении объединение людей, связанных общностью быта и взаимной ответственностью за воспитание детей»[542]. Впрочем, и последнее можно принять лишь в ограничительном смысле. Уже не воспитание, но только участие в воспитании новых поколений или, более полно, межпоколенной коммуникаций – вот, собственно, и все, что остается в пределах видимого после всех метаморфоз этого древнего института. К тому же остается социум, который существует исключительно благодаря ее потоку и, разумеется, ее агенту, семье, которая, несмотря ни на какие деформации своей структуры (нам еще придется говорить о них), продолжает играть важную роль в истории.
Таким образом, остается ограничиться связью поколений.
Выводы
1. Семья, не образующая род, это социальное формирование, в котором прерывается линия наследования родового занятия. Ее глава перестает быть хранителем главного богатства социума – программного кода его жизни и превращается в такую же клетку единого социального организма, как и его собственные домочадцы. Основная масса последних выталкивается из дома. Все это влечет за собой, с одной стороны, усиление мотивации к творчеству, возрастание пассионарной массы населения, готовой к социальному переустройству, с другой – резкое изменение статуса мужчины.
2. Снижение статуса мужчины сопровождается выходом женщины из отбрасываемой им тени. Женщина перестает быть сторонним наблюдателем творимой вокруг нее истории и становится ее субъектом.
3. Увеличение потребности в сельскохозяйственной продукции, расширение встречного спроса на городские товары, возрастание неквалифицированной массы городского населения, неспособность системы ученичества обеспечить потребность в кадрах обученных подмастерьев, возрастающая пассионарность склонной к творчеству части мигрантов, наконец, внутренняя логика развития самих ремесел рождают мануфактуру. В свою очередь, мануфактура создает человека, который становится простым придатком технологии. Человека, лишенного способности к творчеству и даже права на него. Само творчество выделяется в самостоятельный вид деятельности, доступной немногим.
4. Редукция труда, появление большого числа униженных подчинением мануфактуре неквалифицированных работников, радикальный сдвиг культуры в сторону прикладного знания, придают дополнительное ускорение процессу перераспределения гендерных ценностей. Мужчина окончательно расстается с ролью высшего существа, естественного господина женщины, сама природа которой делает возможным ее выживание только под его опекой. Женщина впервые осознает свое равенство с ним, нередко превосходство.
5. Разрыв родовой преемственности стимулирует развитие утопических учений, которые сводятся к необходимости упразднения семьи.
IX. Закат семьи
9.1. Современное сиротство
9.1.1. Неполная семья
Обрыв нуклеарной семьей современного типа родовой преемственности означает разрыв с родом в лице старших поколений и снижение роли отца семейства (а с ним и мужчины вообще). Более того, поступательное вытеснение его из им же создаваемой семьи. Это является неизбежным следствием очерченных выше процессов развития межпоколенной коммуникации и тенденций развития европейской культуры, на протяжении почти тысячелетия возвеличивавшей женщину.
Нельзя сказать, что разрыв со старшим поколением (а вместе с ним и со всеми теми, кого объединяла власть патриарха) не имеет никаких позитивов. Во всяком случае, это обстоятельство кладет конец тем отношениям, которые складываются в патриархальной семье с ее часто жестокими и несправедливыми законами, другими словами, той внутрисемейной вражде, о которой говорилось во второй главе. Разумеется, это не прекращает ее полностью, но тем не менее положительные следствия возникают. Представленная осколками распадающегося «дома», семья, не образующая род, перестает быть главным источником угрозы для слабых и становится более уютной для жизни. Представление о семье как о теплом облаке любви и заботы, которое окутывает человека, рождается именно здесь же, в выделяющихся ядрах старых патриархальных объединений. Правда, сентиментальное представление далеко от действительности, но все же культурная норма, возникает. Как и любой другой, ей стремятся следовать, и уже одно это обстоятельство снижает степень внутрисемейных напряжений, градус конфликтов.
Вместе с тем разрыв с родом, с его старшим поколением рождает новую проблему.
Межпоколенная коммуникация – это прежде всего знаковая система, и, как всякая знаковая система, она подчиняется единым законам своего строения и своего функционирования. Никакая даже самая упорядоченная последовательность даже самых контрастных сигналов (если, конечно, речь не идет о тех, что замыкают безусловнорефлекторную цепь) не может сказать ничего, где они нарушаются. В качестве примера, способного иллюстрировать это положение, можно привести сигнал, посланный на неизвестном нам языке.
Знание его алфавита не способно сказать ничего определенного, если нет представления о более высоком уровне лексикона, то есть о словах и их значениях. Правда, уже они дают какие-то фрагменты информации, но, разумеется, их недостаточно для понимания целостного смысла послания. Совокупность даже известных лексических единиц не всегда дает возможность понять (или построить) осмысленную фразу, иллюстрацией чему могут служить идиоматические выражения, значение которых не является суммой значений составляющих их слов. Но и относительно простая фраза остается лишенной содержания, если отсутствует представление об общепринятых (в среде носителей этого языка) вещах, условностях, верованиях, предрассудках, словом, обо всем том, что определяется собирательным понятием культуры (или ее специфического сегмента).
Впрочем, и построенная по всем правилам целостная знаковая система – ничто, где еще не сложились известные поведенческие стереотипы. «Слово» обретает значение только там, где имеется возможность обратить его в «дело» («Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел мертва?»)[543], а последнее – в «вещь», без этого оно остается мертвым звуком или такой же мертвой графической формой. Меж тем первичным агентом и долгое время единственной средой межпоколенной коммуникации являлась семья; только строй ее жизни был способен выработать поведенческие модели, которым надлежало наполнять собою без них пустые вместилища знаковых форм. Отсюда следует, что целостность семьи имеет большое значение. Только целостная семья способна сформировать максимально широкий спектр поведенческих моделей, способствовать бесконфликтной социализации новых поколений. Лишь полная семья способна обеспечить нормальное физическое, психическое, социальное, эмоциональное и нравственное их развитие.
Такая семья обязана объединять как минимум три поколения. Здесь уже приводилось суждение Киплинга на этот счет, и нет оснований спорить с ним. Во многом слепая, рождаемая одним чувством, материнская любовь, равно как идущая от абстрактной рассудочности отцовская строгость, нередко способны нанести вред ребенку. Впервые сталкивающиеся с воспитанием маленького человека, и мать и отец неизбежно совершают много ошибок. Никакое абстрактное знание не способно избавить от них, лишь «опыт, сын ошибок трудных» способен исправить, а во многих случаях и предотвратить их следствия. В свою очередь, опыт – это достояние старших поколений, а значит, дед и бабка столь же необходимы для ребенка, сколь отец и мать. Только там, где любовь и строгость соединяются с житейской мудростью и многое испытавшим сердцем, формирование входящего в мир человека может стать гармоничным. Между тем каналы коммуникации, образуемые современной семьей, в которой первое и третье поколения изолируются друг от друга, в принципе неполны, отсюда и формирование человека – ущербно.
Изоляция поколений ведет к тому, что воспитание новых становится еще более зависимым от сертифицированных посредников в коммуникации между индивидом и социумом. А это значит, что распадается связь не только между дедами и внуками, но и между отцами и детьми.
К тому же в результате такой изоляции значительная часть накопленного опыта умирает, и это также не может не сказаться на общем развитии человека и социума. С одной стороны, оно ускоряется и диверсифицируется, поскольку исчезают какие-то родовые ограничения, предпочтения и фобии, с другой – деформируется, ибо снижается эффективность охранительной роли патриархального «дома». В свою очередь, незавершенность, неполнота психического, эмоционального, нравственного развития ребенка способна резко усугубить следствия. Входящему в самостоятельную жизнь человеку становится труднее найти контакт с другими, возрастает разрыв между собственными и чужими оценками социальных явлений, пониманием единых ценностей. В свою очередь, накопление проблем не может не влиять на сплоченность социума, бесконфликтность его развития. Многие отклонения в развитии отдельно взятой личности регулировались действием внутриродовых механизмов – их утрате достойная замена на более высоком уровне находится не всегда, поэтому, аккумулируясь в едином организме социума, они не могут не лихорадить его время от времени.
Европейская семья современного типа обостряет проблемы социализации и воспитания еще и тем, что порождает совершенно новый тип сиротства. Напомним, что на протяжении тысячелетий оно считалось по отцу, в современных же условиях начинает отсчитываться от матери. Причины этого переворота лежат, с одной стороны, в том, что отец уже не передает своему наследнику ни тайну родового занятия, ни собственный статус, с другой – в резком изменении положения женщины в социуме и в семейном строительстве. (Об изменении роли в семейном строительстве мы еще будем говорить.)
Как уже было показано, социум всегда брал на себя заботу о вдовах и сиротах. Традиция защиты складывалась не одно тысячелетие, и прочно входила в аксиоматическое ядро общего менталитета любого этноса. Разумеется, утрата отца семейства не могла компенсироваться в полной мере, но все же известные механизмы и обязывающие к призрению культурные нормы существовали. К слову, широко распространенная в средние века практика передачи ребенка на воспитание в чужую семью, кроме прочего, о чем уже говорилось выше, служила элементом подобной защиты. Таким образом, с потерей отца ребенок не оставался брошенным. Вместе с тем, необходимо заметить, что социум был практически равнодушен к утрате матери; источники права, памятники письменности гораздо менее красноречивы к этой стороне вопроса. А значит, нет оснований утверждать, что забота социума была достаточной.
Произошедшая перемена меняет не только систему взглядов на феномен сиротства. Так и не найдя достойной замены матери, современное общество утратило механизмы и (что гораздо более опасно) культурные нормы, обязывающие компенсировать потерю отца. Уточним: речь идет не о материальной помощи (оно, пусть и неполное, распространено достаточно широко), но о компенсации его роли в социализации и воспитании.
Сегодня в общественном сознании господствует представление о том, что потеря отца не является трагедией, во всяком случае, она не ломает жизнь ребенка, – гораздо страшнее для него потеря матери. В какой-то мере это справедливо, во всяком случае, по отношению к младенцу. Но, во-первых, становление человека не кончается обрядом первой стрижки, во-вторых, пространство его жизни не ограничивается радиусом, оставляющим возможность спрятаться за материнскую юбку. Однако сегодня ни то, ни другое обстоятельство не рассматриваются как критические, согласным мнением большинства признается, что современная женщина способна самостоятельно дать воспитание своему ребенку. К слову (и это также необходимо отметить как радикальное изменение собирательного менталитета), выражение: «своему ребенку», во всяком случае, в применении к замужней женщине, – это тоже «новояз», раньше оно никогда не имело хождения, и даже если встречалось, то только в очень ограничительном значении. То же касается и выражения «моя семья», – практически до XX столетия такие слова мог произнести только мужчина. Причем далеко на каждый, ибо для любого, кто не являлся главой «дома», они составляли предмет пусть и неявной, но от того не менее строгой табуации. Только в самое последнее время право построения «своей семьи» стало восприниматься как нечто естественное, данное нам от природы.
Сегодня женщина пользуется теми же правами, что и мужчина, она образованна, экономически независима, нередко более успешна, и это представляется вполне достаточным для полноценного введения ребенка в социум. Не в последнюю очередь, именно такой взгляд на вещи способствует тому, что она гораздо легче, чем раньше, идет на развод с мужем.
И все же рассчитывать на полноценную социализацию неполной материнской семьей нельзя. Это объясняется многими факторами.
Любовь матери безусловна, ничто не в состоянии отменить эту особенность ее психики, ребенок любим ею уже потому, что он существует. Самый факт его появления на свет – высшая ценность для женщины, и обретение этой ценности пробуждает врожденные инстинкты, рождает материнское чувство. Напротив, чувство отца не приходит с рождением младенца. Его формирование требует времени; в сущности, так же, как только со временем, встречное чувство приходит и к ребенку. В отличие от материнского, его отношение носит условный характер, отцовская любовь рождается там, где ребенок начинает отвечать ожиданиям родителя, всем своим поведением он принимает главное, что есть у отца – его ценности. Именно это сближает, роднит обоих. Особенно важно то обстоятельство, что эти ценности принимаются ребенком некритически, как некие абсолюты, и это тоже крепит их близость: «Мы с тобою одной крови» – вот что значит такое согласие для обоих.
Между тем в социуме культурное родство много сильнее кровного.
К ребенку любовь матери приходит сама собой и часто не замечается им, как не замечается земное тяготение или воздух, которым он дышит; любовь отца нужно заслужить. При этом даже в самом раннем возрасте ребенок, еще не обретший способности строить логические заключения, понимает значение главы семьи, важность его роли. Он способен оценить тот объем, который заполняется главой семьи в жизни дома, и – заслуженная им – любовь более могущественного и сильного существа, ценится значительно дороже, как, собственно, и все, что обретается нашими трудами, что не дается даром.
К тому же не следует забывать, что ребенку предстоит жить именно в мире ценностей культуры, они же и по сию пору продолжают формироваться главным образом мужчиной. Система «мать – дитя», в сущности, полусоциальна, это род переходной формы от биологии к культуре, в свою очередь, связь ребенка с отцом практически полностью внебиологична. Не будет большим преувеличением сказать, что для психики матери наиболее комфортно такое положение вещей, когда ребенок на всю жизнь так и остается ребенком, одновременно сохраняющим и детскую зависимость от нее, и детскую же любовь к ней. Не случайно его отдаление становится для нее тяжелой травмой, и уже потому все в женщине протестует против ухода ребенка в «большой мир». Только отец способен завершить становление нового субъекта надбиологической формы жизни. Незавершенная же социализация, не до конца сформированная способность сознательно и свободно подчинять свое поведение ее ценностям и законам влечет за собой неизбежный конфликт с социумом. Отличие и в том, что система ценностей мужчины радикально отличается от той, которая принимается женщиной. В двух словах его можно свести к следующему. В представлении женщины пусть рушится весь мир, но спасется ее ребенок и ее дом. Для мужчины – пусть гибнет все близкое ему, но спасется мир. Разумеется, это сильно преувеличенное, если не сказать утрированное представление, в действительности все куда менее контрастно, но, чтобы разглядеть что-то, его отличие от растворяющего детали фона необходимо довести до предела.
Мужчина вводит ребенка в более широкий круг явлений. Его вхождение в мир начинается уже с известного отдаления от матери. «Переселение» в свою кроватку, знакомство с яслями, детским садом происходит легче там, где между матерью и отцом устанавливаются гармонические отношения и отец берет на себя инициативу и ответственность в таких значимых для развития ребенка вещах. Отец является и основным проводником в мир знаковых систем: мужчина учит ребенка говорить правильней и свободней; в отличие от женщин он не коверкает слова, не «сюсюкает» с ним, благодаря чему тот входит нормативную речь, а не во что-то специально подстраиваемое под него, но вместе с тем отгораживающее от чужих. Как правило, мужчина становится вергилием ребенка и в мире социальных норм; чтобы понять это, достаточно вспомнить хрестоматийное:
- Крошка сын к отцу пришел,
- и спросила кроха:
- Что такое хорошо и что такое плохо?
Он же сообщает ему ключевые навыки обращения с вещным миром. Впрочем, освоение более широкого круга социокультурных реалий проявляется не только в привитии практических навыков деятельности, которые необходимы за пределами повседневной жизни родительского дома. Свобода ориентации в массиве общей культуры, как правило, сообщается им же. Дело в том, что «женский» ее сегмент, равно как и та общесоциальная область, в которой свободно ориентируется женщина, обычно уже «мужского». К тому же не следует забывать о том, что и вся культура в целом (не только по определению Г. Зиммеля, но и по своему существу) – остается «мужской». Поэтому отсутствие отца не может не ограничить социализацию ребенка, не затруднить его адаптацию к социуму, когда тому придется строить собственную жизнь и собственную семью. В особенности это касается сына. Косвенным свидетельством служит то обстоятельство, что проверка домашних заданий школьника чаще всего возлагается на отца. Правда, овладение женщиной началами гуманитарного цикла, о чем говорилось выше, нередко дает ей известные компенсации (иногда преимущества), но все же общий сдвиг интегральной культуры социума в сферу точных наук, естественнонаучных, технических и ремесленных знаний, в которых гораздо свободней ориентируется мужчина, как правило, оставляет первенство в социализации за ним даже там, где его формальный образовательный статус ниже.
Продолжим. Мужчина вводит ребенка и в более широкий круг социальных связей. При этом речь идет не о количестве знакомых, определяющим воспитание фактором является степень диверсификации социальных контактов «по горизонтали» и дифференциации их уровней «по вертикали» социальной иерархии. Поэтому, благодаря отцу и его окружению, ребенок получает, как правило, более широкие и развитые представления о социуме, в котором ему придется завоевывать свое место. К этому следует добавить, что именно отец приучает ребенка адекватно воспринимать систему социальных статусов; именно с ним ребенок проходит первую, пусть жесткую, но необходимую каждому, школу власти и повиновения, без чего невозможно никакое взросление. Заметим попутно, что в рамках культурной традиции только доминирование мужчины представляется естественным и закономерным, подчинение ему не порождает конфликт; напротив, необходимость подчиняться женщине не может не деформировать детскую психику, несмотря на всю незавершенность своего формирования, наследующую все социальные инстинкты. А значит, и азы этой школы легче всего проходят под началом отца.
Разумеется, есть вещи, в постижение которых способна ввести ребенка только мать, но, как правило, это справедливо для дочери. Впрочем, и той предстоит жить в «мужском» мире. К тому же и у девочки, не имеющей опыта общения с противоположным полом, с взрослением возникают свои проблемы. Б. Спок, на книге которого воспиталось не одно поколение детей и родителей, писал: «В развитии девочки отец играет <…> не менее важную роль <…> девочка готовится выйти в большой мир, наполовину состоящим из мужчин. Тип юношей и мужчин, с которыми она будет дружить <…>, и особенно тот, кого она полюбит, ее замужняя жизнь будут во многом определяться теми отношениями, которые в детстве были у нее с отцом»[544]. Словом, роль отца даже в таком, глубоко интимном, аспекте воспитания ребенка, как его половая самоидентификация, незаменима даже самой внимательной и любящей матерью. Мальчик, глядя на отца, формирует поведенческую модель, которая отвечает сложившимся ожиданиям социума от мужчины, девочка в общении с отцом идентифицирует себя в качестве способной вызывать мужское внимание женщины. В свою очередь, отсутствие такого опыта самоидентификации способно создать большие проблемы во взрослой жизни.
Все это – тривиальные известные любому специалисту истины. Но существует еще одно, мало документированное измерение проблемы.
9.1.2. Проблема статуса
Не менее – а, может быть, и более – важным, чем родительская любовь, является родительское уважение формирующейся личности. Социальное существо, уже ребенок живет общественными отношениями, и обретение своего места в мире – это прежде всего утверждение себя в их системе. Другими словами, в системе статусов, о самом существовании которых поначалу он даже не подозревает. Уже устойчивость его психики во многом зависит именно от того «положения в обществе», которое обретается ребенком. Пусть это «общество» поначалу ограничено очень узким кругом общения, в нем тоже есть своя иерархия ценностей и авторитетов, и он должен почувствовать себя их суверенным обладателем.
Правда, набор социальных статусов, доступных ребенку, крайне невелик, и редко какой из них позволяет ему выделиться в среде своих сверстников. Но остается личный, который не поддается измерению ни масштабом формируемых социумом целей, ни объемом предоставляемых им же (материальных, правовых) ресурсов, без которых невозможно их достижение. Мерилом личного статуса является только одно – моральный потенциал человека, который потом, с выходом в большой мир, будет измеряться числом тех, кто станет прислушиваться к нему. Но именно этот потенциал, по мере накопления, и конвертируется в собственно социальные статусы. Явственно различаемым знаком наличия этого потенциала становится уважение к личности авторитетных представителей социума. В первую очередь, – уважение отца, ибо только он является порталом в большой мир, и только оно не дается даром.
Для мальчика уважение отца – это первое знакомство с социальной действительностью, первая школа обязанностей и прав мужчины, для девочки – первая школа прав и обязанностей женщины. Там, где нет отцовского уважения, неизбежно появление его субститутов – не только естественная природа не терпит пустоты, она невозможна и в социальной действительности. Поэтому недополучивший свою долю мужского уважения мальчик уходит «в бандиты», девочка – прежде времени начинает добиваться мужского внимания. Это самый легкий способ обретения суррогатов уважения, заместителей личного статуса и соблазн становления на этот путь не в последнюю очередь порождается дефицитом мужского авторитета и мужской оценки.
Тоскующий по статусу подросток становится хулиганом не только вследствие особенностей своего темперамента и педагогических ошибок семьи и школы, но еще и потому, что это самый быстрый и самый легкий способ добиться «уважения» сверстников (в раннем возрасте за него охотно принимается страх). К слову, уличное хулиганство, когда старшие подростки обижают младших, и армейская «дедовщина» во многом имеют одни корни, и не следует думать, что уродливое явление последней свойственно только современной и тем более только российской армии. Она махровым цветом расцветала и в императорской, причем не только в армейских, но и в таких привилегированных ее подразделениях, как офицерские училища. О ее проявлениях на флоте, привилегированном роде войск, куда отбирали наиболее культурную часть призывного контингента, пишет Новиков-Прибой в своей «Цусиме»[545]. Воспоминания о быте офицерских училищ оставил один из потомков старинного княжеского рода В.С. Трубецкой в сохранившихся главах «Записок кирасира»[546]. Существовала она и в армиях других стран, в том числе в отличавшемся высоким духом боевого товарищества Вермахте[547]. Явление «дедовщины» куда более фундаментально и многосторонне, чем это кажется на первый взгляд. Она была во все времена; в частности, процветала во всех закрытых учебных заведениях (кстати, и в женских тоже). И все ее разновидности порождались неудовлетворенной потребностью в одном, но главном – уважении социума, статусе. Просто эта потребность в каждом возрасте принимает какие-то свои формы, в глаза же бросаются лишь самые безобразные, о других общество часто не подозревает.
Есть основания полагать, что здесь мы имеем дело с фундаментальной потребностью психики не только человека, но стадных животных вообще; именно благодаря такой потребности в статусе «социальная организация» стада упорядочивается и кристаллизуется. Человек же наследует многие инстинкты, свойственные его предшественнику, велика роль такого наследования и здесь. Со временем сама психика входящего в социальный мир подростка начинает требовать общественного признания, он начинает испытывать настоятельную потребность в том, чтобы занять высокую рейтинговую позицию, но достичь ее до поры можно лишь физическим превосходством. Человек, добивающийся признания своих способностей в более широких социальных кругах, как правило, перестает довольствоваться субститутами статуса, но во всех случаях первой его формой должно быть уважение отца. Дэвид Майерс в своей «социальной психологии» пишет: «По сообщению Бюро судебной статистики США, 70 % задержанных полицией подростков воспитывались в неполных семьях <…>. Взаимосвязь между отсутствием одного из родителей (обычно отца) и насилием сохраняется независимо от расы, уровня дохода, образования и местожительства. Эта взаимосвязь не меняется со временем. В Соединенных Штатах в 1960 году не более 10 % детей росли в неполных семьях и только 16 000 подростков были арестованы за совершение преступлений с применением насилия. В 1992 году около трех из десяти детей жили с одним из родителей, но при сохранении численности подростковой популяции было произведено 96 000 арестов несовершеннолетних за преступления, совершенные с применением насилия. Дети, выросшие без отцов, не обязательно становятся делинквентными личностями или преступниками (при наличии заботливой матери и расширенной семьи большинство детей, оставшихся без отцов, не совершают правонарушений). Но риск этого в подобных случаях возрастает»[548].
Таким образом, не случайно матери, растящие детей без участия отцов, гораздо чаще, чем замужние оценивают процесс их воспитания как трудный. Помня о необходимости не только ласки, но и строгости, они начинают дозировать проявления любви и, напротив, педалировать авторитарное начало. Однако авторитарность матери воспринимается совсем не так, как властность отца. В подсознании ребенка материнский нажим равнозначен отчуждению от него, отказу в любви. Стремление ребенка вернуть ее порождает капризы и упрямство, капитуляция матери перед этой потребностью – инфантильность. Это тоже чревато деформацией личности, половой самоидентификации, нарушением эмоциональных, часто разрывом моральных связей с миром людей. Но и противоположная линия воспитания, «рязанская жалость» к сироте, не учит ни мальчика, ни девочку внутренней уверенности в себе. Иначе говоря, не способствует формированию личного статуса и в итоге затрудняет восхождение по ступеням социальных.
Таким образом, отсутствие отца делает невозможным гармоническое воспитание. В конечном счете это создает большие проблемы не только семье, но и всему социуму в целом. Радикальная же перемена общественного взгляда на сиротство, определение его по материнской линии препятствует их осознанию и корректировке. Ведь если утративший отца человек не воспринимается социумом как обездоленный, на вытекающие отсюда следствия можно просто закрыть глаза (что, собственно, и делается сегодня).
Таким образом, можно заключить: неполная семья оказывает негативное влияние на развитие ребенка. Причем это влияние многосторонне. В социально-экономическом плане он менее защищен экономически и чаще предоставлен самому себе. В медицинском аспекте дети, воспитывающиеся в неполной семье, более подвержены различным заболеваниям, которые к тому же протекают в более тяжелой форме, и чаще страдают различными соматическими заболеваниями во взрослом возрасте. У них чаще возникают нервные и психические расстройства, нарушения поведения, формируется дефектный тип личности и наблюдается множество трудностей психологического характера (от неуверенности и тревожности до нарушения полоролевой самоидентификации и снижения самооценки)[549] Здесь уместно привести данные, собранные Даниэлом Эмнеусом в его книге «Мусорное поколение». Дети, которые растут без отца, по сравнению с детьми из полных семей:
– в 8 раз чаще попадают в тюрьму,
– в 5 раз чаще совершают самоубийства,
– в 20 раз чаще становятся насильниками,
– в 32 раза чаще убегают из дома,
– в 9 раз чаще бросают школу,
– в 33 раза чаще становятся жертвами насилия,
– в 73 раза чаще погибают в результате насилия.
9.1.3. Статистика разводов
Между тем количество неполных, как правило, материнских семей возрастает. Это можно видеть уже по данным российской статистики, отображающей демографические процессы. В 2002 году число зарегистрированных разводов в стране достигло наибольшего значения – 854 тысячи. К 2005 году оно сократилось до 605 тысяч, а затем вновь возрастало, превысив 703 тысячи в 2008 году. После очередного спада – до 639 тысяч в 2010 году – последовал подъем: в 2011 году было зарегистрировано 669 тысяч разводов, что на 4,7 % больше, чем в 2010 году, и на 33 % больше, чем в 1998 году. В 2012 году число зарегистрированных разводов вновь оказалось ниже, чем за предшествующий год (642,0 тысячи против 669,4 тысячи в 2011 году).
Статистика браков и разводов в РФ[550]
t01
Для сравнения статистика разводов составляет:
– на Украине 55 %,
– в Белоруссии 62 %,
– в Англии 42,6 %,
– во Франции 38,3 %,
– в США 45,8 %,
– в Канаде 48 %,
– в Японии 27 %.
Между тем в Индии заканчиваются разводами лишь 11 из 1000 заключенных браков, то есть 1,1 %[551].
Другими словами, достигая одних из самых высоких показателей в мире, российская статистика все же идет в русле общих закономерностей развития института семьи, в своем строительстве наследующей европейские культурные традиции. Если сделать известные поправки на последствия пережитых в прошлом столетии войн, революций, «перестроек», никаких принципиальных отклонений от общего тренда в ней не обнаружится. Что, впрочем, вовсе не является свидетельством благополучия, поскольку болен институт европейской семьи в целом.
Нет нужды говорить, что в большинстве случаев после развода дети остаются с матерью. Что касается России, то при формальном равенстве прав мужчины и женщины правоприменительная практика не оставляет мужчине практически никаких шансов. Таким образом, в едином статистическом массиве семей доля тех, в которых сохраняется социализирующая роль отца, неуклонно снижается; сегодня свыше десяти миллионов женщин воспитывают детей без отца. А значит, снижается и совокупное влияние мужчины на формирование новых поколений, что, конечно же, не может не сказаться на развитии самого социума.
Однако одностороннее, «женское» воспитание мужчины отнюдь не ограничивается сферой неполной материнской семьи. Умолчим о дошкольном воспитании, обратимся к средней школе.
9.2. Школа
9.2.1. Совместное обучение
Еще в начале ХХ века во многих странах Западной и Центральной Европы девочки, девушки готовились к роли жены, матери и домохозяйки, поэтому в перечне изучаемых ими школьных дисциплин, кроме уроков словесности и изучения иностранных языков, было лишь домоводство, танцы, занятия рукоделием. К тому же господствовало мнение о том, что знания с развитой логической компонентой, требующие свободы обращения с абстракциями пространственно-временных и причинно-следственных взаимодействий, представляют собой область, в которой слабо ориентируется женщина. Поэтому она в принципе не способна к овладению многими науками, в частности, точными и техническими дисциплинами, занятиями философией, политикой. Доступным ей признавались лишь те отрасли культуры, в которых доминировали ассоциативные связи. Не случайно и система обучения строилась по раздельному принципу. Сегодня, напротив, культурной нормой стало совместное обучение полов.
В России переход к совместному обучению начинается с первых лет Советской власти. Уже программа РКП(б), принятая VIII съездом в марте 1919 году, ставила задачей: «Полное осуществление принципов единой трудовой школы, с преподаванием на родном языке, с совместным обучением детей обоего пола, безусловно светской, то есть свободной от какого бы то ни было религиозного влияния, проводящей тесную связь обучения с общественно-производительным трудом, подготовляющей всесторонне развитых членов коммунистического общества»[552]. Нет нужды говорить о том, что Программа партии в те годы была руководящим документом для всех органов государственной власти. Впрочем, Программа РКП(б) только закрепляла уже свершившиеся в стране преобразования, поскольку Наркомпрос вводит совместное обучение еще раньше, Постановлением от 31 мая 1918 года[553].
Бытует мнение, что сменившее его летом 1943 года раздельное стало если не всеобщим, то по меньшей мере преобладающим и сумело заложить в советском обществе известные культурные традиции. Это не вполне так, ибо, с одной стороны, оно существовало совсем не долго, с другой – вводилось отнюдь не повсеместно. Постановление СНК СССР о введении раздельного обучения мальчиков и девочек касалось только «областных, краевых городов, столичных центров союзных и автономных республик и крупных промышленных городов»[554]. Реформа затронула лишь 81 город Советского союза. На территории же РСФСР в 1943/1944 учебном году ею охватывался 71 город. В соответствии с Постановлением в этих городах было организовано 1372 средних и 683 семилетних мужских и женских школы. Для сравнения, только в Москве, по данным на конец 2010 года, насчитывалось 1727 общеобразовательных школ (1588 государственных и 139 частных). Численность учащихся в них составляла 782,4 тыс. человек. В 1954 году раздельное обучение было ликвидировано.
Таким образом, непродолжительность действия нового порядка обучения и неполнота эксперимента не позволяют провести квалифицированное сравнение образовательных систем, для этого необходима более основательная статистическая база. Анализ может опираться только на общие закономерности развития ребенка. Между тем они показывают, что совместное обучение не способно создать комфортные условия для формирования будущего мужчины. Известно, что девочки в своем развитии значительно опережают мальчиков, до десяти лет они лучше запоминают цифры и решают логические задачи, превосходят в ряде речевых способностей. Правда, у них быстрее завершается развитие памяти. К тому же мальчики уже в шесть лет свободней ориентируются в системе пространственно-временных связей. Другими словами, у мальчиков более развито правое полушарие, у девочек – левое. Но в школе доминируют ценности того ряда, за которые отвечает второе. Пусть с возрастом юноши начинают превосходить девушек даже в тех отраслях культуры, которые требуют «левополушарного» развития, но это будет потом. В первые же годы своего формирования мальчик оказывается среди более успешных представительниц противоположного пола, и это не может не порождать в нем ощущение собственной второсортности.
Между тем необходимо заметить, что «лево-» и «правополушарность» имеет принципиальное значение не только в культурной ориентации гендера, но и в культуре в целом. Более тонкая и развитая эмоциональность возможна только там, где превалирует прямая чувственная опора на «здесь и сейчас» представленную реальность. А это значит, что ключевыми формами коммуникации в этой сфере остаются первая и вторая сигнальная системы. Между тем развитие культуры (а вместе с ней и социума и человека) – это прежде всего переход от абстрактной возможности к реальной действительности принципиально новых форм бытия, поток взаимопревращений «слово – дело – вещь». Это безраздельное царство третьей сигнальной системы (или, как минимум, надстройки над тем, что образует вторую), и в нем нет места излишней чувствительности; она чужда самой его природе, потому что в нем, «по определению», нет и не может быть никакой опоры чувству. Таким образом, в ущерб «рацио» развиваемая чувствствительность грозит если и не замкнуть человека в сфере чисто репродуктивной деятельности, то во всяком случае ограничить его творчество очень специфическим и узким сегментом. При этом лишь на первый взгляд подобная смена вектора культурного развития способна обернуться благом. Ведь совершенствование эмоционально-чувственной природы человека, в свою очередь, опирается на достижения материальной культуры. Между тем этот вектор не оставляет места даже для производства «игрушек на женщин», о которых говорит уже упомянутый здесь герой «Крейцеровой сонаты» и без которых невозможно ни торжество женщины, ни формирование мужчины по мерке ее идеала: «Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работает бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин».
Не забудем и о том обстоятельстве, что до школьника не могут не доноситься отзвуки повсеместного славословия женщины как представительницы «лучшей половины» человечества. Правда, одновременно мальчику, подростку, юноше внушается, что он – сильный, но ежедневно ощущаемое превосходство «слабого» пола над ним, кто при любых обстоятельствах должен быть хозяином положения, не может не порождать комплекс неполноценности, сомнение в том, что он не отвечает обычной для мужчины норме. Это тем более травмирует психику ребенка и, так или иначе, сказывается на развитии. «Педагогически запущенные» мальчики, число которых неуклонно возрастает от класса к классу, во многом результат именно такой организации обучения.
Немалую роль играет и тот факт, что под давлением культурных норм еще задолго до первого класса мальчику начинают прививать мысль, что он должен во всем уступать противоположному полу. Здесь же, в школе, на каждом шагу убеждаясь в его превосходстве (нередко даже физическом, поскольку после десяти лет физическое развитие девочки ускоряется и даже по массе тела она какое-то время опережает мальчика), уступка воспринимается им не как свободный дар сильного, но как обязанность слабого, как дань униженного. Добавим, что главным коммуникатором этой нормы становится не мужчина, но женщина-учитель, поэтому мальчик хорошо знает, что в любом конфликте с девочкой виновным всегда будет признан он, и даже собственные родители никогда не встанут на его сторону. Если он будет еще и побит ею, над ним станут смеяться даже мальчики.
Все годы учения школа воспитывает честолюбие будущего мужчины на великих завоеваниях александров, цезарей, наполеонов, судьбоносных открытиях эвклидов, ньютонов, эйнштейнов, творениях рафаэлей, моцартов, пушкиных… мужские имена, как вехи, размечают для него историю социума и его культуры. Но вместе с тем все годы учения дают мальчику понять, что лично он – из совершенно иного ряда, ряда ущербных, ибо во всем уступает своим сверстницам. Об этом свидетельствует даже такой приводимый И. С. Коном факт: «В советское время от двух третей до трех четвертей всех секретарей школьных комсомольских организаций составляли девочки. Властные и одновременно послушные взрослым девочки-подростки <…> подавляли спонтанную, неорганизованную мальчишескую энергию, вытесняя мальчиков на периферию официальной школьной жизни в различные неформальные уличные сообщества»[555] (проще говоря, выталкивая их «в бандиты»). Правда, здесь не следует забывать, что на выбор школьников решающее влияние оказывал учитель, поэтому дело, конечно же, не в одних особенностях девичьих и мальчишечьих характеров. Но ведь и учитель – женщина.
Вспомним слова Л. Демоза: «Детей били, они вырастали и в свою очередь били собственных детей. Так повторялось век за веком.<…> История детства – это кошмар». Пусть психоисторик добавляет к ним, что от этого кошмара мы «недавно стали пробуждаться», в действительности все продолжается. Просто (во всяком случае по отношению к мальчику) физическое насилие сменяется моральным, и если он растет в неполной материнской семье, негативный эффект давления культурных норм только возрастает. Не в последнюю очередь по этой причине мужчины более склонны к самоубийству. По данным Уоррена Форрелла, одного из самых известных борцов за права мужчин в США (сегодня существует и такая), мужчины совершают самоубийства приблизительно в 4 раза чаще, чем женщины. До девяти лет частота самоубийств у мальчиков и девочек одинаковая. С 10 до 14 мальчики совершают самоубийства в два раза чаще, чем девочки, с 15 до 19 – в четыре, а с 20 до 24 – в шесть. Среди мужчин старше 85 лет на одну женщину приходится более 13 мужчин, совершивших самоубийство[556].
(Впрочем, глубокой ошибкой было бы считать, что это создает более благоприятные условия для развития девочки.)
Строго говоря, решающих доводов в пользу совместного или раздельного обучения школьников нет, и можно было бы согласиться с И.С.Коном, который считает, что совместное вовсе не так страшно, «как его малюют». Однако дело совсем не в том, кто сидит в школьном классе. Какие ценности господствуют в нем – вот что определяет развитие и мальчика и девочки. Определенные достоинства есть, разумеется, и в действующей форме обучения, вот только совместность должна предусматривать и равное представительство полов среди учителей, только в этом случае они могли бы реализоваться в полной мере. В реальной же действительности ребенок в школе оказывается под монопольным контролем женщины.
9.2.2. Учительский состав
Можно сказать, что юридическое равенство полов достигается с предоставлением женщине избирательных прав. Только участие женщины во власти обеспечивает принятие законов, гарантирующих ей равноправие в отношениях собственности, в браке, в свободном выборе профессий, в получении полноценного образования и т. п. Отсюда вполне понятен вызов, брошенный в 1776 г. Абигейл Смит Адамс, которую считают первой американской феминисткой: «Мы не станем подчиняться законам, в принятии которых мы не участвовали, и власти, которая не представляет наших интересов». Довольствоваться влиянием лишь на того, кто персонифицирует государственную власть, не имея доступа к самой власти, женщина уже не хочет.
Первыми избирательное право получили имущие женщины в Новой Зеландии в 1893 году и в Австралии – в 1902. Позже женщины ряда европейских стран (в Финляндии – в 1906, в Норвегии – в 1913, в Дании и Исландии – в 1915, в России – в 1917, в Канаде – в 1918). В 1919 право голосовать добились женщины Австрии, Германии, Нидерландов, Польши, Швеции, Люксембурга, Чехословакии, в 1920 году – США, в 1922 – Ирландии, в 1928 – Великобритании, в 1931 – Испании и Португалии. Сегодня участие женщин во власти считается нормой, они получают министерские портфели (включая портфели министра обороны), возглавляют правительства, становятся главами государств.
В целом в органах государственной власти женщина продолжает уступать мужчине, однако ее влияние на общество определяется не только числом министерских должностей и количеством мест в национальных парламентах. Высшая форма власти, как уже говорилось, – это власть над умами и душами. Между тем сегодня именно женщина доминирует там, где и умы и души еще только начинают формироваться. Впрочем, «доминирует» – совсем не то слово, которое характеризует ситуацию.
На январь 2010 года в России насчитывалось 1,36 млн учителей и 13,36 млн учеников, которые распределялись по 53 тысячам школ (из них 34 тыс. сельских и 19 тыс. городских).
Читать бесплатно другие книги:
