Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре Елизаров Евгений

7.1.1. Высший класс

В природе ничто не исчезает бесследно, и природа социума подчиняется этому же фундаментальному закону. Меняя свои организационные формы и формы взаимодействия с обществом, отдельные пережитки прошлого мироустройства продолжают жить еще долгое время. Но как бы то ни было, на месте единой многоядерной патриархальной семьи появляется россыпь обладающих большой автономностью парцелл, состоящих из родителей (либо только одного из них) и детей, либо только из супругов, которые обретают статус относительно самостоятельных субъектов социальной жизни. Фактором, подготавливающим почву для этих перемен, становятся достигающие своего логического предела феодальные отношения.

Развитие системы вассалитета приводит к тому, что ею поглощаются не только «благородные» сословия. Еще в IX веке франкский король Людовик Благочестивый предписал, чтобы каждый стал чьим-нибудь «человеком», другими словами, в королевстве не должно было остаться решительно никого, кто не имел бы над собой господина. Позднее то же было предписано и в Англии, реализовано в других странах. Таким образом, постепенно сложилась иерархическая система вассальных связей, при которой каждый был чьим-то вассалом. Феодальное общество выстраивалось таким образом, что каждый имел своего сеньора, а каждый феодал – своих вассалов. В подобной системе отношений человек, как правило, выполняет одновременно две противоположные и вместе с тем взаимодополняющие друг друга роли – слуги и господина.

Только вершина феодальной иерархии свободна от подчинения кому бы то ни было; король не имеет никого над собой, поскольку его сеньором может быть только Бог. Правда, нередко европейские властители признавали себя вассалами римских первосвященников, но, как правило, это не влекло за собой никаких практических обременений. Впрочем, чрезвычайная запутанность феодальных связей приводила и к путанице и к парадоксам. История Европы знает примеры вассальной зависимости даже могущественных королей, например, английские монархи, земельные владения которых на континенте нередко превышали своими размерами владения французских, формально считались вассалами последних. Так Генрих II Плантагенет, женившись на Алиеноре Аквитанской, получил известные права на земли герцогства Гиэни, что делало его вассалом французской короны, поскольку их владетель в силу традиции был подвассален именно ей. Точно так же португальские короли, получившие независимость от Кастилии, оставались вассалами кастильских из-за владения городом Асторгой.

Прямыми вассалами короля являлись герцоги, герцогов – маркизы, маркизов – графы. Последние были сеньорами баронов, в свою очередь, у тех в качестве вассалов служили обычные рыцари, рыцарей, чаще всего в походе, сопровождали оруженосцы – юноши из рыцарских родов, но сами еще не получившие право на ношение золотых шпор. Сложившаяся социальная структура, обеспечивала стабильность общества. В дополнение ко всему она освящалась авторитетом веры в то, что сам Создатель разделил общество на сословия (и определил духовенство как первое из них). Правда, как уже говорилось, строгую систему подчинения могли запутывать и зависимости, подобные той, что связывала английских королей, и феодальные держания от разных сеньоров, и даже вассальные подчинения обладателей более высоких титулов носителям младших. Не были исключениями и такие отношения, в которых вассал был много богаче, и могущественней своего сеньора.

Эволюция социума и его вторжение в жизнь «больших семей» определяет их постепенное разложение, но, во многом, и развитие самого социума подчинено приспособлению к нему меняющихся форм патриархального «дома». История последнего (во всяком случае, как одного из главных фигурантов общественного развития) практически заканчивается с образованием централизованных абсолютистских государств. Их появление доводит до своего логического предела переустройство социума по типу сверхбольшой патриархальной фамилии. Завершение процесса централизации власти, становление абсолютных монархий делает единым патриархальным «домом» все государство, и на этом этапе истории принцип «вассал моего вассала не мой вассал» перестает действовать – все становятся подданными (и детьми) Одного. Кстати, фантомная боль, слабые и вместе с тем вполне различимые следы этого состояния социума проявляются и сегодня. Так в обращении Главы Российского Императорского Дома по случаю 400-летия преодоления Смуты говорится: «…Все соотечественники, даже причиняющие нам грусть и боль, все равно наши братья, сестры и дети – члены великой Семьи»[457].

Но вместе с тем в ходе этого процесса обособляется ядро патриархального «дома», обладающий рангом государственного учреждения узкий круг лиц, встающих над остальными. Это проявляется в законодательном проведении разделительной черты, за которую уже не пускается никто из посторонних. Примером может служить Российский Императорский Дом, члены которого «составили особый класс, преимущества которого обуславливаются или тем, что его члены, при известных условиях, могут быть призваны к наследованию престола, или же тем, что они связаны браком с лицами, имеющими или могущими иметь право на престол»[458].

Известно, что российские династические законы родственны австрийской системе престолонаследия, основанной на праве мужского первородства, то есть допускающей наследование по женской линии лишь по пресечении последней мужской ветви. Не будучи исключением в культурной традиции Западной Европы, первоначально они формируются на основе внутрифамильного права, но со временем образуют один из остовов национального законодательства. При этом особенностью норм, регламентирующих престолонаследие, со временем становится то, что порядок передачи власти не подлежит изменению даже царствующим лицом[459].

Строгое ограничение лиц, обладающих династическими правами, образует в составе единого общегосударственного «дома» особую социальную группу принципиально нового, ранее неведомого феодальному обществу типа. Подобно звезде, завершающей цикл своего развития, сверхбольшая семья сбрасывает «оболочку», оставляя собственное ядро для частной жизни, обособленной от быта былых громоздких патриархальных объединений и всего социума в целом.

В сущности, то же происходит и на нисходящих ступенях единой феодальной пирамиды герцогов, графов, баронов, в силу чего, достигая эволюционной вершины, вся система патриархальных мезоструктур начинает рассыпаться. Как наблюдаемые нами планеты в конечном счете состоят из вещества, когда-то образовавшегося в недрах доисторических звезд и выброшенного во взрывах сверхновых, так и вся совокупность существующих ныне фамилий образована осколками ядер старых патриархальных «домов». Формирование абсолютистских государств Нового времени знаменуется возрождением россыпи суверенных союзов. Впрочем, правильней сказать их перворождением, ибо нуклеарная семья нового типа – это качественно иное формирование.

Не только внутрифамильное право регулирует размежевание единого феодального «дома», – свою роль играют пространство и время. Только дети вассала живут при дворе сеньора, сам же он, своим собственным двором, где правят те же законы, – вдали от него, и это обстоятельство делает полусемейные отношения между ним и его господином родственными на «одну четвертую», «одну восьмую» и т. д. В свою очередь, и время службы вассала ограничивается лишь сорока днями в году, что тоже влияет на регрессию, сводя эту долю к «одной шестнадцатой» и далее…

Не забудем и о магическом действии сакрального фактора крови. Сословные верования и предрассудки – это составная часть единого культурного гольфстрима, и, подчиняясь им, «голубая» окончательно отделяется от той, что течет в жилах простого люда. Упомянутые выше указы, повелевавшие отбивать золотые шпоры у всех, кто не принадлежал к рыцарским родам, являются первыми ручейками этого же потока обособления аристократии. Но ведь и «благородная» имеет свои оттенки, а значит, различия обнаруживаются и в ней. Так что в первых сословиях возникают свои перегородки, что тоже не способствует укреплению и без того не вполне прочного семейного единства.

Разумеется, кардинальные исторические перемены не совершаются мгновенно, а значит, многое из того, что остается на развалинах старых фамильных формирований, продолжает и в Новое время нести на себе отчетливый отпечаток патриархальности. Но все же к становлению абсолютистских монархий перед нами встает качественно новое явление, в жизни которого ее законы перестают играть ведущую роль. Таким образом, можно заключить о том, что в высшем сословии контуры семьи в близком к современному пониманию этого слова начинают проступать только в ходе полного подчинения патриархальному укладу всех форм жизни централизованного государства и одновременного обособления частносемейного быта от самого государства.

7.1.2. Средний класс

7.1.3. Обстоятельства быта

Разумеется, очерченный процесс обособления аристократического рода еще не означает появления семьи современного типа в высшем сословии. Семья это не просто общность людей, обеспечивающих «гигиену» юридической преемственности социального статуса, но еще и особый воздух, которым они дышат. Это приватный мир уютных домашних кличек, составляющих предмет строжайшей табуации для всех посторонних, свободных от светской условности поведенческих форм, своей иерархии ценностей и даже своей иерархии лиц, когда личный статус одних может перевешивать социальный статус других. Это мир «внепротокольных» ролей, где божьи помазанники собственными руками расстегивают штанишки своих детей, где по традиции, сохранившейся до 1917 года, даже императорские сыновья, донашивают детские платьица старших сестер[463], а их отцам штопают одежду, с которой те не хотят расставаться, их жены-императрицы.

Прежде всего, для обустройства этого мира необходима своя, недоступная публичности, территория. Только совместный досуг рождает надтелесную близость, делает семью единой плотью с единой душой. Где его нет, нет и семьи в современном понимании этого слова. Нет ее и там, где нет замкнутого пространства для проведения времени в своем кругу, для общего уединения. Отсюда важным свидетельством эволюции семьи может служить уже сама планировка занимаемых ею помещений.

Начнем с того, что жизнь феодала долгое время лишена оседлости. Дело не только в военных походах, главным образом это обусловлено невозможностью обеспечить хранение продовольственных запасов, поэтому он (а вместе с ним и двор) постоянно переезжает с одного места на другое. Кстати, распределение местожительства его наложниц (вспомним многочисленных наложниц князя Владимира) во многом обусловлено именно кочевым бытом. Но и там, где исчезает необходимость менять резиденцию, он постоянно на виду. Ни в походе, ни на охоте, ни даже у себя дома аристократ не остается один или наедине с родными; жизнь средневекового дворца или замка лишена всякой приватности. Жилье феодала – это, прежде всего центр управления его землями, а следовательно, присутственное место, куда постоянно стекается большой поток посетителей. Но и жилые помещения, так называемый палас, куда не впускаются они, начисто лишены домашней атмосферы. Не только жизнь господина, но и вся жизнь обитателей замка, мужчин и женщин, рыцарей и оруженосцев, прислуживающих пажей (валетов), боевых птиц и собак

большей частью протекает в общем парадном зале. Поначалу только в наиболее богатых замках он устраивается на верхнем этаже, тогда как нижний служит местом жизни и столовой для замковых людей и гостей. Здесь, на виду у всех, правят суд, держат совет, трапезничают, справляют праздники, «крутят» нескончаемые куртуазные «романы», скучают… Лишь небольшое возвышение, на котором стоят стулья сеньора и его супруги, отделяют их от общего собрания. Знаменитые «суды любви» Алиеноры Аквитанской проходят здесь же, в огромном парадном помещении замка аквитанских герцогов в Пуатье, способном вместить не одну сотню заинтересованных зрителей. Меняется только обстановка: расставляются столы, скамьи, на ночь все это выносится прочь, чтобы на их месте поставить кровати для одних, и кинуть на пол простые тюки с соломой – для других. Долгое время все, включая слуг, проводят ночь в том же одном на всех зале. Впрочем, и слуги большей частью – все те же дети благородных вассалов, которые отдаются на воспитание сеньору; в его доме они должны проходить школу светской жизни, из пажей (валетов) становиться оруженосцами, из оруженосцев – рыцарями. Спящих разделяли только занавески или ширмы, гораздо реже – деревянные перегородки. Долгое время и супружеская чета владельца замка спит здесь же, в дальнем конце зала, за возвышением.

О жизни в коммунальных условиях феодального замка многое говорят размеры помещений: площадь зала Вестминстерского дворца, построенного в XI–XII вв., составляет 1440 кв. м. (длина – 72, ширина – 20 м.); большой зал дворца в Сите в Париже – и того больше: 70 м. в длину и 27 в ширину[465]. Только в XII веке статус сеньора подчеркивается появлением личных покоев, к концу столетия – раздельных с супругой. Но и покои владельца замка сводятся лишь к спальне, которая служит не столько личным пространством, сколько комнатой для требующих конфиденциальности приемов, да скромной гардеробной. Еще позднее свои покои появляются у старшего сына и его супруги.

«Типовая» планировка замков и в позднем Средневековье показывает, что отъединенной от постороннего присутствия и чужих взглядов территории, на которой своим кругом могла бы собраться и проводить совместный досуг собственно семья феодала, не существует. К тому же и весь набор мебели в тех помещениях, которые есть, сводится, не считая сундуков для одежд, к большой кровати и паре табуретов, иначе говоря, бытовые удобства, которым надлежит обустроить совместный досуг, тоже отсутствуют. К слову, даже в спальной комнате владельца замка, дворца полной приватности не существует, что, впрочем, понятно. Это род присутственного места: здесь вершится протокольное, то есть, как правило, свидетельствуемое доверенными лицами (остающимися, разумеется, за дверью), зачатие наследников. Здесь же сеньор дает аудиенции. Отправление супружеских обязанностей – далеко не регулярно; ложе нередко делится совсем с другими женщинами. К слову, и женщины находят утешение на стороне. Та же Алиенора Аквитанская обвинялась французским королем, ее первым мужем, в супружеской неверности, затем, став королевой Англии, вела войну со вторым, поэтому говорить о близких отношениях супругов едва ли приходится. О супружеской жизни ульрихов лихтенштейнских, феодалов более низкого ранга, здесь уже говорилось. Да и общая атмосфера куртуазной охоты мало способствует ей.

Только к XVI веку в замках знати появляются жилые корпуса с апартаментами для приближенных, однако и там лишенный приватности распорядок жизни сохраняется долгое время. Даже личные покои Франсиска I в замке Шамбор, жемчужине дворцовой архитектуры того времени, не создают впечатление, замкнутого для посторонних, личного пространства, скорее наоборот – они рассчитаны прежде всего на выполнение представительской функции. В парадных спальнях европейских дворцов еще в XVII веке даже обычный отход ко сну и пробуждение монарха представляли собой некий государственный акт, официальные требования к которому предусматривали обязательное присутствие особых должностных лиц. Так, спальня Людовика XIV в Версале была устроена именно таким образом, чтобы обеспечить свидетельствование: только низкая позолоченная деревянная балюстрада отделяла место для допущенных к публичному церемониалу от личного пространства короля. К слову, и апартаменты королевы таковы, что исключают возможность отъединения. Они состоят из спальни, где даются частные аудиенции, салона «Большой прибор» для публичных обедов королевской семьи, зал гвардейцев и парадную лестницу. Личное пространство, куда допускаются только свои, перед кем можно было бы сбросить протокольные одежды и не бояться собственных слабостей, отсутствует.

Апартаменты хозяина дома и его супруги продолжают располагаться в разных местах, дети живут под присмотром чужих людей («…кто же <…> может выносить плач детей, заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность маленьких детей?»)[466]. Общей территории, где каждый и все вместе могли бы чувствовать себя дома, по-прежнему нет. Таким образом, семья своим узким кругом, родители и дети, может собираться вместе только в исключительных случаях, для совершения каких-то официальных публичных церемоний. Не случайно и коллективные портреты средневековой семьи, подобные работе Ван Дейка (1621 г.), отсутствуют.

Эти бытовые подробности со всей однозначностью свидетельствуют о том, что никакого обособления совместной жизни близких друг другу людей нет. А следовательно, нет и собственно семьи, есть лишь номинальная группа, наделенная известными правами. Разумеется, формальное определение ее состава – это большой шаг в ее истории, но все же устроение регулярного частного быта, а вместе с ним и формирование нуклеарной семьи, способной осознать себя единым организмом, происходит лишь в Новое время с рождением нового сословия.

7.2.1. Рождение нового сословия

И все же «мораль» сказанного состоит совсем не в том, что юридическое обособление семьи феодала еще не означает ее фактического рождения. Главное – в другом. Ни складывающийся быт, о котором повествуют письменные источники, ни сохранившаяся архитектура средневекового дворца, замка тем более не предусматривают формирование приватных зон для придворных рыцарей и дам. Лишь наиболее знатные из них, да и то лишь в Новое время, получают свои покои. Но и те, как уже было замечено, не отвечают требованиям, предъявляемым к своему жилищу суверенной нуклеарной семьей. Правда, административные центры государств, герцогств, графств, ядром которых становится феодальный двор, это крупные города, и здесь возможно строительство собственного жилища. Но и оно доступно лишь наиболее состоятельным придворным. Что же касается великого множества других (все зависит от статуса двора) молодых мужчин и женщин, то для них возможности устроить частный быт в собственном жилище, а с ним и брачный союз не существует уже хотя бы за отсутствием средств. К тому же никто из них не обладает личной свободой в семейном строительстве – каждый зависит и от воли своего родителя и от благоволения сеньора. В лучшем случае мы имеем дело с подобием семьи рыцаря Ульриха, которая собирается вместе лишь на короткое время, раз в несколько лет. Между тем ясно, что, живущая раздельно, такая семья не более чем номинальная единица социума. Она не образует единый организм, и, как известно издревле («всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит»[467]), не обладает эмоциональной и нравственной устойчивостью.

К тому же не следует забывать и о том, что не всякая женщина, как впрочем, и мужчина тоже, готовы пожертвовать своим успехом при дворе и положением в свете, чтобы навсегда «похоронить» себя в семейном быте.

Не в последнюю очередь этот круг обстоятельств способствует дальнейшему умножению числа бастардов, превращению их общей массы едва ли не в целое сословие, а с ним и появлению той культуры, о которой уже говорилось выше. Попытка же разорвать его способна обернуться трагедией, подобной той, что губит Пьера Абеляра и Элоизу. История их любви описана самим Абеляром[468]. Пусть она повествует совсем не о празднике куртуазной битвы полов, воздухом которой дышит феодальный двор, – препятствия, которые вынуждено преодолевать их чувство, и трагическая развязка рождаются именно его атмосферой. Впрочем, мы еще вернемся к ней.

И все же процесс поступательного накопления мелких количественных изменений приносит свои результаты, развитие переходит в иную фазу, рождая качественно новое явление.

В условиях централизованного абсолютистского государства венценосец перестает быть «первым среди равных», вассалы его вассалов становятся прежде всего – его подданными; время леопольдов австрийских и карлов смелых, которые когда-то бросали вызов королевской власти, брали в плен и отдавали под суд божьих помазанников, уходит в прошлое. Но, конечно же, все это складывается не вдруг. Эволюция государственного устройства сопровождается и другими процессами. Центр светской жизни перемещается в столицу, и вместе с этим теряет свой статус двор любого провинциального аристократа, даже если он превосходит богатством самого монарха, а его двор пышностью и богатством – королевский. Рядовое рыцарство перерождается в служилое дворянство, и новое юношество считает достойным себя только место у трона. Происходящие перемены достаточно точно передаются романистом: мушкетеры Александра Дюма считают зазорным служить даже кардиналу, фактическому правителю Франции. Лишь первое лицо государства достойно их подвигов, И это при том, что никто из друзей не имеет даже унтер-офицерского чина, а содержание, выплачиваемое короной, ниже платы обыкновенного поденщика. «Жалованье рядового мушкетера составляло 300 ливров в год. Капрал получал 500 ливров в год, сержант – 700. Для сравнения: ломовой извозчик имел доход 30 ливров в месяц, пастух – 28 ливров, слуга – 12,5 ливра»[469].

Уже размер жалованья красноречиво свидетельствует о том, что достойных мест у подножия трона на всех не остается, и многим приходится довольствоваться гражданской службой. Возможно, это обстоятельство становится решающим в эволюции семейного строительства. Возрастание роли городов приводит к тому, что вытесняемое майоратом и не имеющее перспективы сделать карьеру в столице, «благородное» сословие устремляется туда, чтобы занять важнейшие муниципальные должности. Этому способствует складывающийся обычай, согласно которому дворянство имеет преимущественное право на них. Так, в Испании XVI века не менее половины административных мест принадлежит именно ему[470]. Это становится переломом – новое сословие освобождается от подчинения нормам внутрисемейного права любого частного патриархального дома. Уже не «человек сеньора», но подданный короля, дворянин становится самостоятельной юридической единицей со всеми вытекающими отсюда последствиями. Главным из них является право на устроение охраняемого общим законом собственного «дома», который не нуждается в покровительстве никакого другого и не допускает ничье вмешательство в его жизнь.

Разумеется, это не значит, что родитель или носитель (теперь уже государственной) власти не имеют права вмешаться в строительство его собственной семьи. Офицер еще в прошлом веке должен был получать согласие на брак не только родителей невесты, но и полкового командира. Однако в таком вмешательстве уже нет ничего личностного: власть следит лишь за соблюдением норм сословной «гигиены». Их нарушение нередко влечет за собой тяжелые последствия для всего государства. Так, военный министр и главнокомандующий вермахта генерал-фельдмаршал фон Бломберг из-за брака с 24-летей Эрной Грун, бывшей проституткой, оказался вынужденным подать в отставку, что повлекло за собой целую цепь драматических последствий, затронувших не одну Германию[471]. При условии же их соблюдения, молодой человек оказывается свободным в своем выборе. Что же касается родительской власти, то и она уже к Новому времени становится по преимуществу моральной. Правда, мы помним о судьбе младшего Мирабо, то есть о том, что конфликт с родителем еще в XVIII веке мог разрешиться тюрьмой. Но его заключение происходит по тайным приказам, без законного суда, и, к слову, практика таких приказов станет одной из причин революции 1789 года: «В одиночестве своего узилища он шлифовал лучший свой труд, написанный в замке, – «О тайных приказах и королевских тюрьмах». Это сочинение, которое выйдет без указания имени автора в 1782 году, всколыхнет общественное мнение и станет причиной Французской революции»[472].

Добавим следующее обстоятельство. Непокорные, своенравные дворяне мало подходят для исполнения должностей королевских судей и сборщиков налогов. Неудивительно, что во всех странах Европы королевская власть предпочитает набирать высших чиновников из третьего сословия, незнатных, но образованных и послушных богатых горожан (родитель Фигаро принадлежит именно к ним[473]). Но и они, достигнув высоких должностей, начинают покупать себе дворянские титулы и сближаться с природными дворянами. В XVI–XVII вв. эта категория еще отличалась от «дворянства шпаги» своим происхождением. Но постепенно ее связи с третьим сословием утрачиваются, и служилая верхушка превращается в прослойку господствующего класса феодалов – «дворянство мантии». К поледнему относилась судейская знать, члены парламентов, высших финансово-административных органов и др. В XVIII веке эта прослойка в лице своих виднейших семейств объединяется с титулованным дворянством.

Между тем уже к XVII столетию этот новый субъект истории сам определяет свою судьбу. Тот факт, что именно ему, в лице его высших представителей, адресуется знаменитый демарш: «Вы думаете, господа, что государство – это вы? Ошибаетесь! Государство – это я!», который историческая легенда приписывает Людовику XIV, подтверждает сказанное.

Впрочем, правильней обращаться не к дворянству в целом, но к среднему слою этой новой касты. Благодаря государственной службе, прочно стоящий на земле, ее представитель уже не зависит от милости сеньора, который может вознести своего вассала до небес, но может оставить его служение и без всякой награды. Так, Уильям Марешаль, будущий граф Пемброк, по мнению современников, величайший рыцарь всего христианского мира, четвертый сын в своем роду, не имел никаких шансов. Но однажды, простой оруженосец у своего дяди, он, прикрывая отход спасающейся бегством королевы, совершает подвиг. В арьергардном бою гибнут все, он один, тяжелораненый, остается в живых и попадает в плен. Королева не забывает своего спасителя и выкупает. Это становится началом, может быть, самой блистательной в истории европейского рыцарства карьеры. На склоне лет он – главный советник короля Иоанна Безземельного; его подпись стоит на Великой Хартии Вольностей в качестве гаранта ее соблюдения, в 1216 году он избирается регентом Англии… Другая королева двадцать лет не вспоминает о ДАртаньяне, лишь однажды в ней просыпается благодарность, чтобы тут же снова забыть о нем… Между тем регулярный доход, сравнительно высокое общественное положение, виды на карьеру делают этот социальный слой независимым и в экономическом и в правовом отношении. Обретение же независимого от каприза высокопоставленных лиц статуса открывает возможность, не оглядываясь ни на кого, планировать собственную жизнь. А с этим – строить собственный «дом».

Именно здесь, в этой социальной нише, впервые появляется нуклеарная семья современного типа. По уровню материального достатка, духовного развития она тяготеет к «благородным». Между тем именно образ жизни высших сословий формирует культурную норму. Поскольку же копировать аристократа невозможно ни за отсутствием средств, ни, часто, вследствие юридических ограничений, предметом подражания для многих становится этот слой. Не является исключением и подражание в семейном строительстве. Поэтому в конечном счете именно такая семья освободившегося ли от всех форм личной зависимости дворянина, состоятельного ли представителя третьего сословия становится единым эталоном для всех обладающих личной свободой, необременительными (то есть оставляющим возможность досуга) обязанностями, наконец подобающим доходом.

Таким образом, семья современного типа создается людьми, которые вытесняются из потока социальной преемственности, людьми, утратившими право персонифицировать заслуги своего рода и вынужденными начинать строительство собственного «дома» с нуля. Но вместе с тем следует признать, что поиск конкретного социального слоя, в котором зарождается такая семья, обречен на неудачу. Документальных свидетельств ее рождения, разумеется, не существует. Однако можно сформулировать (по меньшей мере, необходимые) условия преобразования обособляющегося круга лиц, связанных кровным родством, в семью нового типа.

Как и патриархальная, она остается прежде всего культурным феноменом, и только во вторую очередь правовым, экономическим организмом. Поэтому радикальная смена ее формы с обязательностью закона предполагает рождение новых измерений самой культуры. А одновременно с ними – рождение закрытых от чужих глаз форм удовлетворения культурных запросов. Другими словами, речь идет о способе организации совместного досуга; любые формы публичного его проведения, когда такие, как охота, балы, праздники, показательные «суды любви», бани и пр., должны быть оставлены. Таким образом, речь должна идти как минимум о двух условиях, первым из которых является наличие свободного времени, вторым – существовании постоянной потребности в непубличном досуге.

И то и другое сразу же отсекают от искомого и высшие слои социума, и его «низы». Первые по тому основанию, что их жизнь немыслима вне света. Дело в том, что уже само наличие культурных ценностей, требующих постоянного уединения в каком-то своем частном кругу, чревато утратой влияния (а с ним и статуса). Светская жизнь требует непрерывного присутствия на «сцене», а следовательно, если и не исключает личных запросов, то во всяком случае требует подчинения их общим для всех формам удовлетворения. Вторые – просто потому, что не располагают свободным временем. Кроме того, возможность досуга предполагает известную состоятельность, а наличие запросов непубличного свойства – сравнительно высокий и относительно равный уровень ментального, нравственного, эстетического развития обеих сторон брачного союза. Иначе говоря, обретает значение принадлежность к одному культурному слою, ведь в случае культурного мезальянса совместный досуг становится невозможным.

Таким образом, если исключить духовенство, которое обязано считаться с нормами целибата, эти условия выполняются главным образом на стыке второго и верхушки третьего сословий. Именно здесь должно возникать то, что сегодня кажется существовавшим едва ли не в каменном веке – отъединенный от всего мира союз мужчины, женщины и ребенка. Союз, на который не распространяется ни власть родоначальника, ни власть сеньора, ни даже власть короля, и где подчинение каждого друг другу определяется не только давлением культурной нормы, но и душевной близостью. К слову, именно здесь начинает стираться грань между браком и любовью. Упомянутый семейный портрет работы Ван Дейка рисует нам именно его.

Впрочем, ниже нам предстоит увидеть, что в служилом сословии, в «золотой середине» города, формируется лишь «выставочный» вариант семьи нового типа. Вместе с тем существует и не облагораживаемая культурой форма, где брак, любовь, родительский долг и счастливое детство долгое время не соединяются вместе. И тем не менее это тоже форма семьи современного типа, семьи оставившей в прошлом все признаки патриархальности. Она появляется здесь же, в городе в результате разложения деревни и миграции ее разоряющейся опустившейся части. О ней разговор впереди.

7.2.2. Предмет наследия

Итак, рождение нуклеарной семьи современного типа – это продукт более чем десятитысячелетней истории. В какой-то степени ее появление на свет где-то на рубеже XVI–XVII столетийявляется неожиданностью для европейской культуры. В самом деле, что такое четыре века на фоне одной только письменной истории? Попытка увидеть ее истоки в том фундаментальном факте, что рождение ребенка требует соития одного мужчины и одной женщины, является отражением именно этой неожиданности. В истекшей бесконечности прошлого, теряющий ориентиры взгляд пытается зацепиться за самое простое и очевидное, что, как аксиомы Евклида, не требует никаких доказательств. Но при этом забывается, что и сам человек это надбиологическое существо, порождаемое надбиологической же природой социума. Впрочем, он же и создает последнюю, и семья возникает в самом центре этого взаимного творения человеком культуры и новой культурой – самого человека. Сводить все исключительно к биологии означает примерно то же, как если бы мы стали искать основы семейного строительства в броуновском движении атомов.

Семья – это не природное образование, но социокультурное явление. Как мы уже могли видеть, она с самого начала формируется вовсе не физиологическими отправлениями мужчины и женщины, а законами глобального потока взаимопревращений «слова» в «дело» и «дела» в «вещь». Именно он составляет действительное содержание жизни человека и его социума. Семью порождает то, что обеспечивает целостность этого информационно-вещественного круговорота и делает единым организмом новый субъект эволюции природы. Как социокультурное начало семья – это система обеспечения преемственности в первую очередь информационного, культурного наследия (и, разумеется, той его части, которая порождается трудом старшего поколения).

На протяжении тысячелетий такая преемственность составляла заботу юристов, однако большей частью то, что передается по каналам межпоколенной коммуникации, вступает в противоречие с содержанием формально-правовых актов. Для юридической конторы все сводится к регламентированной строгими правилами передаче от одного к другому «тела» вещи, семья же наследует ее «душу». Так, художественное полотно – это просто холст и краски, в лучшем случае – рыночная стоимость произведения, культурная же ценность артефакта, для нее попросту не существует и в регистрируемых документах никакого отражения не находит. А значит, остается вне юридических процедур. Как, содержание передаваемой из рук в руки книги остается исключительно в «головах» прочитавших, так и передаваемое наследство большей частью остается неуловимым для посторонних. Так что имущество, взятое в его осязаемой вещественной форме, – это (вспомним приводившуюся выше мысль А.Я. Гуревича) не более чем подобие клада, который лежит где-то в земле или на дне болота и охраняет удачу своего хозяина. Или волшебной иголки, что хранит жизнь Кощея. (Разумеется, это не исключает возможность свести все к стоимостному эквиваленту.)

7.2.3. Детопроизводство в системе социальной коммуникации

Но вместе с тем нельзя не считаться с тем, что структурным элементом глобального информационно-вещественного круговорота является еще и продолжение рода. Тем более что именно вокруг этого феномена создается великая культура. Но своя культура создается вокруг всех жизненных отправлений человека, – ему свойственно облекать в совершенные формы все, из чего складывается жизнь. По некоему же «большому счету» собственно детопроизводство – лишь техническое средство, с помощью которого социум обеспечивает свое бессмертие, и та культура, которая создается вокруг него, лишь способствует его одухотворению. Важно понять, что это точно такая же искусственная аура, как и культурное клише любой другой поведенческой формы, в которую облекается любая другая социальная функция.

Интуитивно мысль, пытающаяся постичь существо этого древнего института, видит в семье некое отвечное начало, которое родилось вместе с ним и будет продолжать свое существование до тех пор, пока будет существовать человеческий род. Меж тем в обыденном представлении незыблемым абсолютом, способным лишь менять свои формы, сохраняя главное, ее делает только одно – принципиальная неотменимость деторождения. В конечном счете именно оно и рассматривается как самая суть семейного союза. Но проведем своего рода «мысленный эксперимент»: вообразим свершившуюся мечту о бессмертии человека, и – вечность исключает не только конец, но и начало – мы тут же поймем, что оно уничтожит свою собственную противоположность – зачатие новой жизни. Таким образом, вовсе не деторождение является «основой всех основ». В действительности смена поколений является лишь специфической формой решения какой-то другой, более фундаментальной, задачи.

Между тем уже сегодня перспектива существенного увеличения продолжительности человеческой жизни (а вместе с этим и способности к деторождению) не кажется фантастикой. Умберто Эко недавно выдвинул прогноз, согласно которому в скором времени человек будет мыслить совсем иными временными категориями. «Вообразим теперь, что человечество в среднем доживает до 150 лет. <…> А хорошее питание (которое позволяет нынешнему подростку быть выше и крепче своих сверстников столетней давности) ничуть не замедлит полового созревания: люди будут и дальше начинать свою сексуальную жизнь рано и не станут ждать до пятидесяти»[474]. Кстати, существуют и более радикальные прогнозы, обещающие гораздо большее уже на первую половину текущего столетия, и если им суждено сбыться хотя бы отчасти, вопрос о резком сокращении деторождения со всей остротой станет в практическую плоскость уже для ныне живущих поколений. (Собственно, он уже стоит на повестке дня, свидетельством чему является новый роман Дэна Брауна[475].) Что последует за этим?

Ответ очевиден: разумеется, останется человеческий род; останется глобальный кругооборот «слова», «дела» и «вещи», квинтэссенция самого существа развивающейся культуры; останутся – во всяком случае на первое время – мужчина и женщина… Вместе с тем изменится поэзия (и драма) их союза, уже не будет семьи, во всяком случае в том ее виде, в каком она сегодня предстает обыденному сознанию, ибо исчезнет необходимость в том, самом главном, что обеспечивается ею, – межпоколенной коммуникации. А значит, в конечном счете качественно иной характер должна будет принять и межгендерная.

Между тем причина появления современной семьи лежит именно в смене форм межпоколенной связи. Повторим: семья это прежде всего специфический социальный инструмент, орган, призванный обеспечить умножение культурного достояния, а вовсе не сохранность органической материи. Отсюда вытекает, что только действительная полнота деталей и качество «сборки» этого социального «устройства» делают возможным сохранность и передачу культурного наследия. Никакое из звеньев распадающейся патриархальной семьи уже не способно выполнить эту функцию в полном объеме, и она долгое время сохраняет свою громоздкость и многоядерность.

Нужно развиться разделению труда, необходима диверсификация совокупной деятельности социума, чтобы патриархальная семья стала дробиться на части. Начало ее дробления обусловлено главным образом тем, что объем родовой информации перерастает возможности древнего социального органа как ее физического «носителя». Как в современных информационных технологиях хранилищем информации становится некое виртуальное «облако», физическим носителем интегрального кода жизнеобеспечения перестает быть осязаемый корпус «дома», она уступает свою функцию «облаку» социума, другими словами более высокому уровню организации совместной жизни. Именно поэтому прежняя патриархальная структура теряет статус абсолюта, способного к автаркическому существованию, начала, равновеликого всему обществу. Патриархальная семья становится фактором, сдерживающим диверсификацию его интегральной деятельности, препятствием развитию социальной формы движения, умножению культуры. Это и заставляет социум всем своим укладом дробить ее на составные части. Правда, (об этом уже говорилось) каждая из частей долгое время остается подобием осколка голограммы, который, теряя детали, способен сохранять в себе всю ключевую информацию о способе воспроизводства целостного организма. Однако даже распадающиеся части продолжают оставаться монопольными хранителями значительных сегментов интегрального опыта, утрата которых гибельна для культуры. К тому же они, в свою очередь, не перестают развиваться, обогащая целое. Совершенствуясь и усложняясь, теперь уже они выходят за пределы информационной емкости атомов отдельных сознаний, становятся невместимыми ими, а следовательно, подлежат дальнейшему разложению…

Неспособность обеспечить сохранность и развитие даже этих фрагментов единого культурного наследия, которые аккумулируются осколками патриархальных семей, вызывает необходимость отчуждения всех хранимых ими умений, передачу их целостному социальному организму. А это значит переводу их на язык абстрактного знания и аккумуляции знаний в памятниках письменности. Собственно, такая передача и порождает новый этап в развитии межпоколенной коммуникации, когда опыт социума уже не впечатывается ни в мышечную память индивида ни даже не в сложные поведенческие стереотипы, но кодируется в виде сложноорганизованных групп специфических знаков, которые делают возможным дистанционный контакт между носителем/открывателем нового и его воспреемником. Одновременно это открывает дорогу и широкому тиражированию любых новаций, что, в свою очередь, способствует общему развитию единого социального организма, а вместе с ним – дальнейшему дроблению патриархальных «домов». Эта же сумма обстоятельств требует появления специфического посредника, который начинает вытеснять родителя из потока межпоколенной коммуникации в каждом сегменте культуры. Словом, необходимо становление особого социального механизма, занятого собиранием всего свода знаний и одновременно порождением новых, чтобы взломать процесс их передачи от человека к человеку, путем непосредственного контакта (наблюдения и подражания). Только знаковая коммуникация способна обеспечить действительную сохранность культурного наследия. Обеспечение же преемственности путем непрерывного воспроизводства его органического носителя всегда чревато утратами. Забытые человеком технологии – наглядное подтверждение этому.

Прежде всего эта эволюция форм передачи и восприятия культурного достояния социума освобождает человека от родительской власти; не будь такой эволюции, не только младший, но даже старший сын никогда не получили бы права требовать свою долю в будущем наследстве. Формирование же новых механизмов преемственности меняет весь уклад жизни, и пусть поначалу блудный сын растрачивает полученную от отца долю, процесс дробления семьи уже не остановить, и, как мы помним, наступает время, когда сыновья готовы пойти даже на троекратную продажу в рабство ради строительства собственного «дома».

Правда, даже распадающиеся звенья продолжают долгое время сохранять патриархальный уклад, что, впрочем, понятно, ибо в тысячелетиями существовавшей культурной среде и системе ценностей других принципов своей организации семья попросту не знает. Для того, чтобы родился новый ее тип, должен появиться человек, свободный от всех форм личной зависимости – экономической, юридической, культурной, наконец аксиологической (а именно ею во многом предстает и родительская власть и вся система вассалитета). Но для этого, в свою очередь, должен окончательно измениться механизм культурного донорства, то есть не патриархальный «дом» быть донором социума, но социум – донором «дома». Там же, где семья продолжает оставаться родом голографического осколка, еще не утратившего до конца информацию о своем целом, она продолжает оставаться патриархальной, ибо патриархальность – это вовсе не власть родителя (хотя, конечно, и она тоже), но диктатура информационного пакета, носителем которого он является.

Уместно повторить: обособившаяся семья виллана или городского ремесленника не является семьей современного типа, – это просто предельный уровень дробления патриархальной. Все объясняется тем, что и та, и другая продолжают оставаться монопольным хранителем ядра того информационного кода жизнеобеспечения, благодаря которому осуществляется воспроизводство социума даже в самых неблагоприятных условиях. Другими словами, носителями того минимально необходимого информационного состава, который делает возможным их относительную автаркию, способность замкнуться и выжить в условиях любых потрясений.

В особенности это касается крестьянской семьи. Ограниченная информационная емкость программного кода ее воспроизводства делает невозможным развитие этого «носителя» сверх какого-то предела. Поэтому она и консервируется на долгое время – еще XIX столетие сельскохозяйственным производством мало чем отличалось от эпохи строителей пирамид. Этот рудимент патриархального уклада способен обеспечить лишь самый примитивный для своего времени образ жизни (вспомним суждение римского военного теоретика Вегеция о том, кто больше подходит для военной службы). Не случайно во все времена, за исключением, конечно, тех, когда ее экономика была единственной формой хозяйствования, крестьянская семья служила образцом отсталости, предметом насмешек. Но в критической ситуации только она способна через несколько поколений возродить все. Что, собственно, не однажды и происходило в истории многих народов. Словом, уклад этой семьи представляет собой модель предельно допустимого уровня разрушения интегральной культуры социума. Сохраняемый же ею потенциал оставляет возможность возрождения утраченного.

Может быть, именно это обстоятельство делает необходимым сохранение крестьянской семьи, деревенского быта и сегодня. А вместе с этим и патриархального уклада, элементы которого продолжают сохраняться не только в отсталых странах.

Таким образом, можно утверждать, что семья современного типа появляется там, где социум (в лице сертифицированных им посредников) полностью вытесняет родителя из процесса передачи социального опыта.

Разумеется, этот вывод (как, впрочем, и никакой другой) нельзя абсолютизировать. Уже на первых этапах собственно человеческой истории исчезает патриархальная семья, способная хранить целостное достояние социума. Но и сегодня не существует ни одной первичной его ячейки, которая не была бы способной передать новому поколению какие-то общие для всех ценности. И вместе с тем остаются количественные пределы, за которыми одно качественное состояние переходит в другое.

7.2.4. Передача статуса

Вместе с тем мы помним, что социализация новых поколений не сводится к освоению «техники» жизни в социуме, усвоению минимально необходимого информационного пакета, обеспечивающего самостоятельность. Кроме этого, существует и такая материя, как социальные связи. Выше говорилось о том, что порождает их. Прежде всего, они формируются там, где возникает необходимость координации работы исполнителей, занятых в технологически смежных или зависимых друг от друга процессах, которые отделены пространственно-временными барьерами. В свою очередь, взрывное умножение и новых видов деятельности и этих барьеров порождает специализацию человека, а вместе с нею – необходимость отчуждения, распределения и обмена ее продуктов.

Еще на заре собственно человеческой истории управление координацией распадающегося на отдельные сегменты производства, отчуждением, распределением и обменом его результатов становится одной из ключевых функций, залогом совместного жизнеобеспечения. Дальнейшее же развитие социума и усложнение хозяйственных связей приводит к выделению этой функции в совершенно самостоятельный род деятельности, который со временем порождает свои «технологические секреты», свою культуру, вернее сказать, новый сегмент единой культуры социума. Этот сегмент, в свою очередь, становится предметом специального обучения, и даже там, где патриарх перестает быть живой «флеш-картой», хранящей программный код жизнеобеспечения своего семейства, от него продолжает зависеть все. Это обусловлено тем, что только отец семейства остается единственным носителем тайны управления – специфической технологии объединения совместных усилий на достижение общей для всех цели. Но, кроме абстрактного содержания секретов такой технологии, именно он замыкает на себя вполне осязаемые социальные контакты, с помощью которых частная повседневность его «дома» встраивается в единый поток интегральной жизни социума. А значит, и передача наследия новому поколению не сводится к абстрактному обучению, но требует практического переключения всей их совокупности на его преемника. Характеризуя это обстоятельство, М. Блок писал: «…решающим при выборе был еще один обычай, к которому прибегала и церковь с тем, чтобы свести на нет игру случая: обычно еще при жизни настоятель приучал своих монахов к тому, кого избирал своим преемником. Так поступали, например, первые аббаты Клюни, крупнейшего из монастырей. Точно так же короли еще при жизни получали от своих подданных согласие на приобщение одного из своих сыновей к королевскому достоинству, что означало – в случае, если речь шла о королях, – немедленную сакрализацию»[476].

Повторим, система социальных контактов, которые замыкаются на него, включает как «внешние», так и «внутренние» интеграционные связи. Именно они определяют положение главы семейства как в его собственном «доме», так и в обществе, другими словами, формируют его внутрисемейный и социальный статус. Обучение технике пользования этими контактами и их переключение на своего наследника и есть передача статуса, форма сохранения своих позиций в структуре социума. А значит, даже там, где основная тяжесть социализации новых поколений перекладывается на сертифицированного социумом посредника, нуклеарная семья продолжает активно участвовать в межпоколенной коммуникации и определять общую стратегию ее развития.

С выделением управления в самостоятельный вид деятельности, и его «техника», и вся система обеспечивающих социальную интеграцию контактов становятся самостоятельным предметом культурного достояния. Не случайно искусство управления со временем становится наукой. Значимость этого института практически незаметна на низовом уровне организации социума, но чем выше статус «дома», тем более весомым становится и содержание информационного пакета, и роль того терминала, на который замыкаются социальные связи. С восхождением на верх социальной пирамиды все бльшие массы и гораздо более могущественные силы вовлекаются в единый процесс интеграции, а значит, резко вырастает социальная ответственность тех, кто призван объединять усилия низовых звеньев и одновременно интегрировать их в единую структуру социума. Отсюда и сама процедура передачи не может не обрастать известными условностями.

Только на первых этапах развития феодального общества, в раннефеодальных (V–IX вв.) и вассально-сеньориальных (X–XIII вв.) монархиях статус каждого звена социальной структуры определяется размером той доли интегрального ресурса социума, которая оказывается в его управлении. Другими словами, только размером собственности (и, разумеется, способностью к ее защите оружием). Но уже в Средние века собственность отделяется от пользования, а их субъекты до некоторой степени противопоставляются друг другу. Поэтому только основание социальной пирамиды, где преобладает домовое натуральное хозяйство со слабой потребностью в обмене, не заинтересованное в разделении труда и расширении товарных связей, оказывается в полной зависимости от сохранения всей суммы практических ремесел, целостности наследования их технологических секретов. Каждый следующий уровень озабочен совсем другим – полнотой и эффективностью интеграции низовых звеньев. К тому же с распадом античных государств нормы публичного права вытесняются частно-правовыми, начала межличностного договора становятся на место общего закона, а личная зависимость – на место гражданства. Отсюда каждый сеньор вынужден брать на себя решение главным образом этой задачи. Неслучайно долгое время «в общественном сознании абстрактная идея власти воплощалась в лице конкретного правителя»[477], но для этого каждый правитель должен быть заранее подготовлен к своей будущей роли. Другими словами, он должен в полной мере владеть искусством управления. Ведь там, где собственность отделяется от пользования, это может стать критическим.

Несмотря на всю вневещественность, передача ключей управления нередко оказывается гораздо более болезненным вопросом для социума, чем даже сохранность любой технологии. Правда, бытует мнение, согласно которому передача статуса происходит едва ли не автоматически. В пример приводится наследственная монархия, обычаи аристократических родов; только в низшем классе формируется система гильдий и обучения ремеслам. Однако в действительности ни о каком автоматизме не может быть речи и в этом сегменте преемственности культурного достояния. Передача управления представляет собой сложноорганизованный процесс, который не протекает сам по себе. К тому же чем выше статус, тем более строгие требования предъявляет к нему социум.

Между тем в семье нового типа механизмы обеспечения преемственности освобождаются и от этой функции. Пусть в Средние века даже низовые уровни городского и государственного управления передаются по наследству, с ростом городов и централизацией государств возрастающая сложность функций, умножение знаний, необходимых для их исполнения, начинают требовать специального обучения, которое уже не может обеспечить отец семейства. Поэтому и здесь в механизм обеспечения преемственности вмешивается социум.

Строго говоря, начало этого вытеснения мы видели еще в табличках «шурпу» и древнеегипетских текстах. Но там не только сын находится в родительской власти – учитель (в известной, разумеется, мере) подотчетен ему же, и если не «гиппопотамовая плеть», то что-то другое вполне способно привести в чувство и этого агента социализации. В сфере обеспечения преемственности различие между патриархальной семьей и семьей нового типа проявляется в том, что в одном случае сертифицированный социумом посредник подвластен родителю, а следовательно, является его «продолжением», в другом – становится вполне самостоятельной величиной даже там, где за обучение берутся деньги.

В конце XI – начале XIII вв. в Западной Европе появляются первые университеты (1088 – Болонский, уже в 1096 г. ведется обучение в Оксфорде, 1209 – Кембридж, 1215 Сорбонна, 1218 – университет Саламанки и т. д.). Им предшествовали такие образовательные центры, как, подобные Клюнийскому, монастырские ордены, но крупнейшие из светских университетов начинают играть куда более значимую роль в жизни европейских государств. Университеты оказывают влияние на формирование всей западноевропейской цивилизации, их власть нередко оказывается сопоставимой с властью церкви.

Вмешательство социума в систему обеспечения культурной преемственности проявляется и в появлении книгопечатания, благодаря чему возможности межпоколенной коммуникации существенно расширяются. Формирование столь мощного и могущественного института делает невозможным подчинение его агентов родительской власти тех, кого они учат. Тем более что статус образовательных центров, их профессоров, да и самих студентов подкрепляется не одним авторитетом знания, но и императорскими указами. Так, указ Императора Священной Римской империи Фридрих Барбароссы ставит под особое покровительство студентов, уезжающих учиться в чужие земли. Тем же указом многие из них освобождаются от круговой поруки по долговым обязательствам и от подсудности городским властям. «Прагматическая санкция» Католических королей, обнародованная в Санта-Фе в 1492 году, подтвердила, что студенты исключаются из сферы действия общего правосудия и подчиняются исключительно своему, назначавшемуся папой, «эколятру», в обязанности которого входило защищать все права и прерогативы студентов, среди которых было освобождение от воинской службы и всех налогов, касавшихся их личности и их имущества»[478]. Студенты переводились под юрисдикцию собственных профессоров или местного епископа. Социальный статус самих профессоров становится сопоставимым со статусом аристократов. Перед многими из них начинают заискивать даже самые могущественные персоны.

Разумеется, это не ешает нобилитету контролировать процесс обучения своих сыновей и даже ставить свои условия их наставникам. Но подготовка молодого человека, которому предстоит занять не самую высокую должность, уже неподконтрольна и тем более не подвластна родителю. Следовательно, можно утверждать, что в семье нового типа перестает быть его исключительной прерогативой и передача статуса.

Таким образом, в целом в системе государственного и городского управления передача даже «наследственных» должностей от отца к сыну ставится под контроль социума. Глава семьи постепенно утрачивает статус наследственного координатора социальных функций в том или ином сегменте общественной жизни, и к Новому времени родитель практически полностью вытесняется из процесса передачи статуса. Только высшая аристократия сохраняет свои позиции в межпоколенной коммуникации.

7.3.1. Стерильность продолжения рода

Приверженность ценностям брака – это в конечном счете приверженность ценностям социума; подтвердить ее можно только одним – неукоснительным выполнением действующих культурных норм. В свою очередь, их отрицание – это род бунта против него, посягательство на его устои. Между тем воспроизводство рода и воспитание новых поколений остается единственным незаменяемым звеном общего механизма социальной преемственности. Поэтому согласие с социумом в этом пункте предполагает подчинение его освященному традицией регламенту. Все это справедливо не только на уровне общественного организма в целом, но и на уровне дискретных его единиц.

Передача родового наследия – это не передача материальных имуществ, но информационно-вещественный процесс. Впрочем, если даже ограничиться одним материальным его звеном, а для обыденного сознания собственность, «вещь» – это едва ли не единственное содержание передаваемого наследства, мы обнаружим, что и она является не более чем специфическим состоянием целостного потока взаимопревращений. Вещи воплощают в себе многое от личности производящего их человека, их наследование – есть в то же время и восприятие ее, личности, определений. Правда, в полной мере такой вывод справедлив лишь в условиях неразвитого общества, в условиях замкнутого автаркического патриархального быта. Напротив, в высокоразвитой цивилизации личность прежнего обладателя уже не светится в вещественном составе передаваемого достояния (в особенности там, где, принимая денежную форму, обезличивается и оно). И все же сказать, что в современных условиях физическая смерть человека стирает все следы его личности на оставляемой им собственности, значит совершить ошибку. Уходит он, но остается система его связей с социумом, и никакая преемственность немыслима без инкрустирования в нее наследника. Вхождение в эту систему нового человека всегда связано с приспособлением его к ней, с определенной перестройкой по мерке своего предшественника.

Сама собственность, даже там, где она принимает полностью обезличенную форму капитала, не более чем часть совокупного ресурса общественного развития, а следовательно, за нею всегда стоит вполне конкретная социальная функция, содержание которой не может быть сведено ни к абстрактному пользованию, ни к абстрактному владению, ни к столь же абстрактному распоряжению. Все здесь производно от ключевых ценностей социума, а значит, и с его передачей новому режим управления этим ресурсом обязан оставаться производным от генерального вектора. Только в этом случае обеспечивается бесконфликтность межпоколенной преемственности. В управлении собственностью нет места произволу, никакой социум никогда не допустит его. Отсюда переключение родителем тех социальных связей, которые формируют его положение в обществе, на своего наследника и передача ему собственности – это взаимодополняющие друг друга грани одного и того же начала. Одно решительно невозможно без другого; где нет такого взаимодополнения, рвется нить социально-культурной преемственности, встает угроза общему самосохранению.

Именно поэтому социум прямо заинтересован в обеспечении известной гигиены воспроизводства как человеческого рода вообще, так и любого конкретного рода в частности. Стерильность этого процесса представляет собой элемент общей гигиены саморазвития, и каждый, кто претендует на то, чтобы стать его непосредственным участником, обязан предъявить свидетельства своей приверженности базовым ценностям. Только эти свидетельства могут говорить о готовности сохранить генеральное направление интегрального процесса превращений «слова – дела – вещи». Регламентация правил формирования родовых союзов, ритуалов вхождения/принятия человека в новый «дом» – это вовсе не формальная дань общественным условностям, но важный шаг в едином потоке социального строительства. Даже сегодня без подчинения им никакая семья не становится семьей, то есть единым телом с единой душой. Там же, где правят патриархальные законы, их нарушение должно быть исключено.

В том, чтобы новые союзы функционировали как единый организм, в конечном счете заинтересованы все. Полномочным же представителем «всех» в обеспечении стерильности воспроизводства рода остается родитель. Правда, по мере разложения единого патриархального «дома», над главой фамилии встает его непосредственное социальное окружение (соседская община), цех, церковь и, разумеется, сословие, к которому он принадлежит. Поэтому не только он осуществляет надзор за исполнением того, что на поверхности явлений для одних предстает светскими условностями, для других – общественными предрассудками.

Все это весьма и весьма могущественная материя, с которой обязан считаться каждый. Несанкционированное или происходящее с нарушением правил вмешательство в единый процесс продолжения рода должно быть исключено, и там, где это все-таки случается, начинаются человеческие драмы, способные ломать многие судьбы.

Упомянутый ранее Абеляр встречает Элоизу и воспламеняется любовью к ней. Уже знаменитый философ-богослов снимает комнату в доме ее дяди, каноника парижского собора Нотр-Дам. Страсть становится взаимной: «Сначала нас соединила совместная жизнь в одном доме, а затем и общее чувство». Между тем один связан обетом безбрачия, другая – условностями света, и все же без колебаний оба без остатка отдаются любви. «Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь»… Чтобы скрыть беременность Элоизы, Абеляр отвозит ее в Бретань к своей сестре. Там она рожает сына… ни отец, ни мать с тех пор никогда не вспоминают о нем. Их связь нарушает все правила приличия, но если ослепленные страстью любовники могут переступить через них, для опекуна Элоизы это бесчестие: «…дядя после ее бегства чуть не сошел с ума; никто, кроме испытавших то же горе, не мог бы понять силу его отчаяния и стыда». Он вынужден настаивать на официальном браке, Абеляр соглашается на венчание, но только при условии сохранения тайны. После венчания супруги живут раздельно, Элоиза возвращается к дяде. Фульберт не держит данное им слово; для сохранения своей чести и репутации племянницы он оглашает брак. Элоиза отрицает случившееся, ее сажают под замок… Абеляр похищает ее из дома и увозит, чтобы скрыть в монастыре… Фульберт с тремя наемниками и врачом-испанцем прокрадываются в спальню зятя: «Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор, и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались»… Но все же в исповеди Абеляра нет суда над теми, кто сломал его жизнь. Философ хорошо понимает, состояние опекуна, связанного светскими условностями, и сам приходит к этому человеку: «…прося у него прощения и обещая дать какое ему угодно удовлетворение. Я убеждал его, что мое поведение не покажется удивительным никому, кто хоть когда-нибудь испытал власть любви и помнит, какие глубокие падения претерпевали из-за женщин даже величайшие люди с самого начала существования человеческого рода. А чтобы еще больше его успокоить, я сам предложил ему удовлетворение сверх всяких его ожиданий: а именно сказал, что я готов жениться на соблазненной, лишь бы это совершилось втайне и я не потерпел бы ущерба от молвы». Потом, когда к нему сбежится весь город, он будет думать о том, «как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал <…>»[479].

Мы можем восхищаться мужеством людей, нашедших в себе силы бросить вызов тысячелетним стереотипам культуры, и в этом восхищении будет своя доля правды. Ведь именно такие бунты способствуют развитию ее аксиоматического ядра, а вместе с ним и культурного наследия в целом. Другими словами, их роль вполне сопоставима с ролью все тех же «стеариновых свечек», которые рождаются все тем же неподконтрольным никакому расчету человеческим чувством. Однако не следует лицемерить и в этом восхищении: абсолютизировать ценность подобного вызова, сколь бы романтически он ни выглядел, – тоже недопустимо. К тому же нет ни одной общественной условности, которая не могла бы быть сочтена предрассудком; без исключения любая культурная норма несет в себе потенциал своего отрицания. Впрочем, повторим, не будь его, не было бы и общественного развития.

7.3.2. Сословный мезальянс

Таким образом, даже обособляющееся, ядро патриархальной семьи не остается вне контроля социума в лице родителя, соседской общины, цеха, сословия, церкви; его жизнь продолжает подчиняться общим ценностям и общим нормам. Одной из таких норм становится социальное равенство брачных партнеров, формой же подчинения – воспрепятствование мезальянсу.

Отношение социума к неравноправному браку еще в древности отражается в его законодательстве, и мы помним, что в Афинах свободнорожденному человеку был противопоказан брак с рабами, вольноотпущенниками, метеками и даже с ремесленниками, поскольку и те ограничены в гражданских правах. Законным считался только союз между свободным и дочерью другого – полноправного же гражданина. Если равенство правосостояний нарушалось, дети считались незаконнорожденными. Такое же положение сложилось и в Риме. Впрочем, там существовало еще одно сословие – плебеи. Несмотря на то, все они были свободными гражданами своего государства, их браки с патрициями запрещены и дети объявляются незаконнорожденными[480]. Европейская культура, разумеется, не исключение – в этом пункте она мало чем отличается от других цивилизаций. Это неудивительно: стихийно развиваясь по общим законам, она заимствует и чужой опыт. Известно, что и греки, и римляне специально изучали обычаи других народов для совершенствования собственного законодательства. Между тем и для Востока аксиоматичны истины, согласно которым: «…берущие по глупости в жены низкорожденных женщин, быстро низводят семьи и потомков к положению шудры»[481]. Сословные ограничения никуда не исчезают и в Средние века. Так, Салическая Правда предписывает обращение в рабство за вступление в брак с рабом (рабыней)[482]. Сохраняются они и в Новое время, доживают даже до наших дней. Словом, воспрепятствование мезальянсу прослеживается на протяжении всей истории, и уже один этот факт не позволяет объяснить все одними сословными предрассудками.

Может быть, с наибольшей отчетливостью это проступает на самом верху социальной пирамиды. Уже само существование норм династического права свидетельствует о том, что от контроля и подчинения нормам не уходят даже первые семьи доминирующих на континенте государств. Строгая регламентация состава лиц, принадлежащих им, порядка вхождения в правящий «дом», вопросов наследования власти рождалась вовсе не частными интересами венценосных фамилий, не желанием монополизировать их отношение к государственному управлению. Социумом правят законы, независимые от воли и сознания пусть даже очень важных персон. Династическое право – это проявление все той же социальной «гигиены» преемственности, его нормы диктует не воля первых лиц государств, но врожденный инстинкт самого общества. Незыблемость порядка управления составляет залог его устойчивости, если не сказать самой жизни. К тому же наследственные права европейских властителей играют огромную роль и в межгосударственных делах; мы помним, что история европейских войн – это во многом история дележа наследственных территориальных прав. Но если в Средние века династические распри затрагивают лишь отдельные регионы Европы, то в XVII и в первой половине XVIII века они начинают сотрясать весь континент. Война же за австрийское наследство становится прологом к Семилетней, которая фактически становится первой мировой.

Примерами того, как государственный интерес вмешивается в судьбы брачующихся, пестрит история Западной Европы. Известны они и отечественной. Именно действие объективных законов развития общества заставляет скрывать нарушение норм династического права российскими венценосцами. Так, государственной тайной становится брак Петровской дочери Елизаветы с Алексеем Разумовским и венчание Екатерины II с Потемкиным. Известны и открытые нарушения социальных приличий и династических норм. Таков союз самого Петра с Мартой Скавронской, которая после его смерти становится императрицей Екатериной I. Но здесь следует помнить о конфликте интересов враждующих политических партий, которые находят компромисс в ее венчании на царство. Там же, где почвы для компромисса нет, «гигиенический» закон неумолим, и именно его диктат руководит государственной инициативой. 5 апреля 1797 Павел I издал Акт о престолонаследии, определявший порядок наследования престола и принадлежность к Российскому Императорскому Дому. Этот Акт 20 марта 1820 г. был дополнен императором Александром I следующей нормой: «…если какое лицо из Императорской Фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному Дому, в таком случае лицо Императорской Фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам Императорской Фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола»[483]. Поэтому княжна Долгорукая не обретает никаких династических прав, в браке с Александром II ей присваивается всего лишь титул «княгини Юрьевской». Брак внучки А. С. Пушкина с внуком Николая II Михаилом Романовым приводит к тому, что последний теряет все права на российский престол.

Характерно, что династические «предрассудки» передаются даже сознанию тех, кто, казалось бы, должен быть свободен от них. Так, брак младшего брата Наполеона Джерома с американкой Элизабет Паттерсон был расторгнут, Джером был вынужден жениться на вюртембергской принцессе.

Таким образом, наивно видеть в неприятии уступок чувствам молодых людей признак неразвитости общественного сознания. «Гигиена» преемственности структурообразующих социальных связей слишком серьезная вещь, чтобы ее защита не обеспечивалась базовыми инстинктами социума. Проведем, может быть, неожиданную, параллель. «В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил. <…> Об атеизме говорили и, уж разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел»[484]. Вдумаемся. Не отягощенный излишней образованностью капитан не может выразить свою мысль, но его протест явно говорит о том, что устойчивость социального порядка в конечном счете держится на незыблемости основополагающих принципов устроения общества. Уже простой мятеж против центральной власти сотрясает всю систему социальных статусов. Свергни ее – и полетят с погон даже генеральские звезды. А тут – Бог! Убери Его и рухнут все мировые законы, не то что присвоенные государством звания. Что перед этим катаклизмом маленькие капитаны? Таким образом, в протесте неотесанного свободомыслием «бурбона» прорывается голос могущественного социального инстинкта, для которого разрушение базовых культурных ценностей равнозначно концу света. Словом, вовсе не предрассудок – незнающий сомнений голос социального инстинкта слышится и в упрямом неприятии «раскассации» Бога, и в осуждении неравного брака.

Этот голос не умолк в каком-то далеком прошлом. Еще в 1936 году английский парламент не дает согласия своему королю на брак с дважды разведенной американкой Уоллис Симпсон, и Эдуард VIII отрекается от престола. Для полноты картины упомянем и о событии, не затрагивающем европейскую культуру: в 2005 году японская принцесса выходит замуж за «простолюдина» Йосики Куроду, в результате чего лишается своего титула. И сегодня императорские семьи выполняют не только представительские функции. Не обладая государственной властью, они все же срощены с ней. Не забудем и о том, что значительная часть национальных достояний продолжает оставаться в собственности монархов, поэтому бракоразводный процесс способен сотрясти многое.

Династическое право – это еще и форма социального контроля над жизнью правящей фамилии с целью обеспечения собственной жизнестойкости всего общества. Однако строгой регламентации подлежат не только их брачные союзы и, чтобы убедиться в действенности социального надзора над «гигиеной» супружеств за пределами царствующих домов, достаточно вспомнить сюжеты популярных романов и оперетт, где сословные перегородки часто выступают основным элементом интриги. Поэтому останавливаться на этих ступенях сословной иерархии нет нужды. При неравноправном браке и здесь ни законнорожденные дети, ни супруг (супруга) не наследуют богатства и титулов обладателя более высокого социального статуса. В среде же высшей знати строгие формальные ограничения продолжают сохраняться вплоть до недавнего времени.

На первый взгляд, жизнь «третьего сословия» не в такой мере подчинена правилам исчисления родословий. Однако свои ограничения существуют и здесь.

Вообще говоря, в третьем сословии феномен мезальянса с трудом поддается определению, не до конца ясна и его роль в обеспечении развитии социума. Но вместе с тем и здесь анализ показывает, что подход к нему как к простой условности, преодоление которой является признаком социальной зрелости, несостоятелен. Повсеместная распространенность и стойкость социальной реакции на неравноправный брак достаточно красноречиво говорят об этом.

«Купцы и бесприданницы» – вот известные каждому примеры. Памятники культуры оставляют нам мало свидетельств страдательной роли мужчины, а между тем униженной стороной брачного союза способна быть не только женщина. Правда, заботясь о «гигиене» собственного воспроизводства, социум снисходительно относится к нарушениям чистоты брака, в котором жертвой становится бедная инженю, к подчиненной же роли мужчины его культура непримирима. Об этом пишет Марциал:

Такое отношение к неравному браку легко объяснить: внутрисемейное положение мужчины – не пустой не только для сильного пола, но и для всего социума звук, ведь именно его главенство крепит общественные устои. Меж тем влияние женщины, как уже говорилось, отнюдь не прерывается за занавесом алькова. Мы уже видели, что ее незримое и нерегистрируемое никакими институциями вхождение во власть меняет даже государственную политику. Однако к формальному закреплению за нею прав на принятие ключевых решений социум еще не готов. В культурной традиции господствует убеждение в том, что прикосновение женщины к рычагам административного управления способно расшатать весь механизм передачи родовых ценностей. Не будем лицемерить: в силу той же традиции и сама женщина не готова к грузу ответственности, которая ложится на управленца. Напомним к тому же, что ответственность это не абстрактное юридическое «состояние», которое в принципе доступно любому, но вполне конкретная социальная функция, справиться с которой в состоянии только определенный психотип исполнителя. Любая уступка личным чувствам может губительным образом сказаться на стерильности надличностных целей и ценностей. Только приверженность последним и, что еще более важно, готовность принести в жертву их требованиям интересы своих близких (часто их жизни), делает человека способным к власти. Можно по-разному относиться к моральной составляющей этого института, но не считаться с традициями его формирования и развития опасно. Где нет готовности принять диктуемые сложившейся культурой управления законы, способна пострадать общая «гигиена» социальной преемственности. Таким образом, в действительности реакция общества на утрату руководящей роли мужчины негативна всегда.

На стыке же второго и третьего сословий, где формируется семья нового типа, отношение к мезальянсу постепенно меняется. Одной голубой крови недостаточно, чтобы отделить аристократа от мещанина, разграничительную черту проводит размер собственности, образ жизни, доступ к власти, право на те или иные занятия – словом, доступные фиксации материи. Здесь же практически не поддается отличению ни ее цвет, ни что другое. В системе государственного управления представители обоих сословий занимают близкие статусные позиции (при этом не всегда с перевесом в пользу привилегированного), и уже одно это стирает грань между ними. Что же касается доходов, то предприимчивым буржуа часто завидуют, отсюда желание одних поправить материальное положение, других – породниться с дворянством не встречает непреодолимых препятствий, и если ко всему прочему добавляется сердечное влечение, возникает вполне гармонический союз.

7.3.3. Культурный мезальянс

Впрочем, изменение отношения к сословному мезальянсу сопровождается появлением новых ограничений.

Вследствие того, что семью нового типа делает не только утрата мужчиной роли монопольного хранителя некоего программного кода, но и совместный досуг, одним из главных условий ее жизни становится культурная близость. Между тем ценностей, которые были бы общими для всех культурных слоев, не так уж много. Гораздо больше тех, которые разъединяют. Столкновение же ценностей исключает сближение душ, без чего совместный досуг невозможен. Поэтому здесь, на стыке служилой верхушки третьего сословия и далекой от аристократов части второго обретает критическое значение совершенно новый вид мезальянса – культурный.

Даже сегодня, в условиях нигилистического отношения ко многим «предрассудкам», культурный мезальянс остается весьма серьезным препятствием для союза. Брак обладателя диплома высшей школы с плохо образованным партнером способен вести к тому, что ценности, защищаемые первым, могут обретать дополнительный вес (между тем, пусть даже очень хороший, специалист в чем-то одном вовсе не обязательно глубокий знаток всего остального). Напротив, значимость тех, что отстаиваются вторым, способна снижаться, даже в том случае, если это вполне безусловные вещи. Так, глупая «рязанская» жалость часто более мудра, чем многие абстрактные педагогические истины, уже «потому что буква убивает, а дух животворит». К тому же история мысли помнит много неприемлемого, что высказывалось даже крупнейшими авторитетами от просвещения – достаточно вспомнить такого властителя дум, как Руссо. Не случайно превосходство простой житейской мудрости над книжными откровениями обнаруживается не только в проповеди Павла, но и в кажущихся парадоксом словах Киплинга: «Никто кроме бабушки не должен воспитывать ребенка. Матери годятся лишь на то, чтобы рожать»[486]. Словом, в случае культурного неравенства страдает не только семейный союз, но и социум.

В сословном же обществе только культурная близость могла окончательно разрушить все перегородки.

Впрочем, существует не только конфликт образованности с невежеством, но еще и столкновение разных культур. «Ортодоксальный взгляд на общий процесс культурной эволюции, происходящей широким фронтом, считается слишком упрощенным. Согласно альтернативной точке зрения, <…> культурная эволюция <…> представляет собой продукт конкуренции между противостоящими одна другой социальными группами с различными культурами»[487], – говорилось еще в XIX веке. В XX веке его разновидностью становится противостояние «физиков» и «лириков», культуры технократов и культуры гуманитариев. Пусть это противостояние и не переходит в «горячую» фазу, не следует думать, что его значение менее фундаментально, чем различие этнических культур или религиозных убеждений.

Принято считать, что в нашей стране начало ей положило стихотворение Бориса Слуцкого, которое было напечатано в «Литературной газете» в октябре 1959 года.

Однако еще в мае того же года Чарльз Перси Сноу, английский писатель, ученый и государственный деятель, прочитал в Кембридже знаменитую лекцию, озаглавленную «Две культуры»[489]. При этом лорд Сноу был более точен, ибо говорил о «sciences» и «humanities», то есть о естественных и гуманитарных науках.

Нет нужды говорить, что это и в самом деле разные культуры. Их носители читают разные книги, почитают разные ценности, говорят на разных языках. То, что составляет смысл жизни одних, часто кажется нелепицей в глазах носителя другой культуры. Так, философские истины ничего не говорят программисту, инженеру; свойственная же тем склонность алгоритмизировать все и вся – вызывает протест у философа, филолога, историка. Что же касается достижений современной математики, теоретической физики – то они вообще становятся недоступными никому другому, кроме, может быть, самих открывателей нового знания (во всяком случае, про теорию относительности в свое время говорилось, что ее понимают лишь несколько человек в мире).

Сегодня физика и математика, продолжая чтить философию, в какой-то мере встают и над сферой гуманитарии, и над естественными науками. Но на жаргоне гуманитариев «технарь» становится почти ругательным словом; лексикон же «технаря» вообще не считает нужным озабочиваться введением своих определений для ценностей противоположного ряда, довольствуясь чем-то вроде «бла-бла-бла». В целом же если еще в первой половине XIX века гуманитарная культура безраздельно господствовала над естественными науками, то уже в XX полюса влияния меняются. Следствия этого далеко не безобидны; сегодня целые поколения тех, кто уже в средней школе делает ставку на гуманитарные дисциплины, утрачивают вкус да и способность к точному мышлению. Значительная же часть молодежи, делающая другой выбор, – способность ориентироваться в сфере общих понятий о мире, обществе и человеке. Уже это ведет к «закупорке» социокоммуникационных каналов, в результате чего нация (в лице одних) перестает понимать себя же (в лице других). Но дело не исчерпывается и этим.

Строго говоря, «технарей» среди гуманитариев ничуть не меньше, чем настоящих философов среди инженеров, физиков и математиков. Все гораздо серьезней и глубже, ибо решающим фактором оказывается вовсе не выбор образовательных ориентиров. Настоящая культура и гибкость мышления воспитываются тяжелым трудом, – механистическое же сознание, подобно сорняку, рождается само и не требует никакого ухода. В сущности, библейская легенда о яблоке с древа познания является иносказанием именно этой истины, и священнописатель отразил в ней инстинктивную тревогу социума за наши общие судьбы. Господство механистического менталитета и неспособность к диалектике порождают слишком упрощенный подход к человеческим ценностям даже у многих представителей социальных наук, не говоря уже о представлениях тех, кто оказывается у рулей управления, не коснувшись даже самых основ гуманитарии. Все эти ценности сводятся к двум – положительным и отрицательным, в то время как сам человек во взглядах многих уподобляется крысе с вживленными в мозг электродами. «Клавиша удовольствия» и «клавиша боли» – вот единственный инструментарий общественного развития для тех, кто видит простое «бла-бла-бла» во всем, что не укладывается в их образ мысли. (К слову, и в объяснении механизмов социализации человека долгое время господствовал подход, согласно которому она обеспечивается психологическим механизмом, работающим на основе принципа «удовольствия – страдания» и приводится в действие с помощью вознаграждений и наказаний[490].)

Даже сегодня прикосновенность к гуманитарным ценностям и к ценностям точных наук ценится выше прикладного технического образования. Вплоть до XVIII века точные науки были составной частью единой гуманитарной культуры, и между нею и прикладной технической сферой существовала настоящая пропасть. Поэтому неспособность носителя одних ориентироваться в системе иных ценностей, возводила тем большие барьеры.

Нередко разделяющие культуру границы становилась баррикадами даже там, где еще не сложилось разделение наук. Уже в античности сторонники одних политических идеалов предпочитали уничтожение своих противников стремлению понять их образ мысли и их идеалы. В Средние века это вело к таким же кровавым расправам над всеми видами инаковерия. Так, крестоносцы четвертого похода штурмовали Константинополь отнюдь не только ради наживы: «греки» давно уже стали для католического Запада ненавистным символом такой же чужой системы ценностей, как и вера тех, в чьих руках находился Иерусалим. Варфоломеевские ночи Нового времени, якобинский террор Великой французской революции, «белый» и «красный» террор русской… (ряд продолжает множиться и сегодня) – это попытка все того же хирургического решения вечного спора о ценностях.

При всем этом, как препятствие для брачного союза культурный мезальянс обнаруживает себя только при строительстве семьи нового типа.

8.1.1. Обрыв преемственности

8.1.2. Мужчина и женщина в новой культуре

Новые, не образующие род, принципы с передачей социуму практически всех функций межпоколенной коммуникации радикально меняют природу семьи и роль отца семейства. Причем не только в жизни самой семьи, но и за ее пределами.

Мы видели, что долгое время патриарх оставался ключевым строителем интегральной культуры. Эта роль складывалась еще на предысторической стадии, и на протяжении всей истории наследовалась им от своих предков. Однако уже появление преимущественных прав первенца (и тем более формирование системы майората) имело своим результатом появление целого слоя людей, которых в поток межпоколенной коммуникации включает не родитель, но (в лице своих сертифицированных агентов) само общество. Преемственность культурного наследия, разумеется, остается, но для этих людей линия рода обрывается, и родитель, даже продолжая оставаться терминалом известной суммы социальных контактов, в прогрессии, развивающейся от поколения к поколению, теряет статус одного из центров кристаллизации социума. Развитие и диверсификация жизни социума не позволяет главе отдельного семейства оставаться хранителем секретов даже собственного ремесла, и постепенно он превращается в такую же клетку единого социального организма, как и любой из его собственных домочадцев.

Поступательная утрата статуса родоначальника влечет за собой и изменение роли мужчины в жизни социума, то есть дальнейшую эволюцию гендера. Объективными законами общественного развития подавляющая часть мужской половины выталкивается из родительского дома и теряет право персонифицировать свой род (а, значит, и его заслуги перед обществом). Одновременно исчезает и ответственность социума перед этой частью, и любые обязательства по отношению к ней, что, конечно же, не может не менять ее общую самооценку и поведенческие стереотипы. Между тем единственной парадигмой семейного строительства остается патриархальный уклад. Однако для подавляющего большинства мужчин такой порядок вещей приводил к тому, что прежде они становились младшими членами чужих фамилий и не каждому было суждено создать свою собственную. В отличие от старших братьев им оставалось мечтать, пусть не о собственной карьере марешалей, но хотя бы о том, чтобы положить начало (пусть скромному, но своему) роду, стать родоначальником.

Вместе с тем, образуя огромное множество тех, кому это право не дается вместе с рождением, социальный порядок обретал известные позитивы, ибо заставлял их действовать, побуждал к инициативе. Поэтому рождение новой культуры в Средние века – это еще и рождение совершенно нового типа личности, которая обладает и новой мотивацией, и особой энергетикой, и особым психотипом. Мировосприятие мужчины, теряющего право на заслуги своих предков и обязанного личным служением завоевывать право на основание собственного рода, характерно внезапным осознанием того, что только собственные же подвиги могут обеспечить ему достойное место в обществе. Будущие завоеватели империй, открыватели новых миров, преобразователи науки, впрочем, и более скромные герои, подражать которым стремится подражать честолюбивое юношество, выходят из этого круга.

Таким образом, новый тип культурного героя – это, оборвавший связи с родным и вытесненный из приемного, пассионарий, которому приходится с нуля строить свой собственный «дом». Аура, окружающая его, – это аура всеобщего переустройства, миросозидания, аура творчества. Не случайно очень скоро рядом с ним появляется поэт и философ. Собственно, герой, поэт и мыслитель становятся чем-то единым, и в создаваемой этим кентавром культуре происхождение, родословие начинает терять прежнее значение. Уже хотя бы потому, что каждый пересоздает прежде всего самого себя. Отсюда творчество, понятое в самом широком значении этого слова, становится тем, что стирает различия между мечтающим о рыцарских шпорах юноше, безродным поэтом, философствующим искателем общественного идеала – и аристократом. Сирота-рыцарь, худородный конкистадор становятся героями своего времени. Перед взявшимся ниоткуда поэтом начинают склоняться носители всех оттенков голубой крови. В честь прежде безвестных («Не только дети дворян или представителей высших слоев буржуазии <…> Многие семьи с весьма скромным достатком старались, часто ценой тяжких жертв, послать сына учиться ради обретения научной степени, которая позволила бы ему получить церковный бенефиций или войти <…> в состав государственной администрации»[495]) получателей докторского диплома – устраиваться пышные городские праздники[496]. Таким образом, рядом с аристократией крови возникает нобилитет личного достоинства и заслуг, нобилитет культуры.

Вместе с тем деяниями этого круга, его ценностями, его культурой формируется и новый тип женщины, которая постепенно выходит из тени, отбрасываемой мужчиной, и становится активным соучастником всеобщего переустройства. Поначалу роль этого нового фигуранта общественной жизни ограничивается тем, что в немалой степени именно ее ожидания формируют мужчину, создают вектор его устремлений. Но со временем она сама начинает вмешиваться в принимаемые им решения. Дальше – больше, женщина сама берется за кисть и перо, специфика ее осмысления книжных премудростей становится острым ферментом развития общественной мысли.

Среди блистательных имен упоминания достойны многие. Катарина Сиенская (1347–1380) – одна из наиболее почитаемых католических святых. Сохранилось около четырехсот ее писем, которые заставили сильных мира сего прислушаться к женщине. Она была канонизирована в 1461, в 1939 провозглашена святой покровительницей Италии, в 1970 папа Павел VI приобщил ее к числу учителей церкви. Констанца д’Авалос (1460—?) герцогиня Франкавилья, вдова Федериго дель Бальцо, которую называли в числе возможных моделей Джоконды. Вероника Гамбара, графиня Корреджио (1485–1550), итальянская поэтесса и государственный деятель, владетельница города Корреджио. Виттория Колонна, маркиза де Пескара (1490/1492—1547), знаменитая итальянская поэтесса. Маргарита Наваррская (1492–1549), французская принцесса, сестра короля Франциска I, одна из первых женщин-писательниц во Франции. Туллия д’Арагона (ок. 1510–1556), знаменитая итальянская куртизанка XVI века, прославившаяся также как писатель и философ. Джулия Гонзага Колонна, графиня Фонди и герцогиня Траетто (1513–1566), патронесса художников, поэтов и венецианских издателей. Луиза Шарлен Лабе (1522–1566), французская поэтесса. Лаура Баттиферри дельи Амманнати (1523–1589), жена скульптора Бартоломео Амманатти, итальянская поэтесса эпохи Ренессанса, оставившая важное эпистолярное благодаря масштабной переписке с видными флорентийскими интеллигентами своего времен. Вероника Франко (1546–1591), венецианская куртизанка и поэтесса. Фонтана Лавиния (Fontana Lavinia) (1552–1614), дочь художника Просперо Фонтаны, который работал в Риме и Флоренции. Мать и дочь, Мадлена (род. 1530) и Катрин (род. 1550) Рамбуайе, французские поэтессы, чей салон был литературным центром в Пуатье, где собирались поэты и писатели. Артемизия Гентилечи (1593–1653), всемирно известная художница при жизни, почти забытая после смерти, которая многими считается первой известной женщиной-художницей. Перечень можно длить и длить…

Словом, женщина перестает быть чисто страдательным началом, сторонним наблюдателем творимой вокруг нее истории (не только политической – там она не чувствовала себя чужой еще со времен Лилит, но и истории культуры), становится ее субъектом.

Разумеется, это накладывает свою печать на распределение гендерных ролей, а вместе с ними на развитие социума и его институтов. Однако сам социум еще не готов к выходу женщины на авансцену, к ее вмешательству в его жизнь. Признание прав женщины, уравнение ее с мужчиной потребует глубоких социальных перемен. Впрочем, они не заставляют себя ждать. Вот только специфика большинства из них состоит в том, что новая роль женщины объясняется не только ее собственным развитием и ростом ее собственной значимости. Уравнение величин может достигаться как возрастанием меньшей, так и уменьшением большей. В истории социума, а значит, и в жизни полов, и в жизни семьи реализуется главным образом вторая – прежде всего умаление роли мужчины сокращает дистанцию между ним и женщиной, и только затем развитие самой женщины.

8.1.3. Деревня и город

В разных слоях общества снижение роли мужчины и перераспределение гендерных ролей объясняется действием разных механизмов. Ярче всего оно проявляется в социальных низах.

Впрочем, здесь необходимо оговорить: о деревне речи нет. Для нее история застыла; и способ производства и весь уклад ее жизни даже во время первых буржуазных революций мало чем отличаются от того, что застают еще римские легионы. Не случайно именно деревня практически повсюду становится оплотом так называемой реакции. Но ведь никакой другой, кроме патриархального, способ существования ей неизвестен, она просто продолжает подчиняться тому программному коду жизнеобеспечения, который складывался еще на заре цивилизации.

Разумеется, это не значит, что в ней не меняется решительно ничего, просто развитие технологии сельскохозяйственного производства и отвечающего ей образа деревенской жизни по меньшей мере на несколько столетий отстает от города. Вместе с ними застывает и история деревенской семьи, она продолжает оставаться составной частью единого патриархального «дома» своего сеньора даже там, где сеньориальное устройство переживает кризис. Правда, мы видели, что к Новому времени феодальные отношения, которые приходят на смену правам paterfamilias, простиравшимся не только на самого крестьянина, но и на его жену и детей, начинают отмирать даже в деревне. Но, как правило, это касается только «деревенской аристократии», ибо еще в конце XV века требуются специальные королевские указы (Фердинанд Католик, 1486 г.), запрещающие господину «пользоваться против воли дочерью или сыном крестьянина, за плату или без платы»[497]. Не трудно понять, что самый факт их издания говорит о весьма широком распространении еще не избытых патриархальных нравов. Культурная традиция долгое время сохраняет даже память о праве сеньора на первую брачную ночь (кстати, в упомянутом указе речь идет и о нем). Во всяком случае, крестьяне графа Альмавивы специально собираются у замка, чтобы благодарить своего великодушного господина за добровольный отказ от древнего обычая[498]. Правда, в 1784 году, всего за пять лет до Великой французской революции, право ритуальной дефлорации кажется диким анахронизмом даже самому графу, однако никому из зрителей не приходит в голову выспрашивать, что это такое. (Историки спорят о том, существовало ли оно на самом деле, но уже тот факт, что стержень драматургической интриги не требует никаких пояснений даже не обремененной излишней образованностью публике, говорит о том, что это право вовсе не было фикцией.)

Только семья состоятельного виллана выходит из состава большого феодального «дома» и становится самостоятельной величиной, уклад которой крепится исключительным авторитетом мужчины. Но даже в брачных союзах остающихся зависимыми от сеньора крестьян, в не обладающих собственным суверенитетом маленьких клетках единого патриархального организма, дистанция между мужчиной и женщиной никуда не исчезает. Таким образом, во всех слоях деревни женщина остается на вторых ролях, мужчина же – главным фигурантом ее жизни, и это объясняется прежде всего тем, что именно он остается и монопольным носителем ядра информационной базы жизнеобеспечения, и ключевым агентом межпоколенной коммуникации.

Другое дело город.

Развитие производительных сил и товарно-денежных отношений ведет, с одной стороны, к экспоненциальному увеличению потребности в изделиях ремесленного производства, с другой – к миграции деревенского населения. В первую очередь той его части, которая, вследствие социального расслоения деревни, оказывается в экономической безысходности. К тому же «воздух города делает человека свободным»: человек, сбежавший от своего господина в город и проживший там более года, освобождался от крепостной зависимости.

При этом следует отметить, что бегущий в город человек утрачивает связь не только с родительским домом, но и с родовым занятием. В сущности, он становится таким же «блудным сыном», вот только без отцовского наследства, или подобием сироты-дездичадо, поэтому оказывается вынужденным либо, на правах младшего домочадца входить в чужой «дом» и в чужое «дело», либо создавать собственное. Правда, последнее требует от человека известных талантов, но ведь и бегут из деревни наиболее энергичные и предприимчивые. Словом, город собирает у себя, кроме прочего, еще и наиболее пассионарную часть окрестного населения.

Впрочем, «воздух города» менял и деревню: растущие поселения нуждались в появлении на своих рынках все больших объемов ее продукции. Это становится стимулом экономического роста: крестьяне начинают вывозить излишки продукции на городской рынок и становятся заинтересованным в увеличении производительности своего труда, господа переводят крестьянские повинности в денежную форму, развитие же товарно-денежных отношений раскручивает спираль взаимной зависимости сельскохозяйственного и ремесленного производств.

Растет численность городского населения, и на первый взгляд это открывает возможность увеличения объемов ремесленной продукции. Однако выходцы из деревни обладают низкой квалификацией, большей частью они вообще не владеют даже базовыми навыками ремесленного труда. В свою очередь, полноценное обучение ремеслу требует значительного времени, организационных и материальных затрат. Поэтому мигрирующий контингент не может быть использован для расширения существующих мастерских города. Таким образом, удовлетворение растущего спроса требует глубокой структурной перестройки прежней, ориентированной на изготовление штучного товара, ремесленной мастерской. Сочетание всех этих факторов: резкое увеличение потребности в сельскохозяйственной продукции, расширение встречного спроса на городские товары, рост неквалифицированной массы городского населения, неспособность системы ученичества обеспечить потребность ремесленных мастерских в кадрах обученных подмастерьев, в отдельных случаях пассионарность мигрантов, наконец, внутренняя логика развития самих ремесел рождает мануфактуру.

Появление мануфактуры – это настоящая революция не только в организации производства, но и в распределении гендерных ролей. Ведь облик городского населения со временем начинает формировать именно ее работник, и все перемены его положения в обществе не могут не сказываться на городской культуре. Между тем именно городская культура становится доминирующей в социуме, а значит, ее нормы, с обязательностью всеобщего закона оказывают возвратное воздействие на развитие всех социальных слоев и гендерных групп.

Начало перемен затрагивает только социальные верхи, только здесь складывается новая средневековая культура, в которой женщина восходит на пьедестал. Правда, возвышая свою спутницу, создатель этой культуры, мужчина еще продолжал оставаться ее господином. Теперь – куда более фундаментальные – сдвиги начинаются в низшем сословии. Вот только здесь нет места ни пьедесталу для одной, ни сохранению господства для другого. Уравнение полов происходит не благодаря освобождению женщины, но закабалением мужчины.

8.1.4. Отделение ремесла от искусства, явление мануфактуры

Страницы: «« « 23456789 » »»