Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре Елизаров Евгений

5.5.1. Проблема детства

В живой природе выживание вида и выживание индивида – это не одно и то же, более того, в известной мере одно противоречит другому. Вид «заинтересован» в том, чтобы отдельная особь, родив и выкормив свое потомство, как можно быстрее уходила из жизни. Потомство от слишком зажившихся, а следовательно, накопивших критическую массу мутационных изменений родителей нежелательно. По всей вероятности, в этом своеобразная гигиена биологической преемственности. Проявления той же гигиены можно видеть и в социуме. Правда, в нем нет заинтересованности в раннем уходе из жизни родителей вырастивших своих детей, напротив, носитель опыта – это наиболее ценный актив, хотя, конечно, и здесь существуют свои пределы, и мы уже могли видеть, что социум стремится избавиться от престарелых (например, старух, не умеющих ловить выдр). Но зато есть прямая заинтересованность в как можно более раннем вхождении нового поколения в самостоятельную жизнь.

Обратимся к открытию Филиппа Арьеса, который обнаруживает тот факт, что средневековое общество совершенно не знает детства. К маленькому человеку оно относится как к маленькому взрослому, сегодняшние представления об особенностях детского мира, детской психики неведомы ему. Даже иконография раннего Средневековья изображает ребенка (Христа) как вполне сформировавшегося человека, только меньших размеров. «Собственно, открытие детства начинается именно в XIII веке, и мы можем проследить, как это происходило, по вехам в истории изобразительного искусства, по иконографии XV–XVI веков. Однако свидетельства становятся особенно многочисленны и показательны с конца XVI и в XVII веках»[334]. Несколько раньше он пишет: «Однако язык XVII века все еще довольно сильно заплетается, когда речь идет о детях: ему не хватает слов, которые в достаточной мере отделяют маленьких детей от более взрослых»[335].

Есть основания полагать, что здесь проявляется действие все того же (разумеется, существенно модифицированного особенностями социальной формы движения) закона. Социум стремится вытолкнуть человека в самостоятельную жизнь как можно раньше. Вот только зачем?

Нередко это объясняется экономическими причинами, другими словами, тем, что семья не в состоянии прокормить «лишний рот». Разумеется, нельзя не считаться с материальной стесненностью человека прошлого времени, однако тайна ранней социализации не в экономике – во всяком случае, не только в ней. Если бы все объяснялось чисто материальными причинами, дети состоятельных семейств становились бы самостоятельными фигурами гораздо позже. Однако мы видим, что (по современным понятиям) совершенно незрелые люди занимают высокие позиции в социальной иерархии, а это во все времена было сопряжено с большой, часто с чрезвычайной, ответственностью. Так, в 340 до н. э. Филипп II, отправляясь воевать с Перинфом, греческим городом на европейском берегу Пропонтиды, доверяет своему четырнадцатилетнему сыну Александру управление государством, и тот уже в этом возрасте обнаруживает достаточную решительность и полководческую зрелость. (Удивимся, однако, не только его талантам, но и тому факту, что возраст наследника, которому с этой минуты должно повиноваться все государство, не вызывает никакого скепсиса.) В шестнадцать лет Александр играет ключевую роль в победе над греками у Херонеи, в результате чего Македония становится гегемоном в Элладе; еще не став взрослым, он добивается крупного дипломатического успеха в Афинах, одном из главных центров антимакидонского сопротивления… Но вот что интересно: в его биографии поражает только одно – масштаб свершений В то же время на протяжении двух тысячелетий социум воспринимает как совершенно естественную вещь возраст героя – лишь совсем недавно мы научились удивляться этому. Еще интересней другое: точно такое же напряжение физического, интеллектуального, нравственного потенциала социум требует от тысяч и тысяч таких же молодых людей, которые (на своем, конечно, уровне) решают, в сущности, такие же сложные и требующие огромного напряжения психики задачи, и никто не делает им скидок на молодость.

Разумеется, Александр – это редкое исключение. Но даже его образ не заставляет забыть общее правило, которое встает перед нами при обращении к документам прошлого. Исторические свидетельства, литература, иконография рисуют образ очень молодого человека, почти мальчика, если не сказать ребенка, который участвует в ключевых событиях прошлых веков отнюдь не рядовым статистом. Уже известный нам Мехмед II Завоеватель восходит на трон в 12 лет. Правда, чрезмерная активность и своенравие сына заставляют пожелавшего удалиться на покой отца Мурада II через два года отстранить его от власти. Но ведь и 19 лет, когда он после смерти родителя становится султаном и начинает грандиозную работу по подготовке штурма Константинополя, увенчавшуюся столь же грандиозным успехом через два года, – не возраст все познавшего мужа. Пятнадцатилетние офицеры еще в конце XVIII века – совершенно рядовое явление. Так, Наполеон начинает службу именно в этом возрасте, но ведь в одном училище с ним учатся его сверстники, немало и тех, кто младше его. Пусть память о них затмевается славой будущего покорителя Европы, контекст нашего анализа заставляет обратиться именно к его соученикам и сослуживцам. Между тем офицерская должность предъявляет к человеку весьма высокие требования, которые никогда и нигде не послаблялись; отступление от них наказывалось отнюдь не родительской выволочкой, материнским шлепком или отцовской затрещиной, – смертью. Конечно, ранняя психика гибка и приспособляема к любым условиям, но все же готовность этих, по современным понятиям, детей нести груз высочайшей ответственности не может не поражать. Только в XIX столетии «пятнадцатилетние капитаны» станут символом раннего возмужания, но и в начале XX шестнадцатилетние юноши будут официально утверждаться в должности полковых командиров (Гайдар).

Впрочем, мы должны помнить о том, что огромная ответственность возлагается не только на тех, кто занимает высокие статусные позиции, и не только на мужчин. Чтобы понять это, достаточно обратиться к такому явлению, как брачный возраст. Двенадцатилетняя(!) девочка, «мать семейства» совсем не редкость в средневековой Европе. Вспомним слова синьоры Капулетти, обращенные к тринадцатилетней Джульетте:

То же у Пушкина:

Собственно, двенадцать-тринадцать лет – это если не официальный, то во всяком случае признанный обычаем возраст вступления в брак не в одной деревне. Замужняя же женщина уже никем не рассматривается как ребенок. (Об одиннадцатилетних мальчиках, получавших государственные раздачи наравне с «отцами семейств», уже говорилось нами.)

Легко понять, что ускоренная социализация, ранние браки и раннее же восхождение на знаковые статусные ступени нужны обществу, это увеличивает мобилизуемый им потенциал. Социум заинтересован в том, чтобы выпустить новое поколение в самостоятельную жизнь как можно быстрее. Но сводить отличия от современного положения вещей лишь к возрастной разнице – значит совершать ошибку. В действительности перед нами совершенно другой социум и совершенно другой человек. Дело в том, что ответственность – это вовсе не абстрактное состояние исполнителя, которое проявляется лишь в правовых последствиях (наказаниях, карах) за содеянное, как представляется поверхностному взгляду обывателя. Не полна в своих определениях и «Новая философская энциклопедия», которая видит в ней «отношение зависимости человека от чего-то (от иного), воспринимаемого им (ретроспективно или перспективно) в качестве определяющего основания для принятия решений и совершения действий, прямо или косвенно направленных на сохранение иного или содействие ему»[338]. Ведь, кроме прочего, она всегда сопрягается с повышенными психонервными нагрузками, падающими на человека, и его способность переносить их является, может быть, главным условием успешного выполнения статусной роли.

Эта тема с достаточной рельефностью вырисовывается в контексте учения Л. Н. Гумилёва. Он впервые связывает меру пассионарности социума с удельным весом самих пассионариев в общей численности населения, и в контексте развития семьи связь статусной роли (и соответствующего уровня ответственности) с пассионарной личностью, заставляет обратиться к нему. Сам Гумилёв не раскрывает значение пассионарности, этого ключевого понятия своей теории, но в словаре Даля перед нами встает весьма любопытное его измерение, которое характеризует именно ту психонервную нагрузку, что порождается избыточной ответственностью: Страсть (его русскоязычный аналог): «…страданье, муки, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска; особ. в знач. подвига, сознательное принятые на себя тяготы, мученичества… || Страх, испуг, ужас, боязнь… || Бездна, прoпасть, тьма, множество, сила, ужас… || Душевный порыв к чему, нравственная жажда, жаданье, алчба, безотчетное влеченье, необузданное, неразумное хотенье <…>».[339]

На первый взгляд, все это может показаться сильным преувеличением, но даже в мирной жизни любой, кто впервые выходил на спортивную арену, на театральную сцену, поднимался на университетскую кафедру, испытывал весь этот спектр чувств. Разумеется, со временем блекнет все, но ничто из пережитого никуда не исчезает – просто человек научается жить в условиях повышенного давления ответственности и постепенно перестает его замечать. Так горный житель, спускающийся в долину, приучается жить в условиях повышенного атмосферного давления.

Легко видеть, что даже неполная выдержка из приводимого великим русским лексикографом ряда дает вполне отчетливое представление о том, что должна испытывать психика человека, на которого падает этот нелегкий груз. Правда, сам Гумилёв утверждал, что пассионарность не коррелирует со способностями личности, но, думается, жесткая связь со способностью переносить то, что сопрягается с запредельными целями и повышенной ответственностью, все же наличествует. Причем не только в «отдельно взятом» человеке, но в достаточно представительных статистических массивах.

Таким образом, говоря о прошлом нашей цивилизации, мы обязаны видеть совершенно иную личность, иной психотип, ведь речь идет не о редких исключениях, хранимых кунсткамерой исторической памяти, но о массовом явлении. Поразительно: завоевание Востока совершенно ничтожными силами не представляется ни Александру, ни его офицерам, ни их солдатам, которых, точно так же, как и его, с раннего возраста воспитывали быть готовыми к запредельным нагрузкам, ни даже эллинам в целом ничем невозможным. Кстати, идея такого похода как формы исторического возмездия за персидское нашествие зреет долее столетия, и весь эллинский мир все это время ничуть не сомневается в ее осуществимости. Точно так же будут относиться к своим целям и к своим ресурсам первые крестоносцы, конкистадоры Кортеса и Писарро – многие. Поэтому можно утверждать, что, кроме вооружения, передовой тактики, наконец истовой веры, залогом потрясающих воображение побед станет еще и этот психотип, с самого детства прививаемая способность к предельной мобилизации всех ресурсов «души» и «тела» человека.

Повторимся, многое можно объяснить спецификой полудетской психики, но ведь именно ее каким-то глубинным инстинктом учитывает и социум, который всем укладом своего бытия выталкивает подростка из семьи и передает под контроль государства.

Правда, ранний выход в самостоятельную жизнь характеризует не только Европу. Строго говоря, здесь проявляется единая закономерность всеобщего исторического развития, и в этом отношении она ничем не выделяется на фоне других цивилизаций. Однако Восток, развивающийся по тем же законам, не умеет поставить молодого человека на службу своему государству, подчинить его «душу» централизованным ценностям государственного мифа. Он останавливается на полпути: выталкивает человека из родительского дома и дальше предоставляет самому себе. Греция и Рим делают следующий, по существу, решающий шаг. Не говоря о том, что уже сама социализация проходит под строгим государственным контролем, по ее завершении они немедленно ставят его «в строй» и тем обеспечивают себе решающее же преимущество. Средневековая Европа, Европа Нового времени наследует рожденную городами Греции традицию. Не в последнюю очередь это обстоятельство делает европейскую цивилизацию более гибкой и эффективной в столкновениях с другими.

Вместе с тем важно понять еще одно обстоятельство. Предельная мобилизация ресурсов личности достижима лишь в условиях пассионарности самого социума, в его готовности штурмовать небо. Впервые об этом заговорит тот же Л. Н. Гумилёв. Там, где пассионарность социума падает, меняется и человек. Отсюда и «голодный жадный грек» (мы вновь обращаемся к Ювеналу, но уже в переводе Д. Минаева, ибо дух сатиры лучше всего может передать сатирик:

и римлянин, не видящий перед собой ничего, кроме «хлеба и зрелищ», – это продукт разложения самого социума, наглядный пример того, чем может стать (и становится) человек, вырванный из семьи, но не включенный в государственную систему социализации.

Вот только необходимо иметь в виду, что ядро патриархального дома и его «младшие» домочадцы эволюционируют по-разному. Сказанное Марциалом касается главным образом тех, кого соединяют с первым отношения квази-семейной интеграции, клиентелы. Нобилитет продолжает по-прежнему связывать свою судьбу с государством. Только оно способно гарантировать статус, в свою очередь, только служение ему – устойчивость самого государства. Эта взаимозависимость накладывает печать на историю и европейских государств, и их нобилитета, и всей европейской культуры. Как на любой сцене, на сцене истории без статистов невозможно никакое действие, но все же интрига последнего развивается только героями. Именно ими во все времена выступали представители высших сословий, и понять эволюцию европейских институтов невозможно без осознания их роли.

5.5.2. Майорат

Мы видели, что из основных функций родоначальника в условиях развившейся государственности и сформировавшегося института семьи остается только переключение на наследника всей совокупности социальных контактов, которые определяют, общественный вес, статус фамилии.

Между тем статус – это не просто «положение человека в обществе», как его описывают популярные справочники. Ключевым здесь является представление о некоем интегральном ресурсе, инструментальном арсенале, который обеспечивает жизнедеятельность и развитие всего социального тела. Заметное место в этом совокупном материальном и духовном достоянии занимает то, что предстает в виде частной собственности. Вот только необходимо понять, что никакая собственность не является до конца частной, ибо в конечном счете создается всеми его институтами и обладание ею, как уже говорилось, представляет собой лишь специфическую социальную функцию, которую оно возлагает на человека. Поэтому статус формируется не чем иным, как местом его обладателя в распределении этой функции (но не одних «вещей»!), и регулирует ее в конечном счете лишь верховный собственник – социум[341]. Что же касается духовной составляющей совокупного потенциала, то и здесь все сводится к тому, что из единого корпуса интегральной культуры сумел аккумулировать индивид: никто не способен вобрать в себя все ее богатство, а значит, и здесь речь идет о своеобразном распределении единого ресурса.

Впрочем, если для собирания духовных богатств достаточно трудов самого человека, то любая передача материальных ценностей в другие руки немыслима без переключения известных социальных контактов на нового их обладателя. Это вытекает все из того же – функция собственности никогда не сводится к распоряжению «вещами», но всегда включает в себя и юридически обеспеченное право управлять человеческим потенциалом, без которого их функционирование невозможно. В Средние века (как, впрочем, и сегодня) в состав последнего входят и исполнители сопряженных функций, и собственные «вассалы», и род зависимой от ее субъекта «клиентелы» (второе и третье не всегда одно и то же). Это переключение не происходит автоматически с изменением записи в регистрационных книгах; нужно приложить немалый труд, чтобы выстроить со всеми новые отношения; не случайно даже короли и президенты получают полную свободу действий отнюдь не сразу, но лишь после того, что в обиходе называется консолидацией власти. Кроме того, это и вся совокупность социальных связей с (не только формальными) гарантами ее сохранности, то есть лицами (не исключая коррумпированных чиновников и рэкетиров) и учреждениями. Вне таких связей любая собственность быстро теряет свою легитимность, другими словами, перестает быть ею.

Понятно, что передать таким образом понятое «положение в обществе» всем своим наследникам невозможно. Подобная передача предполагает одновременно и дробление имуществ, и глубокую перестройку социальных контактов. Дробление же имуществ и вытекающая отсюда перестройка всей системы социальных связей – это всегда умаление собственности и понижение статуса. Именно это обстоятельство рождает майорат, иными словами, систему наследования, при которой имущество переходит «нераздельно, в целом своем составе, к одному лицу по принципу старшинства в роде или семье»[342]. Нам же остается добавить к имуществу, упоминаемому в словарных статьях, всю совокупность подлежащих переключению на новый «терминал» социальных отношений.

Таким образом, нельзя видеть в первопричинах майората исключительно экономический фактор, нежелание дробить родовые наделы. Да, такое дробление препятствует развитию производительных сил общества, но ни в древнюю эпоху, ни в античности, ни в Средние века никто всерьез не задумывался над перспективами экономического роста. Над сознанием человека господствовали совсем другие материи. В первую очередь сохранность социальной структуры как целого – а с нею и своего места в ней, ибо только устойчивость и стабильность первой в состоянии обеспечить неприкосновенность второго. Имущественные потери и тогда влекли за собой снижение статуса, но сохранение позиции в социальной структуре оставляло возможность восстановить положение. Примером может служить обычный для средних веков выкуп из плена. Напротив, даже значительное приращение имуществ без «обрастания» социальными связями ничуть не способствовало восхождению их обладателей по ступеням социальной иерархии. Этим обстоятельством объяснялось хорошо известное из литературных памятников положение любого еврея-ростовщика. Таковы Иуда и Рахиль, которых грабит благородный Сид[343], несчастный Исаак, родниться с которым не может даже обязанный ему Айвенго, «жидовская душа, собака, змей!» Соломон, которого Альбер собирается повесить на воротах отцовского замка[344], «et cetera, et cetera».

Законодательно майорат закрепляется в Европе в XI–XIII вв., под влиянием феодальных порядков, связанных, по преимуществу, с наследованием ленов и зависимых рыцарских держаний. Мы еще будем говорить об этом. Но за ее пределами существует на протяжении многих столетий (он возникает еще в первобытном обществе), известен он и античной Греции. С одной стороны, – это глубинный инстинкт самосохранения и социума и семьи, с другой, – наследие древних представлений, согласно которым первенец от рождения наделялся какими-то сакральными свойствами. Не случайно одна из десяти кар, которые обрушиваются на Египет за отказ фараона выпустить евреев, – это смерть первенцев. Его утверждение происходит не всюду и не сразу. Сначала возникают промежуточные формы, в соответствии с которыми львиную долю имущества (прежде всего земельные наделы) получал старший сын, но и они выполняются не всегда. Так Второзаконие говорит о праве перворожденного ребенка на двойную часть наследства, даже если это сын от нелюбимой жены[345], но в то же время мы не вправе забыть о судьбе Измаила. Со временем принципы майората обретают строгую правовую форму.

5.5.3. Место в социальной структуре

Прямым следствием складывающегося майората является выталкивание из системы передачи родового статуса младших детей.

Вообще говоря, младшие дети еще в глубокой древности оказываются вынужденными искать свою судьбу на стороне. Так, Геродот, рассказывая о лидийцах, упоминает, что когда земля, на которой они обитали, была уже не в состоянии прокормить ставшее многолюдным племя, часть его была вынуждена сесть на корабли и искать счастья у чужих берегов[346]. Такая стратегия не была чем-то исключительным, греки, в еще большей степени финикийцы именно таким образом заселили все берега Средиземноморья. Да и впоследствии схожий сюжет повторялся неоднократно: подобным образом поступали викинги, так заселялась Америка, так заселялась наша Сибирь – словом, вынужденное переселение это весьма рациональный и вполне эффективный способ разрешения демографических проблем.

В Средние века рождается новый тип вынужденных искателей собственной судьбы, в литературной традиции он получил наименование странствующих рыцарей.

О времени происхождения рыцарства нет единого мнения. Но многие сходятся на том, что оно возникает в VII веке. Первоначально это просто некая «общность образа жизни»[347], позже рыцарство превращается в род замкнутой корпорации[348]. Постепенно начинает формироваться культура этого нового сословия, появляются символы рыцарского достоинства – перевязь, рыцарский пояс, золотые шпоры[349]. Определяются нормы поведения, которые становятся обязательными, формулируются правила и ограничения при посвящении.

Первоначально рыцарем мог считаться любой (профессиональный) военный, находящийся на королевской службе. Но уже Карл Мартелл, первый военный реформатор из династии Каролингов, придает этому термину дополнительный смысл. В его правление так стали называть лишь военную элиту, тех, кто мог позволить себе приобрести боевого коня и соответствующее вооружение. При этом происхождение воина первое время не имело значения, достаточно было иметь статус свободного человека и два поколения предков, которые носили оружие. Однако постепенно в состав нового сословия начинают принимать только из благородных, и европейские монархи берутся следить за социальным составом своих рыцарей, исключать из их числа лиц низкого происхождения. Так Людовик VI, король Франции, в 1137 г. приказал, чтобы у всех, кто был посвящен в рыцари, не принадлежа рыцарскому роду, были отбиты шпоры, символ принадлежности к военной элите[350]. В 1140 это делает Роже II, король Сицилийский; в 1187 Фридрих Барбаросса издает указ, в котором говорилось: «…так же в отношении сыновей священников и диаконов и поселян постановляем, чтобы они не опоясывались рыцарским поясом, а те, кто уже подпоясан, да будут исключены из рыцарского сословия правителем провинции»[351]; в 1234 аналогичный указ издает король Хайме I Арагонский; в 1294 – граф Карл II Прованский. Все они приказывали принимать в это привилегированное военное сословие только выходцев из рыцарского рода.

Именно вокруг этого честолюбивого племени создается целый пласт богатейшей средневековой культуры. Чтобы понять ее происхождение, необходимо уяснить место этого сословия в социальной структуре того времени. Вернее, понять то обстоятельство, что места для него попросту нет, в силу чего положение рыцаря оказывается уникальным.

Общество того времени делится по трем критериям на знать и простонародье, свободных и несвободных, мирян и духовных особ. Ни одно из перечисленных оснований не оставляет ему места. Рыцарь стоит вне знати, но в то же время не относится и к простонародью. Его род восходит к привилегированным сословиям, но сам он, в силу приведенных обстоятельств, не обладает ни титулами, ни землями, ни состоянием. Он не может быть причислен к людям, находящимся в личной зависимости, но принесенные клятвы делают его несвободным. Рыцарь подчиняется всем приказам своего суверена, или назначенного им командира и за неисполнение долга даже может лишиться жизни, – но с другой стороны он служит добровольно и связан только собственной клятвой. Наконец он не относится к мирянам, ибо принесенные обеты ставят его вне «мира», – но в то же время ему не находится места и среди духовных лиц, ибо рыцарь немыслим без оружия. К слову, как показывает история рыцарства, церковь долгое время с большой осторожностью относится к нему именно из-за того, что его назначение состоит в пролитии крови[352].

Ничего другого в социальной структуре того времени не существует, и он оказывается «между небом и землей», нигде не находя пристанища ни крова. Словом, перед нами воистину трагическая фигура, обездоленная всем, что существует на свете – собственной родней, церковью, миром, и нет ничего удивительного в том, что в конце концов из этих людей складывается совершенно особая замкнутая корпорация, формируется особый образ ее жизни.

Правда, чрезмерная драматизация здесь тоже неуместна. Ведь и современности совсем не чуждо такое положение молодого человека; в сущности, любой абитуриент, уезжающий из родного дома поступать в вуз, оказывается в нем, но, если ни социум, ни сам искатель судьбы не видят здесь ничего страшного, близкими и родными его уход переживается с трудом. В условиях Средневековья кровное родство тоже продолжает играть свою роль. К тому же полный разрыв (который может повлечь за собой социальную деградацию уходящего из дома юноши) недопустим еще и потому, что может повлечь за собой репутационные потери для самого «дома». Впрочем, странствующий рыцарь – это, как правило, человек из захудалого рода, отпрыск владетельной семьи в конечном счете устраивается довольно удобно. Так, например, когда Фома Аквинский, младший из дома Аквинских герцогов, связанных родственными узами с Императором Генрихом VI, королями Арагона, Кастилии и Франции, даже с Папским престолом, изъявил желание вступить в нищенствующий орден, братья силой заперли и целый год (по другим сведениям до двух лет) держали его в замке, ожидая, что он одумается и согласится принять приличествующее его происхождению место. Однако заточение не смогло поколебать твердость духа будущего учителя церкви, и родным пришлось-таки смириться с его выбором.

5.3.4. Сословие-сирота

Складывающаяся корпорация образует совершенно особое сословие, и чтобы оценить его место и роль в социуме, необходимо, может быть, в порядке отступления, взглянуть на предмет несколько пристальней и шире.

Культура новой Европы – это синтез античного наследия и христианства. Не будь последнего, она, наверное, никогда не смогла бы возродиться к борьбе за мировое первенство. Меж тем христианская община уже ко времени Константина – это не собрание униженных и оскорбленных аутистов, которым остается грезить о наградах за понесенные страдания лишь в загробной жизни. Она претерпела качественное изменение, ибо в значительной мере ассимилировала тех, кто когда-то был ее самым последовательным и жестоким гонителем, тюремщиком и палачом, – римский пролетариат. Пожизненный государственный пенсионер, на протяжении нескольких веков он жил только одним – платой за обеспечение покорности всего порабощенного Римом контингента «инородцев», своеобразным налогом, собираемым с власти за поддержание внутренней стабильности государства. Ясно, что уравнение в правах всего мужского населения Империи (212 г.) делает невозможным его содержание (такое не способна выдержать вообще никакая экономика). В результате римский пролетариат становится едва ли не главной жертвой территориальных завоеваний. Брошенному государством без средств к существованию, но, впрочем, и не питающему ничего, кроме глубокого презрения к труду, ему остается немногое – сгинуть, ибо ни земельный надел, ни желание трудиться не свалятся с неба; заняться разбоем (у Апулея в его «Метаморфозах» слово «разбойник» встречается едва ли не на каждой странице), или иждивенцами группироваться вокруг своих бывших жертв, христианских коммун, последнего прибежища для всех, кто потерял надежду в этом мире. Между тем следует помнить, что численность этого слоя представляет собой величину, с которой никак нельзя не считаться: в одном только Риме она намного превышает 90 % всех свободных граждан и по некоторым оценкам приближается к миллиону.

Ассимиляция даже небольшой части этого контингента не может не повлечь за собой качественное перерождение христианских коммун. Ведь растворяясь в массах изгоев, римские низы не забывают о том времени, когда они помыкали своими консулами и принцепсами. Именно такую возможность предоставляли ристалища, где ни один из повелителей мира, никогда не посмел бы выступить против согласного мнения толпы. Зрелища в действительности были не только развлечением – они служили еще и удовлетворению той гордынной спеси, что всегда была свойственна городской черни. Привыкшая требовать от власти, в вопросах собственного содержания она не может оставаться униженной просительницей. Амбициозность и наступательность – вот единственная форма ее общения с миром, и с приходом новых людей христианские общины начинают обретать силу, вскорости могут позволить себе даже не очень хорошо прикрытый рэкет, о чем глухо свидетельствуется уже в Деяниях святых апостолов (имеется в виду эпизод, связанный с именами Анании и Сапфиры, которые пытались утаить от общины часть своего имущества). «Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов. Но Петр сказал: Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? Для чего ты положил это в сердце твоем? Ты солгал не человекам, а Богу. Услышав сии слова, Анания пал бездыханен; и великий страх объял всех, слышавших это. И встав, юноши приготовили его к погребению и, вынеся, похоронили. Часа через три после сего пришла и жена его, не зная о случившемся. Петр же спросил ее: скажи мне, за столько ли продали вы землю? Она сказала: да, за столько. Но Петр сказал ей: что это согласились вы искусить Духа Господня? вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут. Вдруг она упала у ног его и испустила дух. И юноши, войдя, нашли ее мертвою и, вынеся, похоронили подле мужа ее. И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это»[353].

Средневековая Европа наследует от античности культ героя, от христианства – ожидание Спасителя. Все это объединяется в фигуре Мессии; только Он может до конца понять Богом же избранный народ и по заслугам воздать каждому. Христос не получает по своему рождению ничего, ни в одном из евангелий нет ни единого упоминания об оставленном ему Иосифом; он должен сам преодолеть все искусы, взойти на Голгофу, спуститься в Ад, прежде чем сесть одесную Отца Небес. Таким образом, все достается только собственным служением Сына, и именно это роднит Его с новой цивилизацией, вектор развития которой определяется ее обездоленными пассионариями.

Но и сама цивилизации смотрит на новое сословие с надеждой. В одной из средневековых (1275 г.) книг мы читаем о происхождении рыцарства: В мире, в котором не оставалось места милосердию, попранной оказалась справедливость, и тогда она была вынуждена для восстановления своего достоинства прибегнуть к помощи страха; ради этого весь народ был поделен на тысячи, а из каждой тысячи был избран и выделен один, самый обходительный, самый мудрый, самый преданный, самый сильный и превосходивший всех благородством, просвещенностью и учтивостью. Среди животных было выбрано животное самое красивое, самое быстрое и самое выносливое, наиболее приспособленное к тому, чтобы служить человеку; а коль скоро конь – самое благородное из всех животных, способное как нельзя лучше служить человеку, то его и решили предоставить человеку, выбранному среди других людей, и назвали этого человека рыцарем. Едва лишь наиблагороднейший человек был обеспечен наиблагороднейшим животным, возникла необходимость снабдить его достойными доспехами, пригодными для сражений и способными предохранить от ран и от смерти; и такие доспехи были найдены и вручены рыцарю. Следовательно, всякий, кто вознамерился стать рыцарем, должен задуматься и поразмыслить над высоким предназначением рыцарства; желательно, чтобы душевное благородство и надлежащее воспитание были в согласии с предназначением рыцарства»[354].

Земные герои возрождаются в рыцарском сословии, сословии-дездичадо с оборванной линией социального наследия. Это обстоятельство будет очень тонко уловлено автором «Трех мушкетеров»: только однажды в романе всплывает фигура отца одного из персонажей, лишь чуть-чуть приоткрывается дверь в прошлое другого, практически ничего из того, что связывает героическую четверку с родительским домом, не существует. Они появляются ниоткуда, и это слышится даже в именах: «Ваше имя? – спросил комиссар. – Атос, – ответил мушкетер. – Но ведь это не человеческое имя, это название какой-нибудь горы! – воскликнул несчастный комиссар, начинавший терять голову. – Это мое имя, – спокойно сказал Атос»[355]. В средневековых же сказаниях тайна героя-рыцаря простирается и вовсе в область таинственного. Часто его отличает от прочих королевское происхождение, о котором он сам не всегда знает[356], но которое (в торжественном финале-апофеозе) раскрывается окружающим. Потом над этим хорошо посмеется Бомарше. Герой его комедий не знает своих родителей. Но личные таланты дают основания подозревать по меньшей мере дворянское происхождение, и вдруг обнаруживается, что в нем нет даже капли благородной крови. В сущности, этот издевательский поворот сюжета – декларация того, что человек становится личностью лишь благодаря себе. Но еще очень долгое время общественное сознание будет не в состоянии мириться с возможностью низкого происхождения яркой одаренности, более того, тайна рождения многих талантов по-прежнему будет окутываться непроницаемой завесой легенд. Так даже в XX столетии о происхождении И. В. Сталина станет ходить множество слухов, в которых одни начнут возводить его к грузинскому князю, другие – к великому путешественнику Пржевальскому. Вечно пьяный сапожник и его забитая жена – неподходящие родители для исторической личности такого масштаба.

Оборванная линия прерывает и духовную преемственность. Поэтому новое сословие-дездичадо вынуждено создавать свою веру, свою обрядность, свою культуру, в которой каждому предстоит преодолеть какие-то свои искусы, взойти на свою голгофу, опуститься в свой ад, прежде чем получить полагающуюся награду. Мифологию новой Европы «на более чем законных основаниях можно рассматривать как литературу, в которой образно представлено смутное предназначение, можно сказать, «мистерия» человека Запада эпохи Средневековья. «Странствующий рыцарь» – не просто надуманный персонаж, это символ. Он символизирует средневековую душу в ее попытке познать себя».[357]

Становящийся культовым персонаж должен переродиться в какой-то новой природе, и вот – Зигфрид омывает себя кровью убитого дракона, Артур обнаруживает, что только ему дано вытащить меч из под заколдованной наковальни, Галахаду открывается назначение свершить высший подвиг в его служении Христу, но в действительности и ороговевшие тела, и волшебные мечи, и уж тем более избрание на подвиг во имя святого Грааля – это только иносказания. На самом деле преображению должен подвергнуться не искатель своего места в мире, но весь мир вокруг него, и чудо перевоплощения странствующей монады рыцаря предстает родом оптического фокуса, в котором, тоскующая по полноте наследия, мятущаяся душа героя видит преображение всего макрокосма.

Словом, сиротство, одиночество, воплощенное в рыцаре, – это не только социальный, но еще и грандиозный культурный феномен. Однако в действительности идеал, которому долженствует воспитывать совершенную личность, лишь деформирует всякого, кто пытается следовать ему.

Вырванный из единого потока социальной и духовной преемственности, он не знает подлинной цены ничему, что делается в среде тех, кто наследует достояние своих отцов так же просто и естественно, как вступающий в мир обретает воздух и свет. Все вершимое первенцами воспринимается подобием естественного хода вещей, не требующего от них никаких усилий. Единственным, кто должен пробивать свой собственный путь в полусонном мире тех, кому все дается даром, является он, сирота-рыцарь, и уже в силу этого собственные достижения получают резко гипертрофированную оценку.

Сирота не знает, что все копимое его личным опытом, имеет свои истоки, и любые, даже самые глубокие откровения – это чаще всего давно известные вещи. Рожденный французским мыслителем Бернардом Шартрским в XII веке образ «карлика на плечах гигантов» – решительно не для него; в его сознании карликами предстают окружающие, и только один он – настоящим (пусть и не признаваемым) великаном: «…сердцевиной рыцарского идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то прекрасного. <…> Стилизованное, возвышенное высокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизни человека благородного звания»[358]. Выработанные им ценности становятся абсолютами, перед которыми обязаны склоняться все, порожденное же до него чужим ему миром – духовным сором, с которым можно безболезненно расстаться. То, что в мире людей является обыденным, для него – каждый раз подвиг. Обиженный людьми, он обладает болезненно экзальтированным чувством справедливости, и готовностью к ее защите, но, в отличие от других, все делаемое им становится некой миссией. Тот факт, что обычные люди, часто рефлекторно, совершают то же самое и в силу рефлекторности своих поступков не придают им никакого значения, резко контрастирует с его оценкой собственных деяний, и на фоне того мелочного и незаметного, что происходит с другими, он рисуется себе Защитником (именно так: с Самой Большой Буквы) Добра и Света.

Обездоленный всеми, герой вынужден сражаться, но, разумеется, не со своим родом, не с миром и уж тем более не с церковью, ибо, конечно же, вина не на них, но на каких-то темных потусторонних силах. Ему бросает перчатку само «Зло», и, принимая вызов, рыцарь закономерно становится его воинствующим антиподом, а значит, уже «по определению» средоточием самых чистых и благородных стихий. Другими словами, Защитником всех слабых и угнетенных вообще, борцом за истинную веру, и справедливость.

Впрочем, нельзя не заметить, что экзальтация всего связанного с его «служением», и тот создаваемый вокруг него ореол, который заставляет многих заранее отступать перед ним, в самом деле позволяют время от времени совершать что-то нерядовое, выдающееся. Это, в свою очередь, повышает и градус экзальтации и плотность героической ауры окружающей фигуру рыцаря.

Меж тем значимость вершимого им, ведет к тому, что далеко не каждый оказывается достойным его внимания. Среди тех, кого он спасает, нет сопливых чумазых детей, изъявленных жизненными невзгодами женщин, далеких от благообразия мужчин. Тронутые серебром старцы с манерами королей, прекрасные девы, перед которыми смиряются даже белоснежные единороги, чисто вымытые кудрявые херувимы, отпрыски благородных кровей, обессиленные колдовством или спутанные коварством, свои же братья по оружию – вот кто обнаруживается в отворяемых им темницах. Таким образом, его победа всегда неординарна, а потому и само вступление в бой – это всегда театрализованный парадный выход; благоговейный восторг должен охватывать всякого, кто наблюдает его. Аура возвышенной мифологемы окружает рыцаря даже на войне, где, казалось бы, человек должен освобождаться от всего наносного, и в битве при Бувине (1214 г.) граф Бульонский окружает своих рыцарей семьюстами наемниками-брабантцами, в плотном кольце которых герои в самом разгаре боя могли отдыхать и собираться с силами[359].

Герой-рыцарь не знает чувства защищенности, и в результате с особой настороженностью относится к любому несогласию с собой, оно воспринимается им как скрытая агрессия, которой нужно дать немедленный отпор. Но, может быть, самое главное состоит в том, что весь мир – его неотплатный должник. Собственное волеизъявление – это единственное, к чему он относится серьезно. Что же касается виновного перед ним мира, то тот обязан склониться. Таким образом, обрыв линии социальной наследственности часто ведет к тому, что вступающим в жизнь человеком уже вполне сознательно пресекается эмоциональная и этическая зависимость от своих современников. Веления чувства, императивы нравственности, конечно, не умирают для него, но перестают быть тем, чему подчиняются рефлекторно, не задумываясь. Все окружающее становится обезличенным предметом, средством, а то и просто фоном его служения; именно внешнее окружение обязано инкрустироваться в его собственную жизнь, а не наоборот. Да, ему свойственно стремление преодолеть ту черту отчуждения, что пролегает между ним и всеми остальными, но все же первый шаг должен делать не он, а те, чей разум не кипит возмущением от его обездоленности. В нем до последнего часа не умирает надежда, что когда-нибудь весь мир в порыве просветления и благодарности все-таки бросится к нему с отцовским объятьем и отогреет его своей запоздалой любовью.

В сущности, все это, становясь не только чертой психотипа, но и культурным феноменом, со временем образует собой один из контрфорсов духовного мироздания Западной Европы. Ее гордое племя героев обнаруживает собственную исключительность и отстраняется от других народов. Живущие на земле начинают делиться на узкий круг избранных и тех носителей Зла, которые в силу своей природы оказываются по другую сторону; только оружию надлежит утвердить последнюю справедливость. Отгораживаясь от всего «нецивилизованного» мира, новая общность разрывает нить исторической и культурной преемственности… и необратимой деформации подвергается психотип уже не только отдельно взятых индивидов, но целых народов. Таким образом, всей европейской цивилизации оказываются свойственными черты, присущие обездоленному герою, сироте-одиночке, у которого пресекаются линии социальной, этической, эмоциональной зависимости от людского макрокосма. В мироощущении европейской общности народов не остается места для ответственности перед теми, кто не входит в нее (мы уже приводили слова Тойнби о туземцах как части местной флоры и фауны).

Особая каста, только собственный путь она воспринимает как истинный, пройденное другими, в ее глазах, – это бесконечное блуждание по каким-то историческим обочинам и кюветам, ценности, созданные ею, – это и есть высшие ценности, и весь мир обязан не только принять, но и всеми силами защищать их. Ранжирование всех, кто не входит в круг избранных, проводится по степени готовности к тому, чтобы склониться перед носителями света и правды и заслонить их собою, как наемники-брабантцы в битве при Бувине. Ностальгия по совершенному миропорядку, в котором сироте должно быть возмещено все, что когда-то было недодано, перерождается в стремление к возможности вершить суд над своим окружением. Целой цивилизации оказывается свойственно то же, что и герою-одиночке, и ее геополитика, в результате которой за периметром границ не должно остаться никого, кто имел бы возможность бросить или принять вызов, по большому счету не отличается от комплексов дездичадо.

5.5.4. Фактор надела. Феодализм

Нет ничего удивительного и в том, что эта трагическая фигура со временем начинает вызывать сочувствие к себе. Человеку вообще свойственно любить обиженных и сирых. Но здесь дело идет куда как дальше: вокруг нее возникает какой-то особый ореол, начинает формироваться своя мифология, более того, – целая культура, в самом центре которой оказывается новый герой своего времени. Через какое-то время сам рыцарь начинает восприниматься окружением только в свете той ауры, которая создается звонкой фольклорной легендой, и даже он сам начинает отождествлять себя с персонажем создаваемого мифа. Это накладывает особую печать и на его собственное поведение и на реакцию социума.

По законам мифа о нем рыцарь должен быть готов в любую минуту отдать свою жизнь за христианскую веру, покровительствовать вдовам и сиротам, защищать невинно угнетенных, во всех делах соблюдать смирение… и не следует думать, что эти требования не оставляли никакого следа в сердце посвящаемого. Об этом хорошо сказано в «Осени Средневековья»: «…мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения. Ученый, исследующий современное общество путем изучения роста банковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи. То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Средних веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и обветшавшим ни сделался он к этому времени, все еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья – и к тому же более сильное, чем обычно предполагается»[360].

Специфический ореол, окруживший (по преимуществу литературную) фигуру героя, сильно способствовал тому, что идея сочувствия слабым и их благородным защитникам переставала быть чуждой общественному сознанию. А потому трагический образ вооруженного защитника всех обездоленных и гонимых не мог не рождать мысль о том, что первым, кто в действительности нуждался в помощи, был сам рыцарь. Чье сердце в те времена не было тронуто жалобой графа Гильома, героя «Нимской телеги»?

Самоотверженная служба не может, не должна, не вправе остаться без награды, и средневековый фольклор облекает эти ожидания в пышно гиперболизированные куртуазные формы: «Приближается рыцарь – трубит рог, опускается мост. Дамы спешат на крыльцо – встретить странника и поддержать ему стремя <…> Рыцарь, отведенный в приготовленную для него комнату, находит розовую воду для омовенья, потом высокую соломенную и пуховую постель с надушенным фиалками изголовьем. Пажи подают ему вино на сон грядущий и разные лакомства. На другой день, в минуту отъезда, рыцарь удивлен: паж подносит ему шелковую ткань, драгоценности и золото и говорит: «Добрый рыцарь, вот дары моего господина, он просит тебя принять их из любви к нему; кроме этого, под аркой колокольни готовы два парадных коня и два мощных жеребца для тебя и твоих людей. Господин мой вручает их тебе за то, что ты посетил его в его замке»[362].

Ясно, что вся эта куртуазность и эта гиперболичность не только отражают собой ожидания самого «защитника справедливости», но и готовят общественное мнение к необходимости их удовлетворения. К слову, и сам Ж. Ж. Руа – это явственно проступает в его «Истории рыцарства» – находится под обаянием средневековой литературной традиции. Но, конечно же, главная награда – это возвращение героя из того «зазеркалья» социальной пустоты, в которой он оказывается после выталкивания из семьи и мира, сообщение ему собственной твердой опоры по сю сторону социума, формально-правовой акт причисления к сословию господ «по природе». Единственной же броней человека из этого сословия должен стать мезокосм его собственного «дома», понятого в самом широком смысле и без того очень емкого понятия, единственной точкой опоры – его собственная земля.

Мы помним, что уже в античности начинает складываться представление о том, что единственная незыблемая опора на этом свете – своя земля. В Средние века оно становится даже не господствующим, но аксиоматическим, и дело не сводится к одной экономике – что-то особое, сакральное в человеке связано с нею. Для Средних веков становится непреложным принцип, согласно которому нет земли без господина. Этот принцип имеет и оборотную сторону: земли на всех не хватает, а значит, и господином может быть далеко не всякий. Словом, аристотелевская максима, которая утверждает, что с самого часа рождения одни предназначены для господства, другие – для подчинения, сохраняет свою силу и в этой аксиоме. Человек «благородного» происхождения рожден не для того, чтобы стать рабом, он назначен господствовать, и если господство связано с землей, он должен стать ее обладателем, в противном случае назначение не свершится. Свой же надел можно получить только подвигом.

В том искаженном представлении, которое дает современный взгляд на вещи, подвиг рыцаря не всегда «общественно полезное» деяние. Нашим современникам представляется, что выталкивание из потока социальной преемственности и одновременно из всех измерений социальной структуры влечет за собой аберрацию ценностных императивов. Казалось бы, отголоски этого явственно звучат, в той же «Песни о Сиде», где у евреев обманом вымогается золото. То же слышится в «Песни о нибелунгах», где Зигфрид, прибывая за будущей невестой к бургундскому двору, начинает с того, что требует себе ни много ни мало как само королевство:

Другими словами, действует как обыкновенный гангстер. Впрочем, и у цитированного нами певца рыцарства прорываются созвучные мотивы: «Беда семейству, утратившему своего главу, если сыновья не достигли еще возможности защищать мать, сестер и самих себя. Часто тогда враг семейства, и обыкновенно честолюбивый и злой сосед, не встречая препон своей ненависти и мстительности, отнимал у вдов и сирот отцовское наследие»[364].

Однако обвинять этих людей в нарушении этических норм неправильно. В атмосфере средневековой культуры «земля», достоинство «господина», «подвиг» представляют собой близкородственные понятия; они неотрывны друг от друга, если угодно, это разные измерения какого-то одного ценностного ряда. А значит, совершение подвига в конечном счете обязано подтвердить избранность человека и вознаградиться правом обладания тем безусловным в своей сакральности, что ассоциируется с земельным наделом. И наоборот: само владение землею способно облагородить все, что делается ее обладателем. Таким образом, захват земли – вовсе не грабительский акт, но удостоверяющий достоинство господина подвиг; требование выкупа за взятого пленника, присвоение его оружия, коня, доспеха относится к этому же ряду связующих, казалось бы, столь разные материи отношений. Отсюда даже тот факт, что сам пленник берется не всегда честным путем, не в состоянии изменить решительно ничего в общем раскладе – военная хитрость никогда никого не пятнала.

Обретение своей земли, своего места в социальной структуре означало и обретение собственного «дома», особых семейных уз.

Между тем вместе с принципом «нет земли без господина» правит другой: «нет человека без господина». Вот только в сословии избранных он не имеет ничего общего с отношениями между рабом и его хозяином. Отношения вассалитета несут на себе исторический шлейф клиентелы, между тем клиентела – это структурный элемент «дома», составная часть фамилии. Поэтому и вассала связывают с его сюзереном вовсе не обезличенные отношения господства и подчинения, но близкие к родственным обязательства. Впрочем, последнее выражение не вполне точно, ибо в условиях Средневековья они часто куда более интимны и значимы для сторон, нежели все определяемое кровнородственной связью.

Распад Римской империи оставляет Западной Европе аллодиальное право на землю. Ею распоряжается земледельческая община-марка, в ее же составе – «большая семья». Позднее, к началу VI века надел-аллод превращается в свободно отчуждаемую собственность, которая закрепляется за «малой» индивидуальной семьей. Первым документом, который устанавливал юридическое право наследования земельного аллода, стала Салическая правда. Оно предоставлялось только мужским потомкам: «Земельное же наследство ни в каком случае не должно доставаться женщине», – гласил упомянутый средневековый закон[365]. В отличие от земли, движимое имущество могло наследоваться как по мужской, так и по женской линии.