Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре Елизаров Евгений

9.3.1. Насилие как форма коммуникации

Впрочем, и за стенами школы унижение мужчины не прекращается. Одной из его форм является насилие по отношению к нему. Другой, возможно, более опасной, – оценка социума.

«Правду скажу: поначалу он было попробовал блажить и словами и делом, но, Господь мне свидетель, я его быстро окоротила и делом, и словами, и, когда ему разок-другой вздумалось руку на меня поднять, он горько в том раскаялся, ибо в ответ получил вдвое, и после сам даже признавался одной моей подруге, что нет ему на меня никакой управы, разве что убить меня до смерти. Слава богу, я до того дело довела, что нынче могу и говорить, и делать, что мне вздумается, – последнее-то слово все равно за мной, будь я хоть права, хоть виновата»[565]. Можно было бы с иронией отнестись к средневековому фольклору, если бы не свидетельства другого рода. В 1993 г. вышла книга Уоррена Фаррелла, в которой, в опровержение стереотипов, убедительно показано, что насилие между мужчиной и женщиной – это «улица с двухсторонним движением». Сегодня в Интернете можно найти библиографию «117 академических исследований, 94 эмпирических исследований и 23 обзора и-или исследований, которые демонстрируют, что женщины также физически агрессивны, или более агрессивны, чем мужчины в их отношениях с супругами или партнерами». Данные более 100 научных исследований сводятся к следующим показателям супружеского насилия в пересчете на 1000 пар:

1. Легкие насильственные акты: 1) швыряние предметов; 2) пихание, захваты, толчки; 3) хлопки, шлепки.

Муж по отношению к жене: 1975 – 98; 1985 – 82; 1992 – 92

Жена по отношению к мужу: 1975 – 98; 1985 – 75; 1992 – 94.

2. Тяжкие насильственные акты: 1) удары ногой, рукой, укусы; 2) удары предметами; 3) избиение; 4) угроза оружием или ножом; 5) использование оружия или ножа.

Муж по отношению к жене: 1975 – 38; 1985 – 30; 1992 – 19

Жена по отношению к мужу: 1975 – 47; 1985 – 43; 1992 – 44[566].

В России изучение гендерных отличий в агрессивном поведении только начинают развертываться. Но уже сегодня (мы намеренно ссылаемся на исследования женщин-социологов, потому что их заключения в контексте затронутой темы, по понятным причинам, наиболее ценны) отмечается тенденция к росту преступной активности «слабого пола». Мы приближаемся к показателям американской статистики, где соотношение убийц-мужчин и убийц-женщин в семье равно 1,3 к 1, соответственно, то есть на 100 мужей, убивших своих жен, приходится 75 жен, убивших своих мужей[567].

Однако в определении степени агрессивности полов следует принять во внимание и тот факт, что женское насилие проявляется не только в виде прямого физического действия. Со ссылкой на Bjorkqvist К, Lagerspetz M. J., Kauktainen A (1992) Лысова А. В. пишет: «Обладая примерно таким же «насильственным потенциалом», как и мужчины, женщины выражают его несколько другими способами. <…> чаще прибегают к использованию лучше сформированных у них вербальных и эмоциональных способностей в выражении агрессии. К. Бьеквист описывает непрямую агрессию как попытку причинить кому-то боль, при этом избежав мести. Вербальное насилие служит примером так называемых стратегий низкого риска в выражении агрессии. Примером таких стратегий среди девочек чаще всего являются распространение слухов, установление отношений с людьми, которые неприятны партнеру, подговаривание группы к исключению кого-то из ее членов с целью навредить ему и т. д. Взрослые женщины прибегают к тому, что портят любимые вещи партнера, выгоняют его из дома, отказываются вступать в сексуальные отношения, готовить пищу или делать что-то другое <…>. Отличительная черта женской агрессии заключается в том, что чаще всего она совершается в семье и направлена против всех членов семьи, включая детей»[568].

При этом принято считать, что женщина способна проявить агрессию, только будучи загнанной в тупик, только в ответ на мужское насилие. Но вот другое свидетельство: «Вопреки радикально-феминистскому предположению о ведущем мотиве самозащиты у женщин и мотиве доминирования у мужчин в совершении межличностного насилия, нами обнаружена относительная схожесть в мотивации совершения насилия в добрачных отношениях мужчинами и женщинами»[569].

Однако общественного осуждения женского насилия нет. Полицейская и судебная статистика со всей наглядностью показывает, что за одни и те же преступления мужчина и женщина получают абсолютно несоразмерные наказания. Более того, даже в случае достоверно установленного факта его причиной признается поведение мужчины («довел женщину»). Большей же частью насилие по отношению к нему вызывает насмешку и в иске отказывается. Словом, доверять существующим статистическим данным следует с большой осторожностью. Официальная статистика сильно искажена целым рядом факторов:

1) в обществе доминируют культурные стереотипы, принимающие невозможность проявления любых форм агрессии со стороны женщины как представительницы «слабого пола»;

2) информация по инцидентам супружеского насилия собирается на основании данных, полученных, как правило, от женщин, что дает искаженную картину ситуации, произошедшей в семье;

3) последствия мужского супружеского насилия гораздо серьезнее и опаснее, чем женского вследствие большей физической силы мужчин;

4) женское супружеское насилие трактуется исключительно как самооборона, а не «возмездие за прошлые обиды» или целенаправленное нанесение вреда здоровью;

5) в отличие от женщин, мужчины, пострадавшие от злоупотреблений своей жены, реже обращаются за помощью в правоохранительные органы и соответствующие социальные учреждения;

6) на стороне женщин общественное мнение местных сообществ и средств массовой коммуникации, отношение которых к проблеме супружеского насилия гендерно зависимо[570].

Но даже там, где агрессивность «слабого пола» невозможно отрицать, стереотипы общественного мнения находят ей оправдания, которые почти никогда не применяются к мужчине: «Женское супружеское насилие обусловливается следующими причинами:

1) <…> реакция на насилие со стороны мужа <…>

2) <…> реакция на распределение семейных ролей <…>;

3) <…> реакция на общие условия жизни (например, безработица обоих или одного члена семьи, малый семейный доход и, как следствие этого, низкий уровень и качество жизни; девиантное поведение супруга (пьянство, бродяжничество и др.); супружеская измена; наличие больных детей или родственников, требующих постоянного ухода, ослабление культуры семейного общения, пренебрежение правилами уважительного тона, манипулирование во взаимоотношениях и т. п.)»[571]. Другими словами, женщина – это всегда страдательная величина, женское насилие – это во всех случаях ответ на чужую несправедливость, на стороннюю агрессию, тяжесть которой нередко усугубляется действием неблагоприятных обстоятельств, не контролируемых ею. Именно это положение выносится на защиту. То обстоятельство, что агрессия по отношению к ней может быть спровоцированной если не самой женщиной, то действием всей системы воспитания полов, вообще не рассматривается. Поэтому вина во всех обстоятельствах ложится на мужчину или, в крайнем случае, на им же управляемое общество. Заметим, что положения, выносимые на защиту, рассматриваются как собственный вклад диссертанта в науку, вследствие чего выводы (во всяком случае, на взгляд диссертанта) приобретают значение безусловных истин, которые уже не вправе ставиться под сомнение.

Тот факт, что мужчина a priori признается виновным во всех проявлениях насилия, а женщина – почти исключительно его жертвой, является не только моральным, но и юридическим, закрепляемым всей системой права, унижением мужчины, ибо предусматривает более тяжелые наказания за одни и те же действия именно для него. Строго говоря, женщина лишь в крайних случаях подвергается юридическому преследованию: в числе одного миллиона заключенных подавляющее большинство мужчин.

Выше было замечено, что сложившееся положение вещей не создает более благоприятные условия для развития «лучшей половины». Вот свидетельство – широко растиражированные высказывания видных (мы не приводим имена, чтобы лишний раз не компрометировать женщин, но их легко найти в Интернете) представительниц феминизма: «Если жизнь на этой планете собирается сохраниться, то необходимо провести дезактивацию земли. Я думаю, это будет соответствовать целям эволюции – резкое уменьшение численности мужчин». «Численность мужчин должна быть уменьшена и сохранена на уровне 10 % от общей популяции». «Всякий секс, даже обоюдный между женатыми парами, является актом насилия мужчины над женщиной». «Мужчины, несправедливо обвиненные в изнасиловании, также получают свой урок». «Вероятно, единственное место, где мужчина мог бы чувствовать себя по-настоящему в безопасности – хорошо охраняемая тюрьма». «Назвать мужчину животным – значить льстить ему; он – машина, ходячий вибратор». «Сегодня технически возможно зачатие без помощи самцов… так же, как возможно рожать только самок. Мы должны незамедлительно приступить к делу. Самец – это ошибка природы…». «Я думаю, что демонизация, очернение мужчин в средствах массовой информации – достойный и стимулирующий политический акт, который заключается в том, что угнетенный класс имеет право на классовую ненависть к своим угнетателям». «Вот лозунги, которые я хотела бы видеть написанными на трепещущем фиолете сатина над церковью: «Власть пенису. Да здравствует голубая любовь. Пожалей дьявола. Плоть и фантазия. Бога нет. Ешьте мое тело. Верните Вавилон. Язычники объединяйтесь. Не подчиняйся авторитетам. Освободи свой ум». «В самой своей сути мужчина – это пиявка, эмоциональный паразит и, соответственно, не имеет морального права жить, поскольку никто не должен жить за счет других. Так же как люди имеют преимущественное право на существование перед собаками, в силу того, что они более развиты и обладают высшим сознанием, так и женщины имеют преимущественное право на жизнь перед мужчинами. Уничтожение любого мужчины, таким образом, является хорошим и правильным действием, весьма выгодным для женщин, равно как и актом милосердия».

Нет никаких оснований думать, что все эти высказывания – плоды «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Скорее, их авторы – такие же, возможно, и в самом деле куда более несчастные, жертвы складывающихся неблагополучий в межпоколенной и межгендерной коммуникации, как и мужчины.

9.3.2. Реакция социума

Неполноценность «женского» воспитания уже начинает вызывать подсознательную тревогу социума. Каган В.Е. пишет: «Жесткость требований к маскулинности мальчиков обрела преимущественно декларативный характер. Мальчик в ходе феминизированного воспитания переходит из одних женских рук в другие (мать-воспитательница – учительница – женщина-начальник), и, какими бы ни были призывы воспитания, сколько бы мальчик ни слышал от женщин, каким должен расти мужчина, он воспитывается прежде всего как «удобный в обращении» для женщин. Жесткость требований к маскулинности растет параллельно с социальными барьерами на путях маскулинизации, создавая мощный эмоционально-когнитивный диссонанс, способствующий либо полоролевой растерянности, либо утрированно маскулинным полоролевым ориентациям. В связи с этим требования к фемининности девочек прогрессирующе уменьшаются, в диапазон их полоролевых ориентаций все больше и больше включаются маскулинизированные стереотипы поведения взрослых женщин»[572].

Нельзя сказать, что реакция общественного мнения отсутствует. Однако можно утверждать, что в социуме, культура которого уже столетия назад отторгла то, что было органичным во времена осады Алезии, иммунитет к поражению системы межпоколенной коммуникации практически утрачен, и сегодня его, запоздалые, рефлекторные реакции лишь способствуют развитию давно запущенной болезни.

Одной из таких форм подсознательного «самолечения» является ирония мужчины по отношению к самому себе, часто насмешка над собой, едва прикрытой целью которой является подчеркивание отличий от женщины. Так, например, ему свойственно бравировать неумением справляться с традиционно «женскими» обязанностями. В своих глазах этим он демонстрирует собственную мужественность, однако результат подобной бравады оказывается прямо противоположным достигаемой цели – повышением самооценки женщины и снижением отцовского авторитета, (а с ним и авторитета мужчины вообще). В сущности, об этом свидетельствует наблюдение И.С.Кона, который приводит любопытную статистику анализа карикатур, опубликованных в период 1922–1968 гг. в журнале «Saturday Evening Post». Там мужчины представлены некомпетентными на 78,6 % и компетентными – на 21,4 % карикатур; у женщин соотношение обратное – 33,8 и 66,2 % (Mackey, 1985). Недооценку роли отца показало и исследование 23 наиболее популярных американских книг для детей, изданных после 2000 г. (Fleming, Tobin, 2005). Из общего объема текста этих книг отцы фигурируют лишь в 4,2 % абзацев, а в иллюстрациях количество женских образов втрое превышает количество мужских. При этом отцовские роли чаще всего описываются как вспомогательные по отношению к материнским и нередко выглядят необязательными. В 30,7 % случаев отцовская роль подается в негативном свете[573]. От себя заметим, что зеркальное отражение ситуации – неспособность женщины выполнить «мужскую» операцию, с которой легко справляется подросток-мальчишка, не вызывает никакой насмешки, напротив, порождает сочувствие. Не менее естественным выглядит и стандартное отправление ребенка к отцу в ответ на практически любой вопрос, выходящий за пределы домоводства.

Подобное преставление о компетентности мужчины имеет мало общего с действительностью, но, навязываемое социуму чаще всего им же самим (может быть, для того, чтобы подчеркнуть ту жертвенность, с какой он идет на выполнение не свойственных ему обязанностей и все-таки справляется с ними?) способствует его элиминации из процесса семейного строительства. Поэтому не следует удивляться тому факту, что главенствующая роль в нем сегодня принадлежит уже не ему. Мужчина, который на протяжении всей истории социума был не просто главным его фигурантом, но демиургом, постепенно превращается в его подсобное техническое средство и не более того. «Женщина и ее дети» – это не только явление «новояза», но и элемент (не только субъективной) реальности.

9.4.1. Устранение мужчины

Мы видели, что история социума начинается с формированием патриархальной семьи, не кто иной, как мужчина-патриарх становился центром его кристаллизации. мужчина являлся ключевым фигурантом единого коммуникационого потока «слово – дело – вещь».

В отличие от линии биологической преемственности, главным в нашей истории являлся социо-культурный генезис. Разумеется, это не значит, что биологическая связь теряет свое значение в жизни человека и полностью заменяется социальной. Существо биологической привязанности в полной мере не ясно, но наличие (во всяком случае между матерью и ребенком) не вызывает никаких сомнений. Связь с отцом менее ясна, и вместе с тем было бы большой ошибкой утверждать, что ее н существует. Сам факт того, что отношения между ними подвергаются сакрализации («Я и Отец – одно»[574]; «Отец во Мне и Я в Нем»[575]), является убедительным тому подтверждением. Мы помним также, что родство, как и сиротство, традиционно отсчитывалось исключительно по мужской линии, то есть по отцу, и это тоже не пустой звук для любой, не только европейской, культуры.

Эта линия начинает превращаться во все более редкий пунктир с появлением между отцом и сыном сертифицированного социумом посредника – жреца, учителя, мастера. Вторжение социума в систему родовой преемственности, формирование специальных институтов, занимающихся образованием и воспитанием новых поколений, подпадение ее под полный контроль государства делает связь между ними еще менее тесной. Но все же вплоть до XIX–XX столетий отец остается основным проводником ребенка в «большой» мир, где правят не чувства родителей, но обезличенные «слова», «дела» и «вещи». Уже «век девятнадцатый железный» (А. Блок) становится временем, когда практически ни один человек вне кооперации с другими, часто неизвестными ему, оказывается не в состоянии самостоятельно произвести ни один продукт. Даже самые отсталые сельские хозяйства, хранители патриархального уклада, начинают зависеть от других отраслей производства. Но если в деревне патриархальный уклад сохраняется дажев начале двадцатого столетия, то в городе положение (и власть) отца как основного, если не сказать единственного, держателя секретов семейного ремесла утрачивается полностью. Теперь они уже не принадлежат отдельным родам, но становятся достоянием социума в целом.

Собственно, то же происходит не только в производстве «вещей», но и в производстве «слов». Наука перестает быть полем деятельности талантливых одиночек; выдающиеся прорывы в ней уже в XIX веке становятся результатом творчества больших коллективов. Впрочем, и частные открытия, сколь бы неожиданными они ни были, опираются на работу целой череды предшественников. Время, когда технологические рецепты, нередко научные истины, оставались секретами, обеспечивавшими конкурентные преимущества частным «домам», осталось в прошлом. Теперь любое достижение цивилизации – это общественное достояние. В сущности, единственное, что отец может передать сыну, – это имущественные права. Даже собственность, понятая как особая социальная функция, уже не может быть оставлена в полном объеме, если у наследника отсутствуют специфические способности к управлению ею. Это и есть окончательное завершение длительной эволюции патриархальной семьи. Полное ее разложение наступает тогда, когда возрастание масштабов и темпов социальной динамики делают невозможным сохранение идентичности рода как субъекта той или иной социальной функции. Последняя же точка появляется там, где преемственность его поколений сменяется простым детопроизводством. А в этом процессе роль женщины выступает на первый план, становится поначалу равновеликой роли мужчины, а затем и главной. Изнанкой результата является тот факт, что в 68 % случаев (в Москве – до 80 %) инициатива развода принадлежит именно ей. Особенно активны молодые женщины, только после 50 лет инициатором развода чаще становятся мужчины.

Отсюда вполне допустимо утверждать, что равенство полов лишь косвенным образом является заслугой феминистских движений (конечно же, не распад семьи был их генеральной целью), в действительности это результат окончательного поглощения социумом всей системы преемственности культурного наследия. Впрочем, допустимо утверждать и другое: «техническим средством» воспроизводства социума становится не только мужчина, но, как ни парадоксально, и его вечная спутница.

Таким образом, в межпоколенной коммуникации за мужчиной остается только одно – привитие новым поколениям модели гендерных ролей. Однако и гендерные роли подвергаются сильной деформации под давлением «женского» воспитания и результатов стремительного перераспределения прав. Нередко отец утрачивает даже роль «кормильца», содержателя семьи. К слову, там, где создаваемый им «дом» всецело стоял на его плечах, «кормильцем» даже в глазах ребенка был только он, сегодня, как отмечают психологи и педагоги, им становится та, которая ставит тарелку на стол. Причем не только там, где мужчина перестает быть основным «добытчиком». Между тем число таких семей возрастает. Долгое время занятость советской женщины на производстве объяснялась исключительно особенностями «коммунистического режима», не позволявшего мужчине прокормить свою семью. Но исследования показывают, что и женщине Запада «не сидится» дома: В 1938 году лишь один из пяти американцев одобрял «замужнюю женщину, работающую в бизнесе или промышленности, при условии если муж способен содержать ее». В 1993 году такой тип женщины одобряли уже 86 % опрошенных <…>, хотя почти две трети по-прежнему полагали, что для детей «идеальная семейная ситуация» – когда «отец работает, а мать сидит дома и заботится о детях» <…>. В 1967 году 57 % американских первокурсников согласились с тем, что «занятия замужней женщины лучше ограничить домом и семьей». В 1994 году с этим согласились лишь 25 % <…>. Такое изменение установки сопровождается изменениями поведения. С 1960-го по 1995 год доля американских женщин в составе рабочей силы страны возросла с одной трети до почти трех пятых»[576].

Да и за женщиной в межпоколенной коммуникации не остается ничего иного, кроме формирования тех же гендерных ролей. Вот только в новой системе отношений преимущественное право воспитания поколений переходит к ней. Между тем ключевым элементом единой системы воспитания продолжает оставаться то, что остается от семьи, и, следовательно, постепенный сдвиг ее в сторону неполной материнской не может не влиять на деформацию гендера. Словом, маскулинизация женщины и феминизация мужчины – это вовсе не дефекты воспитания и даже не продукт неблагополучия общества (хотя в известной мере и это тоже), а результат длительной эволюции социальных механизмов родовой преемственности. Успехи психологии семьи, детства, внимание социума, забота государства могут замедлить развитие происходщих метаморфоз, но при всем желании не в состоянии предотвратить их. К сожалению, и внимание социума, и забота государства направлены совсем на другое, и справедливо утверждать, что именно их усилиями устранение мужчины из процесса семейного строительства (по историческим меркам стремительно) ускоряется.

9.4.2. Право на зачатие

Прежде всего это проявляется в том, что инициатива зачатия переходит к женщине; к ней же переходит и исключительное право на него.

Реальное право существует только там, где сохраняется возможность принудить к исполнению его норм либо воспрепятствовать их нарушению. Право обеспечивается и охраняется всеми институтами государства. В идеале, над его установлениями нависает массив развитого аппарата принуждения, который следит за соблюдением возведенной в закон государственной воли и способен настоять на ее неукоснительном исполнении. В этом смысле нормы закона носят общеобязательный, непререкаемый характер, и любой, кто нарушает их, подлежит наказанию. Сегодня женщина может защитить зачатого ею ребенка всей мощью государства. Точно так же, всей мощью государства она может воспрепятствовать любому принуждению к зачатию. А что стоит за правом мужчины на продолжение своего рода? Только культурная норма и ничего другого. Но если ни одна из всего множества дивизий, ни один из всех армад линкор или стратегический бомбардировщик не сдвинется с места для его обеспечения, то существует ли это право на самом деле?

Здесь нет и тени иронии. Издревле право мужчины на оставление потомства защищалось и куда более могущественными силами. «И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к жене брата своего, изливал [семя] на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его»[577]. Правда, здесь речь идет о принуждении мужчины – однако вовсе не в пользу женщины (ее судьба – жить «вдовою в доме отца твоего»[578]). Просто ветхозаветная этнография запечатлела ситуацию, в которой абсолютное право одного вступает в конфликт со столь же непререкаемым правом другого, и там, где каждое заявляет о себе со всей решимостью, иной исход, кроме вмешательства высших сил, оказывается невозможным.

В современной действительности не только юридические, но и культурные нормы запрещают чрезмерную активность мужчины в отношениях с женщиной. Словом, сегодня отвечное право мужчины отнято у него, и зачатие ребенка становится даром женщины. Даже формальный брак не порождает никаких обязательств по отношению к нему – в том числе и обязательств простого совета с ним в планировании семьи. Наглядным свидетельством (если не сказать неопровержимым доказательством) служит рождение в европейской культуре нового обряда, в котором Она объявляет Ему о зачатии… и требует взрывных проявлений счастья и благодарности. Появление этого обряда уже закрепляется в кинематографе, литературе, и, разумеется, в бесчисленном множестве переполненных патокой графоманских подражаний. Как любая норма культуры, он начинает формировать поведение обоих полов. Вот одна из сильно сокращенных нами слащавых публикаций Интернета (по всей видимости, принадлежащая женщине):

«– Гарри, – ты обратилась к парню.

– Да, котеночек? – он тут же отложил книгу на тумбочку <…>

– Помнишь, мы с тобой примерно недели четыре назад ездили к твоей маме в гости, и мы там… – ты остановилась, немного растерявшись <…>

– И-и-и, и что же мы там? – он легко поцеловал тебя за ушком <…>

– И мы там… с тобой… – промямлила ты <…>

– Господи, ты не шутишь? – Гарри взял твое лицо в свои руки и восторженно улыбнулся. – Ты не шутишь, девочка моя? Боже, Боже! – парень как маленький мальчик начал прыгать на софе. Спрыгнув на пол, он закричал, вскинув руки в воздух:

– У нас будет маленький! Маленький, маленький! – зеленоглазый обернулся к тебе, на его глазах были слезы радости»[579].

Разумеется, и сегодня сохраняется компонента совета, но даже там, где зачатие ребенка происходит по взаимному согласию полов, момент объявления все чаще и чаще обставляется условностями нового церемониала, в котором мужчине надлежит играть роль не знающего, откуда берутся дети, олигофрена, впервые (!) узнающего о совершенно неожиданно (!!) свалившемся на него счастье (!!!) будущего отцовства.

Между тем дар и право – это совершенно разные материи, в известной мере каждая из них исключает свою противоположность. Вспомним вердикты, когда-то выносившиеся трибуналами искушенных в казуистике любви женщин и поэтов: приносимое в дар и отдающееся по обязанности – совсем не одно и то же. Не случайно государство, «как маленький мальчик», со слезами на глазах не прыгает от счастья всякий раз, когда его гражданин платит налог, но строго взыскивает, если тот пытается скрыть свои доходы и уклониться от обложения. Таким образом, формирующаяся на наших глазах традиция является родом декларации того, что право мужчины на отцовство обеспечено исключительно милостью женщины. Проще говоря, декларацией отсутствия этого права.

Появление этого обряда, как, собственно, и все, что складывается между искренне любящими друг друга людьми, не вызывало бы никакой тревоги, когда бы не смещение формальных прав на зачатие в сторону одного пола. Известно, что не каждое соитие предполагает его. Более того, за исключением религиозных норм, ничто в европейской культуре не запрещает ни одному из партнеров уклониться от нежелательной беременности. Само существование развитой индустрии контрацепции – прямое тому доказательство. Однако мужчина не имеет никаких прав и там, где зачатие совершается без учета его воли или даже вопреки ей. Но еще ни одному мужчине не удалось вчинить регрессный иск на алименты фирме, изготовившей бракованный контрацептив, и уж тем более – забеременевшей без его согласия женщине.

Нормам европейской культуры не противоречит и уклонение холостого мужчины от последствий случайного романа. Фанфана-Тюльпана ведут в церковь под конвоем чуть ли не всей деревни, но и сюжет, и режиссер, и зритель сочувствуют именно ему. Конечно, и в старое время мужчина мог быть призван к ответу, но все же часть вины (как правило, бльшая) падала и на женщину, ведь и для нее не являлись секретом ни действительные намерения кавалера, ни возможный их результат. Сегодня закон не останется глухим к показаниям мужчины только в том случае, если его партнерша официально зарегистрирована в департаменте полиции как представительница древнейшей профессии. Во всех остальных он обрекается на содержание ребенка. При этом ему не разрешается даже удостовериться в том, что выплачиваемое содержание идет именно на него. Другими словами, право женщины на зачатие оборачивается для мужчины обязанностью, исполнение которой обеспечивается всеми видами оружия и родами войск его государства.

9.4.3. Право на прерывание беременности

Женщина может свободно разрушить любые планы мужчины на отцовство и прервать беременность, не спрашивая ни его согласия, ни даже совета. Действующее в России законодательство определяет: «Каждая женщина имеет право самостоятельно решать вопрос о материнстве. Искусственное прерывание беременности проводится по желанию женщины при сроке беременности до 12 недель, по социальным показаниям – при сроке беременности до 22 недель, а при наличии медицинских показаний и согласии женщины – независимо от срока беременности»[580]. Согласие мужчины не требуется ни в какой форме. В принципе отвергается любая обязанность испрашивать его; «мое/ее тело – мое/ее дело» – вот главный аргумент, который приводится в опровержение любых попыток ограничить свободу женщины в принятии решения о судьбе зачатого ребенка. Решение может и должна принимать только она сама, а не мужчины, правительства или политики, ее голос перекрывает все, что звучит на дебатах по этому вопросу.

Нет сомнений в том, что сложившийся порядок вещей нарушает права мужчины. Кит Эблоу (Keith Ablow) – один из ведущих психиатров Америки пишет: «Мы игнорируем негласное послание современного положения закона в отношении абортов, в котором, обращаясь к каждому американскому мужчине, сказаны следующие слова: «Ты не можешь заявить о своем праве, и, следовательно, не несешь никакой ответственности за детей, которых ты зачал. Твои потомки выбрасываются как одноразовая посуда, по прихоти женщин, с которыми ты был близок»[581].

Нельзя сказать, что законодатели не видят здесь серьезной проблемы. Так, 1 июня 2011 г. в Комитет Государственной Думы по охране здоровья был внесен законопроект, одним из положений которого было запрещение аборта без письменного согласия супруга (для несовершеннолетних – без письменного согласия родителей). Однако уже ход обсуждения показал, что сегодня учет мнения мужчины не имеет никакой законодательной перспективы. Если простое заявление мужчины о своих правах на еще не рожденного ребенка встречает резкий отпор женщины, то принуждение ее к аборту расценивается едва ли не как преступление.

Разумеется, никто не вправе вмешаться в ее решение, когда у нее нет ни мужа, ни даже постоянного партнера. Можно объяснить и нежелание женщины обсуждать деликатные вопросы ее здоровья с мужчиной («не твое тело – не твое дело»). Но, по данным Левада-Центра, количество абортов, причиной которых было и первое обстоятельство, и медицинские показания, по каждой позиции не превышает семи процентов. Приводимая таблица показывает распределение причин[582].

Какова основная причина, по которой вы решили сделать аборт?

Беременность была опасна для жизни или здоровья женщины – 5

Аномалия плода – 2

Социальные/экономические проблемы – 64

Не замужем/нет партнера – 7

Партнер хотел аборта – 5

Другое – 16

Не знаю – 1

Как видим, две трети (64 %) опрошенных женщин объясняют свой поступок социальными и экономическими проблемами. Между тем решать их предстоит главным образом «его телу», однако только 5 % женщин готовы считаться с этим обстоятельством. Другими словами, никакой, даже ломающий всю судьбу мужчины, форс-мажор, никакая, даже показывающая явную инвалидность плода, перинатальная диагностика, ни даже все вместе взятое не дает ему право принудить женщину к искусственному рерыванию беременности против ее воли.

На этом фоне какой-то жуткой гримасой действительности выглядит то обстоятельство, что за женщиной оставляется право отказаться от уже рожденного против воли отца ребенка. «Наряду с другими формами родительской жестокости к ребенку, полный отказ матери от забот о его нуждах остается, особенно в нашей стране, чрезвычайно распространенным явлением и рассматривается как одна из форм девиантного материнского поведения»[583]. При этом ни одна статья законов РФ не предусматривает такое право для отца. Уместно добавить, что, в соответствии со статьей 71 СКРФ, несмотря на отказ матери, ребенок не лишается права на ее имущество. Так, например, ребенок сохраняет право собственности на жилье или пользования жилым помещением, если он обладал таковым до отказа матери, а также все имущественные права, в том числе право на наследство. Иначе говоря, в большинстве случаев – на имущество отца, с которым никто считал нужным советоваться при планировании семейного строительства. Даже в случае развода с оставившей ребенка матерью за ним остается обязанность выплачивать алименты, в то время как она освобождается от любых обременений.

Впрочем, возможность отказаться от младенца, не спросив согласия отца, остается у матери и том случае, если тот всем сердцем желал ребенка и был готов принять его, несмотря на неблагополучный диагноз. Правда, легально ее не существует, однако на практике, если женщина принимает такое решение сразу после родов, ей не возбраняется написать заявление прямо в роддоме; в этом случае все документы передаются в органы опеки, а ребенок помещается в Дом малютки. Считается, что в этом случае за отцом остается предпочтительное право на опеку, но гарантировать, что ребенок будет передан именно ему никоим образом нельзя. Решать будут посторонние люди – органы опеки, и если им покажется, что отец не сможет справиться с воспитанием, ребенок будет оставлен в интернате или передан третьим лицам.

Добавим к сказанному о деторождении ни для кого не являющийся секретом факт, что многие «случайные» связи, результатом которых становится появление на свет нового человека, в действительности вполне организованны. Более того, инициатива женщины, добивающейся мужчины, находит свое отражение и в истории культуры. Одно из классических воплощений этого мотива – «Два веронца» Шекспира. Правда, здесь все ограничивается романтической любовью, культурная традиция разрешает пройти за молодыми лишь до кровати «слоновой кости», чтобы тут же оставить их одних. Поэтому и ее плоды остаются за рамками сюжета. Впрочем, мы и сами знаем, что именно происходит там. Откровенное сексуальное преследование мужчины пятнает женщину, тем не менее не только современные знаменитости подвергаются ему. Все те же мифы, все та же библейская этнография оставили нам память о женских интригах и о формах расправы женщины над тем, кто отказывает ей в ее настояниях. Такова история Беллерофонта, такова легенда о ложном обвинении Иосифа, которого сажают в тюрьму только за то, что он отказался удовлетворить домогательства жены своего господина[584].

Действительные масштабы таких, организованных женщиной, соитий неизвестны, но, возможно, и о них говорит тот факт, что «По статистике даже в интернете запрос «как сделать аборт» ищут до 300 000 человек в день, а «как предохраняться от нежелательной беременности» только 10 000»[585].

Собственно, о том, что именно к женщине переходит инициатива зачатия, говорит и тот новый обряд, о котором было сказано выше; согласно его требованиям, мужчина до последнего момента не должен знать о произошедшем.

Действенного механизма защиты от необоснованного юридического преследования, которое влечет за собой вменяемые равнодушным к нему законом обязанности отцовства, сегодня не существует. Впрочем, мы уже приводили и тот взгляд на вещи, согласно которому «мужчины, несправедливо обвиненные в изнасилование, также получают свой урок».

Добавим, что обязанность содержать зачатого и рожденного против его воли ребенка существенно ограничивает возможность повторного брака, а значит, и реализовать, уже желанное, право на продолжение рода. Но и травма, понесенная убийством зачатого им ребенка, не может остаться без последствий для его психики. Поэтому даже при заключении повторного брака мужское воздействие на воспитание новых поколений не во всех случаях может быть здоровым и полноценным.

9.4.4. Развод

Права родителей в нормах закона не отражены конкретно, но ни одна статья СК РФ не дает преимущество одному перед другим, все говорят о равенстве отца и матери в деле воспитания детей. Однако хорошо известно, что в случае распада семьи дети остаются с матерью. Так обстоит дело в России, Европе, Соединенных Штатах, повсюду, где господствует европейская парадигма культуры. Это вовсе не означает, что отцы и в нашем отечестве и в других странах с большей легкостью расстаются с ними. Напротив, такое расставание – тяжелая психическая травма не только для женщины, но и для мужчины. Однако, несмотря ни на формальное равенство родительских прав, ни на равную ответственность перед детьми и социумом за их воспитание, ни на никем не опровергнутое равенство вклада в их развитие – ни на что, суд, по преимуществу, решает вопрос в пользу матери. Конечно, исключения бывают, но, как правило, ребенок остается с отцом лишь в случае надежно подтверждаемого асоциального поведения женщины. К слову, доказательная база в этом случае должна быть несопоставимо большей, нежели при обвинении мужчины в недостойном образе жизни.

Тот факт, что отец способен предоставить более благоустроенное жилье, обеспечить лучшие материальные условия развития, наконец, то обстоятельство, что по мере взросления ребенок в гораздо большей мере начинает нуждаться в отцовском влиянии, в расчет не принимаются. Решающим фактором является степень заботы о здоровье и физическом развитии ребенка, и в общественном мнении принято считать, что забота матери стоит много большего, чем все старания отца.

Между тем материнская забота – это материя, не поддающаяся никакому измерению, в действительности за нею стоит только одно – культурная норма, сложившийся стереотип общественного сознания. Вспомним сказанное выше о насилии над детьми: запертый на женской половине дома ребенок подвергался ему главным образом там. Вспомним и о том, что показывают современные исследования о склонности женщины к внутрисемейному насилию. Вывод может быть только одним: нет ничего в «природе» женщины, что давало бы ей преимущества над мужчиной в заботе о потомстве.

Впрочем, и состав этой материи не вполне ясен. Нельзя сказать, что отсутствие строгих критериев «заботы» полностью игнорируется судебной практикой, но решить, кто именно вносит больший вклад в развитие и воспитание ребенка, не способен ни один судья. Все выносимые вердикты несут на себе отчетливо различимую печать уступки стереотипам общественного мнения. (Умолчим о том обстоятельстве, что женщина-судья предрасположена решать спор в пользу женщины, – судья-мужчина нисколько не отстает в угождении ей же.) Судебная практика обязана отталкиваться от реалий, лишь они могут служить проявлением «заботы». Вот только важно помнить, что форма проявления и действительное содержание являющегося начала – это не одно и то же, и косвенные свидетельства, которыми руководствуется суд, не говорят ни о чем.

Может быть, наиболее явно противоречие между этими свидетельствами и подлинной стихией родительского долга, обнаруживается в российской действительности. Но все же остановимся на некоторых формальных вещах, которые поддаются количественной оценке. Вот несколько типовых примеров, которые влияют на принятие решений, с кем должен оставаться ребенок, кто может обеспечить лучшие условия его развития.

Как правило, мать затрачивает больше времени на уход за ребенком, занимается его лечением. Это может быть легко подтверждено статистикой больничных листов, и ни один адвокат, отстаивающий интересы истца, ни один судья не способны игнорировать такое свидетельство. Но ведь женщина занимается уходом не только потому, что такова ее «природа», но и потому, что ей намного легче, чем мужчине, получить больничный лист или отпроситься с работы.

Правда, в действующих сегодня документах (приказ Министерства здравоохранения и социального развития РФ (Минздравсоцразвития России) от 29 июня 2011 г. № 624-н) не оговаривается преимущественное право женщины на получение больничного листа, предполагается, что обращаться за его получением может любой из родителей. Однако этот порядок, в сущности, еще только складывается. Решение же фундаментальных проблем социума должно опираться на опыт, как минимум, десятилетий. Между тем известно, что долгое время отцу получить больничный лист по уходу за ребенком было практически невозможно; еще и сегодня Интернет пестрит свидетельствами того, что оплата мужчине больничного листа по уходу за ребенком сталкивается с трудностями – сама бюрократическая система не рассчитана на подобную «экзотику». А следовательно, никакая статистика бдений у постели больного ребенка, не вправе расцениваться как безусловное доказательство особой природы материнской любви.

Как правило, мать приобретает ребенку сладости, необходимые вещи, игрушки, предметы быта и обихода, и, при необходимости, это тоже может быть предъявлено как подтверждаемое документами (чеками) доказательство. Но в силу культурной нормы муж отдает всю свою зарплату жене («Поди недодай десятку из зарплаты! Сразу сцены, крики, валокордин…[586]»), и уже та управляет общим семейным бюджетом. И. С. Кон в своей книге «Мужчина в меняющемся мире» приводит такой факт: в конце 1970-х годов группа тележурналистов пришла в цех большой фабрики, где работали исключительно мужчины, и попросила их показать, сколько у них с собой денег. Мужчины доставали из карманов рубли, трешки, пятерки, редко у кого было больше десятки. В женском цехе в ответ на ту же просьбу доставали десятки и сотни: после работы женщины собирались делать крупные покупки либо держали деньги на всякий случай, поскольку все всегда было в дефиците. Словом, большая часть всех этих приобретений делается на деньги отца.

Принято считать, что мать значительно большее время гуляет и играет с ребенком, чаще посещает родительские собрания в школе и т. п. Правда, в действительности надежной статистики нет, но согласиться можно.

Вот только важно понять, что там, где речь идет о мужчине и женщине «вообще», в расчет должны приниматься не частные свидетельства, а среднестатистические величины. Между тем социальная статистика показывает, что более частое общение с самим ребенком, его воспитателями, учителями во многом обусловлено особенностями национального законодательства. Так, в страховой стаж наравне с периодами работы или иной деятельности засчитывается период ухода одного из родителей за каждым ребенком до достижения им возраста полутора лет, но эта льгота предоставляется только женщине. Российский закон содержит специальные нормы, охраняющие права женщины-матери, согласно которым не разрешается привлекать к работам в ночное время, в выходные дни, к сверхурочным работам, а также направлять в командировки беременных женщин и кормящих матерей, а также женщин, имеющих детей в возрасте до 1 года. Не могут быть привлечены к сверхурочным работам или направляться в командировку без их согласия женщины, имеющие детей в возрасте от 1 года до 8 лет. Запрещается привлекать к дежурствам на предприятиях и в учреждениях после окончания рабочего дня и в ночное время, а также в выходные и праздничные дни беременных женщин и матерей, дети которых моложе 12 лет. Кроме того, трудовое законодательство содержит специальные нормы об охране труда, которые запрещают женский труд на тяжелых работах и на производстве с вредными условиями труда (согласно специальному списку); на подземных работах (кроме нефизических работ и работ по санитарному и бытовому обслуживанию). Женщину нельзя привлекать к переноске и передвижению тяжестей, превышающих установленные законом предельные нормы; к работе в ночное время (с 10 часов вечера до 6 часов утра), за исключением тех отраслей народного хозяйства, где это вызывается особой необходимостью и разрешается в качестве временной меры.

Не составляет труда понять, что затраты сил и здоровья на сверхурочных работах, работах с тяжелыми и вредными условиями труда, в ночных сменах и т. п. представляют собой сверхнормативные затраты жизненных сил. Но все эти виды работ являются объективной реальностью нашей жизни; хотим мы того или нет, без их выполнения материальное обеспечение «среднестатистической» российской семьи (и разумеется, детей) невозможно. Между тем ни одно из трудоохранных ограничений не касается противоположного пола, вся сверхнормативная нагрузка падает именно на мужчину. Другими словами, защита матери оборачивается обременением отца. Не случайно средняя продолжительность жизни мужчины в Европе на 5–7 лет меньше средней продолжительности жизни женщины, в России – почти на 12. Кстати, в России ей предоставляется один из самых высоких уровень социальной защиты. Уже одно это дает основание заключить о принципиальной невозможности отнести разницу в средней продолжительности жизни только на бльшую устойчивость женского организма и склонность мужского к нездоровым излишествам и вредным привычкам. Какую-то роль обязана играть и резкая несопоставимость социальных функций, выполняемых каждым полом. Однако дополнительные (сверх нормальных) затраты женщины учитываются как затраты на обеспечение развития ребенка, точно такие же (чаще гораздо большие) затраты мужчины вообще не подлежат учету.

Не забудем и о существовании таких видов деятельности, как работы, связанные с частыми и/или длительными командировками, с работами вдали от дома (вахтовый режим, морской и рыболовный флот, геологические экспедиции и т. п.). К слову, все они, как правило, сопрягаются с повышенной, нередко экстремальной, нагрузкой на организм. Причина и в перемене климатических и часовых зон, и в худшем питании, и в отсутствии бытовых удобств, квалифицированной медицинской помощи. Нередка и прямая угроза для жизни.

Добавим, что даже занимая одну и ту же позицию штатного расписания одного и того же учреждения, мужчина намного чаще выполняет более сложные и ответственные работы. Собственно, именно по этой причине, а вовсе не по половой дискриминации, он получает преимущество в карьерном росте. Между тем ответственность, как уже говорилось здесь, – это не абстрактное правосостояние, но еще и повышенный расход жизненных ресурсов организма. Нередко психонервная нагрузка не спадает даже после того, как человек покидает рабочее место; даже оказываясь в кругу семьи, он продолжает работать. Не замыкающаяся во внутрисемейных проблемах, его деятельность связана с обработкой значительно больших информационных массивов, и это не дает возможности отключиться даже дома. Словом, в экономической жизни и социума и семьи «среднестатистический мужчина» и «среднестатистическая женщина» не равны друг другу. И тем не менее социологи (а вслед за ними адвокаты и судьи), ссылаясь на одинаковую для всех продолжительность рабочей недели, считают равными затраты их труда на производстве. Поэтому неудивителен тот парадокс, что под давлением культурной нормы, которая возносит женщину, одновременно низводя с былого пьедестала мужчину, мы склонны принимать как обоснованные упреки в том, что последний, вместо того чтобы взять на себя часть «женских» обязанностей по дому («мужские» во все времена выполнялись и продолжают выполняться только им), закрывается газетой или припадает к телевизору. Образ ленивого бездельника-отца, валяющегося на диване и всеми силами уклоняющегося от воспитания детей и домашних дел, широко тиражируется всеми средствами массовой информации и уже начинает проникать в сознание ребенка.

Но продолжим. Считается, что в обоснование судебных решений кладется привязанность ребенка к одному из родителей. Но не секрет, что, при равной любви к нему обоих родителей и его к ним, на чашах незримых весов оказываются изнаки родительского внимания и подарки. Не последнюю роль играет тот факт, что проявления повседневной отцовской заботы не ощущаются ребенком непосредственно (особенно, если речь идет о малолетнем), в то время как горение матери – у него прямо перед глазами. Здесь уже приводился тот факт, что в глазах ребенка даже «кормилец» семьи – это не тот, кто приносит в дом деньги, но та, что ставит тарелку на стол. Поэтому возможности объективно решить и этот вопрос не существует, все решает только сложившийся стереотип общественного сознания, и действительные права и интересы ребенка учитываются меньше всего. Добавим, что ко времени развода супруги заметно отдаляются друг от друга, при этом у матери остается значительно больше возможностей настроить ребенка против отца.

Правоприменительная практика большинства европейских стран складывается так же, как и в России, другими словами, и за рубежом дети при разводе остаются у матери.

9.5.1. Бегство от брака. Возврат к конкубинату

Вывод из всего сказанного очевиден. Если нет равного права на зачатие, уверенности в том, что зачатый ребенок будет рожден, рожденный не будет брошен, а вскормленный и выращенный не будет отнят при разводе, никакого равенства прав на семейное строительство не существует.

Между тем мужчина всем протяжением истории воспитывался отнюдь не на равенстве полов, но на безусловном главенстве в семейном союзе, и уж во всяком случае на том, что дети – это прежде всего его дети. Традиция такого воспитания прочно укореняется едва ли не в генной памяти пола. Даже сегодня он еще хочет верить, в то, что зачатый им ребенок – по меньшей мере и его продолжение. Отсюда положение вещей, которое складывается в современной Европе и в России, окончательно уничтожает не только семью, но и мужчину. Активно культивируемое представление о том, что ребенок является подарком ему, от которого он, «как маленький мальчик» обязан прыгать от радости, узнав о возможности его появления на свет, лишь подчеркивает то обстоятельство, что дарованным самой природой правом на отцовство он уже не обладает. Лишенный такого права, он перестает быть мужчиной в том понимании этого слова, которое воспитывалось всем ходом развития (не только европейской) цивилизации, поэтому допустимо утверждать: если сама цивилизация по сию пору продолжает формироваться им, то и она сама сегодня оказывается на перепутье.

Нет нужды доказывать, что потребность в статусе главы дома развита у мужчины в точно такой же мере, как и комплементарная потребность женщины быть ее «шеей», но сегодня уже в самой возможности брака мужчина обязан видеть не что иное, как милость. Культурная норма принуждает его просить женщину и обязывает видеть счастье в ее согласии. Женщине предоставляется право требовать особого отношения к себе и при этом отвергать любые встречные настояния; все предоставляемое ему – это только снисхождение. Словом, мы уже давно имеем дело с кристаллизовавшейся культурной традицией, согласно которой он должен заслужить право реализовать свое природное назначение, в то время как его спутнице возможность семейного строительства открывается самим фактом ее рождения.

Мы помним, что все начиналось с вторжения социума в жизнь патриархальной семьи, в результате чего между ним и индивидом вставал сертифицированный посредник, и последующего становления специализированного института. Мощный импульс процессу разложения европейской семьи сообщал культ Прекрасной Дамы. Однако даже пышный ритуал куртуазного служения ей, который складывался в Средние века, ставил в подчиненную роль лишь добивающегося милости женщины, – заключенный брак немедленно расставлял оба пола по своим местам:

Сегодня же от мужчины требуется и после свадьбы оставаться тем, кем он был в обряде ухаживания – мальчиком-пажом, слугой, рыцарем. Но только не главой создаваемого прежде всего им «дома», не тем, кем ему назначено быть и самой природой и внутренней органикой социума.

Естественно, это не может не порождать конфликт с древнейшим инстинктом вожака и демиурга, каким во все времена был мужчина, не взламывать его гендер. Уже только поэтому навязываемая новым трендом культуры роль исполняется (если вообще исполняется) лишь для сторонних зрителей. Последнее же обстоятельство обильно удобряет почву всех семейных раздоров.

Нет нужды доказывать и то, что инстинкт отцовства развит у мужчины в точно такой же мере, как и потребность в материнстве у женщины. Во всяком случае, несмотря на нередко встречающиеся попытки доказательств обратного, опровергнуть это невозможно. Правда, прочная эмоциональная зависимость между отцом и ребенком появляется не сразу, но только по мере становления между ними развитых форм знаковой коммуникации. Не случайно в старое время до достижения известного возраста дети жили на женской половине и практически не общались с отцом. Ранний развод (а большинство семейных союзов рвется именно в первые годы) и увод детей от родителя не оставляет возможности сформировать и укрепить связь между ними. А значит, врожденный инстинкт отца и семейного законодателя остается не реализованным. Неустранимое противоречие между этим инстинктом и той социальной действительностью, которая отводит мужчине вместо главенствующей второстепенную роль, складывается не только в России: в Европе вероятность распада его собственной, как, впрочем, и «среднестатистической», семьи возрастает год от года.

Повторим: ничем не подкрепленным декларациям прав цена невелика, они существуют только там, где действует механизм принуждения к их неукоснительному исполнению. Между тем сегодня ни одна шестерня государственного механизма не провернется, чтобы обеспечить права мужчины на строительство семьи, и это эквивалентно полному их изъятию. Что касается России, то характерным является уже тот факт, что даже стимулирующие президентские программы увеличения рождаемости полностью игнорируют вклад отца, – даже в речевом обиходе выделяемый государством фонд не является родительским, но номинируется исключительно как материнский капитал. Уже одно это предоставляет исключительное право женщине в его расходовании. Так что с обеспечением прав «прекрасной половины человечества» пола все обстоит иначе, и это лишь усугубляет нарастающий кризис в отношениях полов и в реальных возможностях исполнения собственного назначения каждым из них.

Правда, и права женщины встречают известные препятствия. Так, например, взыскание алиментов давно уже стало серьезной национальной проблемой. Однако не следует сводить ее к растущей безответственности и бессовестности мужчины. Не следует объяснять ими и то, что уклонение от алиментов не встречает широкого общественного протеста, даже простого порицания со стороны «сильной половины». Впрочем, реакция социума не может быть сведена лишь к этому измерению проблемы. Страдательной стороной оказываются не только уведенные от отца дети, но и новая семья выброшенного из старой мужчины. В конечном счете страдает не только разведенная женщина, но и та, дети которой вынуждены делиться с чужой матерью. Иначе говоря, собирательная женщина – тоже. Поэтому в действительности вопрос обеспечения оставшихся без отца детей много серьезней, чем это кажется на первый взгляд.

Отсутствие однозначно негативной реакции на уклонение от алиментов объясняется стихийным действием глубинного инстинкта социума, еще не нашедшего в себе сил приспособиться к происходящим переменам. Адаптация этого сложного организма к той уродливой форме своего существования, в которой современный мужчина имеет лишь косвенное отношение к деторождению и дети давно уже не принадлежат ему, не являются продолжателями его дела, хранителями его ценностей, требует длительного времени. Начало кризису закладывалось даже не девять столетий назад культурой Прованса, а значит, и для его разрешения потребуется, возможно, не одно столетие, во всяком случае это не дело ныне живущих поколений. Потребует немалого времени и привыкание социума к низвержению ключевого субъекта нашей общей истории, нашей общей культуры. Поэтому чтобы ни предпринималось сегодня, противодействие ни в коем случае не будет сломлено, – скорее рухнет сама европейская цивилизация.

Наличие обязанностей при отсутствии всяких прав по существу взрывает положение вещей. В меняющейся культурной традиции еще не забывший о прошлом величии глава семьи превращается в простой источник средств существования женщины и технического исполнителя затруднительных для нее функций. (Речь не идет о сексуальной сфере, ибо и половое чувство мужчины постепенно превращается в такое же техническое средство поощрения к исполнению ее желаний и наказания за отсутствие должного энтузиазма в этом.) Словом, современные реалии брака не могут не деформировать социально-психологический тип мужчины, его отношение к семье, детям.

Известно, что он ощущает острую потребность в романтизации женщины, в его крови совершать ради нее безумства, приносить дары, служить ей. Но ничто из этого не может служить основанием для ранжирования полов. Гармония отношений между ними может существовать только там, где служение является свободным даром сильного, поведением рыцаря. Между тем одностороннее воспитание подрастающих поколений приводит к тому, что женщина начинает видеть дар только там, где мужские приношения ей принимают какие-то экзотические формы или превышают «стандартные» размеры. Все обычное в отношениях между ними ощущается ею как должное, как некая дань, как регулярный налог, как обязательная цена за ее «неземную» красоту и столь же «эфирную» природу.

Такое отношение не может не передаваться мужчине: и в его подсознании первичное возвышающее его же самого представление о долге перед женщиной постепенно трансформируется в оскорбительное представление о чем-то низменном и вульгарном – о плате за то, что может быть получено от нее. Поэтому нет ничего удивительного, что там, где снижается охранительное действие культуры, образ сошедшего ли в дольний мир ангела, сказочной ли принцессы, которой можно отдать свою жизнь, со временем блекнет и сменяется абстракцией обыкновенного ширпотреба, товара, становящегося доступным к использованию тотчас же по внесению в кассу установленного тарифа. Здесь, в отличие от классической трагедии, гибнут не только главные герои, – рушится все. Женщина, не желающая замечать в рутинном служении мужчины ничего рыцарственного, разочаровывается в романтике любви. Но и в мужчине, вдруг сознающем, что его избранница привыкает видеть в нем простого данника, достоинства которого могут быть легко превзойдены (материальными ли возможностями, особенностями ли темперамента кого-то другого), происходят не менее драматичные перемены. Сходящие на землю ангелы видятся лишь тем, кто искренне верует в них, сказочные принцессы существуют только в окружении таких же сказочных рыцарей, а значит, там, где исчезают одни, превращаются в обыкновенных судомоек и другие.

В итоге в «на небесах» заключавшемся союзе очень скоро начинают проступать черты какой-то нечистоплотной сделки, где одной стороне видится не вполне кондиционный товар, другой – оплата неполновесной, а то и фальшивой, монетой.

Таким образом, не в последнюю очередь именно сегодняшнее воспитание полов приводит к тому, что никого ни к чему не обязывающие фольклорные откровения, вроде того, что «хорошую вещь браком не назовут», «все мужики сволочи», «все дамы – «блондинки» и т. п., для все бльших и бльших масс разочарованных становятся чем-то нормативным. Нередко – обязывающим к ответному действию императивом. Таким образом, утрата мужчиной былых позиций рождает в нем совершенно иное отношение к противоположному полу, а вместе с ним и к браку. На месте освященного долгой традицией института появляется простое гражданское сожительство. Все бльшее число мужчин склоняется к нему, ибо только такая форма семейного строительства сохраняет за «сильным» полом хотя бы какие-то права, с которыми приходится немедленно расставаться в случае официального брака. Или, по меньшей мере, оно сглаживает ощущение собственной второсортности, прокламируемого всем: строем воспитания, устоями современного права, вектором развития правоприменительной практики, неравенства с женщиной.

Да, эта форма брачного союза берет свое начало еще в наложничестве, конкубинате, и ее унизительность ощущалась женщиной во все времена. Естественно, что не может быть исключением и наше, поэтому вполне понятно отношение женщины к простому сожительству. Впрочем, и в глазах общества «жена» и «сожительница» содержат в себе не столько социальные, сколько моральные отличия. Не одна гарантия материальных обеспечений (хотя, конечно, и это тоже) стремит женщину в загс. Но в то же время не бремя ответственности (хотя, конечно, верно и это) отвращает от него мужчину. Все гораздо сложнее, все гораздо серьезней. Неравенство полов должно иметь место, каждый должен обладать какими-то своими прерогативами. Но там, где права одного отнимаются без всяких компенсаций, права же другого возводятся в абсолют, никакая гармония невозможна.

Впрочем, заслуживает тревоги не только отношение к браку, но и отношение мужчины к женщине и женщины к мужчине.

9.5.2. Достоверность культурного образа

Межгендерная коммуникация принципиально неотделима от межпоколенной, и деформация первой не может не порождать конфликты во второй, в свою очередь, нарушенная связь поколений препятствует нормальному формированию гендера.

Здесь уже говорилось, что в природе межполовая коммуникация не существует как что-то самостоятельное и в действительности является лишь структурной частью единого потока межпоколенной преемственности, наследования организмом видовой информации. В человеческом же обществе она обретает относительную автономность, поскольку сексуальная активность выделяется в самостоятельный вид деятельности, не связанной с детопроизводством. Именно поэтому она превращается в гендерную, обретает социально знаковые формы. Другими словами, формы, значимые для сохранения не поведенческих стереотипов биологического вида, но ключевых характеристик социума, динамических стереотипов его культуры. В человеческом обществе этот относительно самостоятельный сегмент поведенческой активности носит принципиально внебиологический характер.

Между тем в анализе межгендерной коммуникации центральное (если не сказать исключительное) место чаще всего отводится системе знаков, обставляющих церемониал схождения и соития полов, а это существенно сужает предмет, делает его родом окультуренной кальки с межполовой коммуникации животных, образцом которой выступает брачный ритуал. Вот один из типичных примеров – вывод, который делается на основе анализа конкретного (его существо не требует пояснений) медиапосыла: «Внешность и «мир вещей» в данном медиатексте имеют значение лишь постольку, поскольку они способствуют успеху читательницы-подростка в «мире людей», а именно – у представителей противоположного пола: девушке необходимо быть flirty (флиртующей), sexy (сексуальной), hot («горячей»), чтобы привлечь к себе их внимание и иметь шанс на развитие близких межличностных отношений»[589]. Вот (вспомним «военные действия» Марьи Гавриловны) другой: «…коммуникативная тактика женщины-адресанта должна быть еще более «тонкой» и продуманной, чтобы комплимент был принят собеседником» и коммуникативная цель была достигнута»[590].

Нисколько не подвергаясомнению справедливость подобных заключений, заметим все же, что речь в них идет лишь о специфическом, очень узком аспекте единого содержания общения полов, но вовсе не о предмете в целом. В действительности понятие намного шире, поскольку межгендерный коммуникационный посыл может быть адресован – и адресуется – не только представителю иного пола (как потенциальному сексуальному или брачному партнеру), но и совсем другому поколению, представленному, в частности, и своим полом, которому еще только предстоит строить отношения с противоположным. Женщина воспитывает не только мужчину, но и будущую женщину, мужчина – будущего мужчину, и это тоже межгендерная коммуникация. Вовсе не исключено, что именно новое поколение в лице обоих полов и есть ключевой получатель основного массива гендерно ориентированной информации. Во всяком случае, это справедливо в контексте развития института семьи.

Основной посыл межгендерного общения содержит в себе не то, что делает его «sexy», то есть привлекательным для противоположного пола, но прежде всего ценности, которые создают режим наибольшего благоприятствования развитию каждого, ибо и мужчина и женщина являются носителями особого сегмента интегральной культуры социума. Или, напротив, в чем-то своем (неравенство полов обязано сохраняться) создают преимущества какому-то одному. В конечном счете все зависит от сложившихся обычаев и традиций, и мы знаем, что в разные времена и в разных культурах развиваются совершенно несхожие модели гендерных взаимодействий. Цитированное выше письмо Иллариона из Александрии, в котором жене наказывается бросить ребенка, если родится девочка, говорит, в частности, об этом. Лишь во вторую (если вообще не в последнюю) очередь речь может идти о тех сигналах, что способствуют бесконфликтному сближению мужчины и женщины в едином ритуале продолжения жизни. Так, например, свойственный европейской традиции общий императив особого отношения к женщине:

представляет собой явно выраженное послание первого рода, в свою очередь, церемониал «подхода» к ней и ритуал ухаживания – второго. Доказательством фундаментальности первого ряда сигналов является то, что они направляются в «воздух» культуры, производность второго – в том, что всегда адресуются конкретной персоне. Ни один посыл второго ряда не является ничем самостоятельным, и обретает знаковый характер только в качестве той или иной формы интерпретации ценностей первого. Другими словами, не будь межпоколенного аспекта, ни один сигнал (за исключением тех, что пробуждают известные физиологические рефлексы) не был бы прочитан получателем межгендерного посыла. Собственно, это следует из общих законов знаковой коммуникации.

Вместе с тем не трудно понять, что культура, в которой «Ты – женщина, и этим ты права», существенно сужает пространство правоты мужчины. Без малого тысячелетняя пропаганда превосходства женской «природы» привела к тому, что сегодня, кроме, вероятно, переноски тяжестей, нет ни одной формы деятельности, в которой женщина не могла бы оспорить превосходство мужчины над нею. Нет ни одного качества характера, ума, воли, таланта, перед которыми она могла бы склониться. А значит, ни одно принимаемое мужчиной решение сегодня не остается без ее суда. Словом, принципиальная заменимость одного при абсолютной незаменимости другой – вот сердцевина навязываемой современной культурой нормы. И если раньше границы ее превосходства никогда не протирались далее сословных различий («как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..»[592]), то сегодня они исчезают, превращая его в некую безусловность.

Но способствует ли формируемая норма полноценному развитию самой женщины? Более того, остается ли женщина женщиной в этой культуре?

Начнем с того, что, несмотря на все изобилие памятников, европейская культура отнюдь не возвышает ее. Культура слишком фундаментальное начало, чтобы позволить нарушиться какому-то равновесию. Для жизни социума одинаково ценны оба пола, отсюда вознесение одного равнозначно унижению другого, и, следовательно, неизбежно включение каких-то незримых компенсаторных механизмов, которые позволили бы найти необходимый баланс ценностей.

Европа возносит на пьедестал вовсе не женщину, объектом ее поклонения становится только юная романтическая красавица, предмет чувственных влечений. Обладательница же не слишком выигрышной внешности, тем более та, что уже вышла из возраста, порождающего желание мужчины, вызывает к себе совсем другое отношение. Кикимора, колдунья, баба Яга, ведьма – вот фольклорные образы, рождаемые не столь счастливым сочетанием сложения и лет. «Дурна как черт и умна, как ангел», сказанное в адрес одной из самых выдающихся женщин европейской истории, едва ли может расцениваться как комплимент мадам де Сталь. Да и романтическая красавица остается предметом поклонения совсем недолго: препятствия преодолены, любящие сердца соединились… «на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних»… но кого мы встречаем утром? Прекрасная Кримхильда, желая свести счеты с убийцей мужа, в ненасытности своей злобы губит всех нибелунгов (а заодно и собственного сына и родных братьев). Предмет поклонения Ульриха Лихтенштейнского совершает поступок, отвратительность которого невозможно поверить даже пергаменту. Та, что «на свете всех милее, всех румяней и белее», обрекает на смерть свою падчерицу. Жадной старухе мало быть вольною царицей, ей подай Окиян-море и чтоб рыбка золотая была у нее на посылках. Бедную Золушку (и ее несчастного отца) изводит злобная завистливая мачеха. Золушка-Фредегонда сама без счета убивает всех, кто встает на ее пути… Таким образом, из спальни появляется вовсе не прекрасная принцесса, но та, что уже начала превращение в свирепую ксантиппу, лихую «батскую ткачиху», злую мачеху, тещу, свекровь, леди Макбет, леди Макбет Мценского уезда… Нередко – во всех их вместе. Отсюда неудивителен и такой взгляд на нее:

Неудивительны и чувства героя «Крейцеровой сонаты», который, обнаруживая в облагороженном культурой обличье животное и в себе и в ней, убивает жену, проводит в ожидании суда одиннадцать месяцев в тюрьме и в конце концов получает оправдание. К слову, на его собственный взгляд, не вполне справедливое: «Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась»[594]. Впрочем, мы помним, что эти чувства, как и то первое, которое когда-то соединило их, – вполне взаимны.

Добавим к сказанному и то обстоятельство, что культ Прекрасной Дамы создает весьма серьезные проблемы всем тем (а их – подавляющее большинство), кто не отвечает стандартам «неземной» красоты, кто, оставаясь «hot», не может быть ни «flirty», ни, «sexy». Этот культ ломает жизнь, не давая женщине появиться на людях без какой-то карнавальной маски. Уродует ее тело, которое изнурительными диетами втискивается в чуждые ему стандарты, ее душу, принуждаемую верить в истинность всех заклинаний и ритуальных танцев, в действительности посвящаемых вовсе не ей, но некоему надуманному образу. Этот же культ бросает немалую часть из них на баррикады феминизма, который наносит вред прежде всего самой женщине: по словам Ницше, феминизм не борьба женщины против мужчины, это борьба неудавшейся женщины против успешной.

В действительности особое отношение к ней отнюдь не культивируется Европой. Об этом свидетельствует тот непреложный факт, что, достойные отнесения к памятникам человеческой глупости, поэтические перехлесты славословий вполне компенсируются грязной изнанкой нашей культуры. Наиболее отвратительные ругательства производны именно от женщины и ее детородной функции, то есть от той главной ценности, благодаря которой она, казалось бы, возносится на недосягаемую ни для какого мужчины высоту. При этом заметим: речь идет не только о русском языке. «Сукин сын» – лексическое достояние многих народов. Между тем и в русскоязычном недобрословном упоминании «матери», как кажется, утрачен первый элемент сложносоставного ругательства: «пес… твою мать». Так что общая структура сквернословия вполне интернациональна. Да и экранные примеры того, как блестящие гвардейские офицеры встают, чтобы поднять бокалы с шампанским за прекрасных дам, говорит вовсе не о воспитании, ибо, известно, что, оставаясь одни, они тут же начинают делиться друг с другом скабрезными анекдотами про них. («Не самые ли лучшие те анекдоты, соль которых прячется в длинных шлейфах и турнюрах?»[595]).

Правда, многое из сказанного существует давно; история культуры складывается не только из создания парадных, выставочных образцов, но и из развития уродливых мутаций. Тревожно другое: в последнее время и те и другие, деформируя психику новых поколений, формируют поведенческие стереотипы все более и более младших возрастов.

Европейская культура глубоко противоречива: порождая культ женщины, она в то же время продолжает и через тысячелетие видеть в качестве одного из высших ее достоинств – мужество, напротив, одним из унижающих мужчину – женственность. Одно это говорит о том, что за все время своего существования культ так и не проник в ее органику, остался чуждым ей. Словом, все говорит о том, что воспитываемое романтическими представлениями отношение к женщине органично только там, где правит недолгая магия чувств, и в действительности не является общим императивом. Женщина как убранный «короной звездной» образ, культурный идеал отчуждается самой повседневностью социума, как род опасной инфекции, отторгается его глубинным инстинктом. Все мифологизированное в ней вытесняется в занебесную в сферу чистых абстракций чего-то неземного и незримого, чтобы полностью растворить его там, в недосягаемой выси светозарного эфира. Ритуальные же танцы вокруг ее идола здесь, на земле, пусть и становятся чем-то протокольным, обязательным, – но только в табельные дни празднований какой-то «особой» его роли в нашей жизни. Реальное течение последней предпочитает ему что-то теплое и земное, уютное в сожительстве, свободном как от унизительных кавычек, так и от картонных карнавалов пожизненного «рыцарского служения». Собственно, этом нет ничего удивительного: иммунитет социума не может смириться с нарушением гендерного баланса и ищет свои пути для его сохранения.

Вот только следует помнить, что ресурс иммунитета далеко не бесконечен. Это видно в том, что и мужчина уже не воспринимается женщиной как носитель значимых для нее ценностей. Миф о легкой его заменимости рождает в ней не только убеждение в том, что «все мужики сволочи», но и безумие феминизма, программное требование «дезактивации земли», сокращение численности мужской популяции. Поэтому остается гадать, что возобладает. Ведь и отвращение мужчины от брака оставляет женщине лишь служебную техническую функцию, «древнейшую» из профессий, которая, с развитием экстракорпорального оплодотворения и суррогатного материнства, способна выбросить ее и из межполовой, и тем более из межпоколенной коммуникации…