Смертельно опасны Антология
– Ты уверена? – повторила она слова Генриха; но те звучали как угроза, в ее же голосе были лишь мольба и молитва.
– Да, уверена, моя госпожа. Вы сказали мне, что кровотечение у вас в последний раз было в марте. Неужели вам не пришло в голову…
– Нет… последний год или два они шли нерегулярно. Я думала, что… Я боялась, что достигла того возраста, когда женщина уже не может понести. – Больше того: она не думала, что может забеременеть, потому что уже давно потеряла всякую надежду.
Адела плакала и называла Констанцию «ягненочком», будто они снова оказались в ее детской, Хильдегунд пала на колени и возблагодарила Всевышнего, а Катерина, младшая из прислужниц, принялась танцевать, кружась по комнате легко, словно листок на ветру. Констанции тоже хотелось и плакать, и молиться, и танцевать. Но вместо этого она рассмеялась смехом беззаботной девушки, какой была когда-то, еще во дни своей весны, когда мир был полон жаркого солнечного света и она не знала, какая ее ждет судьба: изгнание в чужую холодную страну и брак столь же бесплодный, как ее утроба.
Она отослала всех праздновать, пожелав, чтобы с ней остались лишь Адела и Мартина, а потом положила руку на живот и попыталась представить себе крошечное существо, которое теперь делило с ней тело. Так велика была ее радость, что она решилась наконец сказать правду.
– Я не была рада смерти Танкреда, – открыла она свое сердце. – Я не могла радоваться, зная, чем это грозило обернуться для Сицилии. Она стала бы лишь новым придатком Священной Римской империи. Ее богатства были бы разграблены, независимость потеряна, сама ее натура попрана. Но теперь… теперь она перейдет к моему сыну. Он будет править Сицилией, как правили мои отец и племянник. Он станет намного больше, чем ее королем. Он станет ее спасителем.
На этих словах Адела окончательно разрыдалась, а Мартина улыбнулась сквозь слезы:
– Все же не забывайте, мадам, что у вас может родиться и дочь.
Констанция снова рассмеялась.
– И я была бы ей рада, Мартина. Но этот ребенок будет мальчиком. Всевышний подарил нам свое благословение. Как еще могла я понести на сорок первом году жизни после восьми лет бесплодного брака? Господу угодно, чтобы я родила сына.
Несмотря на эйфорию, Констанция хорошо понимала, что шансы на благополучный исход невелики; первая беременность в ее возрасте таила немалые опасности, и угрозы выкидыша или появления на свет мертворожденного младенца были вполне реальны. Она решила провести самые опасные месяцы в женском бенедиктинском монастыре в Меде, к северу от Милана, а потом, когда пришлось снова отправиться в дорогу, путешествие спланировали таким образом, чтобы двигаться короткими, не утомляющими ее маршрутами. Выбор места для рождения ребенка пал на итальянский город Ези. Он раскинулся на вершине холма с видом на реку Есино, имел крепкие стены и был дружелюбно настроен к Священной Римской империи; Генрих предоставил в ее распоряжение свою императорскую гвардию, но Констанция не желала снова рисковать так, как тогда в Салерно.
Хотя утренняя тошнота, от которой страдают столь многие женщины, почти не докучала ей, все же беременность проходила непросто. Ступни и лодыжки очень опухли, грудь сильно болела и отзывалась на каждое движение. Констанцию постоянно мучили усталость, боли в спине, изжога, одышка и внезапные перепады настроения. Но по прибытии в Ези ее тревога несколько поутихла, ибо Мартина заверила, что на последних месяцах выкидыши случаются куда реже. К тому же душу грело дружелюбие горожан, которые, казалось, были искренне рады, что она решила рожать в их городе. К тому моменту, как ноябрь перетек в декабрь, на сердце у нее было так спокойно, как еще не бывало за все время беременности.
Войско Генриха почти не встретило сопротивления, и когда в августе Неаполь сдался, очень многие отреклись от королевы Танкреда и ее маленького сына. Констанция с тревогой восприняла слухи о кровавом возмездии, которое Генрих обрушил на Салерно в сентябре, но, послушавшись Мартины, твердившей, что избыток печали может нанести вред ребенку, попыталась выбросить из головы мысли о горящих домах, трупах, скорбящих вдовах и перепуганных детях. В ноябре, к ее удовольствию, приехали Болдуин, Микаил и некоторые из придворных рыцарей: взяв Салерно, Генрих освободил их из плена и послал в Ези. Констанция в шутку сообщила Мартине, что ее брак был бы гораздо счастливее, если бы она была беременна все время; к тому моменту они сблизились гораздо сильнее, чем просто лекарь и больной, и делили тяготы ее беременности так же, как когда-то делили опасность в Салерно.
В декабре Констанции стало известно, что Генриха приняли в Палермо и Сибилла уступила ему трон взамен на обещание, что ее семье не причинят вреда, а сыну позволят наследовать земли Танкреда в Лечче. Констанция не могла не чувствовать к Сибилле некоторую симпатию и порадовалась удивительной мягкости решения мужа. Она жила во дворце епископа Ези, и они отпраздновали предстоящую коронацию Генриха со всей роскошью, какую позволял рождественский пост. В тот же день, соблазнившись хорошей погодой, Констанция решилась выйти в сад.
Она сидела в решетчатой беседке в компании Хильдегунд и Катерины, когда вдалеке вдруг послышался шум. В дальнем конце сада, перебрасываясь мячом из свиного пузыря, показались несколько молодых людей. Констанция узнала их – то были один из клерков епископа и двое рыцарей Генриха, которым он поручил привезти ей вести о своем триумфе. Она опустила вышивание на колени и улыбнулась их дурачествам, представляя, как однажды ее сын будет вот так же играть в мяч со своими друзьями.
– Господь в этом году воистину благословил нашего императора. – Они уже скрылись из поля зрения Констанции, но она легко различала их голоса. Это сказал Пьетро, клерк, а потом риторически вопросил, скольким людям удавалось за один год получить корону и наследника. – Дай Бог, – добавил он с молитвенным рвением, – чтобы императрица родила сына. – От рыцарей Генриха послышался взрыв хохота, и, когда Пьетро заговорил снова, голос его звучал озадаченно: – Почему вы смеетесь? В конце концов, все в руках Всевышнего.
– Как же ты невинен! – Этот голос принадлежал Иоганну, старшему из двоих рыцарей. – Неужели ты думаешь, что император станет ждать столько времени, чтобы заиметь наследника, а потом явит миру девчонку? Еще чего не хватало!
Констанция резко вскинула голову и подняла руку, приказывая молчать Катерине, которая хотела уже вмешаться.
– Не понимаю, к чему ты ведешь, – сказал Пьетро, и теперь в его словах появилась нотка настороженности.
– Все ты понимаешь. Просто не решаешься сказать это вслух. За эти восемь лет владыка Генрих хорошо понял, что ему досталась бесплодная жена. И тут вдруг, о чудо, она понесла – будто по волшебству. Почему, как ты думаешь, императрица выбрала для родов эту глухомань, этот забытый Богом город? В Неаполе или Палермо ей было бы куда труднее – слишком много подозрительных взглядов. А тут – легко. Пустят слух, что родовые муки начались, потом под покровом ночи привезут младенца – быть может, кого-нибудь из Генриховых ублюдков. Тут-то церковные колокола и разнесут радостную весть, что у императора родился крепкий, здоровый сынок.
Констанция, затаив дыхание, стиснула вышивку в руках и даже не почувствовала, как в ладонь впилась иголка. Катерина привстала, но Хильдегунд положила руку ей на плечо, сдерживая, и девушка снова опустилась на место.
– Видно, ты выпил за ужином слишком много вина, – холодно сказал Пьетро. Его слова вызвали у рыцарей новый взрыв смеха. К этому времени Констанция уже поднялась на ноги. Когда она вышла из беседки, Пьетро первым заметил ее и согнулся в глубоком поклоне.
– Мадам!
Краска схлынула с лица Иоганна; он сделался белее погребальной свечи.
– Ма-ма-мадам, – заикаясь, выдавил рыцарь, – я… я так сожалею! Это была лишь шутка. Как… как сказал Пьетро, я выпил слишком много вина. – Он давился словами, торопясь их высказать, голос его звучал тонко и неверно. – Воистину я, должно быть, пьян, раз позволил себе так грязно шутить…
В голосе Констанции звучал лед, но слова ее обжигали:
– Интересно, покажется ли твоя шутка моему супругу столь же забавной, как тебе?
Иоганн издал сдавленный хрип, а потом упал на колени.
– Мадам… прошу, – взмолился он, – пожалуйста… умоляю вас, не говорите ему…
Констанция не отрывала от него глаз, пока он не начал всхлипывать, потом отвернулась и пошла прочь. Иоганн скорчился на земле, а Пьетро и второй рыцарь стояли, застыв на месте. Хильдегунд прожгла плачущего рыцаря гневным взглядом и поспешила вслед за Констанцией. Катерина бросилась за ними.
– Она расскажет императору? – прошептала девушка, с досадой почуяв в себе искру жалости к охваченному ужасом Иоганну.
Хильдегунд покачала головой.
– Не думаю, – ответила она очень тихо, а потом выплюнула: – Будь он проклят, этот бесстыдный, безмозглый сопляк, пусть сгорит за это в аду! Надо же было нашей госпоже услышать такое, да еще сейчас, когда роды уже недалече…
– Ягненочек мой, да разве так важно, что думает какой-то там глупец?
Констанция не ответила. Она шагала взад и вперед по комнате, виртуозно ругаясь такими словами, в знании которых женщины ее раньше даже не подозревали. Но когда она побелела и начала задыхаться, Мартина обняла ее за плечи и подвела к стулу. Отойдя на пару мгновений, лекарша вернулась с кубком, полным вина, и вложила его в руку Констанции.
– Выпейте, моя госпожа. Это успокоит ваши нервы. Адела права: вы только зазря себя расстраиваете. Не может того быть, чтобы вы не знали, что люди будут пускать подлые слухи, что найдутся те, кто готов приписать императору самое худшее.
Констанция поставила кубок так резко, что вино выплеснулось ей на рукав.
– Конечно, я знала, Мартина! У Генриха больше врагов, чем в Риме священников. Но разве ты не понимаешь? Это были его собственные рыцари, люди, которые клялись умереть за него, если понадобится. Если даже они сомневаются, что я вправду беременна…
Адела опустилась на колени рядом с ее стулом, поморщившись, когда заныли старые кости.
– Это все не важно, – повторила она упрямо. – Сорочья болтовня и ничего больше.
Гнев Констанции уступил место отчаянию.
– Нет, важно! Мой сын явится в этот мир под тенью подозрения. Люди не поверят, что он вправду плоть от плоти моей, законный наследник сицилийской короны. Ему придется всю свою жизнь бороться с клеветой и наветами. Если поднимется восстание, это используют как предлог. Враждебно настроенный Папа вполне может объявить его незаконнорожденным. За ним вечно будут следовать шепот и сомнения… – Она закрыла глаза, и сквозь ресницы просочились слезы. – Что, если он и сам поверит в это?
Адела тоже разрыдалась. Мартина потянулась к руке Констанции и ласково, но твердо заставила ее подняться на ноги.
– Как я уже сказала, вы волнуетесь зазря. Даже если так, даже если ваши страхи оправданны, вы ничего не можете сделать, чтобы искоренить молву. А теперь я хочу, чтоб вы легли и отдохнули. Вам надо думать о благополучии своего ребенка, пока он у вас во чреве, а не о том, чем его встретят будущие годы.
Констанция не стала спорить и позволила уложить себя в постель, но забытье все не приходило. Лежа без сна, она глядела, как небо темнеет, а потом снова медленно заливается светом, и в ушах ее звучал голос Иоганна, который высмеивал саму мысль, что стареющая, бесплодная королева Генриха способна понести.
Болдуин боролся с неловкостью, ибо негоже ему было находиться в личных покоях императрицы; он не сомневался, что Генрих не одобрил бы этого.
– Вы посылали за мной, мадам? – спросил он, стараясь скрыть беспокойство, которое охватило его при виде осунувшегося, пепельно-серого лица госпожи.
– У меня есть для вас поручение, сэр Болдуин. – Констанция сидела в кресле, так крепко стиснув руки, что кольцо впивалось в плоть. – Я хочу, чтобы вы поставили на главной площади шатер, а потом разослали по улицам глашатаев: пусть они объявят людям, что я буду рожать там, в этом шатре, и матроны и девицы Ези приглашены посмотреть на рождение моего ребенка.
Болдуин разинул рот от изумления; все слова вмиг вылетели у него из головы. А вот прислужницы Констанции дара речи не потеряли и тут же взорвались изумленными и протестующими восклицаниями. Она выслушала их, а потом попросила Болдуина убедиться лично, что ее приказ будет выполнен надлежащим образом. Выражение, которое появилось на ее лице, было ему знакомо – он уже видел его однажды, когда она собиралась выйти на балкон в Салерно, – и Болдуин, опустившись на колени, поцеловал ее руку.
– Будет исполнено, мадам.
Адела, Хильдегунд и Катерина, затихнув, глядели на нее в ошеломленном молчании. Мартина склонилась над стулом и прошептала:
– Вы уверены, что хотите это сделать?
В ответ Констанция сквозь зубы прошипела:
– Христос распятый, Мартина! Конечно, не хочу! – И добавила, вскинув голову: – Но я это сделаю! Сделаю ради своего сына.
Наутро после Рождества на площади было так людно, словно настал базарный день. Вокруг царила праздничная атмосфера, ибо горожане понимали, что вот-вот станут свидетелями чего-то необычайного – или по крайней мере станут их жены. Время от времени одна из них появлялась из шатра, чтобы сообщить, что все идет так, как должно, а потом исчезала обратно. Мужчины шутили, сплетничали и делали ставки на то, какого пола родится ребенок. В палатке же царил совсем иной настрой. Поначалу женщины Ези были веселы, перешептывались между собой, ощущая себя зрителями на рождественском спектакле. Но почти каждая не понаслышке знала о родовых муках, на себе испытав то, что переносила сейчас Констанция, и постепенно, глядя, как она корчится на родильном стуле, как на ее коже выступает пот, а лицо кривится от боли, женщины начали чувствовать себя на ее месте, забыли, что она – императрица, высокородная, наделенная невообразимым богатством и властью, каких они не видели даже в своих самых смелых мечтах. Сперва им казалось, что их удостоили чести наблюдать историческое событие. Теперь же они старались поддержать ее так, словно она была одной из них, ибо все они были дочерьми Евы и в том, что касалось родов, сестрами по крови.
Мартина совещалась с двумя местными повивальными бабками; голоса их звучали приглушенно, на лицах читалась сосредоточенность. Адела уговаривала Констанцию проглотить ложку меда, обещая, что это придаст ей сил, и та заставила себя взять мед на язык. Она понимала, почему они так озабочены. Когда отошли воды, ей пообещали, что ребенок скоро родится, но боли все продолжались, становясь сильнее, и ей казалось, что дело не двигается вовсе.
– Мне нужна Мартина, – пробормотала она и, когда лекарша поспешила вернуться к ней, схватила ее за запястье. – Помни… если не сможешь спасти нас обоих, спасай дитя… – Ее голос был слаб и прерывист, но глаза сверкали так яростно, что Мартина не смела отвести взгляд. – Обещай… – потребовала Констанция, – обещай мне.
Лекарша кивнула, не доверяя своему голосу.
Время потеряло для Констанции всякое значение; весь мир сузился до душных стен шатра. Ее поили вином, смешанным с корой кассии трубчатой, поднимали запачканную сорочку, чтобы помассировать живот, умащали лоно горячим тимьяновым маслом, но ее муки все не кончались, и некоторые из женщин ускользнули из шатра, чтобы помолиться за нее в церкви рядом с площадью. Но Мартина продолжала настаивать, что осталось уже совсем немного, что ее чрево расширяется, разжигая надежду, словно свечу во тьме. Минула уже целая вечность, и вдруг Констанция услышала крик: головка показалась. Она снова принялась тужиться, и следом появились плечики ребенка.
– Еще раз, – сказала Мартина, и красное, сморщенное тельце выскользнуло в потоке крови и слизи прямо в подставленные руки акушерки.
Констанция, обмякнув, затаила дыхание и наконец услышала его – тихое, тоненькое воркование, возвещающее, что младенец жив. Улыбка на лице Мартины сияла ослепительно, словно восход солнца.
– Мальчик, мадам! У вас родился сын!
– Дайте мне его… – слабо произнесла Констанция.
Так много всего еще предстояло сделать. Обрезать и завязать пуповину. Вымыть ребенка, натереть солью и запеленать. Унести послед и закопать его, чтобы не привлек демонов. Но Мартина знала, что все это может подождать. Взяв дитя, она вложила его в руки матери, и, глядя, как Констанция в первый раз обнимает сына, мало кто из женщин сумел сдержать слезы.
Когда шесть дней спустя разнеслась весть, что императрица собирается показать сына горожанам, площадь заполнилась людьми за много часов до того, как она должна была там появиться. Мужчины слышали рассказы своих женщин о рождении ребенка, и им не терпелось увидеть чудо-дитя своими глазами. В конце концов, улыбались они, он был уроженцем Ези – одним из них. Наконец на площади появился паланкин Констанции; толпа расступилась и захлопала в ладоши, когда ей помогли спуститься на землю и подвели к подготовленному креслу. Стоило ей сесть, она подала знак, и Мартина протянула ей небольшой аккуратный сверток. Констанция откинула одеяльце, открыв взглядам головку, покрытую пушистыми рыжеватыми волосами, а потом подняла младенца, который замахал крошечными кулачками, так, чтобы его увидели все.
– Мой сын Фридрих, – громко и четко произнесла она, – который однажды станет королем Сицилии.
Когда Фридрих испустил внезапный требовательный крик, все снова захлопали и заулыбались. Констанция тоже расплылась в улыбке.
– Мне кажется, он голоден, – сказала она. Матери в толпе согласно закивали и принялись оглядываться в поисках кормилицы – таким знатным дамам, как Констанция, не подобало выкармливать младенцев самим. Но то, что случилось дальше, повергло их в изумление. Прислужницы шагнули вперед, на мгновение заслонив императрицу от взглядов. Когда же они отошли в сторону, толпа ахнула, ибо оказалось, что Констанция распахнула мантию, оттянула корсаж и принялась кормить своего сына. Когда горожане поняли, что она делает – явив миру окончательное, неоспоримое, явное доказательство того, что это дитя ее чрева, ее плоть и кровь, – они взорвались ликующими криками. Даже те, кто не жаловал ее мужа-немца, присоединились к ликованию, ибо храбрость заслуживает признания и восхваления, а все они знали, что наблюдают проявление отчаянной храбрости, наивысшее выражение материнской любви.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Несомненно, Констанция была отважной женщиной, но можно ли назвать ее опасной? События, последовавшие за рождением Фридриха, дают на это ответ. Щедрые условия перемирия Генриха оказались ловушкой. Он показал свое истинное лицо на рождественской коронации, приказав вытащить тела Танкреда и его сына из королевских гробниц. Четыре дня спустя он заявил, что раскрыл плетущийся против него заговор, и приказал, чтобы Сибиллу, ее детей, а также знатнейших сицилийских вельмож взяли под стражу и отправили в Германию. Сибилле с дочерьми в конце концов удалось бежать, но пятилетний сын погиб вскоре после того, как его отослали в монастырь. По слухам, перед смертью его ослепили и кастрировали. Деспотизм Генриха привел к восстанию 1197 года, и существуют некоторые свидетельства вовлеченности Констанции в заговор. Генрих определенно в это верил – судя по тому, что заставил ее смотреть, как зачинщика бунта казнили, прибив ему к голове раскаленную корону. Но в сентябре того же года Генрих неожиданно умер в Мессине. Констанция сразу взяла государство под свой контроль, окружила себя сицилийскими советниками и изгнала оттуда всех немцев. Но она пережила Генриха меньше чем на год, все это время лихорадочно трудясь, чтобы защитить сына. Она устроила ему коронацию, а затем заключила союз с новым Папой, Иннокентием III, и успела наречь его опекуном Фридриха до того, как умерла в ноябре 1198 года в возрасте сорока четырех лет. Фридриху суждено было стать одним из самых ярких, противоречивых и выдающихся правителей Средневековья – королем Сицилии, главой Священной Римской империи, а впоследствии даже королем Иерусалима. А что же Констанция? Данте поместил ее в рай.
Романист и журналист Лев Гроссман работает ведущим книжным критиком в «Тайм» и является соавтором TIME.com blog TechLand. Его причудливый роман 2009 года «The Magicians» стал феноменальной международной сенсацией и попал в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс», а также был назван «Нью-Йоркером» лучшей книгой 2009 года, его продолжение «The Magician King», опубликованное в 2011 году, тоже получило всеобщее признание. Кроме того, Гроссман – автор романов «Warp» и «Кодекс». Он живет в Бруклине, Нью-Йорк, и ведет свой сайт levgrossman.com.
Здесь он приводит нас в древнюю, почтенную школу волшебников, славную своими тысячелетними традициями и призраками, чтобы показать, что самые невинные проделки могут иметь опасные и даже летальные последствия.
Девушка в зеркале
Конечно, можно сказать, что все началось с невинной шалости или проделки, но на самом деле это не совсем так. Она была не совсем невинной. Уортон плохо себя вел, и Лига решила его наказать, в надежде на то, что он прекратит свои безобразия или по крайней мере слегка успокоится. В самом крайнем случае Лига получит удовлетворение от того, что Уортон будет страдать, – уже кое-что. Даже немало.
Если по правде, шалость ни в малейшей степени не была безобидной. Но вполне закономерной. В любом случае, возможны ли вообще невинные проделки?
Слива являлась президентом Лиги – невыбранным, но бесспорным – и также ее основателем. Чтобы привлечь в нее единомышленников, она представила Лигу как славную и древнюю традицию Брейкбиллса, что, вероятно, не соответствовало действительности. Однако колледжу исполнилось четыреста лет, и Слива решила, что в какой-то момент такая Лига или нечто подобное наверняка существовало, а значит, можно говорить об историческом прецеденте. Во всяком случае, такую возможность не следует исключать. На самом же деле она позаимствовала идею из рассказа П. Г. Вудхауза.
Члены Лиги встретились довольно поздно в необычном маленьком кабинетике в Западной башне, имевшем форму трапеции. Они знали, что башня находится вне защитной магической сети колледжа, а значит, могли со спокойной совестью нарушать здесь комендантский час. Слива, вытянувшись во весь рост, лежала на полу – ее любимое положение, когда решались вопросы, касающиеся Лиги. Остальные девушки в самых разных позах расположились на диванах, креслах и стульях, точно конфетти после удачной, но утомительной вечеринки, которая наконец подошла к концу.
Слива установила тишину в комнате, использовав простое заклинание, уничтожавшее любые звуки в радиусе десяти ярдов, и внимание собравшихся тут же сосредоточилось на ней. Когда она прибегала к какому-нибудь магическому трюку, все сразу забывали о своих делах.
– Давайте поставим вопрос на голосование, – торжественно сказала Слива. – Все, кто за то, что мы должны наказать Уортона, скажите да.
Последовали самые разные «да» – от энергичных и усердных до ироничных и сонных. Слива не могла не признать, что поздние тайные сборища негативно влияют на режим сна. Не совсем честно по отношению к ее соратницам, поскольку сама она делала все очень быстро и проходила через любые домашние задания, точно горячий нож сквозь масло, но остальным учеба давалась не так легко. Сейчас, когда она лежала с закрытыми глазами, а ее длинные каштановые волосы веером рассыпались на ковре, прежде мягком и ворсистом, но давно ставшем гладким и блестящим, голосование получилось практически единогласным.
В общем, почти все поддержали Сливу, а от нескольких «нет» она отмахнулась как от не имеющих существенного значения.
– Это возмутительно, – сказала в наступившей тишине Эмма, словно приняла подачу. – Совершенно возмутительно.
Преувеличение, конечно, но никто не стал ей возражать. Преступление Уортона нельзя было назвать вопросом жизни и смерти, но Лига твердо решила, что пришло время положить конец его выходкам.
Дарси сидела на диване напротив длинного зеркала в потрескавшейся белой рамке, которое стояло у стены, и развлекалась со своим отражением – изящными движениями рук плела заклинание, вытягивала его и сжимала, вытягивала и сжимала. Слива не очень понимала, как она это делает, но Дарси специализировалась на магии зеркал. Конечно, она слегка рисовалась, и неудивительно – у нее не так уж часто возникала возможность продемонстрировать свои умения.
Итак, перейдем к безобразному поступку Уортона. В столовой Брейкбиллса всех обслуживали первокурсники, которые потом ели отдельно. По традиции каждый год одного из студентов четвертого курса выбирали на роль сомелье, отвечавшего за вино и все, что с ним связано. Уортон удостоился этой чести – и не без причины. Он действительно хорошо разбирался в винах, во всяком случае, помнил целую кучу названий и знал многое другое. (На самом деле сначала должность сомелье получила другая студентка четвертого курса, носившая забавное имя Медвежонок Клэр, но Уортон публично посрамил ее, когда сумел вслепую отличить «Жигонду» от «Вакераса».)
Однако с точки зрения Лиги Уортон опозорил свое звание, совершив ужасный грех, заключавшийся в том, что он систематически недоливал вино, в особенности студентам пятого курса, которым разрешалось выпивать за обедом два бокала. Он наполнял их лишь на три четверти. И в данном вопросе мнение членов Лиги было единодушным – такое преступление ни в коем случае нельзя спускать виновному с рук.
– Как вы думаете, что он со всем этим делает? – спросила Эмма.
– С чем именно?
– С остающимся вином. Должно быть, он его где-то прячет. Могу спорить, что каждый вечер у него остается лишняя бутылка.
Всего в Лиге состояло восемь девушек, из которых присутствовало шесть, Эмма была самой молодой и единственной второкурсницей, однако не стеснялась высказывать свое мнение при старших. Слива считала, что Эмма сильно преувеличивает собственную роль в Лиге. Ей следовало бы хоть иногда демонстрировать уважение. Ведь только что говорила Слива.
– Ну, не знаю, наверное, сам выпивает, – предположила Слива.
– Ему не одолеть бутылку за вечер, – возразила Дарси.
Она носила прическу с торчащим гребнем в стиле афро семидесятых[49].
– Ну, тогда он это делает вместе со своим дружком. Как там его зовут? У него греческое имя.
– Эпифанио, – сказали Дарси и Челси одновременно.
Челси лежала на диване напротив Дарси, положив белокурую голову на ручку и поджав под себя колени, и без особого энтузиазма пыталась помешать зеркальным фокусам Дарси. Заклинания Дарси требовали большого напряжения и внимания, но портить чужую работу гораздо проще, чем творить что-то свое. Это один из множества недостатков магии.
Дарси нахмурилась и сосредоточилась еще сильнее, отбивая атаки Челси. Вмешательство Челси вызвало легкое гудение, а зеркальное отражение Дарси изгибалось и выписывало диковинные спирали.
– Прекрати, – сказала Дарси. – Ты все испортишь.
– Наверное, вино ему необходимо для какого-то заклинания, – снова вмешалась Эмма. – Ему нужно каждый день его подпитывать, и оно как-то связано с его мужским достоинством.
– Естественно, что же еще может прийти тебе в голову? – заметила Слива.
– Ну, – сказала Эмма, ужасно покраснев. (Ага, я тебя достала!) – Вы же знаете, он такой накачанный.
Челси почувствовала, что наступил подходящий момент, и заставила изображение Дарси рассыпаться на части, а через мгновение его словно затянуло в черную дыру, и оно исчезло, как будто в зеркале ничего и не было – теперь в нем отражался лишь пустой диван с примятой подушкой.
– Ха, – сказала Челси.
– Накачанный еще не значит мужественный, – вмешалась Люси, невероятно серьезная, склонная к философствованию пятикурсница; в ее голосе слышалась горечь собственного опыта.
Толстая, болезненного вида кореянка Люси, скрестив ноги, парила в одном из неровных верхних углов комнаты. Ее темные прямые волосы были длинными, ниже талии.
– Могу спорить, он отдает вино призраку, – продолжала Люси.
– Призрака не существует, – возразила Дарси.
Кто-нибудь то и дело говорил, что по Брейкбиллсу разгуливает призрак. Вроде того, что Слива сказала про Лигу: невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
– Кстати, – поинтересовалась Челси, которая закрепила свою победу над Дарси, водрузив ноги ей на колени, – что означает «мужественный»?
– Настоящий мужчина, с огоньком в штанах, – ответила Дарси.
– Девочки, пожалуйста, – сказала Слива, чтобы направить разговор в нужное русло. – Ни огонек Уортона, ни его штаны нас сейчас не волнуют. Вопрос в том, что делать с исчезнувшим вином? У кого есть план?
– У тебя есть план, – снова сказали Дарси и Челси одновременно.
Они напоминали близнецов из театральной постановки.
– Да, у меня есть план.
– У Сливы есть план, – сообщила веселая Холли, устроившаяся в одном из удобных кресел.
Да, у Сливы всегда имелся план; и она ничего не могла поделать с тем, что они без особых усилий постоянно рождались у нее в голове. План Сливы состоял в том, чтобы воспользоваться ахиллесовой пятой Уортона – его карандашами. Он не писал теми, что выдавали в школе, по мнению Сливы, вполне функциональными и соответствовавшими нуждам студентов: синий цвет колледжа с надписью золотыми буквами «Брейкбиллс». Но Уортону они не нравились – он говорил, что они слишком толстые, неудобно «лежат в руке», а грифель у них слишком мягкий. Уортон привозил карандаши из дома.
На самом деле карандаши Уортона производили впечатление: оливковозеленые, сделанные из маслянистого ароматического дерева. От них исходил восковой аромат, напоминающий запах экзотических растений сельвы. Никто не знал, где он их брал. Резинки, угольно-черные, а не розовые, крепились матовыми темно-серыми стальными кольцами со слишком высоким содержанием углерода. Уортон носил свои карандаши в плоском серебряном футляре, где также лежал острый маленький ножик, которым он их затачивал, делая грифель невероятно острым. Для ножика в футляре имелось специальное бархатное гнездо.
Более того, Уортон до поступления в колледж, готовящий волшебников, участвовал в академическом десятиборье или дебатах, или еще в чем-то, потому что обладал неплохим арсеналом фокусов с карандашами, нацеленным на то, чтобы произвести впечатление на соперников по математическим олимпиадам. Он проделывал их практически непрерывно и, как казалось, бессознательно. Уже одно это вызывало раздражение, не говоря уже о махинациях с вином.
Слива предложила украсть карандаши и использовать их для шантажа, чтобы заставить Уортона объяснить, что он делает с вином, а также взять с него слово прекратить эти безобразия. К половине двенадцатого ночи члены Лиги начали зевать, Дарси и Челси восстановили отражение Дарси в зеркале, потом снова начали с ним играть. Члены Лиги подробно обсудили, одобрили и даже сделали избыточно сложным план Сливы, добавив к нему жестокие маленькие детали.
Суровая необходимость требовала наказать Уортона, ведь кто-то должен был навести порядок в Брейкбиллсе, а поскольку факультет ничего не предпринимал, Лига решила взять дело в свои руки. И пусть факультет отводит глаза от очевидных вещей, взгляд Лиги всегда будет проницательным и строгим.
Образ Дарси в зеркале съежился и задрожал.
– Прекрати! – воскликнула Дарси, которая рассердилась по-настоящему. – Я тебе говорила…
Она предупреждала и оказалась права. Зеркало треснуло: раздался громкий звон, и в нижнем правом углу на стекле появилась белая звезда, от которой побежали тонкие трещины, словно в зеркало попала невидимая пуля.
Слива вдруг вспомнила Теннисона: «Разбилось зеркало, звеня»[50]…
– О, дерьмо, – сказала Челси, и ее руки метнулись ко рту. – Надеюсь, оно не слишком дорогое.
Одновременно зеркало потемнело и перестало отражать то, что находилось в комнате. Слива подумала, что, наверное, это какое-то устройство, которое лишь исполняет роль зеркала. Сначала она решила, что его поверхность почернела, но уже в следующее мгновение увидела мягкие тени: диван и кресла – та же комната, только пустая и погруженная в темноту. Быть может, «зеркало» показывает прошлое? Или будущее? Жутковатая картина, словно в комнате кто-то находился, а потом ушел, выключив перед уходом свет.
На следующее утро Слива встала в восемь часов, довольно-таки поздно, но хоть она и выспалась, в голове у нее клубился густой туман. Она рассчитывала, что будет испытывать возбуждение перед предстоящей проделкой, но механически отправилась в душ, оделась и зашагала на первую лекцию. Ее разум, как она часто замечала, жил своей собственной жизнью и был подобен линзе, которая позволяла ей полностью сосредоточиться на учебе или, наоборот, мешала, делая рассеянной и неспособной нормально заниматься – причем без малейшего ее участия и желания.
Будучи студенткой пятого курса, закончившей изучение всех предметов, Слива активно участвовала в семинрах семестра. Первым сегодня стоял коллоквиум по периодической магии пятнадцатого столетия в Германии, точнее, работа с элементалями, необычной техникой прорицаний и Иоханнесом Хартлибом. Крошечная Холли сидела за столом напротив, и состояние Сливы было настолько странным, что Холли пришлось дважды со значением прикоснуться к своему острому маленькому носику, прежде чем Слива вспомнила про сигнал, означающий, что Стадии один и два успешно завершены. Она сосредоточилась.
Стадия один: «Грубо, но эффективно». Несколькими часами ранее дружок Челси провел ее в Башню юношей под предлогом утреннего свидания – такие случаи бывали и прежде. Оказавшись там, Челси высвободилась из его объятий, сказала, что ей нужно в туалет, подошла к дверям комнаты Уортона, прижалась к ней спиной, потом убрала со лба роскошные кудри и вошла внутрь в форме серебристого астрального тумана. Она отыскала футляр с карандашами и прикоснулась к нему своими почти нематериальными руками. Челси не могла вынести футляр из комнаты, но такая задача и не ставилась. От нее требовалось лишь направить футляр в сторону окна.
Сам Уортон мог увидеть, что происходит, или нет – все зависело от того, будет ли он в это время спать, но особенного значения это не имело. Пусть посмотрит.
Они договорились, что как только футляр окажется возле окна, серьезная Люси увидит его из пустой аудитории, расположенной напротив комнаты Уортона, и с помощью телепортации вытащит наружу. Она могла переместить футляр только на три фута, но больше и не требовалось.
Дальше футляр с карандашами упадет на сорок футов вниз, где в кустах спрячется дрожащая Эмма – февральские рассветы были достаточно холодными – и поймает футляр на одеяло. Никакой магии.
Эффективно? Вне всяких сомнений. Избыточно сложно? Может быть. Но избыточная сложность была фирменным знаком Лиги. Именно так она действовала всегда.
После этого начнется Стадия два: «Завтрак для чемпионов». Уортон спустится вниз поздно, поскольку потратит все утро на поиски карандашей, которые так и не найдет. Он будет настолько выведен из состояния равновесия, что не обратит внимания на то, что утреннюю тарелку с кашей перед ним поставит замаскированная под анонимного первокурсника крохотуля Холли. После первой ложки он почувствует что-то странное и начнет более внимательно изучать кашу.
Каша будет приправлена не обычным крупным коричневым сахаром, а легкой ароматной оливковозеленой пылью. Подарочек от Лиги.
По мере того как время шло, Слива все сильнее проникалась духом их выходки. Она знала, что так и будет. Просто по утрам она почти всегда чувствовала себя паршиво.
Занятия продолжались, она поглощала день большими глотками, так анаконда пожирает антилопу. Ускоренная продвинутая кинетика, квантовая некромантия, парная магия; клеточная манипуляция с растениями. В общем, чисто американские развлечения. Выбранные Сливой курсы были сложными даже для аспиранта, возможно, для нескольких аспирантов, но Слива пришла в Брейкбиллс, зная теорию и практику магии в таком объеме, каким может похвастать не каждый выпускник. Она не входила в число тех, кто стартует с нуля и заканчивает первый курс с ноющими руками и красными глазами. Слива прибыла сюда прекрасно подготовленной.
Брейкбиллс – тщательно скрытое от посторонних глаз учебное заведение для избранных – являлся единственным имевшим аккредитацию колледжем в Северной Америке, где преподавали магию. Вот почему конкурс был очень серьезным, и поступить могли лишь те, кто обладал исключительными способностями. Впрочем, строго говоря, никто не подавал сюда документы: Фогг снимал сливки с лучших учеников старших классов – отыскивал гениев, обладавших не только мощной мотивацией и выдающимся интеллектом, но и высоким болевым порогом, что совершенно необходимо для овладения магией.
Стоит ли говорить, что большинство студентов Брейкбиллса представляли собой настоящий психологический зверинец, поскольку выдающиеся способности накладывают неизбежный отпечаток на личность человека. Более того, чтобы обладать таким невероятным упорством в достижении цели, нужно быть немного тронутым.
Слива и была слегка тронутой, но внешне это никак не проявлялось. Она всегда выглядела остроумной и уверенной в себе. Попав в Брейкбиллс, она закатала рукава, пощелкала пальцами и совершила другие необходимые телодвижения, после чего погрузилась в работу. До тех пор, пока она не оказалась в одном с ними классе, большинство первокурсников считали, что она учится на старшем курсе.
Однако Слива старалась не показывать максимальных результатов, чтобы не закончить колледж на год или два раньше. Она не спешила. Ей нравилось в Брейкбиллсе. Пожалуй, она даже его любила. Нуждалась в нем. Здесь она чувствовала себя в безопасности. Впрочем, она никогда не была настолько уверена в своем даре, чтобы, засыпая, представлять себя Падмой Патил (извини, Гермиона, но Когтевран победил). В глубине души Слива была романтиком, как и большинство студентов, и Брейкбиллс являлся их настоящей мечтой. Ведь кто такие волшебники, как не романтики, которые мечтают так страстно и отчаянно, что реальность не выдерживает и, точно старое зеркало, разбивается на мелкие осколки?
Слива поступила в Брейкбиллс с солидным багажом умений. Когда ее спрашивали про детство, удивляясь тому, что она настолько готова к обучению, она говорила правду. Слива выросла в Сиэтле и была единственной дочерью смешанной пары – волшебницы и маньяка Нинтендо, который знал о существовании магии, но не имел к ней ни малейших склонностей. Слива училась дома, и от родителей ей достались прекрасные способности. Она отлично понимала магию благодаря тому, что очень рано начала ею заниматься, и ей никто не мешал.
Такой была правда. Однако когда правдивая часть заканчивалась, начиналась ложь, потому что Сливе не только не хотелось рассказывать о своей дальнейшей жизни, но даже вспоминать о ней. Слива была загадкой, и ей это нравилось. Так она чувствовала себя в безопасности, ведь никто никогда не узнает всей правды. В том числе и она сама.
Но для того чтобы не думать о правде, требовалось чем-то себя занять. Отсюда и продвинутый курс ускоренной кинетики и квантовой некромантии, а также другие сложные магические дисциплины. И, разумеется, Лига.
В результате у Сливы выдался очень неплохой день; в любом случае намного лучше, чем у Уортона. Во время первой пары он обнаружил стружку от карандашей на своем стуле. Когда же отправился на ланч, оказалось, что его карманы полны черных стирательных резинок. Все как в фильмах ужасов – его драгоценные карандаши постепенно умирали, минута за минутой, а он ничего не мог сделать, чтобы их спасти! Но раз уж Лига решила, что он должен пожалеть о своем обмане с вином, значит, так тому и быть.
Когда Слива во время перемены проходила по двору мимо Уортона, она позволила себе удовлетворенно улыбнуться. Он выглядел совершенно затравленным, превратившись в призрак прежнего уверенного в себе парня. Если бы его состояние можно было выразить словами, то лучше всего подошла бы цитата из Мильтона: «А это что еще за новый ад?»[51]
И наконец – деталь, придуманная Сливой, которую она считала самой остроумной, – на четвертом занятии, практикуме по составлению магических диаграмм, Уортон обнаружил, что стандартный карандаш Брейкбиллса, которым ему пришлось воспользоваться, не только неудобно лежит в руке, но и не слушается его. Что бы Уортон ни пытался изобразить, из-под грифеля выходили одни и те же слова.
Вот что у него получалось: ПОДАРОЧЕК ОТ ЛИГИ.
Слива не была плохим человеком, более того, считала, что и Уортон не настоящий злодей. Если откровенно, то во дворе она его даже немного пожалела. На самом деле ей всегда нравились накачанные парни, умные и мужественные, каким Уортон был на втором курсе, до того как начал выделываться. Слива вдруг поняла, что если посмотреть правде в глаза, то их шалость – с точки зрения психоанализа – является следствием ее прошлой влюбленности в Уортона. В любом случае она с облегчением подумала, что последняя стадия – Стадия девятая (немного слишком, нет?), –назначенная на время обеда, будет финальной. В процессе они уничтожат только два драгоценных карандаша Уортона. К тому же второй пострадает лишь частично.
Обеды в Брейкбиллсе проходили торжественно и одновременно были приятными и, можно сказать, даже какими-то уютными. Когда собирались выпускники, они всегда с ностальгией говорили о вечерах в старом добром обеденном зале. Он был длинным, темным и узким, на стенах висели немного мрачноватые портреты бывших деканов, одетых в соответствии с веяниями моды разных времен (впрочем, Слива считала, что портреты середины двадцатого века, написанные в стиле кубизма или более современном, немного выпадают из общего ряда). Освещали обеденный зал расставленные на столах через каждые десять футов старые кривобокие канделябры из серебра, будто явившиеся сюда из чьего-то кошмара. Свечи постоянно то разгорались, то почти гасли, а их пламя меняло цвет под влиянием бесконечной череды заклинаний. Все студенты приходили в одинаковой форме Брейкбиллса. Их имена были написаны на столах, но каждый вечер на разных местах в соответствии с необъяснимыми прихотями самих столов. Разговаривали здесь приглушенными голосами. Несколько человек – Слива никогда не попадала в их число – регулярно опаздывали, в наказание их стулья забирали, и недотепам приходилось есть стоя.
Слива, как обычно, съела первое блюдо, два не слишком вдохновляющих пирожка с крабами, но потом извинилась и вышла в туалет. Когда Слива проходила мимо Дарси, та незаметно передала ей серебряный футляр от карандашей, и Слива положила его в карман. Конечно же, она вовсе не собиралась в туалет. Точнее, у нее там было дело рядом с туалетом. И в ее планы не входило возвращаться.
Слива быстро прошла по коридору в сторону комнаты преподавателей, которую обычно не запирали, потому что никто не сомневался, что ни один студент не осмелится переступить ее порог. Однако Слива осмелилась.
Она аккуратно прикрыла за собой дверь и увидела, что все здесь устроено именно так, как она и представляла: Lобразное помещение с высокими потолками, вдоль стен расставлены книжные шкафы, диваны, обитые блестящей красной кожей, и массивные столы из термообработанной древесины, которые выглядели так, словно их сделали из Истинного Креста. В комнате было пусто, точнее, почти пусто, поскольку профессор Колдуотер не считался.
Слива предполагала, что он будет здесь; большая часть факультета находилась в обеденном зале в соответствии с расписанием, а профессор Колдуотер сегодня обедал с первым курсом. Но это вполне устраивало Сливу, потому что, если говорить откровенно, все знали, что профессор слегка не в своем уме.
Ну, не совсем так, просто он постоянно пребывал в собственном мире. Если исключить то время, когда он вел занятия, его мысли витали где-то очень далеко. Профессор всегда ходил нахмурившись, без конца пытался пригладить копну седых волос, одной рукой творил какие-то диковинные заклинания и что-то бормотал себе под нос, словно решал в уме математические задачи, – возможно, так оно и было. В остальное время он что-то писал пальцами на черных и белых досках, салфетках или просто в воздухе.
Студенты никак не могли решить, является ли он романтиком и мистиком, или, сам того не желая, просто очень смешным человечком. Его постоянные студенты, у которых он вел семинар по физической магии, относились к нему с культовым почитанием, но весь остальной факультет смотрел на чудака сверху вниз.
Для профессора он был молодым, что-то около тридцати – седые волосы мешали точно определить его возраст, – и технически самым молодым преподавателем, а потому его постоянно нагружали работой, которую не хотели выполнять другие, например, обедать с первокурсниками. Однако складывалось впечатление, что это не вызывало у него раздражения. Возможно, он просто ничего не замечал.
В данный момент высокий, тощий профессор Колдуотер стоял в дальнем конце зала, спиной к Сливе, и внимательно разглядывал книжную полку, но пока не выбрал никакой книги. Слива вознесла безмолвную благодарственную молитву тому святому, который присматривал за рассеянными профессорами и заботился о том, чтобы их мысли находились где-то в другом месте. Она бесшумно прошла по толстому восточному ковру и оказалась в правой части L, где профессор Колдуотер не мог ее увидеть. Впрочем, она знала, что даже если он ее и заметит, то не станет жаловаться; в худшем случае просто выгонит вон. В общем, оно того стоило.
Потому что настало время показательного выступления: Уортон откроет кладовую с вином, которая была размером с квартиру-студию, и найдет там Сливу, пробравшуюся туда через потайной ход. Она сформулирует требования Лиги и узнает всю правду.
Эта часть плана была самой опасной, потому что о существовании потайной двери ходило много слухов, но ничего конкретного. Слива решила, что если у нее ничего не получится, она войдет в кладовую обычным способом, и представление будет не таким драматическим. Однако девушка считала, что слухи заслуживают доверия, и практически не сомневалась, что потайной ход существует. Он шел – или так было когда-то – от комнаты преподавателей до винной кладовой, чтобы они могли выбрать для себя самое лучшее вино. О нем Сливе рассказала пожилая профессор Десанте, ее прежний куратор, после того как крепко приняла на грудь – ее обычное состояние, поскольку профессор Десанте любила выпить, но предпочитала более крепкие напитки. Слива запомнила ее откровения, чтобы использовать при случае.
Кроме того, профессор Десанте сказала, что никто теперь не пользуется потайным ходом, хотя и не объяснила почему. Слива решила, что даже если проход закрыт, она сможет его отпереть. Ведь она здесь по делу Лиги, а Лигу ничто не остановит.
Слива быстро оглянулась через плечо – Колдуотер все еще оставался невидимым, очевидно, полностью погрузился в свои мысли, – затем опустилась на колени перед стенной панелью. Третья слева. Хм-мм – она увидела половину панели и не могла решить, стоит ли ее считать. Ладно, придется попробовать оба варианта. Слива нарисовала пальцем слово, воспользовавшись руническим алфавитом – древним футарком – и постаравшись освободить свой разум от всего, кроме чувства вкуса: сочетания дубового аромата «Шардонне» и горячего тоста с маслом.
Проще простого! Она почувствовала, как сработало заклинание отпирания, еще до того как панель открылась наружу, повернувшись на невидимых петлях. Слива увидела дверь, точнее, маленькую дверцу для хоббитов, высотой в две трети обычной. Профессорам, которые ею пользовались, приходилось наклоняться, чтобы пройти в нее. Впрочем, легкое унижение вполне компенсировалось отменным вином.
Однако, к огорчению Сливы, туннель был запечатан, заложен кирпичами, и она узнала заклинание, которое делало препятствие непроходимым, – да, всего лишь заклинание, но довольно сильное. Помощнее того, что доступно выпускнику колледжа. Тут явно постарался какой-то преподаватель. Слива поджала губы и недовольно фыркнула.
Минут пять она изучала плетение, забыв об окружающем мире. В ее сознании кирпичи уже выскочили из стены и зависли в воздухе, чистые, абстрактные и сияющие. Мир съежился и сфокусировался в одной точке. Слива мысленно вошла внутрь плетения, устроилась поудобнее и начала оказывать на него давление, нащупывая слабые места и легкий дисбаланс.
Давай, Слива: ты же знаешь, что легче испортить чужое заклинание, чем сотворить свое. Хаос создать проще, чем порядок. Печать наложил очень умный маг. Но умнее ли он Сливы?
Неожиданно она уловила нечто очень странное в углах. Сущность такого глифа никоим образом не была связана с углами, тут речь шла о топологии – можно все деформировать, не потеряв связующую силу, пока важнейшие геометрические соотношения остаются неизменными. А углы между сочленениями были до некоторой степени произвольными и весьма странными – гораздо острее, чем требовалось. И совсем не казались произвольными. В них имелась система. Система внутри системы.
12 градусов и 12 градусов. Дюжина и дюжина. Два здесь, два там, единственные углы, которые встречались дважды. Слива фыркнула, едва поняв это. Простой алфавитный код. Дебильно простой алфвитный код. 12 на 12. К и К. Квентин Колдуотер.
Что-то вроде личной подписи. Водяной знак. Холодная вода. Печать на двери поставил профессор Колдуотер. В следующее мгновение Слива поняла и остальное. Может быть, он сделал так специально – устроил слабое место, ключ, на случай если потребуется быстро снять заклинание. Его подпись, его тщеславие – вот слабое место плетения! Слива вытащила маленький ножик из футляра для карандашей, принадлежавшего Уортону, и принялась высвобождать из кладки нужный кирпич. Она раскрошила раствор вокруг и надавила на кирпич – вытащить его она не могла, но нажать и освободить нужные пружины, чтобы вся система вошла в резонанс, было ей под силу. Резонанс получился таким мощным, что вибрирующий кирпич практически сам вывалился из стены. Послышался глухой удар.
Лишившись одного кирпича, стена потеряла целостность и развалилась. Странно, что дверь запечатал именно Колдуотер. Все знали, что он не прочь выпить. Слива наклонила голову, перешагнула через порог и закрыла за собой панель. В проходе, обшитом грубыми досками, было темно, холодно и сыро, совсем не так, как в уютной комнате для преподавателей.
По подсчетам Сливы, от комнаты преподавателей до винной кладовой было около ста ярдов, но она преодолела только двадцать, когда наткнулась на дверь, открытую и не запечатанную заклинанием. Слива прошла вперед и закрыла ее за собой. Странно. Никогда не знаешь, что можно здесь обнаружить, даже прожив четыре с половиной года. Брейкбиллс – очень старое заведение, здание построили давным-давно, а потом множество раз реконструировали, причем самые разные люди.
Новая дверь. Потом еще и еще, после четвертой или пятой Слива оказалась под открытым небом – в маленьком квадратном дворике, которого никогда раньше не видела. Земля здесь заросла травой, и стояло одно дерево, вроде бы фруктовое, чей ствол и ветви прижимались к каменной стене. Слива всегда считала такие деревья жутковатыми. Казалось, кто-то распял бедняжку.
Кроме того, хотя это и не так важно, сегодня вечером в небе не должно было быть луны. Слива пересекла двор и остановилась перед очередной дверью, но она оказалась запертой.
Тогда Слива осторожно провела пальцами по ручке, проверяя, имеется ли запирающее заклинание, – и да, кто-то много умнее, чем она и профессор Колдуотер, надежно запечатал дверь.
– Чтоб мне пропасть, – пробормотала Слива.
Внутреннее чувство направления подсказывало ей, что нужно двигаться прямо вперед, но во дворе, на другой стене, виднелась еще одна массивная деревянная дверь. Слива подошла к ней, толкнула, и тяжелая створка легко распахнулась.
Слива уже начала подозревать – а сейчас все ее сомнения напрочь исчезли, – что она оказалась в ином пространстве, потому что дверь открылась на одном из верхних этажей библиотеки. Такие вещи существовали – во всяком случае, в прошлом, но Слива понимала, что она столкнулась с одной из возможных невозможностей, как сказал бы Дональд Рамсфельд[52], будь он втайне волшебником. (Что едва ли вероятно. И вот перед ней возможное невозможное.) Абсурдное, немного жуткое, но с точки зрения магии вполне реальное.
Библиотека Брейкбиллса шла вдоль внутренних стен башни, сужающейся кверху, и сейчас Слива оказалась на одном из крошечных верхних этажей, которые видела только снизу. Раньше она считала, что это лишь украшение и здесь нет никаких книг. Проклятие, что же они там хранят?
Снизу эта часть представлялась совсем маленькой, но теперь Слива поняла, что верхние этажи построены по принципу ложной перспективы, чтобы башня казалась выше, чем на самом деле. Она была такой крошечной, что тут даже балкон не поместился бы, в общем, вроде средневековых дурацких домиков, которые безумные короли строили для своих придворных карликов.
Ей даже пришлось ползти на четвереньках! Однако книги выглядели настоящими, их коричневые кожаные корешки с золотыми буквами потрескались от времени и стали похожи на диковинное печенье, – какое-то бесконечное собрание работ о призраках.
И как кое-какие книги в библиотеке Брейкбиллса, они не были тихими или неодушевленными. Старые фолианты покидали свои места на полках, когда Слива проползала мимо, словно предлагая ей открыть их и почитать, проявить смелость или о чем-то умоляя. Парочка книг даже ткнули ее под ребра. Должно быть, у них нечасто бывают гости, – подумала Слива. Наверное, так ведут себя щенки, живущие в конуре, когда ты их навещаешь, – начинают подпрыгивать в надежде на ласку.
Нет, большое спасибо. Она предпочитала, чтобы ее книги терпеливо и вежливо ждали, когда до них дойдет очередь. Наконец Слива с облегчением выбралась через миниатюрную дверь в конце балкона – практически дверца для кошки – и снова оказалась в нормальном коридоре. Странное путешествие заняло немало времени, но она еще не опаздывала. Главное блюдо только начали подавать, к тому же предстоял десерт, и Слива предполагала, что сегодня это будет сыр. Она решила, что успеет, если поторопится.
Коридор был очень узким, и ей едва хватало там места. Более того, у нее возникло ощущение, что она находится внутри одной из стен Брейкбиллса, точнее, в стене обеденного зала: до нее доносился шум разговоров, она даже могла заглянуть внутрь через глазки` в картинах, как в старых фильмах о домах с привидениями. Да, все приступили к главному блюду, жаренному на вертеле барашку с розмарином. Сливе сразу захотелось есть. Казалось, она пребывает в миллионах миль от привычного мира, хотя и стоит совсем рядом. Слива почти ощутила ностальгию, словно утирающий слезы выпускник, по тому времени, когда полчаса назад она сидела вместе со всеми за столом и ела пирожки с крабами, и точно знала, где находится.
И еще она увидела Уортона, который без малейших признаков раскаяния продолжал наливать неполные бокалы красного вина. Вид Уортона заставил Сливу приободриться. Вот причина, по которой она здесь. Ради Лиги.
Но кто знает, сколько времени это займет? Следующая дверь вывела ее на крышу, где вечерний холод пробирал до костей. Слива не была здесь с тех пор, как профессор Сандерленд превратил их в гусей и они полетели в Антарктику. После обеденного зала это место показалось ей слишком пустым и тихим. Она находилась очень высоко, над лишенными листьев кронами самых могучих и старых деревьев. Крыша была покатой, ей пришлось снова опуститься на четвереньки, и ее ладони коснулись шершавой черепицы. Отсюда открывался прекрасный вид на изгибы серебристой реки Гудзон, и Сливе стало не по себе.
Она некоторое время пыталась решить, в какую сторону двигаться. Очевидного пути не было, она потеряла ориентировку. Наконец Слива открыла окно одной из ближайших спален и забралась внутрь.
И оказалась в комнате какого-то студента. Похоже, Уортона, хотя Слива никогда здесь не бывала, поскольку ее влюбленность носила исключительно умозрительный характер. Какова вероятность того, что здесь живет именно Уортон? Связь между пространствами прервалась окончательно, и Слива начала подозревать, что кто-то в Брейкбиллсе, возможно, сам Брейкбиллс над ней издевается.
– О, мой Бог, – сказала она вслух. – Какая ирония.
Ну и черт с ним, – подумала она, – мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним.
У нее даже возникла мысль, что она вступила в магическую дуэль с Уортоном, вот только он не сумел бы устроить ничего подобного. Возможно, ему помогали – может быть, существует теневая Анти-Лига, выступающая против их Лиги! На самом деле, было бы классно.
В комнате царил ужасный беспорядок, что по какой-то причине понравилось Сливе, ведь ей казалось, что Уортон стремится все держать под контролем. К тому же здесь очень приятно пахло. Слива решила не сопротивляться диковинной логике происходящего, а плыть по течению. Если она выйдет через дверь, то нарушит заклинание, поэтому Слива распахнула дверцу шкафа Уортона, почему-то уверенная – да, так и есть, – что внутри имеется маленькая дверца.
Она не могла не заметить, что весь шкаф был практически доверху заполнен коробками тех самых карандашей. Почему они решили, что его огорчит потеря двух? Их там хранилось несколько тысяч. От сильного аромата тропического дерева Слива начала задыхаться. Тогда она открыла дверцу, нагнулась и сделала шаг вперед.
Дальше ее путешествие продолжалось в мире снов. Дверца в шкафу Уортона привела ее на другой двор, но там стоял день. Теперь она утратила связь не только с пространством, но и со временем. День был тот же самый, только чуть раньше, потому что Слива увидела себя, идущую по слегка заиндевелой траве мимо Уортона, и отвела глаза в сторону. Очень необычное зрелище. Однако за последние полчаса она уже привыкла к странным явлениям.
Она наблюдала, как покидает двор. Ты сама, будто в ореховой скорлупе, – подумала Слива, – стоишь и смотришь, как мимо проходит твоя собственная жизнь. Интересно, если она закричат или начнет махать руками, услышат ли она сама себя, или здесь что-то посерьезнее, чем двустороннее зеркало? Она нахмурилась. Причинно-следственные связи были нарушены. Зато не вызывало сомнений, что если ее попка так выглядит сзади, значит, еще не все потеряно.
Следующая дверь оказалась еще более необычной с точки зрения времени, потому что Слива попала в совершенно другой Брейкбиллс, диковинным образом меньше того, что она знала, более темный и компактный. Потолки были ниже, коридоры у`же, воздух пах древесным дымом. Она миновала открытую дверь и увидела нескольких девушек в белых ночных рубашках, прижавшихся друг к другу в огромной кровати. Слива даже отметила, что у них длинные прямые волосы и плохие зубы.
В следующее мгновение она поняла, что видит Брейкбиллс прошлого. Призрак Брейкбиллса. Когда она проходила мимо, девушки посмотрели в ее сторону безо всякого интереса. У Сливы не возникло ни малейших сомнений в том, чем они занимались.
– Еще одна Лига, – сказала она себе. – Я знала, что иначе быть не могло.
Следующая дверь открылась в знакомую Сливе комнату – так ей показалось. Нет, она ее точно знала, но просто не хотела о ней думать. Она бывала здесь прежде, но очень давно. Сейчас комната пустовала, но что-то приближалось и находилось уже совсем рядом. Слива не сомневалась, что, когда оно появится, разразится настоящий ад. Именно об этом она не могла и не хотела думать. Однажды она уже видела подобное, но тогда сумела вмешаться. Теперь же ей было совершенно точно известно, что будет, но она ничего не могла изменить.
Девушка понимала, что должна уйти, причем прямо сейчас, пока этот ужас не начался снова.
– Нет! – воскликнула Слива. – Нет, нет, нет, нет, нет.
Читать бесплатно другие книги:
