Под покровом небес Боулз Пол
– Да ну тебя, мама, здесь же не Риф. К тому же власть там в руках испанцев.
– Эрик! Ты можешь хоть немножко помолчать? Или ты думаешь, я забыла, что говорила мадам Готье? А вот ты несешь непонятно что.
Увидев в тени увитой зеленью аркады столик с еще не убранной грязной посудой, оставшейся после трапезы Порта и Кит, миссис Лайл замерла.
– Хел-лоу! Лю-ди! Надо же, сюда приехал кто-то еще! – проговорила она тоном, исполненным живейшего интереса. И с укором обратилась к Эрику: – Смотри: они ели на воздухе! Я говорила тебе, что мы могли бы есть на воздухе, если бы проявили хоть чуточку настойчивости. Чай в твоей комнате. Сходи за ним, пожалуйста. А я пойду на кухню, посмотрю плиту: отчего она так дымит и воняет. Да, еще сахар захвати и открой новую жестянку печенья.
Когда в дверь с улицы вошел Порт, Эрик с пачкой чая как раз возвращался через патио.
– Мистер Морсби! – вскричал он. – Какой приятный сюрприз!
Порт постарался, чтобы не было заметно, как у него вытянулось лицо.
– Привет, – сказал он. – Какими судьбами? Это ведь, кажется, ваш автомобиль стоит у подъезда?
– Одну секундочку. Мне надо отнести маме чай. Она его ждет на кухне.
Эрик устремился в боковую дверь и наступил на одну из непотребного вида собак, обессиленно валявшихся в темноте, царящей внутри. Собака протяжно взвыла. Порт поспешил наверх к Кит и поделился с нею последними новостями – дурными, как обычно. Минутой позже Эрик уже молотил в дверь.
– Я… это… хотел пригласить вас к нам на чай. Через десять минут в одиннадцатом номере. Как я рад вас видеть, миссис Морсби!
В одиннадцатый номер вселилась миссис Лайл; расположенная прямо над входом и более длинная, чем остальные, ее комната была такой же голой. Пока пили чай, она то и дело вскакивала с кровати, на которой за неимением стульев все сидели, подбегала к окну и оглашала улицу выкриками:
– Мош! Мош!
Долго справляться с любопытством Порт не смог и вскоре поинтересовался:
– А что это за странное слово? Ну, которое вы в окно кричите, а, миссис Лайл?
– Я отгоняю мелких негритосов от нашей машины.
– Но что вы им говорите? Это вы по-арабски?
– По-французски, – сказала она. – Это значит «убирайтесь».
– А, понятно. И как? Они понимают?
– Пусть только попробуют не понять. Наливайте себе еще чайку, миссис Морсби!
Таннер под благовидным предлогом от чаепития отказался, имея достаточное представление о Лайлах от Кит, которая особенно красочно описывала Эрика. В ходе беседы миссис Лайл сообщила, что считает Айн-Крорфу очаровательным местечком. Один верблюжий рынок чего стоит: там продается верблюжонок, не сфотографировать которого было бы просто преступно. Утром она уже щелкнула его несколько раз.
– Ну такой сладкий! – умилялась она.
Эрик сидел, пожирая Порта глазами. «Хочет еще денег», – догадался Порт. Кит тоже заметила необычайное выражение лица юноши, но истолковала его несколько по-другому.
С чаем покончили и собирались уже уходить, исчерпав, похоже, все мыслимые темы для разговора, как вдруг Эрик обратился к Порту.
– Если за ужином не увидимся, я заскочу к вам вечерком попозже. Вы в какое время ложитесь?
Порт был уклончив:
– Ну, как когда, в общем-то. Сегодня нас, наверное, допоздна дома не будет: пойдем осматривать город.
– Заметано, – сказал Эрик, успев дружески похлопать Порта по плечу, прежде чем тот закрыл за собой дверь.
Вернулись в комнату Кит. Она подошла к окну, постояла, глядя на скелет фигового дерева.
– Лучше бы мы поехали в Италию, – сказала она.
Порт так и вскинулся.
– Что это вдруг? Ты из-за них? Из-за отеля?
– Из-за всего сразу. – Повернулась к нему, улыбнулась. – Это я так, не всерьез. Просто… нам пора на прогулку. Пошли, а?
На время одурманенная солнцем, Айн-Крорфа понемногу пробуждалась от дневной спячки. Зашли за форт, расположенный неподалеку от мечети на высокой скалистой горе, вздымающейся в самом центре города; здесь улицы пошли попроще, кварталы еще носили отпечаток первоначальной хаотической сельской застройки. И везде – под навесами ларьков, где уже замерцали, сердито посверкивая, первые лампы, в открытых кафе, где воздух был пропитан запахом гашиша, даже в пыли потаенных, обсаженных пальмами переулков, – везде и всюду виднелись сидящие на корточках мужчины, которые прямо тут же разводили костры, кипятили на них воду в жестяных посудинах, заваривали и пили чай.
– Вот что значит «время пить чай»! Прямо как маскарад какой-то: будто они все тут переодетые англичане, – сказала Кит.
Они с Портом шли очень медленно, держась за руки, в полной гармонии с окружающим мягким сумраком. От вечера веяло скорее томностью, чем тайной.
Они вышли к реке, русло которой здесь представляло собой просто белую плоскую полосу песка, дальний край которой терялся в полумраке; немного прошли вдоль берега, пока шум города не сделался еле слышным и каким-то надмирным. Здесь тоже шла жизнь: за стенами лаяли собаки, но сами эти стены от реки были далеко. Впереди показался костер, у огня сидел какой-то мужчина, играл на флейте, а за ним в шевелении отсветов пламени отдыхало с десяток верблюдов, с важным видом жующих жвачку. Мужчина покосился на прохожих, но продолжал играть.
– Как ты думаешь, ты смогла бы здесь стать счастливой? – глухим голосом спросил Порт.
Кит даже испугалась.
– Счастливой? Счастье? А что это значит?
– Ну… Тебе могло бы здесь понравиться?
– Ой, я даже не знаю! – ответила она с оттенком раздражения в голосе. – Откуда же я могу знать? В их жизнь ведь не проникнешь; что они думают на самом деле, не поймешь.
– Да я не об этом спрашиваю, – начиная сердиться, заметил Порт.
– А надо об этом. Здесь это самое важное.
– И вовсе нет, – сказал он. – Во всяком случае, для меня. Я чувствую себя так, будто этот город, эта река, это небо – все принадлежит мне в той же мере, что и им.
Она хотела сказать: «Ну, значит, ты сошел с ума», но прикусила язык.
– Как странно…
Они свернули от реки и двинулись обратно к городу по дороге, пролегающей между глухими заборами садов.
– Лучше бы ты не задавал мне подобных вопросов, – внезапно вновь заговорила она. – Мне нечего на них ответить. Как я могу сказать: «да, я буду счастлива в Африке»? Мне эта Айн-Крорфа очень нравится, но я понятия не имею, захочется ли мне остаться тут на месяц или уехать завтра же.
– Завтра тебе в любом случае не уехать, даже если захочется, разве только обратно в Бусиф. Я выяснил, что тут с автобусами. Рейс на Бунуру будет только через четыре дня. А подбрасывать пассажиров до Мессада шоферам грузовиков запретили. По пути стоят солдаты, проверяют. И с шоферов дерут дикие штрафы.
– Значит, в этом «Гранд-отеле» мы застряли накрепко.
«Причем с Таннером», – подумал Порт. А вслух сказал:
– Причем с Лайлами.
– Да уж. Наказание божье, – буркнула Кит.
– Все думаю: сколько же нам еще-то на них натыкаться? Черт бы их взял уже. Уехали бы вперед, чтобы духу их не было, или остались здесь, а вперед дали уехать нам.
– Такие вещи надлежит организовывать, – сказала Кит.
Она тоже подумала о Таннере. Ей казалось, что, если бы не было необходимости в скором времени садиться напротив него за обеденный стол, она могла бы полностью сбросить с себя напряжение и жить настоящим, которое принадлежало бы Порту. И наоборот, если через час ей предстоит опять смотреть в лицо этому живому воплощению ее вины, то нечего даже и пытаться.
Ко времени, когда они вернулись в гостиницу, совсем стемнело. Поели довольно поздно и после ужина – раз ни ему, ни ей выходить в город не хотелось – пошли спать. Процесс отхода ко сну занял больше времени, чем обычно, потому что умывальник в доме был только один, и при нем кувшин с водой, тоже один, и все это на крыше, чтобы выйти на которую, надо пройти весь коридор из конца в конец. Город погрузился в тишину. В некоторых кафе играло радио; передавали популярную песню в исполнении Абдель Вахаба, песня была похожа на плач и название имела соответствующее: «Над твоей могилой я рыдаю». Умываясь, Порт слушал ее тоскливую мелодию, которая то и дело перебивалась взрывами собачьего лая по соседству.
Когда он был уже в постели, в дверь постучал Эрик. К несчастью, Порт не успел выключить свет, который мог просачиваться из-под двери, и поэтому не посмел притвориться спящим. Тот факт, что Эрик вошел в комнату на цыпочках, да еще и с заговорщицким видом, уже насторожил его. Ладно, набросил халат.
– В чем дело? – осведомился он. – Да не сплю я, не сплю.
– Надеюсь, я не помешал вам, дружище.
Как обычно, со стороны могло показаться, будто он говорит, обращаясь к углам комнаты.
– Нет-нет. Но это вы в последний момент угадали. Еще минута, и у меня был бы погашен свет.
– А ваша жена? Она спит?
– Думаю, читает. Есть у нее такая привычка – перед сном читать. А что?
– Да я хотел спросить, не даст ли она мне тот роман, который вечером обещала.
– Когда, сейчас? – Он протянул Эрику сигарету и прикурил свою.
– Ну, если сейчас это ее потревожит…
– Да лучше бы все-таки завтра, вы не находите? – сказал Порт, невесело на него глядя.
– Заметано. Но я на самом деле не об этом. Я про те деньги… – Он замялся.
– Какие?
– Те триста франков, что вы мне одолжили. Хотел отдать.
– А, те? Да бросьте вы! – Порт усмехнулся, все еще не отводя взгляда.
На какое-то время оба умолкли.
– Но в принципе, если хотите, то конечно, – сказал в конце концов Порт, не зная, верить ли, возможно ли такое, вдруг он мальчишку недооценил, но в глубине души почему-то чувствуя растущую уверенность в том, что это все же не так.
– Ну вот и превосходно, – бормотал Эрик, роясь в кармане пиджака. – Не люблю оставлять такие вещи висеть на совести.
– Да и не надо, чтобы они висели на совести: ведь я, если помните, просто так вам их дал. Но если вы предпочитаете вернуть, я, естественно, возражать не стану.
Эрик в конце концов вытащил истрепанную тысячефранковую бумажку и, потупясь, с едва заметной смиренной улыбкой протянул ее.
– Сдача, надеюсь, у вас найдется, – сказал он, взглянув наконец Порту в глаза, но так, словно это стоило ему большого труда.
Порт почувствовал, что настал важный момент, хотя и не мог понять почему.
– Не знаю, – сказал он. – Поискать? – Но банкноту в руки не взял.
– Если не трудно. – При этом голос такой, будто его сейчас покинут последние силы.
Когда Порт неуклюже слез с кровати и пошел к чемоданчику, в котором держал деньги и документы, Эрик ожил.
– Мне правда дико неловко, надо же таким гадом быть: явиться к вам среди ночи, мешать вам спать, но мне правда важно было как можно скорее сбросить это с плеч, а кроме того, мне очень нужна мелочь – в отеле тут у них, похоже, вовсе шаром покати, потому что завтра мы с мамой с раннего утра уезжаем в Мессад, и я боюсь вас больше не увидеть, так что…
– Уезжаете? В Мессад? – Порт повернулся к нему с бумажником в руках. – Нет, правда? Это ж – господи боже мой! Наш приятель мистер Таннер так хотел туда попасть!
– Да? – Эрик медленно встал. – Да? – еще раз сказал он. – Ну так пожалуйста! Мы можем взять его с собой. – Он бросил взгляд на лицо Порта, заметил, как оно просветлело. – Мы уезжаем на рассвете. Вам лучше тогда прямо сейчас ему сказать, чтоб был готов к половине седьмого. Мы уже заказали чай на шесть утра. Ему тоже лучше бы сделать так же.
– Сейчас сбегаю, – сказал Порт, пихая бумажник в карман. – Заодно попрошу у него мелочи: похоже, у меня ее нет.
– Хорошо. Хорошо, – растянув губы в улыбке, закивал Эрик, снова садясь на кровать.
Таннера Порт застал голым, тот в полном остервенении бегал по комнате с флаконом ДДТ.
– Заходи, – проронил Таннер. – Эта дрянь ни хрена не действует.
– А в чем проблема?
– Во-первых, клопы!
– Слушай, хочешь свалить отсюда в Мессад? Прямо завтра, в полседьмого утра!
– Я хочу свалить отсюда сегодня в полдвенадцатого ночи. Но как?
– Тебя подбросят Лайлы.
– А что потом?
– Через несколько дней они вернутся опять сюда, а потом поедут в Бунуру. – Порт импровизировал на ходу. – Они тебя привезут, а мы будем там дожидаться. Лайл сейчас у меня в номере сидит. Хочешь поговорить с ним?
– Нет.
Помолчали. Электрическая лампочка внезапно погасла, потом снова загорелась – слабенький оранжевый червячок в прозрачной колбе; все в комнате приобрело такой вид, будто смотришь через очень темные очки. Таннер бросил взгляд на свою развороченную постель и пожал плечами.
– В котором часу, говоришь, ехать?
– Они выезжают в полседьмого.
– Скажи ему, что я буду ждать у подъезда. – Он посмотрел на Порта, нахмурился, и по его лицу прошла легкая тень подозрения. – А вы? Вы-то почему не едете?
– Они могут взять только одного, – на голубом глазу врал Порт. – Да и вообще… Мне здесь нравится.
– Ничего, в кровать заляжешь – разонравится, – мрачно пообещал Таннер.
– Так ведь они, поди, и в Мессаде есть, – предположил Порт, чувствуя, что этим уже ничего не испортит.
– После этого отеля мне хочется рискнуть. Попробовать любой другой.
– Через несколько дней встретимся в Бунуре. И постарайся не вламываться в гаремы.
Закрыв за собой дверь, Порт пошел назад в свою комнату. Там Эрик сидел на кровати все в той же позе, но сигарету курил явно уже другую.
– Мистер Таннер в восторге, в полседьмого он встретит вас прямо у выхода. А, черт! Забыл его спросить насчет сдачи с вашей тысячи франков. – Порт дернулся снова выйти.
– Да нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Он мне ее завтра по дороге разменяет. Если понадобится.
Порт уже открыл рот, чтобы сказать: «Но я полагал, вы хотите вернуть мне триста франков?» И тут же одумался. Теперь, когда главная проблема разрешилась, рисковать тем, что все сорвется из-за каких-то нескольких франков, было бы просто нелепо. Поэтому он лишь мило улыбнулся.
– Конечно-конечно, – сказал он. – В общем, надеюсь на встречу после вашего возвращения.
– О, разумеется, – еще шире заулыбался Эрик, глядя в пол. Он резко встал и направился к двери. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Заперев за ним дверь, Порт постоял, подумал. Поведение Эрика показалось ему необыкновенно странным, но он подозревал, что и этому есть объяснение. Очень хотелось спать, поэтому он выключил остатки электричества и лег. И близко, и подальше хором лаяли собаки, но никакие паразиты не напали.
Ночью проснулся в слезах. Существование предстало ему в виде колодца в тысячу миль глубиной; вынырнув и поднимаясь с самого низа, он нес в себе бесконечную печаль и успокоенность, но ничего не помнил ни о каком сколько-нибудь внятном сновидении, за исключением безликого голоса, который прошептал: «Душа – это самая усталая часть тела». Ночь была тихой, разве что веял легкий ветерок, шевеливший ветви фигового дерева, на которых покачивалась наброшенная на них проволока. Ее кольца терлись друг о друга и чуть поскрипывали. Немного послушав, он опять уснул.
XVI
Кит сидела на кровати, держа на коленях поднос с остатками завтрака. Комнату освещал отблеск солнца, отраженного от голубой стены патио. Завтрак принес ей Порт, после того как понаблюдал за поведением прислуги и решил, что исполнять приказы постояльцев здесь никто не способен в принципе. Она уже поела и теперь раздумывала над его докладом об операции по избавлению от Таннера, который он преподнес ей – увы – с почти нескрываемым торжеством. Ей только что самой втайне хотелось, чтобы тот куда-нибудь исчез, и от этого сделанное мужем представлялось теперь вдвойне постыдным. Но почему? Таннер ведь уехал сам, никто не гнал его. И тут до нее дошло, что интуитивно она уже готова к тому, что Порт предпримет дальше: в Бунуре он сделает все, чтобы как-нибудь с Таннером разминуться. Это видно по нему уже теперь: что бы он ни говорил, снова встречаться с Таннером он явно не собирается. Вот от чего веяло низостью. Предательская сущность затеянного им маневра, если она правильно все понимает, слишком очевидна, и она решила не принимать в нем участия. «Даже если Порт захочет из Бунуры сбежать, я все равно останусь и встречусь с Таннером». Перегнувшись, она поставила поднос на коврик шакальего меха; от плохо выделанной шкуры шел кислый душок. «Или я просто стараюсь наказать себя еще хуже, приговорив к тому, чтобы и впредь каждый день терпеть перед собой физиономию Таннера? Не лучше ли и в самом деле от него избавиться?» Ах, если бы можно было заглянуть в будущее! Хотя бы на недельку-другую! Тучи над горами – это был и правда нехороший знак, но не в том смысле, какой ей поначалу мерещился. Вместо крушения поезда произошло нечто другое, но это другое может оказаться еще более губительным по последствиям. Как обычно, она спаслась лишь для того, чтобы быть ввергнутой во что-то гораздо худшее, нежели то, что ожидалось. Однако в то, что это худшее окажется Таннером, ей все же не верилось, поэтому так ли уж важно, как она будет вести себя по отношению к нему? Другие знамения предрекали ужас еще более всеобъемлющий и, без сомнения, неотвратимый. Ускользнув от беды, она каждый раз с неизбежностью попадала в ситуацию еще более опасную. «А раз так, – подумала она, – не проще ли сдаться? Ну хорошо, допустим, я сдаюсь. Как я должна себя вести при этом? А вот именно так, как сейчас». В общем, сдавайся или не сдавайся, ее проблем это никоим образом не решает. Почему? Да потому, что она пытается плыть против течения жизни. Своей же собственной. А значит, все, что ей остается делать, это ждать. Ну а попутно есть, спать и вздрагивать от предзнаменований.
Почти весь день она провела в постели: лежала, читала, потом оделась – только для того, чтобы спуститься к ланчу с Портом в вонючий дворик под навесом из зелени. Вернувшись в свою комнату, немедленно снова стянула с себя всю одежду. В комнате никто не прибирался. Она расправила сбившуюся простыню и снова легла. Воздух был сух, горяч и мертвенно-неподвижен. Все утро Порта не было: ходил в город. Она поражалась: такое солнце! – как он только выдерживает, пусть даже в шлеме; она бы через пять минут упала в обморок. На вид особой силой не отличаясь, он может часами бродить по раскаленным улицам, а возвратившись, за обе щеки уплетать отвратную пищу. А еще он откуда-то выкопал араба, который пригласил их обоих к шести вечера на чай. Сообщив о приглашении ей, Порт особенно настаивал на том, что опаздывать нельзя ни в коем случае. Это было очень на него похоже: требовать пунктуальности по отношению к безвестному лавочнику из Айн-Крорфы, а с близкими друзьями (да и с ней тоже) вести себя самым бесцеремонным образом, без всякого зазрения совести являясь на встречи с опозданием когда на полчаса, а когда и часа на два.
Араба звали Абдеслам бен-Хадж Шауи; они зашли за ним в его кожевенную лавку и подождали, пока он закрывал ее и запирал витрину. Под речитатив муэдзина он медленно вел их по извилистым улочкам и всю дорогу что-то вещал на витиеватом французском, адресуясь почему-то преимущественно к Кит.
– Как я рад, о, как я рад! Впервые в жизни я имею честь пригласить леди и джентльмена из Нью-Йорка. Как бы я хотел съездить посмотреть Нью-Йорк! О, какие там богатства! Повсюду золото! золото и серебро! Le grand luxe pour tout le monde, ah![52] Не то что у нас в Айн-Крорфе: на улицах песок, две-три пальмы, жгучее солнце и нескончаемая тоска. Для меня это огромное удовольствие – иметь возможность пригласить к себе леди из Нью-Йорка. И джентльмена. О, Нью-Йорк! Что за прекрасное слово!
Ему не возражали, не спорили.
В своем саду он, как и все в Айн-Крорфе, выращивал фрукты. Под апельсиновыми деревьями змеились узкие канальцы с водой, подаваемой из колодца, снабженного напорным баком, который был установлен здесь же, на возвышении в углу сада. А в дальнем его конце, ближе к стене, отделяющей сад от речного берега, росли пальмы, очень даже высокие; под одной из них был расстелен широкий красный с белым шерстяной ковер. На нем и расселись – ждать, когда слуга принесет жаровню и посуду для чая. В воздухе стоял густой аромат мяты – она росла здесь же, по берегам канальцев.
– Давайте, пока закипает вода, немножко поболтаем, – сказал хозяин, с благостной улыбкой устремляя взгляд то на него, то на нее. – Мы насадили тут пальмы мужского рода, потому что они красивее. В Бунуре сделали бы не так: конечно, они там думают только о деньгах. Они бы насадили женские. Знаете, как выглядят те? Такие низенькие, толстые и дают много фиников, но дрянных – во всяком случае, в Бунуре. – Он удовлетворенно засмеялся. – Теперь вы знаете, какие глупые люди живут в Бунуре!
Подул ветерок, привел в движение стволы пальм, и те лениво закрутили, замотали в вышине надменными головами. Подошел молодой человек в желтом тюрбане, церемонно поприветствовал гостей и сел чуть поодаль сзади, у края ковра. Вытащив из-под бурнуса аль-уд, он принялся небрежно пощипывать его струны, устремив взгляд куда-то в сторону, где деревья. Кит пила чай молча, время от времени улыбаясь сказанному мсье Шауи. Один раз она по-английски попросила у Порта сигарету, но тот нахмурился, и она поняла, что вид женщины, которая курит, других присутствующих будет шокировать. И она продолжила пить чай с таким чувством, будто все то, что она видит и слышит вокруг, происходит как бы не взаправду, а если взаправду, то как бы и не с ней. Свет понемногу тускнел; угли в жаровне мало-помалу становились все более естественным центром фокусировки взгляда. Игра на лютне продолжалась – этакий орнаментальный фон для беспредметной болтовни; пытаться вникнуть в извлекаемую из нее мелодию было все равно что следить за кольцами и спиралями сигаретного дыма в спокойном воздухе. Ей не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Но вдруг она стала зябнуть. И она вмешалась в разговор, сказала об этом. Мсье Шауи сделался недоволен: с его точки зрения, то, что она сказала, было неслыханной грубостью.
– А, ну конечно, – с улыбкой сказал он. – Мадам блондинка. Блондинки подобны сегьям, в которых нет воды. Арабские женщины не таковы. Они как сегьи в Айн-Крорфе. В Айн-Крорфе сегьи всегда полны. Поэтому у нас растут цветы, фрукты, деревья…
– Но вы сказали, что в Айн-Крорфе тоска, – сказал Порт.
– Тоска? – с удивлением переспросил мсье Шауи. – Никакой тоски у нас в Айн-Крорфе отродясь не бывало. Это мирное поселение полно счастья и радости. Если бы мне предложили двадцать миллионов франков и дворец, я и то никогда не покинул бы родной земли.
– Конечно, – согласился Порт и, видя, что хозяин более не расположен поддерживать беседу, сказал: – Поскольку мадам стало холодно, мы лучше пойдем, но мы приносим вам тысячу благодарностей. Для нас это большая честь – иметь возможность посетить такой прекрасный сад.
Вставать мсье Шауи не стал. Кивнув, он протянул руку и сказал:
– Да-да. Идите, раз вам холодно. Идите.
И гость, и гостья в два голоса рассыпались во множестве самых цветистых извинений, однако нельзя сказать, чтобы они были приняты милостиво и благосклонно.
– Да-да… да-да, – цедил мсье Шауи. – В другой раз, возможно, будет теплее.
Порт обуздал поднимавшийся в нем гнев, который заставлял лишь досадовать на самого себя.
– Au ’voir, cher monsieur,[53] – детским дискантом пропела вдруг Кит.
Порт сжал ее локоть. Но мсье Шауи ничего необычного не заметил; более того, умерил суровость настолько, что даже лишний раз улыбнулся. Музыкант, до сих пор все еще тренькавший на уде, встал, проводил их до ворот и, закрывая их за уходящими, без улыбки попрощался по-арабски.
– B’slemah,[54] – поклонившись, сказал он.
Дорога почти терялась во тьме. Сразу пошли скорым шагом.
– Надеюсь, ты не будешь в этом винить меня? – начала Кит тоном готовности к самозащите.
Вытянув руку, Порт поймал ее, обнял за талию.
– Винить тебя? В чем? Как ты могла подумать? Да и какая, в сущности, разница?
– Большая, – сказала она. – А если разницы нет, то зачем вообще было ходить к этому человеку в гости?
– О-о! Зачем вообще?.. Не думаю, что в этом был какой-то особый смысл. Мне казалось, это будет забавно. Да и до сих пор я думаю, что все вышло как нельзя лучше. Я рад, что мы побывали у него в гостях.
– Да я тоже, в каком-то смысле. Зато – вот, получила представление о том, каким тут может быть общение. Ну, то есть насколько глупым и поверхностным оно может оказаться.
Он отпустил ее талию.
– Ну нет. Вот тут я не согласен. Ты же не будешь говорить, что узор какого-нибудь фриза поверхностен лишь потому, что он двумерный.
– Буду, как будет всякий, кто привык ожидать от разговора чего-то большего, нежели обмен пустыми любезностями. Да и вообще: я бы не стала сравнивать разговор с узором фриза.
– Да ну, чепуха. У них просто другой образ жизни и совершенно другой к ней подход.
– Это я как раз понимаю, – сказала она, остановившись, чтобы вытряхнуть песок из туфли. – Я просто к тому, что сама я так жить не могла бы.
Он вздохнул: чаепитие привело к результатам, совершенно противоположным тем, на которые он надеялся. Она почувствовала его настроение и, подумав, сказала:
– Знаешь, ты на меня не оглядывайся. Что бы ни случилось, если я с тобой, мне хорошо. Сегодня мне тоже понравилось. Правда-правда. – Она сжала его руку.
Но это было не то, чего хотел он; смирения ему было мало. И на это ее пожатие он ответил еле-еле.
– А что за демонстрацию ты устроила под конец? – спросил он чуть погодя.
– Вот ничего с собой не могла поделать. Он был до омерзения смешон.
– Вообще-то, это не очень хороший тон – будучи в гостях, смеяться над хозяином, – холодно сказал он.
– Да ладно тебе! Как ты мог заметить, ему даже понравилось. Он решил, что меня обуял приступ почтительности.
Ели молча в полутемном патио. Почти весь мусор уже убрали, но сортирной вони не убавилось нисколько. После ужина разошлись по комнатам читать.
На следующее утро, войдя к ней с завтраком в руках, он сказал:
– Нынче ночью я чуть было не отправился к тебе с визитом. Спать не мог совершенно. Но побоялся разбудить тебя.
– Надо было в стенку стукнуть, – сказала она. – Я бы услышала. Скорей всего, я не спала.
Весь день после этого Порт нервничал, совершенно не понимая почему; одним из объяснений были семь стаканов крепкого чая, которые он выпил в саду. Кит, правда, выпила столько же, но никакой нервозности за ней не замечалось. Под вечер он пошел к реке, смотрел там, как тренируются спаи, джигитующие на великолепных белых конях и в развевающихся по ветру голубых накидках. Заметив, что его тревога со временем не спадает, а только растет, он дал себе задание установить ее происхождение. Дальше он шел, опустив голову и не видя ничего, кроме песка и блестящих камешков. Что мы имеем? Таннера нет, они с Кит остались вдвоем. Теперь все в его руках. Можно сделать верное движение, можно неверное, вот только поди знай наперед, каким оно окажется! Опыт научил его тому, что в подобных ситуациях на здравый смысл надежда плохая. Всегда найдется некий неучтенный элемент, загадочный и не сразу заметный, но очень сильно влияющий на результат. Все надо просчитывать, и лучше бы знать, а не догадываться. А вот знания этого у него как раз и нет. Он поднял голову; русло реки в этом месте было необозримо широким, ограды и сады терялись вдали. Вокруг не раздавалось ни звука, и только ветер свистел в ушах, пролетая по белу свету из края в край. Когда отмотанная нить сознания становится слишком длинной и запутывается, малые дозы одиночества очень помогают скоренько смотать ее обратно. Что до нервического состояния, то оно излечимо уже хотя бы потому, что виноват в нем он сам: страшится. Страшится собственного незнания. Хочешь перестать нервничать, создай ситуацию, в которой знание не столь важно. Надо вести себя так, словно вопроса о том, будут ли они с Кит снова вместе, нет вообще. И тогда, возможно, как-нибудь машинально, по недосмотру, это само случится. Ну, допустим. Но на чем следует сосредоточиться сейчас? На чистой терапии (то есть избавлении себя от нервозности) или на достижении первоначальной цели, несмотря на нервозность? «Да что это, в конце-то концов, – подумал он, – неужто я такой трус?» В нем говорит страх, а он лишь слушает и позволяет себя убеждать – классический случай. Н-да, все это огорчительно донельзя.
В том месте, где русло реки резко сворачивало, чуть впереди на небольшом возвышении стояли развалины невысокого строения без крыши и такие старые, что между стенами сикось-накось выросло дерево, тенью своей кроны прикрывающее пространство внутри. Подойдя ближе и приглядевшись, он заметил, что нижние ветви дерева увешаны сотнями тряпочек – обычных кусочков ткани, которые когда-то были белыми. Тряпочки трепетали, вытянувшись по ветру. Порту стало любопытно, он вскарабкался на береговой откос и пошел выяснять, что это значит, но, приблизившись, обнаружил, что руины заняты: под деревом сидел старый-старый старик в замызганных бинтах, которыми были обмотаны его тощие коричневые руки и ноги. У комля дерева он соорудил шалаш; с первого взгляда было понятно, что в нем он и живет. Порт долго стоял, смотрел на него, но старик так головы и не поднял.
Слегка умерив шаг, Порт двинулся дальше. У него было с собой несколько инжирин, он вынул их и съел. Повернув вслед за излучиной реки, он обнаружил, что идет теперь против солнца, прямо на запад, и перед ним небольшая долина меж двух мягко очерченных голых гор. А упирается она в гору покруче, красноватого цвета и с темной дырой в боку. Пещеры он любил и уже собрался было рвануть к ней. Но расстояния в этих местах обманчивы, да и сколько осталось светлого времени, неизвестно; кроме того, он не чувствовал в себе необходимой энергии. «Выйду завтра пораньше и схожу туда», – пообещал он себе. Постоял, с легким сожалением озирая долину и доставая языком косточки инжира, застрявшие между зубов, покуда мелкие прилипчивые мухи снова и снова возвращались, чтобы еще раз попытаться сесть на лицо. Тут ему пришло в голову, что и прогулка по окрестностям тоже может служить подобием путешествия по жизни. Идешь, идеш, и всегда нет времени насладиться деталями; всегда откладываешь на завтра и всегда подспудно знаешь, что всякий день неповторим и окончателен, что возвратиться не удастся, никакого «завтра» не будет.
Голова под тропическим шлемом вспотела. Он снял шлем с его отсыревшей кожаной лентой внутри и дал солнцу подсушить волосы. День скоро кончится, будет темно, он возвратится в дурнопахнущий отель к жене, но сперва надо решить, какой с ней избрать образ действий. Он развернулся и пошел обратно к городу. Проходя мимо разрушенного дома, глянул внутрь. Старик переместился: теперь он сидел в том месте, которое когда-то было дверным проемом. И вдруг Порта пронзила мысль, что старик, должно быть, какой-нибудь больной. Он ускорил шаг и, как это ни абсурдно, задержал дыхание; так и шагал, не дыша, пока не отошел на приличное расстояние. В тот миг, когда свежему воздуху было позволено снова ворваться в легкие, он понял, что сделает: временно похерит самое идею воссоединения с Кит. Иначе в теперешнем своем тревожном состоянии он неминуемо наделает ошибок и, может быть, утратит ее навсегда. Когда-нибудь потом, когда он меньше всего будет ожидать этого, глядишь, все само и устроится. Остаток пути он преодолел скорым шагом, а когда опять оказался на улицах Айн-Крорфы, начал насвистывать.
Настало время ужина. В обеденной зале расположился какой-то проезжий торговец; он привез с собой переносной радиоприемник и за едой его слушал, настроив на «Радио-Оран». Одновременно в кухне другое радио еще громче наяривало египетскую музыку.
– Нет, ну можно, конечно, терпеть и такие вещи, и терпеть долго. Но потом просто спятишь! – сказала Кит.
В рагу из кролика она обнаружила клочья шерсти, но хуже всего было то, что из-за тусклого света в этой части патио она их не замечала, пока не начала жевать.
– Я понимаю, – рассеянно отозвался Порт. – Меня это раздражает так же, как и тебя.
– Нет, не так же. Но раздражало бы так же, если бы ты не взял с собой меня, чтобы вместо тебя страдала я.
– Ну как ты можешь такое говорить? Знаешь ведь, что это не так.
Говоря, он играл с ее ладонью; недавно принятое решение освободило его, дало возможность вести себя раскованно. Кит же, напротив, казалась болезненно нервной.
– Еще один такой городок, и я не выдержу, – не унималась она. – Просто поверну обратно и с первым же пароходом уплыву в Геную или Марсель. Здешний отель – это кошмар, просто кошмар!
После отъезда Таннера она подспудно ожидала, что в их с Портом отношениях наступят какие-то перемены. Но изменилось в отсутствие Таннера только то, что теперь она могла высказываться свободно и ясно, не боясь показаться перебежчицей. И вместо того чтобы предпринимать какие-то усилия для смягчения тех неизбежных трений, которые не могут не возникать между супругами, она решила, наоборот, во всем быть неуступчивой и бескомпромиссной. А что до их воссоединения, пусть долгожданного, то, произойди оно сейчас или позже, пусть это будет целиком его заслугой. Поскольку ни она, ни Порт никогда не вели сколько-нибудь размеренной, нормальной жизни, они оба совершали пагубную ошибку, смутно надеясь на несущественность времени. Что один год, что другой. Постепенно все как-нибудь устаканится, утрясется.
XVII
Следующим вечером, накануне отъезда в Бунуру, они поужинали рано, и Кит отправилась к себе собираться. Порт сидел в темноте за столом под навесом из зелени, пока не разошлись другие постояльцы, ужинавшие в помещении. Он зашел в пустую обеденную залу и принялся бесцельно там слоняться, оглядывая гордые плоды цивилизации: лакированные столы, накрытые листами бумаги вместо скатертей, тяжелые стеклянные солонки с дырочками в крышке и открытые винные бутылки с салфеткой, обернутой вокруг горлышка. Одна из розовых собак ползком влезла в залу из кухни; увидев его, проследовала в патио, где улеглась и глубоко вздохнула. Открыв дверь пошире, он вошел в кухню. В центре помещения под единственной тусклой лампочкой стоял Мохаммед, держа в руке огромный мясницкий нож, воткнутый в стол острием. Под этим острием был таракан, все еще слабо шевелящий ножками. Мохаммед внимательно осматривал насекомое. Поднял взгляд и осклабился.
– Прикончили? – спросил он.
– Что? – удивился Порт.
– Ужин, говорю, прикончили?
– А, да.
– Тогда я залу запираю.
Он вышел, перетащил стол Порта из патио обратно в залу, выключил свет и запер обе двери. Потом выключил свет на кухне. Порт вышел в патио.
– Теперь домой? Спать? – поинтересовался он.
Мохаммед усмехнулся:
– Зачем я весь день работаю, как думаешь? Чтобы потом только домой и спать? Пойдем со мной, дорогой! Я покажу лучшее место в Айн-Крорфе!
Порт вышел вслед за ним на улицу, где они пару минут поболтали. После чего вместе двинулись по улице.
Лучшее место представляло собой дом, точнее несколько домов с общим входом из огромного, выложенного плиткой двора. В каждом из домов было по несколько комнат, все очень маленькие и все, за исключением тех, что на первом этаже, на разных уровнях. С середины двора, где Порт стоял в бледном свете, состоявшем из смеси сверкания карбидного фонаря и мерцания звезд, окружающие его со всех сторон ярко освещенные интерьеры крошечных комнаток казались множеством печей с открытыми дверцами. В большинстве из них и впрямь двери и окна были распахнуты, а внутри происходило мельтешение множества мужчин и женщин, причем как девушки, так и мужчины были в развевающихся белых одеждах. Выглядело это празднично, увидев этакое, он повеселел; и уж во всяком случае у него не возникло ощущения, что здесь происходит что-то порочное, даже несмотря на то что сначала он изо всех сил пытался видеть это именно таким образом.
Они подошли к двери комнаты напротив входа; Мохаммед заглянул туда и поздоровался кое с кем из мужчин, сидевших на диванчиках, расставленных вдоль стен. Вошел и сделал знак Порту следовать за ним. Мужчины подвинулись, и Порт с Мохаммедом уселись вместе с остальными. Какой-то мальчик принял у них заказ, быстро вышел из комнаты и побежал через двор. Вскоре Мохаммед втянулся в беседу с мужчиной, сидевшим неподалеку. Порт откинулся на спинку дивана и стал смотреть на девушек – как они пьют чай и болтают с мужчинами, сидящими напротив них на полу; он все ждал какого-нибудь бесстыдного жеста, плотоядного взгляда или хотя бы намека на что-нибудь в таком роде. Но нет, ничего не дождался.
Зачем-то (зачем – осталось для него непостижимым) здесь же, по всему заведению бегало множество малых детишек. Дети вели себя спокойно и прилично, тихо играли в темном дворе совершенно так же, как если бы это был двор школы, а не борделя. Некоторые из детей заходили в комнаты, где мужчины сажали их к себе на колени, выказывая всяческое расположение: то по щечке дитя потреплют, то разрешат ему затянуться сигаретой. Подумав, Порт решил, что их общее отношение к происходящему может быть следствием этой спокойной благосклонности взрослых. Если кто-то из детей помладше ударялся в слезы, мужчины со смехом махали на него руками; вскоре он умолкал.
По комнатам – то войдет, то выйдет – вразвалку, нюхая у всех обувь, бродила толстая черная собака, которая в молодости будто бы служила в полиции; от нее здесь все были в восторге.
– Самая красивая собака в Айн-Крорфе, – сказал о ней Мохаммед, когда она, пыхтя, появилась в дверях рядом с ними. – Она принадлежит полковнику Лефийолю; наверное, он тоже где-то здесь.
Когда мальчик, посланный за чаем, возвратился, с ним пришел еще один, на вид лет десяти, не больше, но со старообразным, каким-то поношенным лицом. Порт указал на него Мохаммеду, шепнув, что мальчик, наверное, болен.
– Нет-нет! Он у нас певец.
Мохаммед подал ребенку знак, и тот, отбивая ладонями рваный ритм, затянул протяжный, кругообразно повторяющийся плач на трех нотах. Порту это показалось неуместным и даже немного постыдным – слушать, как этот свежий побег человечества производит из себя музыку столь недетски унылую и даже едва ли гуманную. Мальчик еще пел, когда к ним подошли две девушки и поприветствовали Мохаммеда. Без лишних церемоний он усадил их и налил чаю. Одна была тоненькая, с большим, выдающимся, как клюв, носом, другая, что помоложе, являла собой тип пейзанки со щечками, налитыми как яблочки; у обеих в глаза бросались синие татуировки на лбу и подбородке. Поверх тяжелых, как и у всех местных женщин, одеяний они носили еще большую тяжесть в виде множества серебряных украшений. Почему-то ни одна из них Порту не приглянулась. Какие-то они были обе будничные, обыкновенные, чересчур доступные, что ли. На их примере он еще раз оценил, как ему повезло тогда с Марнией, несмотря на ее коварство. Здесь он не видел никого, кто мог бы с ней сравниться по красоте и изяществу. Когда ребенок петь перестал, Мохаммед дал ему несколько монет; тот устремил ждущий взгляд на Порта, но Мохаммед прикрикнул на мальчика, и тот выбежал вон. В соседней комнате тоже раздавались звуки музыки – резкие вскрики раиты на фоне гулкого рокота барабанов. Поскольку обе девушки ему наскучили, Порт, извинившись, вышел во двор послушать.
Перед музыкантами, стоявшими у стены, на середине комнаты танцевала девушка, если, конечно, движения, которые она совершала, можно назвать танцем. Двумя руками она держала концы трости, заложенной за голову, и двигались у нее исключительно шея и плечи (надо сказать, очень подвижные). Эти движения – изящные и дерзостные до комизма – были прекрасным переводом вычурных и лукавых звуков музыки в нечто зримое. Но Порта тронул не так даже сам танец, как странно отрешенное, сомнамбулическое выражение лица девушки. Ее застывшая улыбка, да и не только – нет, она вся, всеми помыслами, добавил бы простодушный зритель, – была устремлена куда-то вовне, к объекту настолько далекому, что только ей одной и могло быть ведомо его существование. В ее лице читалась высшая степень равнодушия и презрения, и чем больше Порт смотрел на нее, тем более ее лицо его пленяло; то была маска, совершенная по своим пропорциям, но красоту ей придавало не столько сочетание черт, сколько тот смысл, что угадывался за выражением, придаваемым лицу ими совместно; да, то ли смысл, то ли его сокрытие… Потому что, какую эмоцию скрывало это лицо, сказать было невозможно. Девушка словно говорила: «Вот, это танец. Но это не я танцую, меня здесь нет. И все же это мой танец». Когда исполняемая пьеса подошла к завершению и музыка смолкла, она секунду постояла неподвижно, потом медленно перевела трость из-за головы вниз, несколько раз стукнула ею об пол, повернулась и что-то сказала одному из музыкантов. Удивительное выражение ее лица не изменилось при этом ни на йоту. Музыкант встал и освободил для нее место рядом с собой. В том, как он помогал ей садиться, Порт заметил странность и вдруг понял: девушка-то слепая! Это поразило его как ударом тока; сердце в груди запрыгало, и кровь бросилась в голову.
Он быстро вернулся в комнату, где был Мохаммед, и объявил ему, что хочет поговорить наедине. Порт надеялся выйти с ним вместе во двор, чтобы не приходилось вдаваться в объяснения при девушках, пусть даже те и не понимают по-французски. Однако Мохаммед никуда двигаться был не расположен.
– Садись, посиди, дорогой, – сказал он, ухватив Порта за рукав.
Порт, однако, был так озабочен тем, чтобы добыча от него не ускользнула, что правила вежливости его уже словно и не касались.
– Non, non, non! Viens vite![55] – вскричал он.
Мохаммед пожал плечами (как бы извиняясь перед девушками), поднялся и последовал за ним во двор. Встали у стены под фонарем. Первым делом Порт спросил его, доступны ли посетителям заведения девушки-танцовщицы, и внутри у него все упало, когда Мохаммед объяснил, что многих из них содержат любовники, а это значит, что они только живут в борделе – он остается их домом и официально они считаются проститутками, но ремеслом этим не занимаются совершенно. Естественно, этих девушек (у кого есть любовник) все стараются обходить стороной.
– А то ведь за такое могут и глотку – вжик! Bsif! Forcment![56] – усмехнулся он, сверкнув поблескивающими красными деснами, похожими на восковую модель, какие бывают выставлены в кабинетах дантистов.
Читать бесплатно другие книги:
