Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай
– Ты даешь! Где кантуется, покажу, а где живет, мне по фигу, – последнее слово я заменила, щадя ваши уши.
– Пошли, – я все больше поражалась его покорности.
– Пошли, если не шутишь.
И мы пошли. Люди оглядывались на нас. Компания, ничего не скажешь. Вообразите мужика типа известного актера, сыгравшего Бывалого в комедиях с Шуриком, но с безобразной рожей и небритого. О себе я не говорю. Тут и воображать не надо. Перелистайте журнал «Советское кино» – и все.
Кто такой марвихер, я догадывалась. Скупщик краденого. Пред моими глазами встал хитрый и грязный мужлан.
Шли мы недолго.
– Тут, – сказал толстый (я уже выяснила, что его зовут Петя) и показал на пивную.
– Вместе пойдем.
– Ты что, с дуба рухнула? Он же меня потом на перо посадит за то, что тебе его сдал.
– О-обоссался. Мужик ты или нет? Пошли. Вали все на меня.
В пивной, несмотря на ранний час, полно людей, но нет шума, что бывает в таких местах. Такое впечатление, что здесь собрались научные работники и обсуждают высокоинтеллектуальные проблемы.
– Видишь, в углу сидит мужик с бородой, – сказал Петя.
То, что он назвал бородой, было аккуратной бородкой эспаньолка. И красовалась она на лице, черты которого говорили о родовитом происхождении владельца. Облик этого человека из богемы дополняли длинные слегка вьющиеся волосы. Они были красиво уложены локонами. И в довершение – на носу очки в тонкой металлической оправе желтого цвета. Под золото, подумала я, но скоро убедилась, что ошибаюсь.
Петя почтительно склонился к марвихеру. Язык не поворачивается так называть мужчину в очках. Он что-то прошептал и глазами показал на меня. Мужчина кивнул и сделал жест рукой, обозначавший одно: «Вали вон отсюда. Обмен информацией окончен».
– Присаживайтесь, сударыня. Чего желаете? Пиво? Водка? А может быть, сударыня пьет исключительно кальвадос? Так мы мигом. Для такого-то гостя.
Я молчу.
– Так вы по какому вопросу ко мне?
Точь-в-точь как в кино.
– Вы, уважаемый, купили у Пети брошь.
Молчит человек с бородкой. Ни один мускул не дрогнул на его холеном лице.
– Эта брошь мне досталась по наследству, а Петя просто украл ее у меня.
– Это его профессия, – улыбнулся широко.
– Продайте мне ее. Я хорошо заплачу.
– Милая, не имею чести знать, как вас зовут, я марвихер. Покупаю, чтобы продать. Нет твоей броши у меня. И слава Богу. Несчастье она приносит. Кому продал, скажу, а вернуть не могу. Пивка?
Вышла из пивной и стою, как столб. Мою брошь купил мой теперешний муж. Наваждение какое-то. Уважаемый в обществе человек – и пользуется услугами перекупщика краденого…
– Так, я пошел, – я совсем позабыла о Пете.
– Давай, Петя, где-нибудь посидим, выпьем. Есть за что.
– Шутки шутишь, – секунду подумал. – А впрочем, по шли. Знаю я одно место, где я не буду выглядеть как белая ворона.
Кто из обычных граждан знает об этом заведении? Думаю, никто. В полуподвальном помещении разместился кабак. Иначе это назвать нельзя. Низкий сводчатый потолок затянут маскировочной сеткой, столы из толстых досок и лавки подобающие. И, что удивительно, на стенах отличные литографии. Ленинградские пейзажи. И ни на одном нет ни одного человека. Народу в кабаке тоже нет. Петя пояснил – вечером тут свободных мест не будет.
Забыла сказать, пропустили нас по паролю. Этакий андеграундный ресторан. В духе времени.
Как там нас накормили! Думаю, и в ресторане гостиницы «Астория», где отъедаются одни иностранцы, так не кормят.
Пробыли мы с Петей там до тех пор, пока он не сказал:
– Наше время кончилось. Паханы сейчас подтянутся.
Так я сподобилась побывать в притоне. Свой мир со своими правилами. Мой муж кичится тем, что он в числе сильных мира сего. Знает ли он и иже с ним об этом мире? Думаю, они не знают. Кто-нибудь знает, но и эти не смеют внедряться сюда…
История с брошью стала той точкой, от которой мы с Евгением начали путь к трагедии.
– Ты много пьешь. И вот результат. У тебя галлюцинации. Какая брошь?! Какой скупщик краденого?! Ты отдаешь отчет своим словам? Ты забыла, кто я, – тут он переходит в крик, и лицо его искажает гримаса гнева. Но крепка память этого мужлана о бутылке, разбитой о его голову. Сник. Отвел глаза.
На этот раз разошлись мирно. Это надо же! До какого состояния дошла наша совместная жизнь! Года не прожили под одной крышей. Но я терплю. Что держит меня тут? Моя квартира ничем не хуже. Прислуга? Я сама еще не инвалид. Во дворе будка с милиционером? Меня охранять не надо. Я лучше стала жить с материальной точки? Ничего подобного. Я даже не знаю, сколько получает мой муж. Я же вынуждена отчитываться перед ним за каждую истраченную копейку.
Да что это я! Не в моих правилах жаловаться и ныть. Я его дожму. Тот, из подвала, не соврал. Такие не лгут. Дожму, чего бы мне это ни стоило.
Лето прошло. Мой благоверный на три недели улетал с какой-то делегацией в ГДР.
– Нас сам Хонеккер принимал, – важничал он, сидя в одних трусах по колено на табурете у открытой балконной двери.
Что мне этот немец? Хоть Папа Римский вас принимал. Мне от этого ни холодно ни жарко. Он, то есть мой муж, по заграницам мотается, а мне сиди в городе.
Плюнула на все и поехала с Виктором в Карелию. Там у КБ своя база отдыха. Вот где я отдохнула и душой и телом.
Погодка выдалась на славу. Можно было купаться, загорать. Небольшие домики стоят в лесу. Дом на две пары. Там же ниша с газовым таганком. Хочешь – иди в столовый корпус и ешь там. Хочешь – готовь сам. Дают лодку, рыболовные снасти. Есть и телевизор. Наши умельцы соорудили такую антенну, что можно смотреть финские передачи. Ничего сверхинтересного.
Как мы радовались с Виктором, когда кому-либо из нас удавалось поймать рыбешку! Долгие прогулки по лесу не утомляли. Утомляли в хорошем смысле только ночи. Домой я возвращалась в самом наилучшем расположении. Виктор на перроне Московского вокзала обронил:
– Я ведь теперь одинок. Дверь моего дома для тебя открыта и днем и ночью.
Не знала я, что он развелся. Даже партком, наш местный блюститель нравов, обошел этот факт сторонкой. Виктор был все-таки большая величина в своей области.
Что за прелесть августовская пора в Карелии. Как приятны были мне часы и даже минуты, проведенные с Виктором! И настолько же отвратительна была моя встреча с мужем.
Я вернулась в дом в субботу в одиннадцать утра. И что же меня встретило? Первое – это затхлый прокисший запах. Везде, начиная с порога, грязь. Но не это убило меня. Евгений, в трусах по колено и майке, бретельки которой свисали по обе стороны, с бурыми пятнами на груди, сидел на привычном для него месте – на табурете у открытой балконной двери.
– Что, тварь, нагулялась?! – не взглянув на меня, он попытался бросить порожнюю бутылку из-под пива. Рука его вскинулась и тут же опала. – Вот, скажи, что бы ты сделала на моем месте? Устроила бы маленький скандальчик? Мол, я верная жена, а ты пропойца. Да? Так нет же, подруга!
Я села рядом и налила ему в фужер водки. Благо ею он запасся. Удивительное зрелище, не надо ходить в Петровскую кунст камеру. Медленное и верное превращение человека в урода. Я видела, как искажается лицо человека под многократными перегрузками. Это что-то похожее.
У меня было достаточно времени, чтобы распаковать багаж, переодеться, принять душ. Вернувшись на кухню, я застала ответственного партийного работника еще сидящим на табурете. Одно изменилось в этой мизансцене (Данте Алигьери позавидовал бы): Евгений был напрочь гол, и под ним благоухала лужица; он улыбался улыбкой годовалого ребенка.
– Мама, я пи-пи сделал. Прости меня!
Скоренько подтерев мочу, я окатила члена бюро обкома КПСС холодной водой. Он мне был нужен еще некоторое время в сознании.
– Спасибо. Хорошо-то как…
– Что же ты с собой сделал, Женечка? Помнишь, в школе тебя нам ставили в пример. Помнишь, как ты все каникулы проводил у мамы в деревне Куялово?
И тут мне в голову пришло озарение. Опять эта ненормальная, почти патологическая привязанность к матери. Женя, Женя… Именно это исковеркало твою психику. А ведь тогда, почти пятнадцать лет назад, мы были с тобой до бесстыдства привязаны друг к другу. И все ж ты уезжал от меня и не находил времени для встреч со мной. Вот и сейчас ты обращаешься не ко мне, своей жене. Ты жалуешься маме. Что ж, Женечка, выпей еще! Мама разрешает. Он пьет, не ощущая вкуса. Будто и не водка в фужере, а простая вода.
И вот перенасыщение наступило. Я успела подхватить обмякшее тело и медленно опустить его на пол. Обложив по абрису тело тряпками и плотно прикрыв дверь, я ушла из дома.
Семь часов вечера в городе, пожалуй, самое хорошее время. Полумрак и тишина. Народ схлынул с улиц и проспектов. И лишь в магазинах еще томятся в очередях те, кому не хватило выпивки и закуски.
Непроизвольно я иду или ноги мои красивые сами несут меня к тому месту, где человек с бородкой и в очках назвал мне имя моего мужа, купившего брошь свекрови. Надо переехать мост и там еще долго идти.
Вот и эта дверь. Я ищу глазами какую-нибудь кнопку. В темноте черта с два что разглядишь. Но вот над моею головой зажигается фонарь и дверь отворяется. Чудеса. Голос из темноты дверного проема:
– Приходите. Илларион Платонович вас ждут.
Определенно тут царство Аладдина. Дура я, дура. Не заметила маленькой дырочки в двери. Через нее и подсмотрели, кто топчется на крыльце.
Молодой, с фигурой атлета человек провел меня в зал. Тихо, где-то в дальнем углу играли на гитаре и женское сопрано пело старинный романс.
Я запомнила один куплет:
- Душистые кудри и черные очи.
- Когда ж вас забуду?
- Когда вы не будете мучить
- Ни в сумраке ночи,
- Ни в блеске докучном
- печального дня?
– Вам нравится этот романс? – позади и поодаль слева от меня стоял тот, кого поименовали Илларионом Платоновичем. Тот, что в очках и с бородкой эспаньолкой.
– Впервые слышу, но романсы мне нравятся. И еще я люблю джаз.
– Да, это настоящая музыка. Музыка, имеющая глубокие народные корни. И пусть эти корни окрашены в черный цвет Африки, но они искони народны. Это все равно что наши былинные песни или частушки, – он вел меня под руку, и я чувствовала силу руки его в сочетании с осторожностью ловца птиц на силки. – А я, любезная Тамара Вениаминовна, ждал вас. В детстве, годков восьми, я сорвался с деревянных качелей в деревне на берегу Чудского озера. Я сильно ударился головой. Бабка повитуха рассказывала мне, что я почти час лежал в беспамятстве…
Мы подошли к столу, на котором в изобилии были яства и напитки.
– Вы ждете много гостей?
– Нет. Я с некоторых пор никого не жду. Как сядем? Визави или тет-а-тет.
– Давайте сядем рядом.
– Я продолжаю. После того как я сорвался с качелей, я долго страдал головными болями. Отпоили меня настоями и отварами. С тех же пор пробудилась во мне некая сила. Я мог предугадать то или иное событие. Может быть, помните – был такой факт: расшибся при приземлении космонавт. Так вот я предугадал это тогда, когда его корабль только взлетел. Помню даже слова, которыми я пророчествовал: «Этот комар сгорит при посадке. Фамилия у того космонавта была Комаров».
Он говорит и одновременно угощает меня. Все необыкновенно вкусно. И опять зазвучали гитара и голос женщины:
- Он говорил мне:
- «Будь ты моею.
- И стану жить я, страстью сгорая;
- Прелесть улыбки, нега во взоре
- Мне обещают прелести рая…»
– Поди, надоел я вам со своими россказнями. Одно скажу, вы для меня с первого раза есть объект вожделения и притязаний чувственных.
Что это? Кто передо мною? Скупщик краденых вещей и драгоценностей? Поэт? Или просто сумасшедший? А он продолжал все также ровно и уверенно:
– Брошь удалось вернуть? Вам непременно надо вновь обрести ее. Имеет она некую энергетику, что благостна лишь для вас.
– Она мне досталась от свекрови.
– Я знаю. Женщина покончила с собой из-за вашего союза с ее любовником. По праву владейте брошью.
Через два часа я рассталась и Илларионом Платоновичем. Уже во дворе дома на Таврической я обнаружила, что несу большой пакет.
– Где ты шляешься, сука?! – муженек отоспался, судя по запаху, умылся и теперь изволил ужинать.
Я развернула пакет. Бутылка ранее не виданной водки, две баночки с икрой и батон сырокопченой колбасы. Все это я молча выставила на стол. И опять сквернословие.
– Так платят тебе за разврат? Кто он! Это надо же такими деликатесами расплачивается, – он вертит бутылку. – Ты знаешь хотя бы, что за водку тебе дали? Такую воду пьют только члены Политбюро.
Он тут же льет себе в стакан и пальцами цепляет черную икру из банки.
Я ушла из кухни и стала в комнате у окна. Ночь накрыла город. Все затаилось. Даже неугомонные вороны и те замолкли. И вдруг я увидела перед собой лицо Иллариона и как будто услышала его голос: «Ты сможешь. Я тебе разрешаю».
Я вернулась на кухню. Заведующий отделом обкома меня не замечал. Он пил и жрал. Иначе не скажешь. Я ждала. Во мне уже засело страшное чувство. Я – вершитель. Я – сама судьба.
Где-то далеко, на том берегу или на самой реке, что-то провыло. Так, наверное, воет выпь на болоте. Это знак – начинай. С каким наслаждением я втыкала острый разделочный нож в тело. Крови отчего-то почти не было. Евгений тихо дергался и подвывал. А выпь все выла. Я не чувствовала усталости. И только после того, как мне не удалось затолкнуть в рот его гениталии, я обмякла. Замолчала и выпь.
Следствие по делу об убийстве гражданина Петрова Евгения Петровича длилось почти три месяца. Дважды менялись следователи. Обком партии давил. Прокурор города мотался туда-сюда, и каждый раз он слышал одно – партбилетом ответишь.
Один адвокат был неизменен: «У вас, Тамара Вениаминовна, один выход. Признание вас в момент совершения убийства невменяемой»…
Какие же они все идиоты. Я не отхожу от параши. И это не оттого, что местная жратва мне не по нутру. Одного я не могу с определенной точностью сказать: чье семя я вынашиваю. Виктора ли. Или все ж Илларионово. Лаг по времени минимальный. Но мне это как-то все едино. Главное – я беременна.
– Слушай, сиделица, ты случаем не тифозная? Все блюешь и блюешь, – сказала смотрящая на хате тетя Вера. Она уже год здесь. И не тоскует. Двойное убийство с отягчающими обстоятельствами.
– Тетя Вера, кажется, я подзалетела.
– Это же просто счастье твое!
– Бабу беременную гноите, сволочи! – заколотила она в дверь. Креста на вас нет!
Ее поддержали все:
– Голодовку, голодовку!
Шум наш услышали в других камерах, и вот уже СИЗО на Арсенальной гремит, подобно канонаде при Курской битве.
Заспанный, помятый сверху донизу начальник оперотдела одним глазом долго наблюдает за нами через смотровое окно и потом только открывает дверь.
– Ты чего бузу устроила, Вера? В карцер захотела?
– Кум, ты вникни. Тамарка с животом. Всю парашу заблевала. Как нам, девочкам, жить в таких условиях? Ей в больничку надо.
Кум стоит. Раздвинул ноги для большей устойчивости. Лоб морщит. Руками в карманный бильярд играет. Долго, очень долго он переваривает информацию. Первое, это надо сообразить, кто такая эта Тамарка. Второе, как так без его участия кто-то из сидельцев забеременел. И третье. Зачем при этом блевать. Ну а уж вопрос о больничке, так это вовсе выходит за рамки разумного. По его мнению.
– Выходи без вещей, – наконец он отличает меня от остальной массы.
Команды привычны:
– К стене! Повернись налево. Вперед. К стене. Направо. Вперед.
Вот и кабинет начальника оперотдела. Окно задернуто непроницаемой для света шторой, в воздухе стойкий запах сивухи и одеколона «Шипр».
Кум молча закрывает на ключ дверь. Так же молча снимает форменную тужурку, отстегивает галстук.
– Раздевайся, сука. Посмотрю, какая ты беременная.
Ну, вот скажите, что делать в этой ситуации. Кричи – не кричи. Никто не откликнется. К крикам в этой комнате все привыкли. Наверное, если бы отсюда раздался смех, то сбежался весь СИЗО.
Долго и как-то лениво кум «апробировал» мое влагалище.
– Пить, гражданин начальник, меньше надо.
– Учить меня будешь, – он подобрел.
Потом мы вместе пьем спирт и заедаем его холодными котлетами из столовой офицерского состава.
– Ты что, и вправду беременна?
– Четвертый месяц.
– Завтра переведу тебя в распоряжение завхоза.
– Пожалуйста, – это слово звучит тут почти как издевка, – не надо к нему. Я уж лучше на хате останусь.
Завхоз славился тем, что заключенные уходили от него прямиком в лазарет. Это считалось наградой. Месяц провести на чистом белье и кушать не баланду, а нечто похожее на еду, – это счастье.
Опять кум морщит лоб.
– Ты точно беременна?
– Я же сказала.
Долго продолжалась умственная работа серого вещества начальника оперативного отдела, а по-нашему кума.
– Будешь в лазарете Наде помогать, – и опять пауза. Я отдыхаю. Не от кума. От хаты. Зазвонил телефон. Еще пять минут я отдыхаю. Наиважнейший вопрос решал майор – где оттянуться вечером.
– А ты чего сидишь? Иди в хату! Завтра утром отведут в лазарет.
Я уже взялась за ручку двери, когда он добавил:
– Адвоката твоего завтра вызову. Ты ему скажи. Он знает, что делать. По его выходит, что тебя в дурку надо. А там житуха хуже нашей. Уж лучше в зону.
Весело встретили меня девочки в камере.
– Уймитесь, девки. Не видите, что ли, у Тамарки все силы ушли на кума. Как кум? Могет еще? А то последний раз так и не получилось у него со мной.
– Пить меньше надо, – обронил кто-то, и мы начали ужинать. У нас в камере коммуна. Все, что в передачах, идет на общий стол.
С утра следующего дня я уже обитала в лазарете. Тоже не сахар. Гнойные перевязки, рвотная масса, уборка за лежачими, вынос их испражнений. Но все же тут и чисто, и свежо. По сравнению с камерой.
На третий день после моего тесного, куда теснее, общения с кумом меня вызвали в комнату для допросов к адвокату.
– Буду писать ходатайство об изменении вам меры пресечения.
Он что-то писал, а я все время задавалась вопросом, от кого ребенок. В конце концов решила: рожу и посмотрю, на кого похож. Мне же хотелось, чтобы был он похож на Иллариона.
Суд состоялся в декабре. Коротким был тот суд. Обвинение поддерживал какой-то средней величины прокурорский чин. Промямлил в пять минут и сел молчком.
Зато мой адвокат распинался долго и витиевато. После его речи судья объявила перерыв до следующего дня.
– Будет советоваться в обкоме партии. До меня дошли сведения, что вашего супруга там не уважали и уже готовили его отставку. Он связался с криминалом. Пил даже в кабинете и не брезговал услугами дешевых проституток.
Мы с адвокатом вышли на набережную Фонтанки и курили. Я забыла сказать, что по его ходатайству я была расконвоирована.
В двенадцать следующего дня суд возобновил свою работу. А уже через десять минут судья зачитала приговор. Меня осудили за непредумышленное убийство, совершенное в состоянии аффекта, к двум годам условно.
Так закончился для меня этот этап решения квартирного вопроса.
Продрогшая, с мокрыми ногами, я вошла в квартиру на Тверской. После суда адвокат буквально затащил меня в ресторан. С непривычки (я не брала ни капли спиртного все это время) я быстро опьянела.
Не снимая пальто, я открыла все форточки. Открыла бы и окна, если бы не мороз под двадцать. В квартире все так же, как было в тот вечер. Во время следствия и суда, когда меня отпустили под подписку о невыезде, я жила в своей квартире.
Сюда же я приехала собрать вещи. Товарищ из обкома уже предупредил меня о том, что я должна освободить эту квартиру в течение трех дней. Что же, милочка, как звала меня свекровь, побаловалась – и довольно.
Тошнота отпустила меня. Врач в женской консультации сказала, что мой организм наконец-то адаптировался к беременности. Токсикоз отступил. Мой живот я скрыла платьем, и никто, кто заранее не знал, не мог и предположить, что я на седьмом месяце.
К десяти вечера я собралась и была готова уйти, чтобы завтра приехать на машине. Прошла на кухню. В праздном любопытстве открыла холодильник. Боже мой, все покрылось плесенью. Только початая бутылка водки была чиста. То опьянение, что было после ресторана, прошло, и я решила «отметить» мой отъезд. Уже наполнена стопка, уже рот мой готов принять спиртное. Звонок в дверь сорвал мой замысел.
Первой моей реакцией было быстро спрятать бутылку. Тюремный синдром. Звонок повторился. Надо идти открыть.
В проеме двери на фоне серой стены стоял Илларион. Но прежде я увидела огромный букет роз.
– Я решился прийти сюда, сударыня. Примите этот букет и можете прогонять меня.
Что за энергия шла от этого человека? Отчего, когда я вижу его, у меня возникает чувство покоя и защищенности? Он же из мира криминала.
– Проходите.
Он проходит, слегка коснувшись меня. Ток пробежал по мне, и молнией пронзила мысль – плод его семени ношу я в своем теле.
– Куда прикажите?
Не успела я показать, куда идти, как он уже шел на кухню. Стало очевидно, что в этой квартире он уже бывал.
– Присядьте, Тамара. Мне надо кое-что вам рассказать, – заговорил Илларион тихо, но четко произнося каждый звук.
Он говорил, и я слушала, поражаясь тому, что он рассказывал. Мой муж Евгений, высокопоставленный партийный работник, давно связан с миром криминала. По долгу службы он сталкивался с уголовными делами разной квалификации и скоро понял, что свое положение он может использовать в корыстных целях.
– Поведаю вам об одном случае, – Илларион закурил фирменную сигарету. – Была арестована группа распространителей наркотиков. Следствие вел опытный следователь горпрокуратуры, и скоро дело должно было быть передано в суд. Я не знаю, что подвигло вашего мужа, – наверное, на моем лице Илларион увидел нечто такое, что сразу извинился, и продолжал, – что подвигло этого человека с положением, но он сделал так, что этого важняка отстранили от дела. Пришел другой, и в суде было уже совсем другое дело. Обвиняемым тогда суд присудил минимальные сроки. Смешные сроки. Вот тогда-то я и познакомился с ним. Мое, так сказать, официальное реноме скупщика краденого – лишь прикрытие. Я возглавляю всю сеть наркодиллеров.
Я впервые слышала это слово, и, видя мое недоумение, Илларион разъяснил мне, что это такое.
– Я работаю под жестким контролем, – продолжал он. – Поверьте, было бы значительно хуже, если бы наркотическое отравление населения вышло бы из-под контроля. С наркотиками борются во всем мире, а результаты самые плачевные. Именно тогда я получил поручение сблизиться с Евгением. Не знаю, успели ли вы познать этого человека достаточно хорошо, но он был буквально пропитан корыстью и стяжательством. Вот вы разыскивали брошь. Вам она дорога как память. Он же видел в ней только золото и бриллианты. Теперь я могу сказать. Нам, – он не уточнил, кому это «нам», – стало известно, что он собирается стать невозвращенцем. В очередной зарубежной командировке в капстрану он намеревался попросить политического убежища.
Я была поражена. Я помнила Евгения последних дней его жизни. Пьянство и блуд. Каждодневные.
– Я не могу поверить. Он пил, как опустившийся пьяница. Он опустился. Какая командировка за границу?!
– Мы, – опять это «мы», – видели это и уже готовили его отстранение, – он сказал «отстранение», а мне послышалось «устранение». – Но вы опередили нас. Так что поставлены все точки над «i».
– Так какого же черта вы, такие могущественные, не вызволили меня из тюрьмы сразу?
– Мы не всесильны. Это раз, и, во-вторых, есть такое понятие, как общественное мнение. Его тоже надо подготовить.
– Оставим это. Я есть хочу, а тут все сгнило.
– Машина внизу. Едем ко мне, – он улыбнулся. – Туда, где состоялось наше знакомство. А вещи мы заберем завтра.
Подвал в этот раз был пуст. Только один официант и кто-то на кухне.
– А гитариста и певички не будет?
– Вы хотите послушать романсы? – не дожидаясь моего ответа, в сторону официанта: – Игорь, вызывай Тамару и Сашу!
И опять ко мне:
– Певица живет над нами. Она заканчивает консерваторию, и я немного помогаю ей. Таким вот образом. Вообще я предпочитаю давать людям удочку для ловли рыбы, а не саму рыбу. Нигде ваша тезка столько не заработает, как тут.
Так вдвоем мы и провели остаток этого дня. Вдвоем в ресторане, вдвоем в его квартире в этом же доме. Я входила в очередной виток спирали, что называется жизнью.
– Я не могу стать твоим мужем в классическом понимании, но я всегда буду рядом. Пока ты этого хочешь. Рожать будешь в институте Отта. Все расходы по ребенку я беру на себя.
Как вы думаете, где проходил этот разговор? В бане на берегу реки Волхов.
– И еще. Родишь – и выходи на работу. Тебя там ждут. Я хочу, и ты это сможешь, чтобы ты стала высококлассным специалистом и в конце концов одним из руководителей бюро. У моего сына мать должна быть важной персоной. Very important person.
Так я впервые услышала ставшее позже распространенным словосочетание…
Шел 1982 год. Я готовилась к совещанию со смежниками, когда в кабинет вошла Маша, моя помощница.
– Тамара Вениаминовна, включите телевизор.
– Маша, мне некогда смотреть телевизор. Лучше скажи мне, где отчеты за полугодие.
– Смотрите!
Диктор на экране зачитывал сообщение о смерти Брежнева.
И что же это такое невезение! На одиннадцатое я назначила небольшую вечеринку для самых близких мне и Иллариона приятелей. Повод был самый подходящий. Илларион был назначен заместителем председателя Комитета по здравоохранению, и, кроме того, это был день его рождения. Мы с ним намеревались объявить там о нашем предстоящем бракосочетании.
Совещание со смежниками я провела быстро. Это мой стиль. Теряется всякий смысл, если такие сборы продолжаются более сорока минут. А тут и смерть генсека сыграла свою роль.
Поразительна психология человека. Такое событие! Казалось бы, все должны омрачиться и сосредоточиться. А тут некая суетная поспешность.
За смертью Генерального секретаря последовали почти загадочные смерти других партийных и государственных руководителей…
Вечер удался. Все были пьяны в пределах приличия. Кстати, были и гитарист, и певица. Она спела несколько романсов и все оставшееся время просидела с бокалом белого вина на софе.
Никто не вспомнил о смерти генсека, никто не предложил помянуть его рюмкой водки.
– Ты не устала? – Илларион подошел неслышно, но его приближение я почувствовала кожей.
– Откровенно говоря, меня такие собрания тяготят. Я предпочитаю меленькие компании.
– Потерпи еще минут двадцать. Я прикажу Тамаре спеть один романс, так сказать, прощальный, и народ разойдется. Это надо мне, – последнее слово Илларион произнес многозначительно.
Заболталась я и позабыла вам сказать, что Илларион уже муж мне. И как сказано в Писании, да убоится жена мужа своего. И опять я растяпа. Вас интересует, а где мой первый муж Андрей. С Евгением все ясно. Я его зарезала. Андрей же долго лечился в психиатрической больнице. Он «потерял лицо», то есть перестал быть личностью. Но одна страсть осталась в нем жить – тяга к алкоголю. Как он исхитрился и достал какую-то спиртосодержащую жидкость, никто не установил. А вернее всего, просто не желали. Он сжег себе пищевод то ли растворителем, то жидкостью для мытья окон. Я похоронила его там, в Обухово.
А моя тезка пела знакомый мне романс: «Он говорил мне: «Будь ты моею…»
Я вышла на балкон-террасу. Ноябрьский несильный мороз бодрил. Где-то внизу двое ругались. Я курила и вспоминала отца, брата, невестку. Моему сыну уже три года. И, слава Богу, он не знает кухонных скандалов, не видит, как швыряются банками и кастрюлями.
Мой квартирный вопрос решен. Мы живем в доме, прошедшем комплексный капитальный ремонт, на втором этаже, что раньше прозывали бельэтажем. Потолки у нас под пять метров. Почти как в той скандально известной квартире. У меня домашняя помощница, а у сына – нянька.
Иллариону по спискам горисполкома дали право купить «Волг у».
– Иди в дом. Тебе нельзя сейчас простужаться.
Мы вместе вошли в гостиную. Пусто. Все ушли. Домашняя моя помощница собирала грязную посуду. Мы с мужем пристроились в углу. Илларион только теперь позволил себе выпить любимый им напиток – шотландское виски.
– Тамара Вениаминовна, а инструмент куда девать? – певица держит обеими руками гитару.
– Давай мне, – ответил Илларион. – Завтра отдам.
Не буду я интересоваться. Где и как. Что да почем. Он муж мне. Знает, что делает. Так думала я, а внутри червь сомнения так елозит, так и ползает: «А что у него с этой певичкой?»
Вот и выпито вино, и выкурена последняя сигарета, и прислуга удалилась к себе. Сын спит и видит сны. Пора и нам в кровать. Впереди пять часов до утра.
Ждете, знаю, ждете, что я тут разоткровенничаюсь. Сколько часов из этих пяти мы будем спать. Не тот случай. Это вам не филолог-алкоголик и не чванливый и жадный функционер. Это мужчина. Что же я буду перед вами полоскать белье? Будь оно чистое или испачканное.
– Я тороплюсь, – Илларион уже прошел «чистилище» ванной и теперь сидит за столом и ждет завтрака. Я тоже готова. – Уезжаю в Москву вечером. Вчера не сказал, момента не было. Там, в столице, сейчас, считай, решается судьба страны.
Я молчу. Мой муж едет в Москву участвовать в таком деле. Невольно язык проглотишь.