Женские истории пером павлина (сборник) Беспалов Николай
– Заморочка. Так устроишь на ночлег?
– Идите по коридору до конца, последняя дверь слева. Я подойду.
Ну и студентка!
Номер – это каморка метров семь с одним окном и нишей, где рукомойник и душ. Напротив – уборная. Зато лежак занимает половину камеры. Иначе это помещение Илларион назвать не мог.
Голод одолевает. Спазмалитик в рот и надо ждать десять минут. Потом можно и что-то съесть. Теперь бы в душ! Но стук в дверь прерывает его мечты о воде.
– Это я. Принесла чистое постельное белье и кое-что поесть. Это входит в стоимость номера. Если чего-нибудь еще, то позовите. Вы у нас единственный постоялец, услышу.
Как это по-русски! По-русски будет и поесть вместе.
– Кстати, я забыла заполнить на вас карточку. Как вас зовут?
– Илларион я. Террорист и по совместительству киллер.
– Шутник вы. Мне папа не разрешает пить и кушать с постояльцами.
– Папа где?
– Он уехал разбираться с налоговой полицией. Насели гады. Мы же русские. Вот и давят.
– Так останься. Услышим, если кто подъедет.
– Я рекламу выключила. Никто не приедет, – умная девочка.
Девочка и умная, и красивая, а вот еда, что она принесла, никудышная. И сюда проник пресловутый американский fast food. Правда, сосиска была местного изготовления и несла в себе вкус говядины. Зато водка была финская. Finlandya.
– Мне папа пить водку не разрешает, – говорит, – но рюмку не убирает, а, наоборот, пододвигает.
Илларион вспомнил песенку «А мне мама, а мне мама целоваться не велит».
– Девочка, как тебя зовут?
– Я – Валентина. Так меня мама назвала. Я родилась в день святого Валентина.
– Тебе папа не велит пить, мама целоваться не велит.
– Слышала я эту песенку. Мне мама уже ничего не может ни разрешить, ни запретить. Нет ее.
– Прости.
Тишина окутала округу. Даже псины примолкли. Валентина была молчалива и покорна…
– Папа приехал. Не хотите с ним познакомиться? – сказала женщина, которая тридцатью минутами раньше молча и покорно отдалась проезжему мужчине, и это несколько покоробило слух Иллариона. «А сам-то хорош!» – укорил он себя.
– Лишнее это.
– Тогда спокойной ночи!
Приняв еще одну таблетку и выпив стакан воды, Илларион лег в постель. Сон пришел быстро и незаметно.
Сколько было в тот миг на часах, он не знал. Его накрыла волна ласк и страсти. Вот, значит, чему учат в Осло. Недаром шведки слывут женщинами особой стати.
– Ты лежи спокойно, я все сама сделаю, – и сделала.
– Спи теперь. Прощай! Я рано утром уезжаю. Береги себя!..
Летом, в середине августа, я разрешила Ивану взять отпуск. По секрету скажу, у моего мальчика появилась «пассия местного разлива». Девочка из соседнего дома. Та, что шведка. Говорили мне, жди неприятностей. Шведки такие – и шепотом: развратные. Читала я в газетах что-то об этом. Об их законодательстве, разрешающем браки между мужчинами и мужчинами и наоборот.
– Мам, дашь машину? Мы с Эрикой съездим в Хапперанду. Там хороший мотель.
– Не привези мне жену с приданым.
– Я не мальчик и кое-что о зачатии знаю.
Август хорош. Урхо начал кампанию по выдаче лицензий на лов рыбы и отстрел водоплавающей птицы. Утки и гуси начали свой исход на юг.
У меня тоже запарка. Надо собрать урожай. Как никак, а у нас три теплицы. Мои лилии пользовались большим спросом.
Пес неотступно следовал за мной. Вымахал, чертяга, под стать теленку. Иван дал ему имя – Кузьма. Этот Кузьма чувствовал себя полновластным хозяином. Он считал, что только он имеет право на близкие отношения со мной. Стоило кому-либо приблизиться ко мне, шерсть его на загривке вставала дыбом, пасть ощеривалась и он издавал рык, от которого у встречного мурашки бежали по спине.
По моей спине мурашки не бежали. Она просто костенела. Возраст. Еще ряд прополю и уйду отдыхать. Ждет меня моя заветная фляжечка. Выпью грамульку, искурю сигаретку. Оттянет.
Так Кузьма еще никогда не брехал. Я не слышала звука подъехавшей машины.
– Кто-нибудь, усмирите этого пса Баскервилей! – Голос Иллариона.
Я села на землю. Хороша землица. Мягкая, почти пушистая. Зря я, что ли, в нее вбухала почти тонну навоза. Как была в испачканном землей переднике, с грязными руками, так и попала в объятия Иллариона. Нас вывел из ступора голос Урхо:
– Фру Тамара, помощь нужна?
Мне нужна была помощь. Скорая.
– Это Илларион, – идиотически улыбаясь, пролепетала я.
– I am very glad to see your friend, – начал по-английски Урхо.
– Я тоже рад видеть друга моей жены, – последнее слово Илларион произнес на английском – wife.
Урхо понял:
– Yes, yes. I understand you.
– Как? Откуда? – Я не могла прийти в себя.
– На машине, по шоссе. Из Петербурга. У вас тут хотя бы холодный душ есть? Я гнал почти сутки без остановки.
Урхо удалился, бросив мне:
– Я буду рядом.
Он был насторожен. Мало ли кто кем обзовется, а я для него не просто знакомая, но и его, так сказать, подопечная.
В душе Илларион пробыл так долго, что я начала волноваться.
– Я говорил: жди и я приеду. Вот я приехал.
– Я ждала.
Это были все слова, что мы сказали. Потом было все. Отчаяние и надежда. Нега и страсть. Томление и разрядка. Финальная кода – усталость!
Я приготовила праздничный обед. Илларион через каждые три минуты рефреном:
– Хороша-то, хороша-то! И красива, и умна, и добра.
Закончилось это тем, что я бросила готовку и мы ушли в спальную комнату.
На обед я пригласила Урхо. Мне хотелось, чтобы наш староста, этот финн, понял, с кем он имеет дело в моем лице. И не только в лице. Не зарывайся, мол.
В те минуты я настолько была поглощена чувством радости от приезда Иллариона, что многого не замечала в его облике и поведении.
После обеда Урхо предложил совершить лодочную прогулку.
– Я покажу вам, господа, красивые места, и, может быть, нам удастся порыбачить.
Я согласилась. Мне хотелось, чтобы Илларион увидел, в каком красивом месте мы живем. Знала бы я, что испытывал он тогда! После моего сытного и обильного обеда. Я не видала, как он украдкой, отойдя к окну, глотал таблетки.
Погода благоприятствовала речной прогулке. Светило неяркое солнце, было безветренно. Бело-синий катер Урхо, влекомый стосильным движком «Ямаха», понес нас вверх по Кемийоки.
Урхо стоял у штурвала слева. Мы с Илларионом разместились впереди на жестком, но все же удобном диване. Ветер обдувал наши лица, но это не раздражало.
Под равномерное гудение-тарахтение двигателя Илларион рассказывал мне о своей теперешней жизни. Я поняла, что в тот августовский день авария на железной дороге спасла ему жизнь. Мне стало страшно.
Ужина не было. Илларион выпил стакан воды и прилег. Я вышла в каминный зал. Не растапливая его, села в кресло у очага. Незаметно уснула.
Рано утром, как обычно, я сделала пробежку к реке и обратно. А когда вернулась в дом, Илларион уже не спал.
– Что ты хочешь на завтрак? – столь естественный вопрос вызвал у Иллариона вспышку раздражения.
– Какая разница, чем набить брюхо?
– Ты плохо себя чувствуешь, дорогой? – опять взрыв.
– Я превосходно себя чувствую. Я здоров, как бык.
Я поняла: Илларион болен. Не могло его так укачать на нашей реке. Его не укачивало на волнах Финского залива.
После легкого завтрака мы пошли к реке.
– Посидим где-нибудь, надо поговорить, – предлагает Илларион.
Выбрали большое бревно на берегу. Сидим. Илларион молчит. Молчу и я. Начал Илларион.
– Я проделал путь в восемьсот километров не только для того, чтобы увидеть тебя и Ивана, – он помолчал. – Жаль, что Иван не здесь.
– Он будет через неделю.
– Я ждать не могу. Мне еще многое надо успеть сделать там, в России. Я оперирован. Рак пищевода. Доктора не могут сказать, сколько мне осталось.
– Пошли в дом! Я что-то стала дрожать.
За дрожишь тут…
Мне трудно вспоминать те несколько дней, что провел со мной Илларион.
Запомнился вот такой разговор. Точнее, его монолог.
– В Питере я приобрел две квартиры. Вернусь, оформлю их на тебя. Вот для чего и ехал сюда, – узнаю Иллариона. Прежде всего у него дело. – Загородный дом продам. У тебя вон какое тут хозяйство. Справляешься? – узнаю улыбку мужа. – У тебя хороший помощник.
Стоило Иллариону вспомнить Урхо, как тот явился.
– Господа, я предлагаю устроить на американский манер барбекю на природе. Мне приятель подарил килограмма три кабанятины.
Пировали мы до тех пор, пока видели, где стопки и вилки. Дома у камина Урхо взял гитару и начал петь. Свои финские песни.
– Нет, ребята, а наш Высоцкий все же сильнее, – Илларион взял у Урхо гитару и запел. Какой у него голос! Я вспомнила подвал. Ресторан. Певичку и гитариста. Как давно, но главное – в другой жизни то было.
Когда Илларион замолчал, Урхо, поворошив в камине кочергой, тихо сказал. Так, как будто только для себя:
– Когда я в детстве заболел и врачи предрекли мне скорую смерть, моя бабка вылечила меня настоями трав.
Это то, что нужно мне! Какой молодец Урхо.
Урхо ушел к себе, а мы с Илларионом еще немного посидели на крылечке. Так просто. Посидели и помолчали.
Илларион уснул сразу. Мне не спалось, и я опять вышла на крыльцо. В темноте ночи вижу силуэт. Чей бы?
– Это я, Тамара. Не бойся. Пришел сказать тебе, что я знаю женщину, которая умеет делать такие же настойки. Если ты согласна, завтра же поеду на хутор.
– Спасибо, Урхо, – я крепко поцеловала его.
Вернулась в спальню. Илларион спит. Обошлось.
Как наивна была я! Это же Илларион. Кем он был в прошлом, напоминать не надо?
– У нас с тобой, как у Шекспира. Жена бегает от смертельно больного мужа к любовнику.
– Дурак ты! Я ходила к Урхо за настойками для тебя. Он специально ездил на хутор.
– Ты права. Стар я стал и глуп. Сколько времени надо пить эти настойки?
– Урхо сказал, не меньше десяти дней. Тут должно хватить.
Илларион съездил в город. Я не спрашивала зачем. Он сам сказал:
– Предупредил, что задерживаюсь.
Приехал Иван с невестой. Девушка похорошела. Попка раздалась. Грудь налилась. Ухарь наш Иван.
Девятого сентября 1993 года Илларион уехал. Мы с Иваном на моем стареньком «мерседесе» проводили Иллариона до границы Рованиемской ляни. По-нашему, губернии.
– Я вернусь. Жди! – Помолчал и грустно добавил: – Если Урхово зелье поможет.
– Ты обязательно вылечишься.
Дождались, когда машина Иллариона скроется за поворотом, и поехали обратно. Пусто стало в доме моем…
В начале девяносто четвертого года, а точнее, в феврале, в Москве должно было состояться общероссийское совещание. Совещание намечено было на понедельник, но Илларион выехал в пятницу. Хотел два дня просто погулять по Москве.
А накануне он побывал на приеме у светила онкологии.
Долго доктор наук изучал результаты анализов, снимки и потом сказал:
– Что я вам могу сказать, уважаемый Илларион Платонович? В чудеса я не верю, но вы практически здоровы. Конечно, в вашем возрасте надо бережнее относиться к сердцу. А что касается вашего прежнего диагноза, то тут все в норме. Двойная биопсия, онкомаркеры, УЗИ. Все чисто. Поразительно!
В Москве он обязательно посетит Мавзолей и вспомнит, как отец водил его туда, когда под гранитом там лежали двое – Ленин и Сталин. Слова отца до сих пор в памяти Иллариона: «Человек в мундире был великим. Во всем великим. В делах благих и в делах каверзных».
Пообедает в ресторане «Метрополь». С чувством брезгливости будет обходить пункты массовой кормежки по-американски – Макдоналдсы.
Подивится тому, что в центре Москвы практически не убирают снег.
В понедельник Илларион Платонович, сделав свой доклад на совещании и получив пакет документов, поспешил на вокзал. Успел на семнадцатичасовой поезд.
Дома был около полуночи и по привычке включил телеприемник. Передавали ночной выпуск новостей. Убит Председатель КУГИ. В городе объявлен план «Перехват».
«Хрена вы что-нибудь перехватите!» – зло выругался человек, который в прошлом был хорошо известен и в кругах близких к правоохранительной системе, и в преступном сообществе.
Контрастный душ привел мужчину в рабочее состояние. А сто граммов виски усугубили его.
«Завтра же подам заявление об увольнении. Теперь начнут искать виноватых. А на тебя ткнут в первую очередь. Мотать надо из этой страны! Полный беспредел!»
Три дня ушло на сворачивание дел в комитете и почти две недели на улаживание своих дел. Проданы загородный дом и машина. Квартиры переданы под ответственное наблюдение старой знакомой.
Отвальной в маленьком ресторанчике в поселке Репино. Все были довольны. Особо довольна была Елизавета, актриса Театра на Литейном.
Илларион взялся отвезти ее домой.
– Да не тряси ты меня так! Я не груша. Сама дойду.
– Веселая у вас жена, – смеется шофер такси.
Так заканчивалась жизнь Иллариона на родине. С ощущением стыда, сухости во рту и ломоты в теле.
Ту-ту-у-у. Поехали! Впереди Брест, Менджыцец-Подляски. Конечная цель – Варшава. Даешь Варшаву! За нею Берлин, Стокгольм…
Попадет ли Илларион в Финляндию? Мы не знаем.
Вот уже пять лет я не имею никаких сведений об Илларионе. Жив ли он вообще? Помогли ли ему настойки?
Иван учится в университете в Стокгольме. Девочка-шведка живет с ним. Моего Ваню приняли в семье девочки.
Я живу… Урхо не избрали на очередной срок старостой. Теперь он обыкновенный житель поселка.
Время летит. Вот и новый век. Когда он начинается? Первого января 2000 года или все-таки первого января 2001-го? А пока что осень года девяносто девятого.
– Фру Инина, вам телеграмма, – наш почтальон неизменно вежлив и даже галантен.
Над гладью озера кружатся чайки. Как тревожен их крик! Как ярко светит утреннее солнце и как четки силуэты елей вековых на том берегу!
Кто бы это мог тревожить меня телеграфным посланием? Я живу уединенно, общаюсь только по необходимости с ближайшими соседями. Это не оттого, что я поленилась выучить их язык. Просто я ежеминутно жду. Жду, так сказать, с большой буквы.
Я жду с того момента, когда Илларион сказал мне: «Жди! Я обязательно найду вас».
Текст телеграммы: «Буду третьего зпт встречайте тчк илларион тчк».
Кажется, мой квартирный вопрос на этот раз решен окончательно.
Поживем – увидим, как сложится жизнь Тамары Ининой в XXI веке…
Заметки в тетради в клеточку
Трусцой, чтобы не замерзнуть, бежим мы по насту лесной дороги. Мне двадцать семь, но легкие мои прокурены и не могут справиться с такой нагрузкой. В голове, что сверчок, одно слово – сдохну, сдохну. Впереди тысяча сто три дня. Не выдержать мне. Да и к чему? Чтобы выйти отсюда старухой? Без зубов. С воспаленной маткой и язвой в желудке. Может быть, и с чахоткой…
…Как участковый, Ваня был хил и слаб в тот момент. Тело его обмякло, ноги дернулись и все. Не надо было ему говорить такое: «Тебе вышка светит – скажи я одно лишь слово».
Что произошло в моем организме? Химия какая-то…
…Бежим трусцой… Пока бежим. Вот одна страдалица отвалила в сугроб. Вот другая. Скоро и я не вынесу и рухну. Все же мне уже двадцать восемь.
Сегодня меня поместили в лазарет. Сжалился кум. Тут, в лазарете, хотя бы тепло. Чистые простыни и наволочка. Жрачка тоже получше. У меня воспаление легких. Обошлось без туберкулеза. Лежи себе в койке и думай.
Семь лет мне впаяли за убийство мужа. Как же так случилось, спросите. Что же, у меня теперь времени хоть жопой ешь. Расс ка жу.
Санитар, милый старик, тянущий срок за кражу из своей же кассы чуть ли не ста тысяч рубликов, принес мне школьную тетрадочку: «Вы, милейшая, ведите дневник! Выйдете отсюда, книгу напишете». Определенно умом тронулся. Тем не менее через месяц я стала писать. Что тут еще делать?..
Лежу и смотрю в окно. Оно покрыто изморозью. Чего в него смотреть? Но в рисунке инея мне видятся разные фигуры. Вот там, в углу, птица. А там – точно крокодил.
У нас тут тепло, а за окном мороз. Мне хорошо. Бумага в тетрадке серая, страницы в клеточку.
…Мама родная! Как давно это было. Вот так же морозно и на окне узор. Я сижу у окна и пью толокно. Отец еще спит, а мама провожает меня в школу. Ей тоже на работу к десяти. Она продавец в промтоварном магазине.
А было ли это? Я вот уже во второй раз «хожу к хозяину», и тут, считай, моя настоящая жизнь. Меня здесь уважают. Я в фаворе у граждан начальников. А что там, за колючкой?
– Заключенная Инина, хватит бока пролеживать, – санитар из «опущенных» тих и вежлив, – пора на завтрак.
Вот так, господа присяжные! Меня на завтрак приглашают. Этого убогого спрятали сюда от греха подальше. Пожалели.
Каша на воде и чай, наверное, уже раз пять заварен, но главное – все горячее. А чего надо тебе, заключенная Инина? Живи и радуйся. Товарищи твои сейчас на морозе вкалывают. Обжигает их бронхи и легкие мороз. Коченеют руки и ноги. Цирик топчется у костра и покрикивает от нечего делать: «Живее, живее, а то околеете!»
Помнишь, заключенная Инина, статья сто пятая, как тебя и еще трех мужиков из цеха послали на Ржевку? Там наше изделие проходило испытания и что-то незаладилось. Тоже мороз был шипучий. Там нам говорил «живее, живее» не цирик, а сам главный конструктор. Его из Москвы достают. Вот он нас и подгоняет. Надо разобраться, отчего это наше изделие «закапризничало». Пуляло, пуляло, а тут на десятой серии заклинило. Ни тыр ни пыр.
Чудна голова человеческая. Вспомнила ту зиму, и тут же встало передо мной лицо Ивана. Того самого милиционера. Мы с ним жили, не расписываясь, почти два года. После того как я упокоила Петю, мужа своего, он, Иван Михайлович, переехал ко мне. Свою комнату сдавал каким-то южанам. То ли грузинам, то ли армянам.
– Хватит чавкать, – это уже наша врачиха, – мигом по палатам! Сейчас приду, всем клизму ставить буду.
Это она так шутит.
И опять я смотрю на заиндевевшее стекло.
Тогда было лето. У меня на службе половина сотрудников разъехалась в отпуска. Мой Ваня тоже навострил лыжи на море. Ему, видишь ли, путевку дали. В Хосту.
– Месяц пролетит, не заметишь, – говорил он мне, отвернувшись к окну, чтобы не дымить мне в лицо, – я тебе чего-нибудь привезу южное, редкое.
Очень мне нужны эти южные редкости!
Я как-то привязалась к этому мужику. Пусть он не шибко грамотен, пусть порой груб. Может и по физиономии съездить. Но все же. Химия! Эндофрин какой-то.
Он уехал. Провожать на вокзал запретил: «Нечего там при людях сопли разводить! Тута попрощаемся – и будет». И уехал.
Только обратила я внимание на то, что в чемодан он запихал две кружки и две ложки.
Через пять дней, я это точно помню, женщины меня поймут, мне одна сорока-белобока из канцелярии пропела: «А наша Надька в Хосту уехала. С хахалем».
Я мозгами раскидываю. И так и сяк. И все больше внедряется в мое серое вещество убеждение, что это с моим Ванечкой уехала «шарики катать» эта кошка драная. Рожа у нее белая, словно мукой присыпанная. Глазищи навыкате и черные, словно уголья. Плечи острые и широкие. Правда, грудь у нее большая и не болтается у живота. Но все остальное-то. Все остальное… Ушибиться можно. Кости выпирают.
На седьмой день, это как раз пятница была, я купила билет на самолет и полетела в Адлер. Три часа я думала и пила коньяк. Думала, как я застану их с голыми попами и как я буду резать их ножичком до крови.
Когда приехала, жара ударила в лицо и воздух, полный непривычных запахов, совсем вскружил мне голову. В автобусе стало совсем плохо. Шофер высадил меня у какого-то моста. Бросила сумку у обочины и доплелась до воды. Хорошо. Холодные струи обожгли мне ноги. Я пришла в себя.
Стоп, девушка. Так нельзя. Спьяну такие дела не делают. Надо где-то пристроиться. Комната с видом на море стоила мне недорого. Хозяйка, молодая армянка, накормила меня каким-то их национальным блюдом. Тушеные овощи. Вкусно. Пили вино белое.
– Ты, милая, я вижу, совсем плохая. Чего к нам-то приехала?
Тут я ей все и выложила. Она, не говоря ни слова, вышла из-за стола. Через пять минут вернулась, неся с собою большущую бутыль вина.
– Меня тоже муж бросил. Снюхался с какой-то проституткой из Москвы и умотал с ней. Так я к гадалке сходила, – мы выпили по большому бокалу холодного и терпкого белого вина, – и он через месяц приполз, – она что-то сказала по-армянски и добавила по-русски: – Мерзавец. Я его прогнала. Зачем мне его хрен, в чужой, – тут она опять употребила непечатное слово, – стиранный.
Мы с Гаяне – так она назвалась – просидели до тех пор на веранде, пока солнце не зашло за горы.
– Мы, здешние, в море ходим редко. Соленая вода кожу портит. Но с тобой пойду.
Мы вышли из ее дома и пошли, как ни странно, не в сторону моря, а, наоборот, – к шоссе.
– Там моря нет, – попыталась я вставить слово.
– Ничего ты не знаешь, и молчи. Мы не на пляж засранный идем. Мы на белые камни с тобой идем. Там теперь никого. Если только пограничники нас с тобой за голые попы не прихватят, – смех ее заливист и заразителен.
В свете уже вставшей над горизонтом Луны мы пришли на «белые камни». Красота! Какая вода! Она шелестит у берега, перебирая гальку. Вдали на горизонте светятся огни какого-то парохода. Никого.
– Раздевайся, чего стоишь, – вывела меня из ступора Гаяне.
Голыми мы вошли в воду. Было необычно и хорошо.
– Глотни, – Гаяне припаслива. Взяла с собою на море бутылку вина.
Долго мы лежали на колючей гальке и пили вино и…
Все было необычно и ужас как приятно.
Наше блаженство прервали пограничники. Откуда-то сверху они буквально свалились на нас.
Я бросилась натягивать на себя хотя бы что-то. Гаяне же, как была голая, встала во весь рост.
– Что мальчики, развлечемся?
– Мотай отсюда, Гаяне, и подругу прихвати. Или мы ее к себе на заставу на недельку определим. Будет картошку чистить.
– На картошку мы не согласны.
Я дрожу. Никак не могу одеть сандалии.
– Так что, Витенька?
– Сказал, мотай! – он ушел, а за ним и его товарищи.
Наконец мне удалось одеться. Гаяне тоже накинула свой халатик.
– Ну как? Пошла бы к ним на денек другой? Они парни чистые. А удовольствия по горло.
И тут у меня вырвалось:
– Мне и с тобой было хорошо по горло.
– Остынь. Я девушка справная. Это так, развлекашки. Не все ж мужикам нас тискать.
Обратно мы шли молча. Спала я долго и без снов.
Читать бесплатно другие книги:
