Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) Быков Дмитрий

Ольга Кондратьева

«…Расцветет еще пышным букетом!»

Мой папа, молодой фронтовик, очень хотел сына, но родилась дочь, то есть я. Во многом мне повезло: папа, не искушенный в педагогике, растил меня как пацана, не делая скидок на мою девчачью природу. Мы с ним катались на лыжах и на коньках, ездили по музеям и выставкам, по подмосковным старинным усадьбам, вместе читали книжки типа Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова». Папа учил меня терпению, выдержке и самозащите. А защищаться было от чего: увы, я полностью подходила под дразнилку «толстый, рыжий, конопатый…» – то есть была кругленькой, ярко-рыжей и конопатой. Разбив несколько носов дразнильщиков, в том числе и более старших, я утвердила свой авторитет во дворе.

В школу я пришла абсолютно уверенной в себе, умея уже читать и считать, такая крупная, сильная и очень живая девочка, эдакий «вождь краснокожих». Соответственно заполнялись и мои дневники: отметками «пять» и «четыре» – за учебу, за поведение – «три» с минусом и даже с двумя минусами, и замечаниями на полях дневника, нередко по всему периметру страницы.

Я была, наверное, одним из первых заключенных, получивших свободу сразу после смерти Сталина. В тот день я, как бывало нередко, стояла в углу в нашей маленькой комнатке в 7 кв. метров в старом доме № 26 на Кадашевской набережной, в полуподвальной квартире № 6. Мой «угол» образовали с одной стороны беленая печка, с другой – высокая этажерка, на верхней полочке которой стоял радиоприемник. Он был включен: передавали какую-то музыку. Мама у низкого окошка вышивала гладью салфеточки. А я в своем углу уныло выковыривала пластины известки и в получившихся глиняных проплешинах сталась разглядеть какие-то картинки, фигурки… Вдруг твердый голос диктора по радио что-то объявил, и заиграла траурная музыка. Мама вскочила, заплакала и побежала в коридор, к бабушке и соседям. Я же, погруженная в свои фантазии, не разобрала, что сказал диктор, но сообразила, что мое «заключение» отменяется благодаря важности события. Посему вышла из угла. Никто этого события и не заметил: не до меня было.

В начальную школу я пришла в середине пятидесятых, когда стали набирать силу разоблачительные процессы в партии. В школе № 586, что была в одном из Кадашевских переулков, парадная лестница на площадке в конце первого марша имела подобие цветничка из цветов в горшках, огороженных мелким штакетником, в середине которого высилась белая поколенная фигура Сталина – одна рука заложена за бортик френча, вторая опущена.

Дальше лестница расходилась на два марша, ведущие на второй этаж к классам. Ученики носились по лестнице, почти не замечая «усеченного» вождя, только изредка врезаясь в цветочные горшки. Каково же было наше изумление, когда однажды, придя утром в школу, мы обнаружили эту фигуру вождя лежащей вдоль стенки «раздевалки». Раньше она казалась такой массивной, гипсовой, а на самом деле была легкой – из папье-маше, крашенной белой масляной краской. Да еще полой внутри, глубокой, как пещера… И мы с двумя еще девчонками не нашли ничего лучшего, как спрятаться в этой «пещерке» и караулить входящих в раздевалку учеников, выскакивая оттуда с громким криком и рыком, пугая ребят. Поверженный вождь после нашего выскакивания из него с грохотом качался с боку на бок… Взрослые довольно быстро прекратили наше дикое развлечение, строго запретив даже подходить к фигуре из папье-маше, но особенно нас не ругали…

С учительницей начальной школы Верой Николаевной Соболевой, высокой, с фигурой «женщины с веслом», строгой, отношения мои сильно омрачились неприятным эпизодом, наложившим тень на все годы моего обучения в ее классе. Она, конечно, отмечала мои способности, – несмотря на мои проколы в дисциплине, я все-таки была старостой класса, а потом и членом совета дружины. Но этот эпизод…

Я была дежурной по классу. На большой перемене тщательно вытерла доску отполосканной тряпкой, открыла окна, чтобы проветрить класс. Двое мальчишек расшалились и не хотели выходить из класса, прыгали и бегали по партам. С трудом я все-таки их выдворила, но они все время пытались ворваться в класс. Я встала за дверь и подняла наизготовку пыльный веник. Дверь распахнулась, и веник сам дернулся в моей руке и опустился… на Веру Николаевну, которая вошла в класс своей стремительной походкой. Конечно, никого не обрадует получить по лицу пыльным веником… Я была убита, понимая, что никакие объяснения не отменяют случившегося ужаса… Это происшествие в совокупности со многими моими другими шалостями и провинностями и стали причиной того, что моя мама, сама учительница, только в другой школе, тоже очень строгая, много лет спустя в моменты укоров в мой адрес все повторяла слова Веры Николаевны: «Увидите, расцветет еще ваша дочь пышным букетом…»

Мама была очень сурова ко мне и тщательно следила за моими оценками и «подвигами» в школе. Училась я в общем хорошо. И была достаточно грамотна благодаря запойному чтению с четырех лет и хорошей памяти, все мне давалось легко, кроме чистописания. Мама безжалостно рвала исписанную почти наполовину тетрадь по чистописанию – за грязь и помарки, и заставляла меня переписывать все заново, что я и делала, высунув от усердия язык и заливаясь слезами.

Зато меня никогда не оставляли после уроков учить словарные слова, как многих учеников из нашего класса. Слова учили с помощью написания их по сто раз! Это было «ноу-хау» Веры Николаевны. Убегая вприпрыжку после уроков, я как-то встретила интеллигентного милого дедушку моей соученицы Светланы Техменьевой, который спросил меня, где же Света. Я ответила ему почему-то злорадно: «А ваша Света сто раз собаку пишет!» Потом, устыдившись гаденького чувства, запомнила этот маленький эпизодик навсегда. Тем более что Светкин дедушка мне очень нравился – он напоминал мне героя моей любимой радиопередачи, в которой дедушка и его внуки Галочка и Боря отвечали на письма ребят. У меня такого дедушки не было.

Зато у меня была любимая бабушка Оля, по имени которой меня и назвали. Она тоже была строгой женщиной, много пережившей, в одиночку воспитавшая троих дочерей. Средняя дочь, тетя Лиза, погибла в войну в 1943 году. Почему-то бабушка считала, что я чем-то на нее похожа, и очень меня любила, нередко выручала и защищала от грозящих за баловство кар.

В начальной школе у меня образовалась «система двух портфелей». Мне купили для третьего класса новенький коричневый портфель из свиной кожи. А старый портфель, точно такой же, но потрепанный и черный, сохранился и пригодился не раз… Вера Николаевна применяла к особенно злостным нарушителям дисциплины в качестве наказания изъятие портфеля. Все содержимое, помимо учебников, приходилось распихивать по карманам. Идти домой без портфеля было стыдно: только заядлые хулиганы имели всегда с собой обычную резинку, которой перетягивали книжки и ручки. К тому же за портфелем должны были приходить родители, получая при этом еще и порцию нотаций и выговоров от учительницы. За моим портфелем, когда был отобран уже и второй, ходила бабушка и родителям ничего не рассказывала. Я же, как злостный хулиган, завела себе резинку для книжек и несла свое добро, перетянув резинкой, с дерзким, легкомысленным и вызывающим видом, будто мне все нипочем, хотя на самом деле это, конечно же, было совсем не так…

В пятый класс я поступила уже в школу № 106, в другом районе Москвы, поскольку семья наша переехала на новую квартиру в доме на Профсоюзной улице. В новом 8-м квартале, где мы поселились, школа только строилась, и мне повезло: пришлось пойти в школу, которая предназначалась как бы для жителей 9-го, «показательного», квартала. В 7–8-м классах набор учеников сильно изменился, многие ученики ушли из школы в специальные учебные заведения, разного рода училища, некоторые устроились на работу, продолжая учиться в вечерней школе. Классы пополнились учениками, родители которых уже прослышали об этой школе и стремились дать своим детям хорошую подготовку для поступления в институт. К этому времени директор школы Леонид Исидорович Мильграм титаническими усилиями уже формировал преподавательский и ученический состав для будущей прославленной спецшколы № 45.

Меня должны были перевести в новую обычную школу в нашем квартале, но завуч и директор просили РОНо оставить меня в 106-й школе: за два года я уже успела себя проявить не только как способная и активная ученица, но и как школьный поэт и незаменимый главный редактор огромной школьной стенгазеты, постоянная староста класса и вообще как неформальный лидер. Мне очень нравилась эта школа, нравился наш класс, такой дружный и веселый, с такими разными, но очень интересными и способными ребятами.

Мы часто собирались после уроков и гуляли пешком до Ленинских, то есть Воробьевых гор, или катались зимой на санках в местном овраге; мы не только ходили вместе в походы, а по утрам до уроков весной и осенью играли в модный тогда бадминтон, но и вместе посещали музеи и кино, вместе с группой девочек брали частные уроки по английскому языку. Ученики в классе были сильные, трудолюбивые, упорные, ориентированные в основном на технические вузы. Гуманитарная составляющая звучала в школе не так мощно, но в лице преподавательницы русского и литературы Ирины Григорьевны Овчинниковой, впоследствии журналистки в «Известиях», достаточно ярко и увлекательно, что для меня, конечно, было очень важно. Соответственно, в вузы поступили все двадцать восемь учащихся, которые остались в 9 «А» и доучились до одиннадцатого класса; я ушла после девятого в педучилище № 1 им. К.Д. Ушинского, после окончания которого поступила в МГУ на факультет журналистики.

Незабываемым примером трудолюбия была для меня сестра девочки из нашей классной компании, Тани Кузинец, Людмила. Она была не намного старше Тани, но уже училась в консерватории, и, когда бы мы не заходили за Татьяной, Мила уже сидела за фортепьяно: рано утром, иногда в ночной рубашке, она уже терзала инструмент, разминая пальцы гаммами.

Но и в нашем классе к учебе все относились вполне серьезно, конкурсные задачники были в ходу уже с восьмого класса. Особенно строга была наша математичка, преподававшая раньше в суворовском училище, Ида Борисовна: пышные седые волосы и большие круглые очки делали ее похожей на ученую сову. Она устраивала контрольные-летучки внезапно, без предупреждения и подготовки. Я побаивалась ее, подозревая, что она не питает в отношении меня особых надежд. Но однажды я умудрилась со страху на контрольной написать доказательство теоремы таким способом, каким, как оказалось, ее доказывали в каких-то древних веках, и удивленная Ида Борисовна даже как-то зауважала меня, сказав, что на самом деле я способная к математике, но ленивая. Я не стала объяснять ей свои чисто гуманитарные устремления, но могу честно признаться, что стерео метрия меня завораживала, я даже во сне решала задачки, блуждая внутри кубов и пирамид.

Физика мне казалась как-то живее и нагляднее, все-таки какие-то опыты проводились, не говоря уж о химии. Учитель физики Михаил Исакович, молодой, энергичный и очень симпатичный, звал меня «пожарная» не только за огненный цвет волос – он вызывал меня, когда в ответ на его вопрос не поднимали руки и воцарялась напряженная тишина: «Пожарная, к доске!» – и с любопытством наблюдал, как я пытаюсь «выплыть на бережок». Но я всегда как-то выплывала, наверное, потому, что внимательно его слушала, поскольку он мне нравился, нравилась его манера рассказывать с юмором и прибаутками.

Моей любимой учительницей была, конечно, Ирина Григорьевна. Я любила писать сочинения на такие непростые и разнообразные темы, которые она придумывала для нас каждую неделю. Она читала лучшие сочинения или отрывки из них в классе. Прикольно было, когда несколько сочинений, прочитанных ею, оказывались написанными мной, потому что мальчишки ленились писать сами, обещали мне, например, переписать решенные задачи по математике, а я с удовольствием писала сочинения, естественно, сохраняя особенности стиля и лексики ученика, для которого писала. Соглашения наши хранились в тайне, знал эту тайну узкий круг, никто не забавлялся, никто не выдавал. У нас в классе вообще было не принято выдавать своих, за это учителя нас особенно уважали, и даже директор Леонид Исидорович. Неважно, был ли серьезный повод для расспросов и расследований, или нет.

В школе тогда еще вовсю сохранялась советская пионерско-комсомольская атрибутика, утренние линейки с подниманием красного знамени и отданием рапортов и т. д. Конечно, уже во многом способные критически мыслить восьмиклассники не могли не заметить комического эффекта, когда завуч Леонид Мартынович, высокий, черноволосый, с орлиным носом, печатая шаг, резко поворачивая под прямым углом, шел отдавать рапорт директору о построении школьной пионерской дружины на утреннюю линейку. Тут кто-то голосом бабы-яги в торжественной тишине и гнусавил из задних рядов: «Ох ты, гой-еси, добрый молодец!» – понятно, что в восьмых классах тогда проходили былины. Все хихикали, торжественность улетучивалась. Директор потом пытал меня: ты же знаешь, кто это сказал… Но со вздохом сам же и замечал: знаешь, но не скажешь.

Были, конечно, и более серьезные случаи для разговоров с директором. Мы залили каток на нашем маленьком стадионе возле школы. На следующий день предполагали кататься на коньках. Последние сдвоенные часы были уроки английского языка, которые следовало провести в кабинете иностранных языков – была тогда такая «кабинетная» система. Английский преподавала очень миловидная молодая блондинка Людмила Ивановна, мама мальчиков-близняшек, которые потом снимались в главной роли в фильме «Приключения Электроника». Зимой темнеет рано, все мысли у нас в тот день были о катке, и мы придумали! Кабинет закрыт на ключ, а ключа нигде нет! Учительница предложила пойти поискать завхоза и взять ключ у него. Весь класс бешеным табуном ринулся искать завхоза, сбивая ведра с мыльной водой у уборщиц, которые уже мыли лестницы, и падая в лужи… Кто-то нам сказал, что завхоз в подвале, в живом уголке. Мы помчались в подвал, где находилось бомбоубежище и проходили занятия по ГО – гражданской обороне, с надеванием противогазов по команде «Угрожаемое положение». По длинному узкому коридору подвала мы пошли уже потише, услышав, как завхоз, пожилой мужчина, кормит зверей и птичек – а там были ежики, кролики, белки, канарейки и даже полярная сова – и при этом что-то напевает себе под нос. Из приоткрытой двери доносился «звериный» запашок…

И тут меня осенило. «Т-сс!» – сказала я классу, тихо прикрыла дверь и, взяв стоящую в углу лопату, воткнула черенок в ручку двери. Мы на цыпочках ушли из подвала, чтобы сообщить учительнице, что завхоза нет, ключей нет! Она, конечно, крайне недовольная всей этой историей, вынуждена была сказать: ну что ж, идите домой. И мы понеслись за коньками…

На физкультуре я не блистала успехами, болтаясь, как сарделька, на канате или, как рыхлый кочан капусты, с трудом перекатываясь через незабвенного «козла», но на лыжах и особенно на коньках могла выглядеть более достойно, поэтому я так стремилась продемонстрировать свои новые «норвежки». Разве могли мы в этом конькобежном угаре вспомнить про завхоза, запертого в подвале, в вонючей комнатке со зверюшками и птичками? Никому из нас это даже жестокостью не казалось, не доходило, что на самом деле это жестокость и есть. Но тогда мы, узнав, что сторож освободил охрипшего завхоза только под утро, даже смеялись… Тяжелым был разговор с директором, но «зачинщиков» никто не выдал, твердо стояли на том, что были все вместе, кроме двоих, упавших в мыльные лужи на лестнице, которые так промокли, что их уже не отпустили из дома на каток. На следующий день после уроков стояли в классе два часа. За многими приходили родители, с удивлением узнававшие о подвигах своих чадушек.

Развлечение оказалось очень запоминающимся…

Наталия Смородинская

«To be or not to be»

Почти все шестидесятые годы я проучилась в московской школе № 17 – специальной, «с преподаванием ряда предметов на английском языке». Как и другим московским спецшкольникам, нам приходилось зубрить на английском историю, географию и даже физику, что оказалось, надо признать, не самым удачным экспериментом. А уроки английской и американской литературы, введенные с восьмого класса, захватили нас с головой.

Новый предмет стал нашим интеллектуальным прорывом. Вела его Нина Самойловна Головкова (в те годы Шпекторова) – жена Г. Головкова, автора «Канцелярии тайной мглы» и других чудесных книжек по истории России. Несмотря на свою молодость, она сразу стала для нас непререкаемым авторитетом. На ее уроках надо было «соответствовать»: планка обсуждений и требований была поднята, наверное, до уровня филфака. Но эти серьезные знания она преподносила нам просто и талантливо. По доморощенным учебным пособиям, сделанным на печатной машинке, мы увлеченно ринулись в мир Диккенса, Байрона, Голсуорси, разбирали и заучивали тексты Шекспира, Шелли, Байрона.

Например, от нас требовалось проанализировать разницу между двумя переводами монолога Гамлета – вариантами Лозинского и Пастернака. И мы, как верно подметил мой одноклассник Вадик Махонин, ее каким-то нюхом улавливали и уже без помощи преподавателя определяли, что Лозинский суховат, но ближе к тексту, а Пастернак этим текстом живет. «Где нам было знать, – признается Вадик, – что в пятидесятые годы Пастернак был опальным поэтом, изгнанным из Союза писателей, а Лозинский – придворным советским переводчиком, удостоенным госпремий и орденов?»

Настоящей гордостью школы стал английский театр. В других школах тоже шли спектакли, но ставить трагедии Шекспира на староанглийском – на это отважилась только Нина Самойловна! Благодаря ее энтузиазму постановка английской классики вошла у нас в систему: играли в оригинале не только Шекспира, но и разные пьесы О. Уайльда. Это позволяло проникнуть в истоки английской культуры, понять ее глубинный смысл, почувствовать очарование.

Получить роль в спектакле было мечтой каждого старшеклассника. И вот, о счастье, – в неполные пятнадцать мне неожиданно доверили сыграть Корделию – третью и самую преданную дочь короля Лира. Повезло, что это была именно чистосердечная Корделия (от английского cordial): ни Регану, ни Гонерилью я бы играть не хотела, ведь они были «лживыми тварями».

Для роли Корделии требовалось однотонное серое платье. Такого у меня дома не нашлось. Зато у соседки по коммуналке нашлось длинное темно-синее. Для полноты картины мне пришлось по локоть отрезать его рукава: режиссер (какой-то молодой профессионал, привлеченный по дружбе Ниной Самойловной) сказал, что в сцене, когда Лир делит наследство, у Корделии должны быть обнаженные руки – это подчеркивает искренность ее чувств. Ведь на вопрос Лира о том, что же поведает о своей любви к отцу его третья дочь – «последняя, но не меньшая». Корделия скромно молвит: “Nothing, Sir” – «Ничего, сэр». Это резко контрастирует с велеречивыми признаниями в любви к отцу ее старших сестер. Поэтому у Реганы и Гонерильи на руках были всякие украшения, да и разодеты они были в пух и прах.

Лир в роскошной мантии сильно возмутился ответом Корделии: “NOTHING will come of ‘nothing’!” – «Ничего и будет ничего!» (ну, как-то так) вкрадчиво, но звучно произнес Аркаша Шатов, мальчик из старшего класса. И я – по замыслу режиссера – забивалась с перепугу в дальний правый угол сцены. Хотя – по замыслу Шекспира – должна твердо стоять на своем: ничего – потому что истинная любовь не требует громких слов.

До второй части пьесы мы так и не дошли. Но и первой хватило для сильных впечатлений, особенно о яркой игре Аркаши. Он открывал и весь спектакль: «King Lear!» (торжественно)… Пауза. И уже тише, с мягким английским придыханием: «Part one». И все! В зале воцарилась мертвая тишина, магия началась…

Через много лет я узнала, что у «нашего» Лира случился такой поворот в судьбе в сторону духовного служения!.. В девяностые годы под его патронатом находились Пироговская клиника и все «градские» больницы на Ленинском проспекте. Однажды посол Британии, посетивший Первую градскую, услышал, как Аркадий читает тяжелым пациентам монолог Гамлета на языке Шекспира. Посол был настолько впечатлен, что подарил больнице несколько десятков английских инвалидных колясок – беспрецедентный случай в истории советских клиник. А в двухтысячные годы Аркадий, постриженный под малую схиму, был уже большой величиной в РПЦ – епископом Смоленским и Вяземским Пантелеймоном.

А как проникновенно играли девятиклассники в «Гамлете»: ни в каких «взрослых» постановках пьесы я потом никогда не видела такой искренности. Гамлета играл Юра Белостоцкий – стройный, эмоциональный, притягательный, настоящий принц! На фоне его благородного силуэта появившийся на киноэкранах Смоктуновский казался мне кикиморой, да и говорил он на русском. Над сценой гибели Гамлета рыдала половина школьного зала: да что там мы, дети, – даже солидные иностранные дяди, пару раз заезжавшие к нам в школу посмотреть и присмотреться, тайно сглатывали слезу. Не менее убедителен был Лаэрт в исполнении Алеши Крылова, в дальнейшем – блестящего синхрониста. Рассказывают, что однажды, тренируясь в фехтовании (а шпаги в спектакле были настоящие), они с Юрой слишком вошли в роль и угодили в милицию по статье «хулиганство».

Театральный проект Нины Самойловны быстро развивался, ребята играли на сцене Дворца пионеров, других московских площадках, их приглашали на телевидение. Но высокие идеалы Шекспира, вошедшие в юные сердца и головы, его нетленные вопросы-вызовы о чести, предательстве, свободе, нравственном выборе оказались в конечном итоге несовместимыми с двойными моральными стандартами советского общества. Иного и быть не могло!

В 1966-м в школе разразился громкий политический скандал, резко оборвавший нашу театральную эпопею…

Вся культурная атмосфера школы, разогретая настроениями хрущевской оттепели, открывала ребятам глаза на окружающую жизнь. Старшеклассникам захотелось узнать больше, чем вещала пропаганда, докопаться до правды, передать ее другим. Они стали отслеживать передачи о Советском Союзе по «враждебным» радиостанциям: «Голосу Америки», «ВВС» и «Немецкой волне». Слушали в основном на английском (на русском «голоса» глушились), потом делали записи, аккуратно их сшивали и тайно распространяли эти подборки в школе. Давали почитать на несколько часов, иногда на ночь. Нина Самойловна, однажды державшая такой выпуск в руках (кажется, его принес Аркаша Шатов), запретила хранить это в школе. Другие подборки содержали перепечатанные отрывки запрещенной художественной литературы типа «Доктора Живаго», а также собственные сочинения и стихи ребят – безобидные, но критические. Об одном из таких выпусков упоминает в 2007 году в своей автобиографической повести наша любимая историчка и блестящий знаток английского Марья Сергеевна Лебедева (мама известного бизнесмена Александра Лебедева). Другие вспоминают сатирическую басню: «Собрались звери на XXIII съезд…» Это был первый и во многом уникальный школьный подпольный самиздат.

Сколько выпусков увидело свет, точно неизвестно, но внезапно дело открылось. Журнал обнаружил отец одного девятиклассника, проверяя его карманы на предмет курения. Он искренне испугался за «духовное состояние» сына и донес в органы (говорят, он сам имел к ним отношение). За дело взялся КГБ, началось расследование. В центр разборок попали Юра Белостоцкий и еще четверо ребят, занятых в «Гамлете». Их начали поодиночке таскать на допросы. В школе учителя ходили с опрокинутыми от страха лицами: их тоже допрашивали, требуя раскрыть других участников и содержание выпусков. Но многие учителя вообще не были в курсе, а те, кто были, держались твердо. Основной удар пришелся на историчек – они были партийными. Марью Сергеевну сняли с работы, исключили из партии, но в итоге она удержалась в строю, получив строгий выговор и страшную по тем временам запись в личном деле: «За политическую близорукость и партийную беспринципность». Ряд других учителей тоже получили взыскания разной строгости. Нина Самойловна (она была беспартийной) ушла в другую школу.

Для пяти ребят, признанных антисоветчиками (остальных самиздатовцев и сопричастных никто не выдал), кульминацией разоблачения стало заседание райкома комсомола. Заканчивался уже следующий, 67-й год. По описаниям Вадика Махонина, в комнате была зловещая обстановка. Присутствовали двое молодых кагэбэшников. Их грозное молчание добавляло обличительного рвения районным комсомольцам. Никто из выступавших не только не читал, но даже и в глаза не видел самиздатовских выпусков, но это не мешало утверждать: враги народа! Использовалась формула «я Пастернака не читал, но осуждаю», как в 58-м году. В итоге ребят с позором изгнали и из комсомола, и из нашей элитной школы, отправили в разные школы. Не знаю, как конкретно это сказалось на их дальнейшей судьбе, но явно непросто. Так или иначе, им испортили жизнь – сбили колею, заклеймили, навсегда отравили душу.

Скандал тогда прогремел на всю Москву, но никаких официальных следов мы не нашли. Для меня эта история по-шекспировски драматична. По большому счету она продолжается и по сей день, лишь меняя свои формальные сюжеты. Как стоически вели себя тогда и сами ребята, и защищавшие их учителя! Но была одновременно и другая модель поведения, другой внутренний выбор. Судьбоносные решения для пятерки старшеклассников выносила власть, но осуществляла их не она, а то самое школьное большинство, которое еще недавно с упоением наслаждалось их творчеством. Изгнание ребят из комсомола и из школы проходило казуистически – как бы по инициативе самих школьников. Все ученики шестых-десятых классов должны были дружно подписать заготовку о «гневном осуждении антисоветчиков». Директриса велела – и дети лихо, не вникая, приложили руку к расправе над вчерашними кумирами. Правда, были и те немногие, кто уклонился.

Я часто мысленно возвращаюсь к этой картинке с собиранием школьных подписей. Мне она лучше всего объясняет, что такое «быть или не быть». Быть – значит расслышать трепетно звенящий внутри тебя голос совести и ему подчиниться, куда бы он ни позвал. Все остальное уводит в сферу небытия – даже если кажется, что живешь.

Борис Гребельников

Каллиграф

Случайно встретив моего отца, учительница пожаловалась:

– Обратите внимание на своего сына. Ужасный почерк, курица лапой пишет лучше!

Данная педагогом сравнительная характеристика куриной и моей каллиграфии отцу не понравилась, и он с ремнем «обратил» на меня внимание. Затем меня, зареванного, усадил за письменный стол – вырабатывать красивый почерк, а сам встал за моей спиной, похлопывая ремнем по своей ладони.

Выучив уроки, я каждый день по два-три часа писал ненавистные мне тексты из пособия по каллиграфии. Через восемь месяцев моя «писанина» в тетради не отличалась от напечатанного текста в пособии. Я мастерски научился копировать, можно сказать, рисовать буквы.

Ради любопытства (поверит или нет) я подделал почерк отца, написав «от него» записку матери. Она действительно приняла ее за настоящую и купила в магазине ту вещь, о которой было написано на клочке бумаги.

Родители долго разбирались, разглядывая записку. Отец, расписавшись несколько раз на чистом листке бумаги, тщательно сравнил подписи и, не увидев различия между оригиналом и фальшивкой, признал подпись на записке своей. Такое пристальное внимание к подписи было из-за того, что у отца имелась привычка – на записках, независимо, кто был адресат, ставить свой замысловатый «автограф», который невозможно подделать. Родители пришли к выводу, что отец, написав послание матери, забыл о нем.

В школе на уроках я подкидывал своим одноклассникам вызывающие записки, написанные почерком моего соседа по парте. В ответ летели бумажки с угрозами. Сосед непонимающе пожимал плечами, а я веселился.

Конец учебной четверти. Вот-вот каждый учитель выставит по своему предмету итоговую оценку за наши знания. Мне уже не до веселья. Тучи сгущаются над моей головой, предчувствую, что будут грандиозный скандал и наказание. Мои родители пока не знают, что у меня в табеле будет почти половина троек за четверть. Мою голову не покидает мысль: «Что делать? Пройденный материал я выучить и рассказать не смогу, слишком большой объем».

На одной из перемен я сажусь за учительский стол и начинаю изучать классный журнал. «Ага, здесь вый дет четверка», – подумал я, переворачивая лист на следующий предмет. «А вот здесь три тройки и три четверки… спорная оценка за четверть. Значит, завтра меня спросят», – и я, не задумываясь, в одной из пустых клеточек пишу цифру «четыре». Заглянувший в журнал через мое плечо Витька удивился:

– Ого, как похоже! Мне тройку поставишь?

– Выручить друга – это святое, – улыбнулся я и в пустой клеточке, напротив фамилии Витьки, вывел цифру «три».

Увидев мои наглые манипуляции с журналом, одноклассники обступили меня. Просьбы посыпались со всех сторон, и я начал щедро выставлять оценки.

– Мне по физике три тройки поставь, – жалобно начал канючить Курочкин.

– Курочка, ты что, сдурел? Погорим! – злобно зашипели на него одноклассники, а меня предупредили: – Больше одной оценки никому не ставь!

Девчонки, стараясь навести порядок, начали кричать:

– В очередь! Без очереди никого не пускать!

– У меня двойка будет за четверть, на второй год могут оставить, – не унимался Кукушкин.

– В следующей четверти учись хорошо, тогда не оставят, – посоветовали девчонки и оттеснили его от стола, чтобы он не мешал мне работать. Почти всем, хоть по какому-нибудь предмету, я от щедрого сердца подарил оценку. Наконец, захлопнув журнал, я важно сказал:

– Достаточно!

Те, ком у не досталось от мен я «подарка», разочарованно поплелись к своим партам, мне стало их жалко, и я обнадежил:

– Остальным через пару дней оценки выставлю.

На уроке физики, раскрыв журнал и не глядя в него, учительница сказала:

– Отвечать пойдет Лопатин. У тебя за четверть может быть тройка. Ответишь хорошо – будет четверка.

Но, взглянув в журнал, тут же осеклась:

– Да все нормально…. Четыре будет у тебя. Садись!

Она растерянно смотрела в журнал и бормотала:

– Вот, Еланского хотела спросить…. Такое впечатление, что у вас кто-то другой вел урок и поставил оценки моим почерком.

– Нет-нет, Вера Николаевна! Вы вели урок! – хором начали уверять мы.

– Значит, начала стареть… склероз, – расстроенно произнесла учительница и на всякий случай возле каждой оценки в журнале поставила свою подпись. Своими сомнениями она, наверное, поделилась в учительской, потому что подписи возле каждой оценки появились и по другим предметам.

Но это не было мне помехой. На переменах я продолжал заниматься «темными делами» – ставить оценки и лихо расписываться за учителей. Мой друг Витька, как телохранитель, с криком: «Не мешайте каллиграфу!» – осаживал напиравшую толпу, следя за тем, чтобы меня случайно не толкнули под локоть.

Своим умением я сократил у себя количество троек за четверть, но не настолько, чтобы не вызвать гнев отца. И мне пришлось идти на следующее ухищрение. Я стащил в канцелярии школы пустой бланк табеля и поставил в нем оценки, какие хотел, а также подделал подписи учителей. Довольный своей работой, в конце четверти я показал табель отцу, он расписался и похвалил за хорошую учебу, и я спрятал фальшивку на книжной полке до конца следующей четверти. А настоящий табель я подписал почерком отца и сдал после каникул в школу.

В следующей четверти, чтобы исключить появление оценок в журнале из «ниоткуда», каждый педагог после своего урока начал забирать его в учительскую и передавать учителю, который будет вести следующий урок.

Теперь в начале занятий дежурный по классу собирал у всех дневники и складывал стопкой на край учительского стола, в них педагоги ставили заслуженные оценки и писали замечания. В конце недели родители должны были поставить «автографы» в дневниках своих чад, а в понедельник классный руководитель проверяла эти подписи.

Мой дневник запестрел двойками и тройками. Показывать отцу я не рискнул и, не задумываясь, купил второй дневник – для своего родителя, в котором ставил хорошие отметки и подписи учителей. Отец каждую неделю с удовольствием в нем расписывался. В дневнике для школы, в котором ставили отметки учителя, я аккуратно выводил отцовскую подпись. Классный руководитель, глядя в этот дневник, удивлялась и спрашивала:

– Неужели отец видел?

На что я смело парировал:

– Подпись же стоит!

Лето, скоро конец учебного года. В доме никого не удержишь, потому что сегодня воскресенье.

– Каллиграф! – кричит Витька в открытое окно. Отец выглянул и, увидев моего друга с футбольным мячом в руках, спросил меня:

– Тебя, наверное, зовет?

Я утвердительно кивнул головой.

– А чего каллиграф? – не унимался отец. У него было хорошее настроение, и ему хотелось поговорить.

– Ты же знаешь, что у меня почерк красивый, – радостно ответил я, предчувствуя игру в футбол.

– Ну, вот видишь? Отец плохому не научит. Красивый почерк на всю жизнь у тебя выработал. В дальнейшем пригодится… – начал «философствовать» отец. «Ну, завелся. Целый час теперь слушай его», – с досадой подумал я.

– Пап, ну, я пойду? Наша улица с соседней играет, – робко перебил я его, последним доводом показывая значимость футбольного матча.

– Давай… Только дневник покажи, – согласился отец и взял со стола ручку, чтобы расписаться. Я стремглав кинулся в свою комнату за портфелем. И, о ужас! Раскрывая его на ходу, я в спешке подал не тот дневник. Отцовское лицо от удивления вытянулось:

– Ни хрена себе! А где же пятерки!?

Моя рука невольно дернулась к портфелю за вторым дневником, но, опомнившись, я тут же спрятал ее за спину.

– Дай сюда! – заорал отец и сам достал из портфеля дневник. Положив себе на колени, он долго рассматривал «вещественные доказательства». Наконец, сообразив, что к чему, багровея от ярости, он еле выдавил:

– Да!.. Действительно каллиграф, – и схватил меня за шиворот. Я только краем глаза успел заметить мелькнувшие пятки моего друга, убегающего вдоль улицы.

Георгий Атисков

Как я довыпендривался…

В школу я пошел 1 сентября 1960 года. Для школы мне купили серый костюмчик-двойку – не серую суконную, колючую, почти солдатскую гимнастерку и такие же штаны, в комплект к которым прилагалась еще и форменная школьная фуражка с кокардой, на которой в обрамлении дубовых и лавровых листьев красовалась большая бука «Ш» и ремень с медной пряжкой, а нормальный цивильный костюм. Ну, а раз костюм, то не заплечный ранец, а портфель. Хотя, как помню, некоторые ребята пришли в первый класс именно в этом полувоенном одеянии. (Это как небольшой пример моего неуемного тщеславия и выпендрежничества.)

В пятом классе в день ленинского субботника был объявлен сбор металлолома. За несколько дней до этого в углу городского парка, рядом с которым мы в то время жили, я нашел старый ржавый электродвигатель, довольно увесистый, – полагаю, килограммов до десяти металла в чистом виде. И вот утром 22 апреля взял из дома кусок веревки, привязал эту железяку и потащил к школе. Теперь представьте расстояние от входа в городской парк у ДК Ленина по диагонали, до перекрестка с нынешними ул. Юбилейной и Карла Маркса и далее до школы им. А.П. Чехова. Потом ради интереса промерял по карте, – получилось примерно два километра.

И вот картина: одиннадцатилетний пацан, как бурлак, на веревке волочит за собой эту тяжесть. Никаких асфальтированных дорожек в парке в то время и в помине не было, так что тянулась за мной борозда, как от плуга. Половину парка по ровному месту я сгоряча протащил довольно быстро. Но потом начался подъем в гору. Улицы Юбилейной в нынешнем ее виде в то время тоже не было – была обычная грунтовая дорога. Когда я выполз из парка, был уже не то что в поту, а в мыле. А впереди еще столько же.

Но гордыня моя неумная преобладала над разумом, и я упорно, как муравей, тащил и тащил эту чертову железяку, предвкушая тот восторг, который она вызовет у одноклассников, восхитившихся моим почти что подвигом! Чем черт не шутит, а вдруг именно мой двигатель и станет главным вкладом в победу нашего класса над другими! Ведь вон он какой тяжеленный. И именно благодаря мне наш класс займет первое место! И все с восхищением посмотрят на меня – особенно одна девочка, Галя Белоглазова, в которую я еще с третьего класса был тайно влюблен!

И я, воодушевляемый этими мыслями, продолжал напрягаться, преодолевая бугры и колдобины. Наконец я дополз до школы, где меня уже и ждать перестали, посчитав, что я увильнул от важного общественного пионерского мероприятия. Сбор металлолома уже закончился. Двигатель мой просто бросили в общую кучу. Оказывается, результаты подсчитывались не по каждому классу отдельно, а по всей школе. И мой подвиг остался не замечен и не оценен. Никто не рукоплескал мне и не смотрел с восторгом и благодарностью. Наоборот, классный руководитель попеняла мне за опоздание.

К сожалению, жизнь меня ничему так и не научила: до сих пор хлебом не корми – дай повыпендриваться.

Осенью 1968 года, когда я учился в девятом классе, нам после уроков раздали анкеты для вступления в комсомол и велели заполнить. И все бы было тихо и мирно, если бы один из одноклассников, Сашка Медведев, не вышел бы из-за парты и демонстративно не бросил бы эту анкету на учительский стол со словами: «На фига мне ваш комсомол?»

Мне бы посидеть тихо и скромно, как другие, так нет, надо тоже выпендриться: я, правда, не бросил, а аккуратно положил анкету на стол, смягчив причину своего отказа обтекаемой формулировкой о том, что, мол, не считаю себя готовым к такому серьезному шагу. Но демарш Медведева был настолько ярок и впечатляющ, что в высшие школьные инстанции было доложено именно о факте наглой, почти антисоветской выходки и вызывающего отказа Медведева и примкнувшего к нему ренегата Атискова на предложение о вступлении в комсомол. А по тем временам такие вещи всегда получали серьезную политическую оценку.

В гневной речи классного руководителя прозвучало, что надо бы поглубже покопаться в личностях Медведева и Атискова и выяснить, просто ли это необдуманный проступок, недостойный советского молодого человека, или осознанное действие по чьему-то вражескому наущению? И что за родители у них, коли вырастили подобных отщепенцев? Если на слова про вражеское наущение я не обратил внимание, то когда вдруг возник вопрос о родителях, перепугался: еще не хватало, чтобы до них это дошло, а пуще того – чтобы на них легло пятно за дурость своего сына. Лавры тех, кто летом 1968-го вышел на Красную площадь с лозунгами «За нашу и вашу свободу!» в знак протеста ввода советских войск в Чехословакию, как-то меня не вдохновляли. Я всегда был трусливым и законопослушным, обострять отношения с системой в мои жизненные планы (хоть тогда их, скорее всего, еще и не было) не входило.

И я сдался. Пришел с покаянной головой, сказав, что осознал свою неправоту, поддался влиянию, понял, что был не прав, и готов искупить вину. Меня по-отечески пожурили и простили. Так как план по приему в комсомол нашей школе надо было выполнять, меня в него приняли.

Время само расставило все по своим местам. Сашка Медведев все-таки потом где-то и когда-то вступил в комсомол, а потом и в КПСС, иначе не быть бы ему моряком дальнего плавания, начальником службы связи на большом океанском судне, и не побывать во всех частях земного шара. А я в дальнейшем даже смог сделать небольшую комсомольскую карьеру, став осенью 1970 года сначала комсоргом группы, а осенью 1971 года – секретарем комитета комсомола Березниковского строительного техникума, в 1972 года – кандидатом в члены городского комитета комсомола, в армии – комсоргом своего взвода, членом комсомольского бюро роты, а после демобилизации, в своей «Трест-площадке № 9» – членом комитета комсомола, ответственным за шефскую работу в школе № 27. Даже почетную грамоту за это получил. Где-то в недрах архивов ЦК КПСС лежит (?) с моим, одним из многих, автографом рапорт комсомольцев г. Березники очередному партийному съезду о своих героических подвигах на стройках коммунизма. Вот такие интересные бывают повороты судьбы.

Денис Щербаков

Во всем виноват дневник…

Пожалуй, главным документом советского школьника был дневник. Из него можно было узнать не только текущие и итоговые оценки, но и чем ученик живет. Учителя очень способствовали этому: «Опоздал на урок!», «Пел на уроке химии!», «Безобразное поведение!»… И наконец: «Сорвал урок! Уважаемые родители, вас вызывает директор школы!»

Помню, классе во втором один из дней особенно не задался. В дневнике уже стояли единица и двойка, и тут еще добавилось замечание. За что? А это имеет значение? То есть одна двойка или одна единица, пусть даже вкупе с замечанием, еще примирили бы меня с действительностью, но все три в один день? Перебор! Мама не поймет. У меня просто не было выбора. Побег – вот что решало все проблемы!

Жили мы тогда, в семидесятые-восьмидесятые, в закрытом городе Пенза-19 – сейчас он носит название Заречный. В городе находился военный и, соответственно, секретный завод, и весь город был окутан колючкой. Въезд – по пропускам. Детей до 14 лет вписывали в пропуск к родителям. Выезд – свободный. Так что я свободно на автобусе выехал за проходную и добрался до пензенского ж/д вокзала. Там сел в «первый попавшийся» поезд. На мою беду (а впоследствии выяснилось, что на счастье), поезд этот ехал до Моршанска. То есть практически пригородная электричка. Прибытие в пункт в 2 ночи, и обратно в Пензу. Но это я узнал позже.

Первые полчаса я был гордым, взрослым и самостоятельным путешественником. Важно, спокойно и уверенно говорил соседям, паре молодоженов, что еду к бабушке. Что уже взрослый и всегда так езжу!

Но вот за окном стемнело. В животе заурчало. В далекой Пензе-19 плакала потерявшая сына мама. А тут еще соседи достали снедь и ласково так, по-домашнему предложили с ними отужинать… И я разревелся! Признался во всех грехах (ну, кроме оценок и замечания: им-то зачем знать?), был накормлен и отконвоирован к проводнице. Там рассказ повторился, ужин тоже, и я был уложен спать в купе проводников, где и проспал безмятежно до Пензы. (А если бы поезд шел во Владивосток?)

Угадайте, какая мысль первой посетила мою голову, когда я взглянул на часы на привокзальной площади и обнаружил, что время – 9 утра? Ну? А? Ни за что! Ни про маму, ни про папу, ни про школу я в тот момент и не думал, а размышлял над тем, успею ли добраться домой до 10 часов – к началу передачи «Будильник»!

Но в закрытый город надо еще было попасть! Много времени на решение этого вопроса у меня не ушло: надо позвонить однокласснику, у которого был дома телефон, он сходит к моим, и те меня встретят! Оставалась еще проблема: где взять «двушку» для автомата? Как будто специально, монетка валялась на нижней ступеньке автобуса, из которого я выходил. Мне определенно везло!

Но звонить из автомата, расположенного возле КПП (контрольно-пропускного пункта – для тех, кому эта аббревиатура не знакома), не пришлось: небольшая толпа, замеченная мной еще из автобуса, оказалась сборищем моей многочисленной пензенской родни. Их, естественно, в Заречный не пустили и они здесь, на нейтральной территории, успокаивали моих родителей и держали совет, где искать сбежавшее чадо.

Черт, вот саму эту историческую встречу по мню плохо. Дома меня ждали любимая рисовая каша, торт, поцелуи мамы и суровые взгляды отца, который считал, что прием должен быть диаметрально противоположным! Милосердие мамы, а скорее ее страх от моего неожиданно поступка позволил выиграть «прянику». «Кнут», притаившись, ждал своего часа! Хотя сейчас я полностью на стороне отца.

И что интересно: я бесплатно ездил на автобусе, бесплатно доехал на поезде до Моршанска, да еще и был накормлен и не сдан в милицию. Во что вылился бы подобный побег сегодня?..

В четвертом классе – по закону цикличности – ситуация повторилась. Опять ненавистный дневник запестрил «неудами» и замечаниями. Набравшись жизненного опыта, я брел домой и думал, как на сей раз скрыть свой позор. «Потеря» дневника для умудренного опытом четвероклассника была верхом банальщины, да и моя творческая натура не позволила бы опуститься до такого примитива. Одну двойку еще можно было скрыть под кляксой (писали мы тогда перьевыми ручками, и я до сих пор с благоговением вспоминаю ласкающее слух слово «ПРОМОКАШКА»), но целую россыпь свидетельств моего позора можно было скрыть, лишь только полностью залив страницу чернилами.

Мой путь лежал мимо замерзшего пруда. Мой взор привлекла прорубь и поменяла направление мыслей. Идея: утоплю-ка я свой позор! Вот только под каким соусом это подать? Фантазия заработала! Значит, так, иду я из школы, дай, думаю, в прорубь погляжу. Тут поскользнулся, упал, а портфель – бултых в воду! Сказано – сделано! Бросаю портфель в воду, а он, сволочь, не тонет! Я его палкой под лед, он – ни в какую! Достал: не оставлять же его плавать! Там и тетради, и дневник подписаны: школа, класс, фамилия. А тут еще с ужасом обнаруживаю в моей, еще недавно такой стройной теории огромную брешь.

– Как это ты, – скажет папа, – поскользнулся, уронил портфель в прорубь, а сам туда не упал?

Аргумент убийственный. И я, как человек, уже второй год занимающийся в театральном кружке Дворца культуры «Современник», понял, что фразы «Не верю!» от папы я не вынесу. Тяжело вздохнув, я полез в прорубь.

Как вылез обратно? Как дошел до дома? Было градусов 20 мороза, а до дома идти минут 15. Помню, пальто и штаны покрылись ледяной коркой, а вот как шел – не помню. Дома была гостившая у нас бабушка, и я предстал перед ней во всей красе! Был тут же погружен в горячую ванну. И что интересно: даже не заболел! Но все же некоторые преференции из этой ситуации извлек. Падению в прорубь все поверили, и мокрый дневник как-то сам собой отошел на второй план.

А как сушить учебники? Я переложил листы книг газетами, но, высохнув, учебники стали вчетверо толще и напоминали старинные фолианты. Библиотекарь в конце года, когда я их сдавал, была крайне недовольна. Но история с прорубью и здесь прокатила!

Сегодня дневники у школьников виртуальные (или электронные?), как удалять оттуда помещенную информацию, для меня загадка. Но в нашу талантливую и находчивую молодежь я верю!

Алексей Селезнев

Цена витаминок

В первый класс я пошел в 1976 году в поселке Полярный, Магаданской области. Всё в подробностях не вспомню, но именно в первом классе нашей маленькой школы я узнал, что такое хорошо, а что такое плохо.

Стыдно мне признаться, но был в первом классе очень важный жизненный опыт, из которого я сделал выводы на всю жизнь. Нельзя брать чужие вещи! У нас сразу за школой была аптека, и нам очень хотелось купить в ней витаминки, такие кругленькие, желтенькие, в стеклянном пузыречке. Я и еще один мальчик из моего класса начали искать деньги по карманам курток в раздевалке. Нашли там сколько-то. Сбегали в аптеку, купили витаминки, понравилось! На следующий день решили повторить, в раздевалку. Там-то нас и застукали. Позора было на всю школу. Помню, построили линейку перед школой. Вывели нас из шеренги и опозорили перед всей школой. С того времени я ни-ни чужого никогда. Конечно же, уже в старшем возрасте, классе в седьмом, видел, как мои одноклассники шарятся по чужим карманам в раздевалке, но чтобы сам – никогда в жизни. Вот такой первый жизненный урок я получил в своем первом классе.

Потом был переезд в п. Талон Магаданской области. Там я уже учился во втором и третьем классе.

Два года в поселке Талон пролетели незаметно, и очередной переезд меня привел в СШ (среднюю школу) № 2 города Туапсе Краснодарского края. Здесь после сельской школы я скатился до троек и еле вытягивал на четверки некоторые предметы, пока не произошел со мной несчастный случай в стенах школы. Однажды я пришел раньше времени в школу, и каким-то образом мне удалось про шмыгнуть мимо дежурных, которые в школу раньше половины восьмого никого не пускали. Вот меня засек дежурный на втором этаже и погнался за мной, чтобы выдворить из школы. Школа у нас была небольшая, двухэтажная, и мы всегда катались на деревянных перилах сверху вниз. Вот и в этот раз для ускорения ухода от погони я решил проехать по перилам, но промахнулся и полетел руками вперед со второго этажа на первый. Уж не знаю, как там меня по частям собирали, очнулся в больнице, рядом мама, у меня обе руки в гипсе и голова перевязана. Правый глаз ничего не видит. Но вышел из больницы – и за учебу. Так вот, видно, я хорошо тогда головой ударился, потому что стал учится на одни четверки, а вскоре уже и пятерки по некоторым предметам появились. Помню, даже учитель математики по этому поводу шутку отпустил: «Да ты, видно, той стороной, которой надо, ударился, потому что учиться начал просто превосходно». Тем, кто читает этот рассказ, повторять мой опыт не рекомендую, опасно для жизни. После моего полета в школьные перила вбили скобы, которые до сих пор существуют, и на них с тех пор никто не катается. Одним словом, увековечил я свое имя в школе.

Еще был один смешной случай на уроке физики. Нам вообще не везло с учителями физики. За два года сменилось четыре учителя. Поэтому и отношение к этому предмету у всех было наплевательское. Девочки себе позволяли песни петь на уроке. Мальчишки дурковали, а мне искренне жаль добрейшую Ларису Александровну Педер. Мы и сейчас после школы встречаемся, общаемся и вспоминаем былое. А тогда творили что хотели на уроках физики, только что на ушах не стояли. Так вот, был очередной урок физики. Лариса Александровна находилась в лабораторной, когда прозвенел звонок на урок. Сергею Чернову очень не хотелось сидеть на уроке и слушать эту тягомотину, так он возьми и брось портфель с третьего этажа на улицу, а сам шнырь за дверь, а Эдик Метальников возьми и закричи: «Чернов из окна выпрыгнул». Мы все к окну. Смотрим, где же там Серега. Лариса Александровна из лабораторной выскочила и тоже пытается заглянуть через наши спины. А мы стоим плотной стеной. Видим, Серега уже из-за угла бежит. Вот добежал. И лег на асфальт рядом с портфелем. Мы возьми и расступись. Так Лариса Александровна чуть в обморок не грохнулась. Как запричитала, что же делать, по стенке поплыла, побелела. А Серега между тем встал и домой побежал. Она немного пришла в себя, кто-то сказал, что это была шутка. Она опять в окно, а Сергея уж и след простыл. Потом, конечно же, ему досталось, но из школы не выгнали. Окончил Серега ПТУ № 9 и сейчас работает слесарем в Туапсинском РЭУ.

Ирина Говоруха

Несчастная любовь и три красных плаща

Последняя августовская неделя 1985 года выдалась в нашем селе Старое, что в Бориспольском районе Киевской области, жаркой. Мутный и тягучий воздух напоминал пар над вываривающимся бельем. Густо цвели бархатцы, декоративные подсолнухи и эхинацея с редко посаженными лепестками.

Каждый день я ходила на репетицию первого звонка, перебегая через акациевый парк и небольшие заросли черной черемухи. До школы мне было ровно пять минут, и я с интересом наблюдала, как она меняется. Там уже снимали с окон желтые газеты, пересаживали в горшки цветы и подводили глубоко синим фундамент. За это время я узнала, где мой класс, как зовут учительницу, где находятся медпункт и столовая. А еще я была безумно влюблена в десятиклассника Олега Воронова, с которым нам выпала честь давать первый в моей жизни звонок. На каждой репетиции он мне подмигивал, подавал медный колокол с пышным красным бантом и подсаживал на плечо, придерживая за худые сбитые ноги. И вот такой «пирамидкой» мы шли по кругу и молчали.

Линейка проходила очень торжественно: поднятие флага, шествие пионеров под звуки горна и нестройный бой барабанов. Выступление директора, завуча, первой учительницы и «Дважды два четыре…» из всех динамиков.

Я стояла и волновалась… Большой букет скользил в руках, но еще не пришло время его дарить. Через несколько лет я полюбила этот момент, когда с первыми нотами «Некогда стареть учителям» мы бежали, продираясь через старшие классы, и преподносили педагогам осенние розы и астры.

А потом Олег смело вышел из общего строя, схватил меня, подбросил вверх, как куклу, перехватил одной рукой коленки, и я энергично затрясла звонком. Я трусила, что уроню звонок, что задерется школьное платье, демонстрируя трусики, или, чего доброго, упаду, соскальзывая с его плеча, как с горки. Но виду не подавала.

До чего же он был красив, Олег! Носил синюю полушерстяную форму и настоящий взрослый галстук. Светлые ровные волосы зачесывал на бок и когда хотел поправить челку – то просто резко вскидывал голову. И от него пахло настоящим взрослым одеколоном…

Позже, когда старшеклассники на третьей перемене спускались в школьную столовую, я всегда выбегала из своего углового класса, чтобы на него посмотреть. Стояла, подперев стену, и любовалась: он шел с друзьями и говорил на непонятном мне языке, обсуждая объем наклонной призмы и шарового сегмента. Я слушала их разговоры, и мне казалось, что он самый умный человек на земле.

Накануне Нового года я получила удар прямо в сердце. И стало оно совсем разбитым… Олег шел в столовую, но уже без друзей и бережно сжимал ладонь одноклассницы. Девушка щебетала о группе «Форум», напевала песню «Белая ночь» и хвасталась какими-то новыми брюками-бананами. И никаких интеллектуальных споров о рубиновом оптическом квантовом генераторе и различных фотоэффектах…

Нас завели в класс, в котором еще пахло краской и свежей побелкой. Слева находились три высоких окна и куцые шторы, свисающие ровно по подоконник. В красном углу – портрет Макаренко в каракулевом пальто и очках с круглой оправой, которая, видимо, тогда считалась признаком интеллигентности. Над доской – плакат с цитатой Сухомлинского: «Мышление начинается с удивления».

Учительница показала нам крючок для портфеля, подставку для карандашей и научила правильно складывать руки. Я не понимала, что их можно держать по-другому, и к концу дня они превращались в несгибаемые лыжные палки.

Софья Макаровна была пожилой женщиной с короткой стрижкой. На лице у нее росли борода и усы, и носила она только шерстяные кофты, простые без вытачек юбки и говорила басом. Почему-то я ее боялась, хотя уже хорошо читала, считала до ста и решала примеры в пределах десятков. Меня посадили за одну парту с Витькой Варавой – вертлявым, задиристым пацаном, постоянно лезущим целоваться. Он любил животных и всем без разбору завязывал банты. А еще никогда не переодевался после занятий, и его школьные брюки всегда были покрыты собачьей шерстью и лоснились.

И сентябрь был теплым. Мы приходили на уроки в носочках, гольфах и коротких платьицах. У всех девочек были одинаковые прически, как у Зои Кукушкиной из фильма «Приключения Электроника», и разноцветные плащи на случай дождя. У меня их было целых два, и оба красные. Один – короткий, похожий на клюкву, а второй – алый, чуть ниже колен.

В один из дней я пришла в школу в коротком, повесила его в общей раздевалке и поспешила на занятия. Потом, возбужденные после физкультуры, мы с девочками забежали за вещами, и я не думая схватила плащ, повесила его на локоть и засеменила домой. На следующий день по всем классам прошлась медсестра с моим забытым клюквенным плащом, который я опознала, запихнула в портфель, даже не отдавая себе отчет, что вчера унесла чужой.

Прошло еще два дня. Наступило бабье лето, и в плащах не было никакой необходимости. В конце недели мама затеяла уборку и долго меня отчитывала по поводу смятой спортивной формы, грязных кед и бардака в портфеле. А потом заглянула в прихожую и ахнула. Она зашла в комнату, в ее руках были красные плащи. Целых три!

– Иди сюда.

– Ну, мам, потом! Мой любимый фильм.

Я как раз, удобно устроившись в кресле, смотрела «Не ходите, девки, замуж» и грызла сухари с изюмом. Мама уже перешла на крик, отчего по спине пробежал неприятный холод.

– Срочно ко мне.

Я пулей метнулась к ней.

– Это что такое? Я тебя спрашиваю, что это такое?

Она трясла перед моим носом ворохом красных плащей. Я краснела, и бледнела, и не знала, что ответить. В моей голове не было никакого объяснения. Кроме как мистического…

– Ты что, украла?

Я сглотнула колючий ком в горле и испуганно замотала головой:

– Нет, мам. Что ты?

– Тогда объясни, как они сюда попали.

– Я… Я не знаю.

Мама больно ударила меня по губам и сказала с металлом в голосе:

– Не ври мне! Никогда мне не ври! Завтра же на вытянутых руках отнесешь его в школу и при всех отдашь девочке, которая проплакала из-за него несколько дней.

Со временем я привыкла к школе, резким звонкам и бородатой учительнице. Только до сих пор мне снятся три похожие друг на друга красных плаща. И горький осадок, что мама мне не поверила…