Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников Ореханов Протоиерей Георгий
С этой точки зрения и следует отметить ряд дополнительных особенностей акта 1901 г.: этот документ удовлетворяет в целом по форме церковным документам такого рода. И это очень важно, так как речь об официальном заявлении высшей церковной власти, которое должно быть легитимным. Кроме того, он не содержит ссылок на церковные каноны, которые иллюстрировали бы факт еретичности взглядов Л. Н. Толстого. Представляется, что это сделано по дипломатическим соображениям – убрать из документа любые ассоциации с формальными прецедентами. Таким образом, этот текст можно квалифицировать как полуюридический.
Таким образом, по форме синодальное распоряжение было чрезвычайно взвешенным и осторожным. В этом смысле был совершенно прав один из самых авторитетных на Западе специалистов по истории русской культуры Л. Мюллер, очень глубоко разобравшийся в проблеме происхождения синодального акта от 20–22 февраля 1901 г.: этот документ совершенно не случайно не содержит формальных признаков церковного циркуляра об опале (die Bannbulle); семь епископов, подписавших его, сделали все возможное, чтобы избежать любого намека на отлучение (die Exkommunikation). Вопреки уверенности современников и мнению многих нынешних исследователей и почитателей таланта писателя, церковные иерархи, подписавшие этот документ, не стремились отвергнуть писателя от Церкви, но с болью констатировали, что он сам себя от нее отверг, причем отверг совершенно сознательно – в полноте своих духовных сил, в полноте сознания, публично провозгласив справедливость того факта, что он не является членом Церкви (в своем «Ответе» Св. Синоду)[1074]. В этом смысле можно согласиться также с диак. А. Кураевым, утверждающим, что синодальный акт 1901 г. об отпадении Л. Н. Толстого от Церкви отличается от громогласных по форме и страшных по содержанию проклятий Католической Церкви[1075].
Однако по своим церковно-каноническим последствиям синодальное определение имеет характер именно отлучения: в нем провозглашалось, что Л. Н. Толстой не воспринимается больше Церковью как ее член, именно поэтому речь о христианском погребении для писателя не могла идти.
Именно как отлучение понимал смысл этого документа всю оставшуюся жизнь сам писатель. Именно так понимали его члены семьи Л. Н. Толстого и близкие ему по взглядам лица – Чертков сразу после получения в Англии соответствующего известия замечает в письме Толстому: «С одной стороны, казалось бы, правительство не могло бы сделать большей глупости, как тронуть вас, в особенности после того, как оно имело случай убедиться, как отразилось отлучение. С другой стороны, именно потому, что это было бы так глупо и невыгодно для правительства, оно и сделает это, судя по тому, как оно очевидно [?] окончательно ошалело»[1076]. В этом смысле прав Ю. В. Прокопчук, утверждая, что синодальный акт был не просто религиозным документом, но событием, затрагивавшим глубочайшие вопросы политической, общественной и культурной жизни, – никто из писавших о нем не воспринимал его просто как свидетельство об отпадении, но как анафему великому представителю России. Здесь сыграло определенную роль не догматическое, а «этносоциальное» понимание Церкви, отторжение писателя от «национальной общности», единства и нравственного величия русского народа, символом которого часто выступала Русская Православная Церковь[1077].
Именно так понимали смысл этого документа представители духовенства, причем в первую очередь те, кто, по всей видимости, принимал активное участие в составлении синодального акта. Сошлемся здесь на точку зрения еп. Ямбургского Сергия (Страгородского), который по поводу опубликования «Ответа Синоду» указывал, что церковная анафема всегда «имела в виду или исправление грешника, или, если этого нельзя ожидать, служила оповещением церковного общества о появившемся заблуждении с целью ограждения неопытных и вместе с тем была исповеданием церковной веры. Поэтому-то Церковь и употребляла это средство только в исключительных случаях, а такой исключительный случай и явился теперь»[1078].
Вопрос об участии в составлении синодального акта 1901 г. и его «популяризации» будущего Патриарха Русской Церкви, а в 1901 г. – викария Петербургской епархии, епископа Ямбургского Сергия (Страгородского) требует дополнительного серьезного исследования. Во всяком случае, обращает на себя внимание то обстоятельство, что сразу после выхода «Ответа Синоду» он выступил с комментариями к этому документу. Интересно, что его епископская хиротония состоялась 25 февраля 1901 г., т. е. в день официального издания синодального акта.
Кроме того, показательны и его выступления на заседаниях Религиозно-философских собраний 1901–1903 гг., посвященных теме «Л. Н. Толстой и Церковь». В своем обширном богословско-каноническом комментарии по поводу различения понятий «отлучение» и «отпадение» он подчеркнул, что хотя многие представители русской интеллигенции хотели бы видеть в этом акте именно констатацию отпадения, они просто не понимают, что с канонической и духовной точки зрения это для писателя еще хуже. Дело в том, что отлучение есть насильственное удаление из Церкви того, кто имеет склонность считать себя ее членом. Отпадение же – акт персонального, сознательного и решительного самоопределения человека, который сам ставит себя во внешнее по отношению к Церкви положение, поэтому Церкви ничего не остается, как констатировать его уход. Далее еп. Сергий прямо говорит, что синодальный акт 1901 г. есть «внешнее подобие отлучения» и его последствием является лишение писателя «церковных привилегий», в первую очередь участия в Таинствах и церковного погребения. И хотя заявление об отпадении «по форме представляется весьма мягким», отлучение «по своему внутреннему смыслу гораздо менее трагично»[1079]. В этом смысле следует также обратить внимание на мнение митр. Антония (Вадковского): «Кто отрекается от Христа, от того и Христос отрекается <…> Отречение от Христа, как Бога, с утверждением, что признавать Его Божественное достоинство есть кощунство, равносильно в сущности произнесению на Него анафемы, и есть в то же время как бы самоанафематствование, отлучение себя от Бога, лишение себя жизни Божией, Духа Божия»[1080].
Характерно, что в тексте синодального определения ничего не говорится о публичном покаянии. Очевидно, таким образом авторы документа хотели подчеркнуть, что для писателя существуют различные формы возвращения в Церковь. Эта точка зрения в дальнейшем, в момент предсмертной болезни писателя в Астапове, нашла подтверждения в инструкциях, данных игумену Варсонофию Оптинскому.
Именно эта двойственность (а вовсе не «двусмысленность») синодального определения дала повод писателю в его «Ответе Синоду» указать: «Такое заявление не может иметь никакой другой цели, кроме как той, чтобы, не будучи, в сущности, отлучением, оно казалось бы таковым, что, собственно, и случилось, потому что оно так было понято» (ПСС. Т. 34. С. 246).
С. Л. Фирсов отмечает те колебания, которые имели место при попытке различных церковных деятелей дать комментарий к синодальному акту. Например, архим. Антонин (Грановский), выполняя в 1901 г. обязанности цензора, указывал при подготовке к печати одного из докладов, сделанных на заседаниях Религиозно-философских собраний, что акт отлучения (!) Л. Н. Толстого тем не менее не является осуждением его на вечные адские мучения, а только снятием с него «священного звания» христианина. Кроме того, и в выступлениях на заседаниях этих собраний еп. Сергия (Страгородского) и архим. Сергия (Тихомирова), как было сказано выше, с большой вероятностью принимавших участие в подготовке синодального документа, присутствует та же двойственность: синодальный акт интерпретируется ими то как «отпадение», то как «отлучение»[1081].
Лица, сочувствовавшие Л. Н. Толстому, также обвиняли Св. Синод в непоследовательности. Вот что говорит в своем дневнике по этому поводу М. С. Сухотин: «Я слыхал от церковников, когда им указывают на неправильное отлучение Л[ьва] Н[иколаевича] от церкви (главным образом с процессуальной стороны), что его никто и не отлучал, а было просто со стороны церкви удостоверение, что его убеждения такие-то несовместимы с наименованием сына православной церкви. Таким образом, будто бы не церковь отлучила Л[ьва] Н[иколаевича], а он сам себя отлучил, а церковь только об этом свидетельствует. Казуистическое объяснение. Но вот Иоанн Кронштадтский, которого нельзя не назвать одним из столпов православия, говорит «Слово» («Московские ведомости» 5 дек[абря] № 335), в коем выражается о Л[ьве] Николаевиче] так, что он «праведно отлучен от церкви – по слову Апостола – анафема да будет». К чему же тогда все это иезуитское вилянье нашего духовенства?»[1082].
Можно указать много других свидетельств, подтверждающих тот факт, что сам Толстой, все члены его семьи, близкие друзья, почитатели писателя – все без исключения воспринимали акт 1901 г. именно как отлучение.
Суммируя сказанное, можно согласиться с западным исследователем В. Никеллом: хотя члены Св. Синода сделали все возможное, чтобы придать синодальному определению взвешенный характер, подавляющим большинством современников оно было воспринято именно как отлучение писателя от Церкви[1083].
8. Письма К. П. Победоносцева императору Николаю II по поводу отлучения писателя. Каким было отношение к отлучению самого императора Николая II? Пока достоверных сведений на этот счет нет[1084]. Однако некоторая важная информация по этому вопросу может быть почерпнута из двух писем К. П. Победоносцева императору, написанных обер-прокурором 25 и 26 февраля 1901 г., т. е. в день публикации синодального акта в газетах и на следующий день[1085].
Из текста писем следует, что император был крайне недоволен самим фактом отлучения и обвинял Победоносцева в том, что он допустил столь важный шаг, не проинформировав его, так как он не был знаком с окончательным текстом акта. Победоносцев указывает в преамбуле первого письма, что это единственный случай в его жизни, когда он навлек на себя гнев государя[1086].
Однако обвинение в том, что проведена эта акция без ведома императора, им решительно отвергается. Победоносцев напоминает государю, что в прошлую пятницу (очевидно, 23 февраля, т. е. в любом случае до первой публикации акта в «Церковных ведомостях») был у последнего на приеме и докладывал о предложении Св. Синода по поводу отлучения. При этом Победоносцев подчеркивал, что текст отлучения составлялся «вот уже более недели» при непосредственном участии обер-прокурора «в кротком и примирительном духе», но в пятницу, т. е. в день посещения Победоносцевым императора, еще не был окончательно готов[1087]. Победоносцев подчеркивает, что император остался доволен сложившейся к тому моменту редакцией отлучения, о которой, возможно, Победоносцев сообщил в устной форме, ибо в письме к последнему император подчеркнул, что текст составлен «умно, умеренно и так, как подобает Церкви относиться к заблудшему»[1088].
Это письмо однозначно свидетельствует, что императору Николаю II было известно о планах Св. Синода, но он не был ознакомлен с окончательной редакцией отлучения, что и вызвало его гнев в адрес К. П. Победоносцева и иерархов.
Указанный эпизод является яркой иллюстрацией следующего важного положения: по отношению к Л. Н. Толстому единодушия у светской и церковной власти не было, позиция второй была всегда жестче, в этом легко убедиться, анализируя не только обстоятельства появления синодального определения 20–22 февраля, но и ряд других эпизодов его жизни. Таким образом, мнение, характерное не только для советской, но и для зарубежной историографии, что синодальное определение 1901 г. представляет собой политический акт в интересах светской власти, является глубоко ошибочным[1089].
В связи со сказанным выше возникает вопрос: каким на самом деле было отношение к синодальному акту главных участников его составления – митр. Антония (Вадковского) и К. П. Победоносцева?
Мы уже обратили внимание на то обстоятельство, что сам акт появился только после того, как митр. Антоний сменил на посту первенствующего члена Синода киевского митрополита Иоанникия (Руднева).
Независимо от того, руководствовался ли новый петербургский митрополит своими собственными мотивами, или на него действительно было оказано давление, можно смело утверждать, что он отнесся к главной трагедии жизни Л. Н. Толстого с большой внутренней сердечной болью. Хорошо известное письмо митр. Антония (Вадковского) от 16 марта 1901 г. С. А. Толстой в ответ на ее возмущенное послание не является единственным документом такого рода[1090].
Дело в том, что первенствующий член Св. Синода, движимый чувством любви к писателю, еще раз обратился к его супруге во время тяжелой болезни Л. Н. Толстого и его вынужденного пребывания в Крыму (в Гаспре). 11 февраля 1902 г. он обращается к графине С. А. Толстой с замечательным, очень глубоким и любвеобильным письмом, в котором призывает ее воздействовать на своего мужа и убедить его примириться с Церковью и в смертельной опасности напутствоваться Святыми Христовыми Тайнами: «О Графиня! Умолите Графа, убедите, упросите сделать это! Его примирение с Церковью будет праздником светлым для всей Русской земли, всего народа русского, православного, радостью на небе и на земле»[1091]. Митрополит Антоний говорит о своей скорби из-за отречения от веры в Христа и разрыва писателя с Церковью и с русским народом: «И кажется мне теперь Граф без этой жизни Христовой, без союза с народом Христолюбивым, таким несчастным, одиноким… с холодом в душе и страданием!»[1092].
Членами семьи Л. Н. Толстого это замечательное по-своему письмо владыки Антония было проинтерпретировано в совершенно стандартном ключе: митрополит желает получить для Церкви выгоду от примирения писателя с Церковью. Вот что указывает в своем дневнике М. С. Сухотин: «Уже несколько времени как ходят слухи, что правительство, сконфуженное отлучением и приближающейся кончиной Л[ьва] Н[иколаевича], стало распространять слухи, что он раскаялся, исповедался и причастился. Будто бы даже решено его похоронить по православному обряду на основании этого вымысла. Но, конечно, это рискованно и если не в России, то в этой противной загранице, где нельзя запретить писать, последователи Толстого разоблачат эту ложь. Поэтому было бы необычайно приятно не воображаемо, а действительно «напутствовать» Л[ьва] Н[иколаевича] и хоть страхом смерти заполонить этого опаснейшего врага. Очевидно, результатом этого соображения явилось письмо к Софье Андреевне митрополита Антония <…> Странное письмо. Конечно, митрополиту очень хочется, чтобы Л[ев] Н[иколаевич] «примирился с церковью», но только, конечно, он этого так сильно желает вовсе не из жалости к “одиночеству” Л[ьва] Н[иколаевича], а ради выгоды для самой церкви от такого “примирения”. Ухватка иезуитская»[1093].
Вообще следует указать, что окружение Л. Н. Толстого настойчиво муссировало вопрос о возможных провокациях со стороны Св. Синода в случае серьезной болезни Л. Н. Толстого. Образчиком такого рода страхов является информация П. И. Бирюкова (почерпнутая им у П. А. Буланже), что якобы К. П. Победоносцев дал распоряжение в Крыму местному духовенству в случае смерти тяжелобольного Л. Н. Толстого в 1902 г. публично заявить, что последний перед смертью покаялся и причастился Св. Христовых Таин[1094]. Очевидно, что ничего, кроме шумного скандала, такое заявление вызвать не могло – ведь домочадцам писателя ничего не стоило легко опровергнуть эту информацию. Но в переписке во время болезни Л. Толстого эта тема поднималась очень серьезно: 15 марта 1901 г. В. Д. Бонч-Бруевич указывает А. К. Чертковой на опасность подобной меры и далее замечает: «Я думаю, что только один Вл[адимир] Гр[игорьевич] может и имеет право написать, предостерегая окружающих Льва Николаевича, о том, что весьма возможно и вероятно, затевает синод. Достаточно будет пробраться к Льву Ник[олаевичу] в комнату какому-либо попу, монаху или миссионеру, – и они провозгласят, что он примирился с церковью. Ведь это ужасно! А от них можно и должно ожидать всяких подлостей. По-моему, друзьям Льв[а] Ник[олаевича] необходимо устроить общественную охрану квартиры его, как это было устроено русскими в Париже, при опасной болезни Лаврова, где день и ночь дежурили преданные люди и так-таки и не допустили русского консула, который не раз пытался войти в квартиру Лаврова»[1095].
Нужно отметить также, что действительно для С. А. Толстой вопрос об отлучении Л. Н. Толстого был всегда очень болезненным. В своем письме В. Г. Черткову Н. Л. Оболенский, супруг дочери Толстого М. Л. Толстой, пишет, что еще в 1895 г., когда впервые серьезно встал вопрос о завещании Толстого, Софья Андреевна в беседе с близкими членами семьи высказалась в том смысле, что хотела бы «после смерти Л[ьва] Н[иколаевича] подавать прошение Государю, чтобы похоронить его по церковному обряду, и когда мы возмутились и сказали – Таня, кажется, или кто-то, – что ведь у папа в дневнике есть распоряжение об этом, то С[офья] А[ндреевна] сказала: «Ну, кто там будет копаться искать»[1096]. Это значит, что о такой проблеме Софья Андреевна думала всегда; кроме того, это значит, что она несколько лукавила, когда в своем известном письме «митрополитам» возмущалась секретным распоряжением митр. Иоанникия 1900 г., предполагая (задолго до отлучения писателя!), что с отпеванием мужа из-за его радикальных антицерковных взглядов могут возникнуть большие затруднения.
Упрекая в известном своем письме митрополита Антония (Вадковского) в жестокости по отношению к своему мужу, С. А. Толстая как будто совершенно забывала о том соблазне, который вносил писатель в души верующих людей и которым она сама еще так недавно возмущалась. Именно на это противоречие в поведении жены писателя указывает A. А. Толстая, говоря о публичном поругании и глумлении над Церковью, которое допустил Л. Н. Толстой, оскорбляя чувства огромного количества верующих. В своем письме С. А. Толстой гр. А. А. Толстая указывает, что «митрополиты» были буквально «завалены со всех концов России письмами отцов и матерей, которые, дрожа за своих детей, упрекали пастырей за их молчание, в то время как Церковь была поругана публично»[1097].
Выше уже неоднократно подчеркивалось, что К. П. Победоносцев, не являясь принципиальным противником государственных мер прещения против Л. Н. Толстого, был противником отлучения в 1901 г. и крайне скептически относился к его возможным результатам, считая этот акт уже несвоевременным и способным только вызвать большое раздражение в русском обществе. Кроме важных воспоминаний B. М. Скворцова, о которых говорилось выше, можно привести большое количество свидетельств, подтверждающих эту точку зрения.
В частности, об этом сообщает в своих мемуарах С. А. Толстая, которая указывает на разговор гр. А. А. Толстой с обер-прокурором, причем приводит совершенно неожиданное на первый взгляд для Победоносцева обоснование: обер-прокурор Св. Синода согласился с мнением «бабушки», что «нельзя знать, что произойдет в душе умирающего за 2 минуты до смерти, и потому нельзя лишать его благодати»[1098]. Это категорически подтверждает сама гр. А. А. Толстая, указывая в письме C. А. Толстой: «Победоносцев, к которому ты также писала, тут ни при чем. Он не переставал протестовать против этой меры, но его власть не простирается на митрополитов»[1099].
О том, что дело об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви было возбуждено не Победоносцевым и не по его инициативе, прямо свидетельствует и В. В. Розанов, который утверждает, что лично присутствовал при рассказе митр. Антония (Вадковского) об этом событии небольшому кружку писателей[1100].
Этот вывод подтверждается и многочисленными свидетельствами из переписки самого К. П. Победоносцева, относящейся к периоду уже после отлучения. В письме С. Д. Войту от 14 ноября 1901 г. он указывает (в связи с болезнью писателя): «Так уж Богу угодно, что пронесено мое имя повсюду на беду! Теперь в Москве головы помутились у студентов по случаю ожидаемой смерти Толстого, и меня всюду прославили виновником его отлучения»[1101]. Несколько позже Победоносцев пишет еп. Николаю (Зиорову), который указывал в своем письме от 21 декабря 1901 г. на трудности, связанные с пребыванием больного Толстого в Крыму: «Не удивляюсь, что на сообщение из Ялты отвечено было «не трогать Гр[афа] Толстого». Поздно уже теперь за это браться – чтобы хуже не вышло, – а время давно упущено. Предавать суду Толстого – значит теперь прославить его – прославят его на весь мир адвокаты, а суд оправдает. Что говорить о ходящих к нему в Ялте, когда в Москве стремятся к нему тысячами изо всех классов общества»[1102]. Подтверждают это обстоятельство и письма самому обер-прокурору: один из его корреспондентов (подпись автора на подлиннике письма неразборчива) указывает уже в день публикации определения Св. Синода в русских газетах, т. е. 25 февраля 1901 г.: «Публикация об отлучении Льва от Церкви меня ужасно поразила и даже удивила, зная, что вы этому делу не сочувствовали»[1103].
Психологически совершенно понятно, что сразу после опубликования синодального определения именно К. П. Победоносцев оказался в центре внимания и стал получать большое количество писем. Однако можно утверждать не только то, что обер-прокурор Св. Синода был противником официального церковного документа, считая его уже несвоевременным. На него, по всей видимости, было оказано прямое давление. Об этом свидетельствуют письма К. П. Победоносцеву В. М. Скворцова, в которых последний буквально настаивает на необходимости решительных действий, ссылаясь на неприятный инцидент с публичным обсуждением, в том числе и в светской печати, реферата Д. С. Мережковского. Правда, в этом письме речь пока еще идет только о недопустимости «молчания духовной печати», которое «б[удет] лишь на руку поклонникам религиозного новатора-богохульника», однако очень характерно, что далее Скворцов указывает на общественное мнение, воспринимающее Толстого за образцового христианина, которого не понимает Св. Синод[1104].
Учитывая сказанное выше, можно сделать еще один важный вывод. Как уже указывалось, долгое время и в советской, и в западной историографии было принято считать, что отлучение Л. Н. Толстого от Церкви было спланированной акцией, которая была подготовлена совместными усилиями государственных органов и Св. Синода. Однако эта точка зрения не соответствует действительности. Реально отлучение было именно церковным ответом на деятельность писателя, а что касается правительства, оно в целом этому шагу не сочувствовало. В этой ситуации, скорее всего, К. П. Победоносцев вынужден был играть роль своеобразного буфера между Синодом и императором. Эта проблема совершенно точно сформулирована в недавней статье С. Л. Фирсова: в российских условиях любой решительный шаг Церкви, направленный против Л. Н. Толстого, воспринимался бы как покушение на того, кто почитался как гордость нации[1105].
Хорошо известно, что в целом синодальный акт 1901 г., как и предполагал К. П. Победоносцев, был встречен большой частью русского образованного общества крайне неблагоприятно для Синода и Церкви и действительно в какой-то степени мог сделать отношение этого общества к Церкви еще более критическим. Кратко суть этой реакции может быть выражена словами А. П. Чехова: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом»[1106]. Сам же обер-прокурор Св. Синода писал одному из корреспондентов, что послание Синода вызвало целую «тучу озлобления»[1107].
Эта тональность реакции на «отлучение» Л. Н. Толстого обращает на себя внимание: русское образованное общество совершенно не поняло смысла произошедшего события, его глубокой связи с новой русской историей и смогло противопоставить документу Св. Синода действительно только глумливый и кощунственный смех, в котором, по справедливому замечанию одного из русских богословов начала XX в., проявились «преступное легкомыслие» и «невежественное предубеждение»: «Какой прекрасный подавался повод серьезно высказаться по жгучим религиозным вопросам, какие широкие горизонты открывались для философской мысли, какая вопиющая нужда заявляла о спокойном обсуждении дела! И что же мы увидели? Да ничего дельного, кроме оскорбительных басен и памфлетов, направленных по адресу духовной власти, и с тонким расчетом на нравственную разнузданность и грубые вкусы толпы»[1108].
Но к этой характеристике следует добавить еще одно слово: «растерянность». Именно в таком растерянном состоянии оказались органы власти на местах, причем вся тяжесть последствий синодального распоряжения легла именно на них. Для иллюстрации этого положения сошлемся только на один документ: это письмо в Департамент полиции от начальника Киевского губернского жандармского управления, датируемое 6 марта 1901 г. В письме сообщается, что «распубликованное Определение Святейшего Синода от 20–22 февраля текущего года о Графе Льве Толстом встречено в высшей степени неблагоприятно в высшем и среднем обществах и порицательно в среде учащихся, в особенности высших учебных заведений». В аналогичном донесении от 20 марта 1901 г. указывалось, что, наоборот, письмо графини С. А. Толстой «в гектографированном виде распространяется посредством даже подбрасывания в правительственные учреждения»[1109].
Именно злоба и смех – только эти чувства могли вызывать в образованной среде распоряжения Св. Синода в начале XX в. И только очень немногие люди в этой ситуации были способны осмыслить это важнейшее событие русской жизни и понять, что церковная власть не могла поступить иначе: из двух зол – оставлять своих чад в неведении и великом смущении по поводу кощунств Л. Н. Толстого и пытаться вступить в компромисс с интеллигенцией или, наоборот, вызвать опубликованием синодального решения в обществе волну осуждения и глумления над Церковью – церковные иерархи мудро выбрали меньшее. Так было всегда в истории Церкви: любой мужественный, самостоятельный шаг Церкви или кого-то из ее членов всегда вызывал в «обществе» более-менее решительное осуждение и всегда с радостью и благодарностью принимался «народом церковным».
Синодальный акт от 20–22 февраля 1901 г. сыграл важнейшую роль в дальнейшей жизни Л. Н. Толстого: вопреки распространенному мнению о его полном равнодушии к этому слову церковной власти он был глубоко оскорблен и обижен. Именно это обстоятельство имеет решающее значение в истории последних десяти лет жизни Л. Н. Толстого, некоторые аспекты которой будут рассмотрены в следующем разделе работы.
Однако прежде чем обратиться к вопросу об отношении Л. Н. Толстого к русскому духовенству, следует остановиться еще на одном значимом эпизоде, в котором очень ярко проявилось двойственное отношение к Л. Н. Толстому представителей государственной власти.
28 августа 1908 г. – значимый день в жизни Л. Н. Толстого, день его 80-летнего юбилея.
Для русского правительства ситуация с юбилеем писателя была крайне двусмысленной: с одной стороны, он отлучен от Церкви, с другой – Л. Н. Толстой является для всего мира в начале XX в. своеобразным символом русского государства, его праздник готовится шумно и с политическим эпатажем отметить вся «прогрессивная» Россия. Очень характерно, что именно в 1908 г. известный фотограф С. М. Прокудин-Горский создает первый русский цветной фотопортрет. Это был не портрет императора или какого-нибудь видного политического деятеля, а портрет Л. Н. Толстого.
В связи с подготовкой толстовского юбилея премьер-министр П. А. Столыпин был вынужден разослать секретный циркуляр с разъяснениями по поводу празднования этого события. Интересно, что, хотя сам документ был разослан достаточно рано, 18 марта 1908 г., в нем присутствует некоторый налет обреченности – премьер-министр заранее признает, что празднование юбилея «неминуемо» будет сопровождаться «внешними проявлениями со стороны разных слоев общества»[1110]. В этой ситуации местной администрации предлагается не препятствовать «общественным кружкам, органам прессы и частным лицам в обсуждении и подготовлении празднования», но «внимательно наблюдать за тем, чтобы как предварительная газетная агитация и предварительная разработка» юбилея, так и само его проведение «не сопровождались нарушением существующих законов и распоряжений правительственной власти», а в случае нарушения «твердо и неуклонно прекращать такие незакономерные проявления всеми зависящими средствами, привлекая виновных к законной ответственности»[1111].
Это состояние некоторой растерянности и даже, быть может, беспомощности правительства очень ярко иллюстрирует знаменитая запись в дневнике А. С. Суворина от 29 мая 1901 г., которая обычно цитируется в урезанном виде. Однако в данном случае представляется целесообразным привести всю цитату: «Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: «Если напечатать ответ Толстого Синоду, то народ его разорвет». Утешайтесь, друзья, утешайтесь, скудоумные правители. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. «Не то ложиться спать, не то вставать». Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтобы он повалился. Обыкновенный ветер его повалит»[1112].
В 1908 г. и Св. Синод выступил с разъяснениями по поводу юбилея писателя. В соответствующем синодальном определении недвусмысленно подчеркивалось, что все, кто выражает сочувствие этому мероприятию, причисляют себя к единомышленникам Л. Толстого, становятся соучастниками его деятельности и тем самым «привлекают на свою голову общую с ним, тяжкую перед Богом, ответственность»[1113]. Смысл разъяснений Св. Синода выражен в статье архиеп. Сергия (Страгородского), где он призывает православных христиан не участвовать в чествовании писателя «вместе с явными и тайными врагами нашей Церкви, а молиться, чтобы Господь хотя в этот последний, единонадесятый час обратил его на путь покаяния и дал ему умереть в мире с Церковью, под покровом ее молитв и благословения»[1114].
Эта же мысль звучит в решениях IV Всероссийского миссионерского съезда, проходившего в Киеве летом 1908 г. В частности, съезд предложил в последнее воскресенье, предшествующее 28 августа (день рождения писателя), во всех городских церквах и больших фабричных центрах, где предполагается чествование Толстого, отслужить молебен по чину в Неделю православия о заблудших, предварив его чтением соответствующего послания Св. Синода[1115].
Представители православной интеллигенции вполне адекватно восприняли призыв высшей церковной власти и проявили полное понимание смысла юбилейных торжеств. Как подчеркивал председатель Московского губернского земского собрания А. Д. Самарин, отвечая на предложение губернской земской управы о чествовании Л. Н. Толстого, «нельзя присоединять к чествованию со стороны управы и наше, это значило бы присоединяться к тому чествованию Толстого, в котором он чествуется не только как художник, но и как религиозный и политический деятель»[1116].
Многие представители русской интеллигенции не откликнулись на призыв Церкви, в этом еще раз очень ярко проявился феномен ее расцерковленности. В наиболее законченном виде эта тенденция проявилась в словах А. Блока, который по поводу толстовского юбилея убеждал своих сторонников не обращать внимания на запреты Св. Синода радоваться по поводу юбилея, ибо русские интеллигенты уже давно привыкли без Св. Синода печалиться и радоваться. Не будем приводить многочисленные факты, иллюстрирующие ту мысль, что, как и в эпизоде с выходом синодального определения 1901 г., и в случае с юбилеем писателя ярко проявилось это стремление радоваться с Л. Н. Толстым, а не с Церковью.
Однако в ситуации с приближающимся юбилеем писателя государство и Св. Синод оказались в достаточно двусмысленном положении. Насколько сложной была атмосфера, связанная с личностью Толстого, свидетельствует эпизод, связанный с опубликованием Л. Н. Толстым в год своего юбилея брошюры «Учение Христа, изложенное для детей».
История этого издания такова. В 1908 г. Л. Н. Толстой указывал, что эта брошюра есть результат его работы с крестьянскими детьми и объяснение им наиболее простых мест Евангелия. Работа над рукописью начата Толстым 23 февраля 1907 г., уже 5 апреля он помечает в дневнике, что «кончил все начерно» (ПСС. Т. 37. С. 147). Затем последовала дальнейшая доработка рукописи. В середине марта 1908 г. рукопись передана Толстым И. И. Горбунову-Посадову и опубликована в издательстве «Посредник».
Для этого сочинения Толстого характерны все традиционные для его позднего религиозного творчества особенности: очень ярко проявляется антицерковная направленность данного сочинения, подчеркивается неверие в Божественное достоинство Христа и Его Воскресение и вообще чудеса и т. д. Кроме того, здесь присутствует также характерное для писателя небрежное отношение к подлинному евангельскому тексту, очень вольная его интерпретация, определяющаяся на самом деле не апелляцией к греческому подлиннику (хотя на словах она провозглашается), а философскими установками самого автора. Проиллюстрировать эти утверждения будет достаточно только двумя примерами. Первый – изложение текста обличительной речи Христа против фарисеев, содержащейся в 23-й главе Евангелия от Матфея. В этом отрывке легко узнается общая неблагоприятная установка Л. Н. Толстого по отношению к православному духовенству: «Эти самозваные правоверные учители думают, что можно привести к Богу внешними образами, клятвами, а не видят того, что внешнее ничего не значит, что все в душе человека. <…> Они наружно и святых, и мучеников чтут. А по самому делу они-то и есть те самые, которые мучили и убивали святых. Они и прежде и теперь враги всего доброго. От них все зло в мире, потому что они скрывают добро и зло называют добром. <…> Это и делают эти самозваные пастыри. <…> Эти люди только умеют казнить учителей добра»[1117]. Вторая цитата очень ярко демонстрирует установку Л. Н. Толстого на тотальное отрицание факта Воскресения Христа. В соответствии с ней конец Евангелия должен выглядеть следующим образом: «Потом Иисус попросил: – Пить! – И один человек взял губку, обмочил ее в уксус и на камышине подал Иисусу. Иисус пососал губку и сказал громким голосом: – Кончено! Отец, в руки твои отдаю дух мой! – И, склонив голову, испустил дух»[1118]. Таким образом, весь отрывок, повествующий о Воскресении Христа, из книги изъят, и детям, которым данное сочинение адресовано, остается только домысливать, в чем же заключается смысл жизни и особенно смерти того простого человека, учению которого Л. Н. Толстой призывает их следовать.
Естественно, что новое сочинение Толстого по понятным причинам (если к тому же учесть главного адресата – детскую аудиторию) вызвало серьезную озабоченность церковной власти. В связи с этим Св. Синод поручил синодальному обер-прокурору (П. П. Извольскому) «войти в сношение с председателем Совета Министров и просить его о принятии соответствующих мер к изъятию означенной книжки из обращения в публике»[1119]. Соответствующий документ был направлен обер-прокурором Св. Синода П. А. Столыпину 27 октября 1908 г. Ответ был получен только 8 мая 1909 г.[1120] В ответе утверждалось, что в соответствии с докладом Главного управления по делам печати сочинение Толстого, о котором идет речь, «не содержит в себе прямого отрицания Божественности Иисуса Христа, противное же учению Церкви отношение автора можно усмотреть в полном умолчании его о Божественности Спасителя, Его чудесах, – в особенности о тех, коими окружены были Его рождение и смерть»[1121]. Далее, ссылаясь на ст. 73 Уголовного уложения, где говорится только о богохулении, кощунстве и оскорблении святыни, председатель Совета министров указывает, что российский закон «совершенно не предусматривает кары за отрицание догматов веры»[1122]. Ссылаясь на заключение Министерства юстиции, П. А. Столыпин подчеркивает в своем ответе: «Наше законодательство, с весьма давних пор, не признавало возможным следовать средневековому католическому принципу нетерпимости»[1123]. Вывод председателя Совета министров: причин для уголовного преследования автора за печатание книги и изъятия самой книги нет.
Но Св. Синод не сдавался. В связи с ответом П. А. Столыпина было запрошено мнение юрисконсульта Св. Синода Дылевского и обер-секретаря Исполатова. Их отзыв был следующим: председатель правительства прав, 73-я и 74-я статьи Уголовного уложения не могут быть применимы по отношению к означенной брошюре, в ней «содержатся лишь мысли сектантского характера, несомненно, могущие иметь весьма печальное влияние на религиозное развитие детей, для которых брошюра предназначена»[1124]. На основании этого можно было бы применить статью 90 Уголовного уложения. Однако, «принимая во внимание современное отношение судебных учреждений и общества к преступлениям против веры и то обстоятельство, что означенное в указанной статье правонарушение преследуется в порядке публичного обвинения, а Министерство юстиции, как видно из отзыва тайного советника Щегловитова, не находит возможным принятие репрессивных мер по отношению упомянутой брошюры, мы полагаем, что возбуждение дела об уголовном преследовании за выпуск в свет сочинения графа Л. Н. Толстого… едва ли может оказаться успешным, особенно в виду имени автора и отношения к нему значительной части нашей интеллигенции»[1125]. Отзыв министра юстиции, на который ссылаются сотрудники аппарата Св. Синода, выглядит парадоксально: И. Г. Щегловитов подчеркивал, что если бы речь шла о научных богословских трудах или трудах по естествознанию, то тогда можно было бы говорить об их запрещении. Таким образом, кощунствовать в научных, в частности богословских, трудах в России было нельзя, а вот с детскими душами ситуация обстояла по-иному.
Смысл процитированных здесь документов совершенно прост: хотя вред новой книги Л. Н. Толстого для Церкви и для детей очевиден, хотя «евангелие» Л. Н. Толстого 1908 г. принципиально ничем не отличается от аналогичного сочинения начала 1880-х гг. (разве только объемом), какие-либо шаги в адрес Л. Толстого следует признать крайне нежелательными по причине отношения к нему значительной части русской интеллигенции. Государственная власть действительно оказывалась в совершенно двусмысленном положении: с одной стороны, нежелание обострять и без того напряженные отношения с писателем, с другой – необходимость как-то реагировать на его очевидно антицерковную деятельность. Этот «паралич власти» очень характерен, он является лишним свидетельством того факта, что тесный союз Церкви и государства часто давал «холостые обороты».
На этом фоне выглядит довольно странным факт уничтожения брошюры известного миссионера Айвазова «Кто такой граф Толстой», напечатанной сначала в «Церковных ведомостях», а затем в «Колоколе», которая была признана вредной. В этом смысле очень характерны записи в предсмертном дневнике о. Иоанна Кронштадтского. В одной из них о. Иоанн подчеркивает: «..правительство либеральничающее выучилось у Льва Толстого всякому неверию и богохульству и потворствует печати, смердящей всякой гадостью страстей. Все дадут ответ Богу – все потворы»[1126]. В другом месте он указывает, что «земное отечество страдает за грехи царя, за его потворство неверию и богохульству Льва Толстого и всего так называемого образованного мира министров, чиновников, офицеров, учащегося юношества»[1127].
Следует заметить, что премьер-министр П. А. Столыпин понимал всю двусмысленность создавшейся ситуации, отдавая себе отчет в том, что действующее законодательство реально не дает власти возможности реагировать на появление сочинений, подобных рассматриваемому. Фактически П. А. Столыпин, как показывает его переписка, пришел к мысли о необходимости дополнить законы карательной статьей, «предусматривающей отрицательное отношение к догматам веры и учению Православной церкви со стороны печати»[1128].
Однако на этом усилия Св. Синода не были исчерпаны. В деле, о котором идет речь, содержится отзыв тамбовского епископа Иннокентия (Беляева), входившего, как известно, в число лиц, способствовавших изданию синодального определения 20–22 февраля 1901 г. В отзыве подчеркивается, что в сочинении Толстого «нет ясно высказанного и подчеркнутого отрицания божественности Иисуса Христа, имеется лишь умолчание об этой божественности и чудесах Господа, но это умолчание красноречивее всякого ясно выраженного отрицания. В сознание детей чистое, не загрязненное еще мирской суетой, с юных лет вносится понятие о Христе, как о неудачном проповеднике на земле социального Царства, окончившем жизнь свою вместо плахи виселицей, названной крестом»[1129]. Владыка Иннокентий задает вопрос: если действующий уголовный закон преследует богохуление (статья 73 Уголовного уложения), т. е. хулу на Бога, высказанную ясно, определенно, то неужели низведение Бога Господа Иисуса Христа в разряд мечтателей-революционеров не есть богохуление? Неужели такое умышленное деяние, рассчитанное не только на соблазн, но и на разврат чистой детской природы, в котором богохуление граничит с глумлением над личностью Христа, с кощунством и издевательством над нею, – неужели такое деяние нельзя отнести по действующим законам православной Российской империи к разряду недопустимого и уголовно наказуемого?[1130]
Неизвестно, в результате каких именно действий Св. Синод одержал победу «в ограниченных масштабах». После отзыва владыки Иннокентия было принято решение снова запросить Министерство внутренних дел. Новое отношение было отправлено 27 июня 1909 г., а ответ от П. А. Столыпина получен 10 ноября 1909 г. В нем говорилось, что Министерство народного просвещения не допустит распространения брошюры Л. Н. Толстого в библиотеках учебных заведений ведомства. Аналогичным было и заключение Синода, согласно которому епархиальные архиереи обязаны были проследить, чтобы брошюра Л. Н. Толстого не допускалась в библиотеки духовных учебных заведений. Об этом же должны были озаботиться священнослужители, преподающие Закон Божий в светских школах. Соответствующий указ Синода последовал 31 декабря 1909 г.
Таким образом, можно отметить два важных момента: русское правительство проявляло по отношению к Л. Н. Толстому большую осторожность, постоянно пытаясь дистанцироваться от непопулярных мер, которые могли бы вызвать резко отрицательную реакцию в обществе. Очевидно, что и премьер-министр П. А. Столыпин в русле той вероисповедной программы, которую он готовил в данное время, пытался создать прецедент лояльного отношения к Л. Н. Толстому: попытки последнего издать «Евангелие для детей» властью могли рассматриваться как чисто религиозный эпизод, не требующий вмешательства законодательных органов.
Однако проблема заключалась здесь в том, что в условиях тесного союза Церкви и государства, когда практически любые церковные распоряжения, имеющие сколько-нибудь значимый общественный резонанс, рассматривались как результат совместной церковно-государственной акции, такая позиция создавала у современников ощущение непоследовательности и беспомощности.
Л. Н. Толстой и русское духовенство
Вопрос об отношении Л. Н. Толстого к русскому духовенству, а также проблема рецепции русским духовенством деятельности писателя в научных исследованиях ранее не рассматривались[1131]. Этот вопрос связан, помимо прочего, и с теми спорами, которые велись в начале XX в. и ведутся сеичас по поводу возможности об изменения отношения Л. Н. Толстого к Православной Церкви и его возможного покаяния.
Реально проблема может быть сформулирована следующим образом: действительно ли в последние годы жизни писатель скорректировал свое критическое отношение к Церкви, а его духовное состояние незадолго до смерти можно квалифицировать как покаяние? С этим вопросом связан и второй: действительно ли представители церковной власти и духовенства любыми способами стремились добиться покаяния от Л. Н. Толстого, чтобы продемонстрировать русскому обществу свою впечатляющую идеологическую победу?
Безусловно, православные архиереи и священники не могли сочувствовать основному антицерковному пафосу произведений Л. Н. Толстого, который явно выражен еще в «Исповеди», но свою окончательную разработку, причем в очень агрессивном варианте, получил после издания синодального акта 20–22 февраля 1901 г. Хотя сам Толстой и его близкие, в частности супруга С. А. Толстая, пытались настойчиво уверить почитателей его таланта, что писатель спокойно живет и спокойно ожидает смерти (см.: ПСС. Т. 34. С. 253 – цитата из «Ответа Л. Н. Толстого Св. Синоду»), это было далеко не так: очевидно, синодальный акт глубоко задел Толстого, а его ответ свидетельствует о том, с каким вниманием был изучен писателем этот документ.
В целом отношение Л. Н. Толстого к священнослужителям высказано рано, еще в письме В. Черткову от 25 сентября 1889 г.: все они – слуги диавола и инквизиторы, так как поддались на его обман; нельзя даже предполагать, что не все они поддались этому обману (см.: ПСС. Т. 86. С. 260).
Однако повторим, «эскалация» этой темы связана именно с официальным выступлением Св. Синода. Практически сразу после его издания появляется ряд сочинений, имеющих не просто антицерковный, а гротескно-агрессивный характер: «Царю и его помощникам» (1901), «О веротерпимости» (1901), «Разрушение ада и восстановление его» (1902), «Что такое религия и в чем сущность ее?» (1901–1902).
Венчает этот список знаменитое «Обращение к духовенству» (1902). Цель этого произведения была сформулирована Л. Н. Толстым в письмах к брату С. Н. Толстому от 29 и 30 июня 1902 г. В частности, во втором письме Л. Н. Толстой указывал: «К духовенству хочется написать. Пускай не поймут, но мне хочется показать людям тот ужасный вред, который они делают людям» (ПСС. Т. 73. С. 273). Заметим, что «Легенда о разрушении ада», начатая позже, должна была, по замыслу писателя, служить иллюстрацией его обращения к священнослужителям.
В этом памфлете Л. Н. Толстого в краткой форме были собраны все «претензии» писателя к служителям Церкви, из них самые важные – обман народа и одурачивание детей. В истории человечества церковное учение, с точки зрения Л. Н. Толстого, распространялось исключительно насилием, а сейчас, в более цивилизованную эпоху, проповедью еще в школе тех положений, которые современный образованный человек серьезно воспринимать не может. Этим достигается тот эффект, что «большинство людей христианского человечества» с детства лишено «посредством внушения бессмысленных верований способности ясного и твердого мышления» (ПСС. Т. 34. С. 305). Л. Н. Толстой постоянно подчеркивает, что в народе духовенство проповедует и усиленно внедряет «одно идолопоклонство», в результате все старые благочестивые народные обычаи заменяются «выучиванием наизусть катехизиса». Это печальное нравственное состояние русского народа прогрессирует на фоне роста роскоши правящих классов и постоянных военных действий, все это всегда благословляется духовенством. Завершает критику Л. Н. Толстой своим известным аргументом: человек не может верить в то, что проповедует Церковь, и сами ее служители в это не верят. Писатель квалифицирует деятельность всех священнослужителей как безнравственную и призывает покончить с ней. Выход из этой ситуации, с его точки зрения, только один: «Чем скорее это освобождение совершится через выход из духовного сословия просвещенных, добрых людей, тем это лучше» (ПСС. Т. 34. С. 318).
Притом что, как видим, никаких новых аргументов Л. Н. Толстой в своем обращении к духовенству всего мира не использует, этот документ содержит ряд тезисов, которые затем будут повторяться в переписке писателя с отдельными представителями Церкви. Эти контакты очень важны с той точки зрения, что часто позволяют сравнить «живого Толстого» и Толстого-публициста и сделать определенные выводы.
Контакты Толстого с различными священнослужителями были достаточно интенсивными. Выше уже шла речь о переписке писателя с прот. А. М. Иванцовым-Платоновым. Кроме того, в связи с вопросом о синодальном акте 1901 г. говорилось об отношении к писателю митр. Антония (Вадковского).
В связи с этим заметим, что в архиве митр. Антония сохранился уникальный документ – письмо первенствующему члену Св. Синода некоего священника Павла Правдина, служившего в селе Рускино Витебской епархии. Если имя священника и место его служения не являются вымыслом, мы имеем дело со случаем, когда священнослужитель открыто выражает свое несогласие с решением Св. Синода, да еще в письме петербургскому митрополиту.
Письмо послано 30 марта 1901 г., в нем, помимо своего личного несогласия с решением церковной власти, автор подчеркивает, что это несогласие родилось еще в 1900 г., после распространения секретного циркуляра митрополита Иоанникия, и это несогласие разделяют «все в один голос», причем «в мире духовенства и вне оного», а публичное «отрешение» писателя от Церкви, как выражается автор, есть величайшая несправедливость по отношению к «гордости, славе сынов России», а в жизни общественной и частной – «доброму и примерному христианину-практику»[1132]. Складывается впечатление, что автор письма, простой священник, служащий в глухой провинции, абсолютно не знаком либо с произведениями писателя, либо с основами христианской догматики и полностью потерял чувство реальности. Письмо содержит в себе фактическую угрозу: «И не думайте, Ваше Высокопреосвященство, что не найдется священника, который не помолится о Льве Толстом – при его смерти (даже без покаяния!). Долой лицемерие! Таких священников найдется, к счастью, много, и они вознесут свои молитвы ко Господу о прощении грехов его и заблуждений – и, поверьте, не согрешат!»[1133].
Безусловно, письмо священника Павла Правдина (повторяем, если он действительно был Правдиным и священником) является документом маргинальным, трудно предположить, что многие священники могли так думать, но для иллюстрации низкого уровня догматического сознания не только мирян, но и священнослужителей оно является очень характерным.
Интерес к идеям Л. Н. Толстого, безусловно, проявлял и свящ. Г. Петров, о котором также речь шла выше в связи с историей появления синодального определения 20–22 февраля 1901 г., причем в этом разделе работы говорилось, что на докладе Д. С. Мережковского в начале февраля 1901 г. столичный иерей выступил с публичной апологией толстовских взглядов. 24–26 февраля 1908 г. свящ. Г. Петров, уже лишенный сана, побывал в Ясной Поляне, впечатления от этого визита нашли отражение в его публикации[1134].
Большой интерес представляют контакты Л. Н. Толстого с архиепископом Парфением (Левицким). Собственно, о контактах говорить не приходится, речь идет об одной-единственной встрече, которая состоялась в Ясной Поляне 20 января 1909 г. В целом Л. Н. Толстой в ходе беседы с вл. Парфением изложил свои обычные взгляды на Церковь, однако без свойственной ему агрессивности. Самое интересное в этой встрече – это приватная беседа с архиереем, протокол которой существовал, но был утерян при публикации яснополянских записок Д. Маковицкого. Известно только, что вл. Парфений и Л. Н. Толстой дали друг другу слово не разглашать содержания этой беседы.
На основании скудных материалов об этой встрече А. Стародуб делает следующий вывод об эволюции взглядов, а точнее, методов Л. Н. Толстого: «Толстой, оставаясь на своих мировоззренческих позициях, не считал необходимым активно бороться с Православной Церковью, ставил под сомнение то, что его произведения можно использовать для антиклерикальной пропаганды в народной среде»[1135].
Подобные мысли были высказаны ранее многими другими авторами, к числу которых можно отнести И. А. Бунина («Освобождение Толстого»), В. Ф. Ходасевича, В. Н. Ильина. Последний, в частности, утверждал, что, «приближаясь к последнему периоду своей жизни и творчества, Толстой, несомненно, стал опять возвращаться к вере и Церкви», правда, «в искусстве скорее, чем в «теории» и в жизни»[1136].
Действительно, после издания «Учения Христа, изложенного для детей» (1907–1908) в собрании сочинений Л. Н. Толстого отсутствуют антицерковные сочинения, точнее, публицистические антицерковные сочинения. В марте 1909 г. Л. Н. Толстой обдумывал замысел повести «Иеромонах Илиодор», сюжет которой был связан с идеей отречения от монашеских обетов, а в октябре 1909 г. – рассказ «Записки священника», главная идея которого – поведать о жизни священника, разуверившегося во всем, чем он жил и что проповедовал. Прежний путь его заставляет продолжать только семья[1137]. Кроме того, обращает на себя внимание письмо Л. Н. Толстого гр. М. Дондуковой-Корсаковой, напечатанное в ноябре 1909 г., в котором писатель утверждает, что не делает вывода об ошибочности веры в Божественное достоинство Христа и в церковные Таинства, а только отвергает необходимость этой веры для самого себя[1138].
В связи с этим возникает вопрос, какими конкретно данными располагает современная наука о возможном приближении писателя к Церкви, на основании каких фактов упомянутые выше авторы высказывали надежду о возможном изменении взглядов Л. Н. Толстого, их смягчении по отношению к Церкви, ее учению и духовенству.
Характерно, что сразу после после встречи с еп. Парфением писатель сделал в дневнике обширную запись, в которой замечал, что говорил с архиереем «по душе», но сетовал, что уже после беседы с писателем владыка в разговоре с С. А. Толстой просил ее сообщить, если ее муж будет умирать. В связи с этим писатель констатирует: «Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью, я также не могу, как не могу говорить перед смертью похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, – ложь. Говорю это потому, что есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога. Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло» (ПСС. Т. 57. С. 16–17).
Несмотря на ясную и подчеркнутую категоричность этих записей, следует все-таки еще раз задуматься над вопросом, насколько писатель был удовлетворен своими духовными поисками, продолжавшимися интенсивно 30 лет его жизни, насколько его сомнения обрели характер уверенности в обретенной истине. Выше на материале дневников Л. Н. Толстого было показано, что такой уверенности у Л. Н. Толстого не было.
Представляется, что финал жизни Л. Н. Толстого должен рассматриваться в контексте дискуссии одного из энергичных обличителей антицерковной проповеди Л. Н. Толстого архиеп. Никона (Рождественского) с известным церковным писателем Е. Поселяниным, которая развернулась в церковной печати сразу после смерти писателя.
Е. Поселянин по поводу смерти Л. Н. Толстого высказал в одной из своих публикаций, как он сам отмечает, «упование», «что между душой старца и его Богом в последние часы догорающей жизни неведомо ни для кого произошла великая тайна»[1139]. Фактически в публикации Е. Поселянина высказывалась мысль, что решение Церкви земной, если даже оно является столь суровым, как отлучение, для Христа не обязательно. Несколько далее, для большей убедительности своей аргументации, Е. Поселянин высказывает бытовавшую в печати точку зрения, что кощунственные главы «Воскресения» были напечатаны в заграничном издании вопреки прямому формальному запрету Л. Н. Толстого, что, конечно, не соответствует действительности и ничем не подтверждается.
Е. Поселянин, автор многих примечательных книг о истории русского подвижничества, даже, видимо, не подозревал, какую соблазнительную истину он высказывает. Действительно, как просто вопрос о душе грешного человека, в кощунственной форме отвергнувшего свою Мать – Церковь, решить универсальной ссылкой на милосердие Божие, а также на фантастическое предположение, что в душе этого грешника перед смертью «произошла великая тайна». Сейчас в полемике о Л. Н. Толстом этот аргумент становится все более популярным, а для его «обоснования» в жизни писателя отыскиваются несуществующие эпизоды, знаки, намеки, мысли и слова.
Отвечая церковному публицисту, владыка Никон (Рождественский) убедительно показывает, что с экклесиологической точки зрения такая постановка вопроса, названная им юридической, является совершенно неосновательной, ибо именно Церкви Господь дал на земле власть «вязать и решить», причем все то, что будет связано на земле, будет связано и на небе. Конечно, посмертная участь писателя представляет великую загадку. Конечно, милосердие Божие не может быть измерено человеческими категориями. Но именно поэтому любые спекуляции на данную тему являются непростительной и мечтательной демагогией, в которой видится характерное для русского интеллигента стремление быть большим роялистом, чем сам король, т. е. любить человечество больше Самого Господа.
И дело тут не только в значимости приговора «Церкви земной», церковная история знает замечательные примеры того, как этот приговор не принимался «народом церковным»: так было в жизни святителя Иоанна Златоуста, так было в жизни русского борца против государственного произвола в церковных делах митрополита Арсения (Мацеевича). Но церковная история не знает ни одного примера, чтобы приговор высшей церковной власти подвергался сомнению или отменялся только потому, что в душе грешника, возможно, «произошла великая тайна», а весь смысл аргументов Е. Поселянина сводился именно к этому.
Следует заметить, как это ни горько, что последние годы и дни жизни Л. Н. Толстого несут на себе явный знак какой-то мистической оставленности. Кажется, это чувствовал и сам писатель, именно поэтому в своих воспоминаниях его сын, Л. Л. Толстой, подчеркивает, говоря об отце, что в этот период «более, чем когда-либо, особенно в последние месяцы своей жизни, он искал не внутри себя, но вовне моральную и религиозную поддержку», нуждался в «поэзии религии, от отсутствия которой он страдал»[1140]. Именно оставленностью объясняется финальный крах жизни писателя: смерть не в родном поместье, а на чужбине, в пути, в чужом доме, без церковного напутствия, невозможность проститься с женой, с которой прожил 48 лет жизни, крах учения, которое было глубоко чуждо окружающим, не проявлявшим к нему ничего, кроме равнодушия, наконец, железное кольцо, созданное ближайшим учеником, в искренности намерений которого были серьезные основания сомневаться.
Именно поэтому в контексте упомянутой дискуссии владыки Никона и Е. Поселянина следует рассматривать переписку Л. Н. Толстого с теми или иными священнослужителями, которая должна помочь ответить на вопрос, мог ли в последние два года жизни писатель пересмотреть свои взгляды на Церковь.
Предварительно следует сказать несколько слов об оппозиции «Л. Н. Толстой – отец Иоанн Кронштадтский».
Безусловно, св. прав. Иоанн Кронштадтский был самым грозным обличителем Л. Н. Толстого. Правда, это заключение требует некоторой корректировки. Своеобразный тон дальнейшим высказываниям отца Иоанна задает великий русский святитель XIX в. Феофан Затворник, который в одном из писем подчеркивал: «У этого Льва никакой веры нет. У него нет Бога, нет души, нет будущей жизни, а Господь Иисус Христос – простой человек. В его писаниях – хула на Бога, на Христа Господа, на Св. Церковь и ее таинства. Он разрушитель царства истины, враг Божий, слуга сатанин <…> Этот бесов сын дерзнул написать новое евангелие, которое есть искажение Евангелия истинного. И за это он есть проклятый апостольским проклятием <…> В евангелии богохульника сего цитаты похожи на наши, например: Ин. гл. 1-я, ст. 1-й, а самый текст – другой. Посему он есть подделыватель бесчестнейший, лгун и обманщик»[1141].
Однако отзыв свт. Феофана – частный, а публично с обличениями идей Л. Н. Толстого, когда они получили широкое распространение, выступал именно св. прав. Иоанн Кронштадтский. В своих проповедях и дневниковых записях он формулирует два важных принципа, которые, с его точки зрения, формируют общественный взгляд в России на Л. Н. Толстого.
Первый принцип заключается в том, что творчество Л. Н. Толстого и его деятельность являются своеобразным «тестом» на церковность русского человека: «Граф Толстой – пробный оселок для людей; на нем испытываются и познаются сердечные помышления людей, шаткость и твердость сердечных убеждений, вера или неверие, гордость или смирение, простота или лукавство сердечное, чистота или нечистота сердечная, покорность или сопротивление древним Божественным заветам, откровенным Богом»[1142].
Второй принцип – это констатация того факта, что чуть ли не вся образованная Россия в конфликте писателя с Церковью поддерживает Л. Н. Толстого, а не Церковь: «Ученик реального училища – неверующий вследствие зачитанности Толстым. Учитель земской школы – неверующий по причинам увлечения Толстым, но желающий быть верующим. Яд учения Толстого в семействах: матери и отцы плачутся на своих детей, не верующих, бросивших Церковь и не покоряющихся и не почитающих родителей; девушки-курсистки, неверующие и вопиющие за Толстого; сотрудники либеральных газет, вроде астраханской, ополчающиеся за Толстого и ругающие нас»[1143].
Оппозиция «Л. Н. Толстой – св. прав. Иоанн Кронштадтский», как показывает диак. Ф. Ильяшенко, должна рассматриваться в контексте поисков «героя своего времени, человека с большой буквы»[1144]. С этой точки зрения их «столкновение» было неизбежным. Обращает на себя внимание характер реакции о. Иоанна: он обличает Л. Н. Толстого не за его художественное творчество, а за активные попытки совращения народа.
В последние месяцы своей жизни о. Иоанн молился о том, чтобы Господь скорее призвал Л. Н. Толстого на Свой суд, ибо «земля устала терпеть его богохульство»[1145], и предсказывал, что писатель не сможет покаяться перед смертью, ибо «чрезмерно виновен в хуле на Св. Духа»[1146].
Сколько-нибудь содержательных отзывов Л. Н. Толстого об отце Иоанне неизвестно (за исключением одного малозначительного отрывка). Однако благодаря расшифровке неизданной части дневника М. С. Сухотина удалось обнаружить крайне интересный отзыв последнего о кронштадтском пастыре. Отзыв относится к декабрю 1901 г. М. С. Сухотин сообщает, что 16 лет тому назад был в Кронштадте в квартире о. Иоанна и был поражен его «стальными, полными несокрушимой воли, глазами, властительной верой в самого себя и [зачеркнуто: в свое. – Свящ. Г. Ореханов] особое право [слово «особое» переправлено на «особой», а над строкой вписано «манерой, молясь». – Свящ. Г. Ореханов] не просить, а требовать от Бога». Второй раз Сухотин видел о. Иоанна также на частной квартире: «Сила и настойчивость, проявляемые им в его требованиях, обращенных к Богу (подай Господи!!! подай Господи!!!), меня поразили еще больше»[1147].
Нам представляется, что своего апогея противостояние св. прав. Иоанна Кронштадтского и Л. Н. Толстого достигает в вопросе о Евхаристии. С точки зрения писателя, главное христианское Таинство – мертвый символ, именно поэтому в кощунственном описании обедни в тюремной церкви в романе «Воскресение» он и прибегает к тому же приему, что и в описании театрально-оперной постановки в «Войне и мире», – «остранению», т. е. восприятию действия глазами незнакомца, ребенка, «естественного человека» с не замутненным культурой сознанием. С точки зрения Л. Н. Толстого, истинная жизнь вообще и истинная религиозная жизнь несовместимы с таким самообманом.
Наоборот, всей своей жизнью, проповедью, служением св. прав. Иоанн показывает, что все, что составляет содержание жизни современного человека, есть фикция жизни и свободы, более того, сама жизнь мертва, сам человек есть «мертвая душа» без Таинства Тела Христова, созидающего Церковь и оживотворяющего каждого ее члена.
Таким образом, отец Иоанн Кронштадтский являет пример ревностного пастыря, в течение многих лет обличавшего антицерковную деятельность Л. Н. Толстого. Другой пример такого рода представляет собой история взаимоотношений Л. Н. Толстого с протоиереем Дмитрием Троицким, который в течение многих лет демонстрировал замечательный образец пастырского смирения и любви, а также верности делу миссии. Эта деятельность нашла отражение в брошюре отца Дмитрия, в которой простой тульский тюремный священник отметил ряд интересных и важных обстоятельств, связанных с личностью писателя.
Во-первых, он говорит, что антицерковное выступление Л. Н. Толстого было для духовенства полной неожиданностью: «…наше русское православное пастырство не было приготовлено к воздействию на такую небывалую на Руси личность, как Толстой, с его крайним заблуждением»[1148].
Во-вторых, прот, Д, Троицкий подчеркивает, что в Православной Церкви явились «кусающиеся пчелы», которые набросились на писателя и тем самым еще больше отдалили его от Церкви, Кроме того, прот, Дмитрий указывает, что в духовных журналах появились статьи, которые не соответствовали духу православия и кроткому духу увещания брата и поэтому верующих чад Церкви успокоить не могли, а для самого писателя послужили новым раздражающим фактором.
Именно эта скорбь по поводу того, что церковные увещания по содержанию не соответствуют своему высокому назначению, а по результату прямо ему противоположны, подвигла тульского тюремного священника к контактам с Л, Н, Толстым, По благословению своего епархиального архиерея в сентябре 1897 г, прот, Д, Троицкий обратился к писателю со своим первым письмом, которое поистине дышит духом любви, кротости и самоуничижения.
Это послание возымело свое действие, причем сразу: Л, Н, Толстой изъявил желание беседовать с автором письма, Первая встреча состоялась 26 сентября 1897 г, она прошла в такой дружеской обстановке, что тульский тюремный священник даже был приглашен на обед.
За первой встречей последовал ряд других, причем прот, Д, Троицкий замечает, что своей миссионерской тактикой выбрал не обсуждение острых богословских вопросов, так как заметил, что всякий раз, когда разговор касался веры и Церкви, Толстой «волновался, высказывал краткие насмешливые афоризмы и даже кощунствовал»[1149], И это обстоятельство вызвало недоумение не только среди собратий прот, Д, Троицкого, но также и среди членов семьи Л, Н, Толстого.
Визиты прот, Д, Троицкого продолжались постоянно в период с 1897 по 1901 г, и это является прямым опровержением слов писателя в «Ответе Синоду», что никто из священнослужителей не увещевал его, Затем, уже после издания синодального определения, эти визиты стали более редкими, В октябре 1910 г, за две недели до ухода писателя из Ясной Поляны, прот, Д, Троицкий отправил Толстому два замечательных письма с призывом покаяться в своих грехах хотя бы перед смертью, Два ответа писателя чрезвычайно показательны, ибо они написаны за несколько дней до его смерти: внешне очень спокойные, они очень далеки от церковного покаяния, необходимость которого Л, Н, Толстой, по своему обыкновению, снова отрицал, называя православие «зловредным заблуждением» и «обманом», это является достаточно убедительным подтверждением того обстоятельства, что буквально накануне своего ухода из Ясной Поляны Л. Н. Толстой ни о каком церковном покаянии не помышлял. Последнее письмо отцу Дмитрию писатель отправил из Ясной Поляны 23 октября 1910 г., т. е. за пять дней до ухода.
Встречи и переписка с прот. Д. Троицким нашли очень своеобразное преломление в дневнике писателя. Как указывает в своих воспоминаниях секретарь В. Г. Черткова А. П. Сергеенко, последнее письмо отца Дмитрия произвело очень хорошее впечатление на Л. Н. Толстого, который 23 октября отметил в дневнике: «Письмо доброе от священника». Сергеенко далее указывает: «В этот раз Троицкий писал, что не собирается обращать Льва Николаевича в православие, а только делится своими мыслями. И Льву Николаевичу показалось, что Троицкий писал так вследствие лучшего понимания его идей. В связи с этим у него и зародился новый сюжет, о котором он записал в дневнике от 24 октября: «Очень живо представил себе рассказ о священнике, обращающем свободного религиозного человека, и как обратитель сам обращается. Хороший сюжет» (ПСС. Т. 58. С. 123). В этом рассказе, вероятно, было бы два главных персонажа: один с чертами Льва Николаевича, другой – Троицкого, введены были бы интереснейшие диалоги, показана сложнейшая психология обоих персонажей, изображено постепенное перерождение закоренелого суевера». Интересно, что этот сюжет Л. Н. Толстой продолжал обдумывать даже в оптинской гостинице[1150].
Аналогичные выводы можно сделать, анализируя содержание письма Л. Н. Толстого священнику Дмитрию Ренскому из Ясной Поляны 5 августа 1910 г. В письме, всего за два месяца до ухода и поездки в Оптину пустынь, Л. Н. Толстой называет Православную Церковь «вредной сектой», а православное мировоззрение «суеверием». Письмо было ответом на послание Д. Н. Ренского от 31 июля 1910 г. (см.: ПСС. Т. 82. С. 98–99).
Еще один священнослужитель, вступавший в переписку с Толстым, – И. И. Соловьев (1854–1918) – религиозный писатель и редактор церковных изданий, с 1883 г. – законоучитель московского лицея. В 1908 г. он обратился к Л. Н. Толстому и призвал последнего примириться с Православной Церковью, на что писатель ответил, что «никогда не разъединялся с нею», с той «всемирной церковью», которая объединяет всех людей на свете, искренно чтущих Бога (см.: ПСС. Т. 78. С. 178).
Очень подробно свою позицию Л. Н. Толстой разъяснил в письме к старообрядческому священнику Н. Рукавишникову в феврале 1909 г.: он посвятил изучению православной религии все свои силы и должен был оставить ее с душевными страданиями. Л. Н. Толстой в очередной раз объясняет своему корреспонденту, почему он выбирает этот путь, ссылаясь на факт существования нехристианских религий, последователями которых являются миллионы людей, и на факт существования многочисленных религиозных философов, которые решали религиозную проблему по-иному, нежели христианская религия (см.: ПСС. Т. 79. С. 53–58).
Аналогичные мысли изложены и в письмах священнику села Мелешково Подольской губернии Стефану Козубовскому. Последний проявил истинно пастырскую заботу о писателе, называя Толстого в письме «братом по человечеству», а себя – «Ваш молитвенник и искренний доброжелатель» (ПСС. Т. 78. С. 302). Отвечая отцу Стефану, Л. Н. Толстой в очередной раз подчеркнул, что категорически не разделяет представление о Боге как о Личности и саму возможность обращения к Богу с молитвой отвергает, считая эту идею первым шагом к ограничению Бога и грубому антропоморфизму (см.: ПСС. Т. 78. С. 300–302). Интересно, что писатель специально оговаривает, что не собирается вступать со своим корреспондентом в какую-либо полемику: «Не думайте, пожалуйста, что хочу оспаривать ваши верования, избави меня от этого Бог; я только радуюсь на людей, имеющих твердые верования – такие, какие, как я заключаю из вашего письма, имеете вы» (см.: ПСС. Т. 78. С. 301). Во втором письме Л. Н. Толстой констатирует, что его вера расходится с православной верой миллионов «достойных величайшего уважения людей», в том числе сестры-монахини и «очень большого количества людей, так называемой интеллигенции». В финале второго письма писатель просит «милого брата» оставить его доживать жизнь в тех религиозных убеждениях, к которым писатель пришел искренно (см.: ПСС. Т. 79. С. 107–108).
Имея в виду письма представителей духовенства Л. Н. Толстому, а также отклики на синодальное определение 1901 г., можно констатировать, что подавляющее большинство священнослужителей разделяло те мысли, которые были изложены в этом церковном акте. Однако были и исключения.
Пример такого исключения – трагическая судьба священника А. Аполлова (1864–1893), который в 1889 г. передал епархиальному архиерею рукопись, озаглавленную «Исповедь», хранящуюся ныне в архиве В. Г. Черткова в ГМТ. В этом тексте Аполлов рассказывает, как он пришел к мысли о справедливости учения Л. Н. Толстого. В дальнейшем Аполлов читал в церкви с амвона народные рассказы писателя и сотрудничал в издательстве «Посредник». В 1892 г. он снял с себя сан, но впоследствии раскаялся в своем решении (см.: ПСС. Т. 86. С. 239–240; Т. 87. С. 198 – здесь говорится о тяжелом приступе депрессии перед смертью в связи с известием о том, что он болен туберкулезом), однако было уже поздно: его намерение покаяться перед смертью было крайне невыгодно сторонникам Толстого, которые, по свидетельству М. Сопоцко, послали к страдающему тяжелой болезнью и уже умирающему А. Аполлову П. И. Бирюкова «увещевать умирать мужественно»[1151].
Еще один пример такого рода – судьба Т. П. Богатикова (1871-?), священника с. Лосево (Грязное?) Задонского уезда Воронежской губернии, который прислал 27 июля 1901 г. письмо Л. Н. Толстому с критикой епископата и выражал писателю сочувствие по поводу его отлучения. В своем ответе Толстой, замечая, что получил «сильное и радостное впечатление» от письма, указывает, что это уже четвертый священник, который выражает согласие не с его взглядами, «а с сущностью учения Христа» (ПСС. Т. 73. С. 119–120). 19 марта 1904 г. Богатиков прислал еще одно письмо, в котором сетовал на сложность своего положения и, по-видимому, писал о своих планах оставить «бессмысленную деятельность» священника и снять с себя сан и в случае необходимости уехать за границу, но сетовал на сложное положение семьи. На это послание Л. Н. Толстой также ответил (см.: ПСС. Т. 75. С. 76–77), обещая поддержку в России и за границей и даже финансовую помощь. В обоих письмах писателя содержится призыв к мученичеству и рождению в себе нового человека и ссылка на пример расстриги Аполлова.
Совершенно исключительный пример представляют собой также материалы, связанные с деятельностью афонского схимонаха Ксенофонта, в миру К. А. Вяземского (1852–1904), путешественника и географа, который квалифицировал синодальное определение как «клеветническое беззаконное отлучение»[1152]. Вяземский дважды посещал писателя в Ясной Поляне в начале 1890-х гг. Его монашеский облик крайне противоречив: достаточно сказать, что для него духовными образцами были архимандрит Макарий (Сушкин), известный афонский старец и подвижник, и Л. Н. Толстой. Такая двойственность, конечно, представляется более чем парадоксальной: «письма его с Афона говорят о том, что и на Святой Земле душа его не находила покоя, продолжала метаться»[1153]. Но самое поразительное другое: в своих письмах сестре Вяземский рекомендует ей прочитать роман «Воскресение» без цензурных изъятий, называя его «высоконравственным» и «христианским». И это не случайно: став афонским схимником, Вяземский сумел какими-то неведомыми путями сохранить в себе вполне толстовское отношение к Таинствам Церкви, фактически противопоставляя их заповеди о любви к Богу и ближнему.
В этом смысле очень показателен также и известный эпизод с «отпеванием» Л. Н. Толстого.
Это событие имело место 12 декабря 1912 г. Как известно, возмущенная синодальным определением 1901 г., С. А. Толстая писала митр. Антонию, что найдет священника, который, вопреки воле своего церковного священноначалия, совершит акт отпевания либо по своим убеждениям, либо за деньги. Жене писателя удалось найти такого священника. Так как сведения об отпевании проникли в печать, С. А. Толстая была вынуждена в декабре 1912 г. в газете «Русское слово» дать разъяснения в том смысле, что это была добрая воля священника, который после отпевания «радостно заявил: “Теперь Лев Николаевич не еретик, я отпустил ему грехи”»[1154].
9 января 1913 г. состоялось заседание Св. Синода, на котором было принято решение не предпринимать каких-либо мер по поиску священника. Возможно, это событие и не получило бы дальнейшего развития, если бы его инициатор не выступил сам в печати анонимно. 24 января 1913 г. «Русское слово» опубликовало его открытое письмо, в котором он пытался объяснить мотивы своего поступка. Священник утверждал, что отрицает чье-либо право запрещать молитву о ком-либо. Кроме того, он, ссылаясь на искупительную жертву, принесенную за весь мир Христом, утверждал, что хотел принести утешение «глубоко верующей христианке», С. А. Толстой, своей грешной молитвой о грешнике и готов понести любое наказание от Св. Синода[1155].
Личность священника удалось установить благодаря информации, собранной товарищем министра внутренних дел В. Ф. Джунковским, который сообщил в феврале 1913 г. обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру некоторые сведения о приезжавшем в Ясную Поляну священнике. Позже было выяснено, что отпевание писателя совершил Г. Л. Калиновский, молодой священник села Иваньково Переяславского уезда Полтавской губернии, находившегося в шести километрах от станции Борисполь. Он родился в 1885 г., в 1910-м занял место в Иванькове, от которого был через четыре года отрешен, так как находился под следствием «за убийство в нетрезвом виде крестьянина»; местная полиция характеризовала его как человека «поведения и нравственных качеств довольно неодобрительных, т. е. горький пьяница и способный на всякие грязные дела»; кроме того, против него было возбуждено второе уголовное дело за незаконное бракосочетание пары из Киева[1156].
В Государственном музее Л. Н. Толстого хранятся девять писем Г. Калиновского С. А. Толстой, которые характеризуют их автора как человека абсолютно невменяемого, не имеющего элементарного представления не только о церковной дисциплине, но даже о начальных сведениях из катехизиса. Так, в письме от 18 ноября 1912 г. он пишет, что Л. Н. Толстой был осужден «официальным православием». Характерно, что в порыве «вдохновения», которое очень смахивает на известные опусы капитана Лебядкина, героя «Бесов», Г. Калиновский именует Толстого «Великим Писателем» и «Великим Человеком» и утверждает, что, поскольку Христос заповедал молиться за врагов, а «Великий» является «якобы врагом», это дает право ему, Калиновскому, совершить отпевание на могиле Толстого[1157].
В своем втором письме Г. Калиновский уже сообщает графине, что у него найдена нервная болезнь и предрасположенность к туберкулезу, после чего просит дать ему денег для лечения в Швейцарии. В следующих письмах речь идет об обстоятельствах, связанных с заведением на Г. Калиновского уголовного дела по обвинению в убийстве крестьянина, в результате чего с него был снят сан. В дальнейшем он служил офицером на фронте, а после революции читал в Москве лекции в качестве «бывшего священнослужителя».
Важно отметить, что дочь писателя, А. Л. Толстая, в 1912 г. крайне негативно отреагировала на известие о тайном отпевании своего отца: в письме В. Ф. Булгакову она назвала этот акт «мерзостью, святотатством, надругательством над памятью и телом Льва Николаевича»[1158].
Эти слова ярко свидетельствуют о том, что сама возможность совершения на могиле писателя каких-либо заупокойных обрядов «толстовцами» и членами семьи писателя категорически отвергалась. К сожалению, этой своеобразной «трезвости» не хватает некоторым современным почитателям таланта Толстого, далеким от Церкви, но по конъюнктурным соображениям требующим снять с писателя отлучение и совершить заупокойное богослужение.
Проанализированные материалы показывают, что синодальное определение 1901 г. было не результатом сепаратной деятельности группы архиереев, оно было принято Церковью. Хотя отдельные ее члены и могли говорить о несвоевременности этого определения или критиковать те или иные его стороны, в целом Церковь приняла главную мысль документа: констатацию того факта, что всемирно известный писатель Л. Н. Толстой членом Церкви больше не является.
В то же время вывод, который можно сделать на основе анализа переписки и встреч Л. Н. Толстого (а также членов его семьи) с теми или иными священнослужителями, свидетельствует, что последними в их действиях руководили не конъюнктурные соображения, связанные со стремлением любой ценой добиться от писателя публичного покаяния и тем засвидетельствовать о великой победе Церкви, а желание вразумить писателя перед смертью, спасти от злой участи, о которой говорит свт. Феофан Затворник.
В сущности, несмотря на жесткие формулировки и грозные предупреждения, настоящая любовь к Л. Н. Толстому продолжала жить именно в Церкви, и только в Церкви.
Этот вывод ярко иллюстрирует выдающийся борец за православие, мученик М. А. Новоселова. Известный церковный деятель был долгое время одним из самых преданных учеников писателя, письма М. А. Новоселова Л. Н. Толстому показывают, до какой степени первый находился под влиянием толстовского учения во второй половине 1880-х гг. В дальнейшем их пути коренным образом расходятся. Уже вернувшись в Церковь, М. А. Новоселов пишет Л. Н. Толстому замечательное письмо, в котором есть такие слова: «…верьте, что люблю Вас, люблю нередко с мучением и ежедневно почти молюсь о Вас и семье Вашей»[1159]. После опубликования «Ответа Синоду» Л. Н. Толстого М. А. Новоселов уже «не мог молчать» и просто был вынужден выступить с умным и глубоким обличительным документом – «Открытым письмом графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника по поводу ответа на постановление Святейшего Синода», в котором, как нам кажется, сумел убедительно показать внутреннюю противоречивость аргументов Л. Н. Толстого в полемике с высшей церковной властью.
В знаменитых «Письмах к друзьям» М. А. Новоселова, возникших уже в позднейшую эпоху (в 20-е гг. XX в.), сам Л. Н. Толстой упоминается всего несколько раз, однако в значительной степени проблематика писем является выражением уникального опыта их автора, в прошлом одного из самых преданных учеников писателя. Особенно показательно в этом отношении пятое письмо, которое представляет собой небольшой, но очень ценный экклесиологический трактат, построенный на материале эпистолярного наследия другого бывшего последователя Л. Н. Толстого, вернувшегося в Православную Церковь, кн. Д. А. Хилкова. Опыт мученика Михаила Новоселова – это не только личный опыт преодоления жесткой антицерковной установки Л. Н. Толстого, работа М. А. Новоселова имела огромное позитивное значение и помогла многим в суровые годы гонений сохранить верность Церкви.
Этот же вывод можно сделать и по поводу двух других известных почитателей Л. Н. Толстого, вернувшихся в лоно Церкви, – М. Сопоцко и упомянутого кн. Д. А. Хилкова. Первый указывал, что именно им, бывшим последователям писателя, он сам «ближе и понятнее с своим душевным миром, чем всем другим слепым, неискушенным поклонникам»[1160]. Хилков уже после своего возвращения в православие признался, что Л. Н. Толстой долгое время был его кумиром «не учением своим, а искренностью, правдивостью и отвагой»[1161]. Однако в конце 1890-х гг. их разногласия становятся уже ощутимыми. На опыте своей собственной жизни Хилков убеждается в существовании мистических, духовных реальностей – веры, связанной с догматическим учением Церкви, и молитвы. Эти расхождения были зафиксированы в письме Д. А. Хилкова Л. Н. Толстому от 30 января 1901 г. Получив ответ писателя, Хилков сообщил своим корреспондентам: «Этот ответ убил у меня интерес к толстовству»[1162]. Далее в этом письме Хилков сообщает, что желал и надеялся, что писатель признает свою неправоту, ибо верил в силу Толстого. Но, к сожалению, этого не произошло. Хилкову стала понятна простая, но зловещая истина: «Любовь к ближнему, как она проповедуется Толстым, ничего общего с духовной любовью не имеет»[1163]. К сожалению, в переписке с кн. Д. А. Хилковым проявляется характерное для Л. Н. Толстого нежелание серьезно обсуждать свои собственные взгляды, некий страх, основанный на неприязни.
Сочетание этих двух мотивов – твердая отповедь агрессивной антицерковной пропаганде Л. Н. Толстого и молитва о его заблудшей душе – вот что составляло суть церковного подхода к его жизни.
Уход и смерть Л. Н. Толстого и Русская Православная Церковь
Вопрос о последних днях жизни Л. Н. Толстого, его путешествии в Оптину пустынь и Шамордино, болезни и смерти в Астапове представляет по вполне понятным причинам огромный интерес для исторической науки. Однако его освещение в мемуарной литературе и в обобщающих критических исследованиях, посвященных взаимоотношениям Л. Н. Толстого и Церкви, обладает одной важной особенностью. Лица, находившиеся рядом с Толстым перед его смертью и оставившие воспоминания о пребывании последнего в монастырях и Астапове, были в момент болезни и смерти писателя настроены к Церкви враждебно, поэтому не могли объективно освещать те или иные эпизоды. Авторы, проживавшие после революции 1917 г. за пределами России и интересовавшиеся данным вопросом, не имели долгое время доступа не только к архивным материалам, но даже к публикациям, выпущенным в СССР. Наконец, советские историки, подготовившие в 70-80-е гг. XX в. ряд достаточно интересных работ, по идеологическим причинам не имели возможности подходить к анализу проблемы с полной научной объективностью[1164]. Только в последние пятнадцать лет стали появляться исследования, авторы которых совершенно справедливо указывают на некоторую неясность обстоятельств последних дней жизни Толстого[1165].
Эта неясность связана в первую очередь с вопросом, имел ли великий русский писатель желание беседовать с оптинскими старцами и примириться с Церковью. Эту проблему, как нам кажется, нельзя ставить и решать в плоскости вопроса о возможном покаянии Толстого. С одной стороны, никаких свидетельств в дневниках Толстого, в записях близких ему лиц, а также в официальных документах о желании Толстого покаяться нет. В предыдущем разделе работы уже упоминалось, что еще 11 октября 1910 г., т. е. всего за 17 дней до ухода из Ясной Поляны, Л. Н. Толстой в письме священнику Д. Троицкому предельно критично высказывался по поводу православия и призыв к покаянию в церковном смысле полностью отвергал.
Более того, анализ мировоззрения Толстого показывает, что покаяние в христианском смысле было для Толстого невозможно. Выше уже неоднократно подчеркивалось, что Л. Н. Толстой отвергал одну из основополагающих идей христианского богословия (общую для всех традиционных христианских исповеданий) – идею Личного Бога, спасающего человека. Именно поэтому прот. Г. Флоровский замечает по этому поводу, что великий русский писатель был «религиозно бездарен» в том смысле, что свел всю религиозную сферу к жизни рефлексивно-морализирующего рассудка[1166].
Этот вывод ярко иллюстрируется материалами дневника писателя, большое количество соответствующих примеров было приведено выше.
Кроме того, вывод прот. Г. Флоровского подтверждается анализом последних мыслей Толстого, надиктованных им своей дочери А. Л. Толстой в Астапове незадолго до смерти: эти мысли вполне определенно укладываются в панентеистическую схему.
С другой стороны, известно, что последние дни земной жизни Л. Н. Толстого преисполнены настоящего трагизма. В сущности, можно говорить о глубоком крахе земной жизни Толстого, крахе, сопровождавшемся расхождением с женой, старшими детьми, многими единомышленниками.
Безусловно, было бы неправильно отрицать, что этот крах имел религиозную подоплеку, ибо в его основе лежало искреннее и глубокое желание Толстого незадолго до приближающейся смерти получить наконец ответ на те вопросы, которые волновали его всю жизнь. Речь идет именно о настойчивом стремлении понять то, что для писателя было самым важным.
Но это стремление сопровождалось стойким неприятием истин православия – еще раз вспомним переписку писателя с православными священнослужителями. Подтверждают этот тезис и дневниковые записи писателя. Иногда просто поражает это стойкое противостояние Истине, «хождение против рожна», настойчивое желание ни в чем не проявить свою слабость. В июне 1908 г. писатель указывает в одной из записных книжек: «Если я, умирая, буду креститься, то пусть не подумают, что я верю в Христа Бога и в церковное учение – крещусь я потому, что это движение выражает для меня преданность воле Божьей и сознание своей греховности и желание освободиться от нее» (ПСС. Т. 56. С. 354). Итак, «преданность воле Божьей», желание «освободиться от греховности» мыслятся писателем вне категорий церковного покаяния.
С этой точки зрения следует еще раз внимательно обратиться к многочисленным свидетельствам современников о последних днях Толстого.
Цель данного раздела работы – проанализировать всю совокупность самых важных свидетельств о последних десяти днях земной жизни русского писателя и выявить основные трудности, связанные с анализом проблемы взаимоотношений Толстого с Русской Православной Церковью в последние дни его жизни.
Все имеющиеся важнейшие источники по указанной тематике работы можно условно разделить на несколько групп.
1. Свидетельства и воспоминания лиц, близких Толстому по своим взглядам и критически настроенных по отношению к Православной Церкви и ее вероучению (во всяком случае, в изучаемый период). В первую очередь это воспоминания и дневники А. Л. Толстой, В. Г. Черткова, Д. П. Маковицкого, В. М. Феокритовой и др. Многие из этих материалов уже неоднократно изданы, другие, как дневник В. М. Феокритовой, еще ждут издания.
Как отмечено во введении, именно критический, антицерковный настрой данных источников позволяет усомниться в их полной объективности. Кроме того, В. Г. Чертков и А. Л. Толстая помимо своих религиозных взглядов имели и другие, очень веские причины препятствовать общению с Толстым представителей Церкви и членов семьи. Об этом также уже шла речь в связи с историей завещания Л. Н. Толстого.
2. Официальные свидетельства об уходе Толстого из Ясной Поляны, болезни, пребывании в Астапове и смерти. В эту важнейшую группу самых, по всей видимости, достоверных свидетельств входят:
а) официальные распоряжения разных лиц, в том числе министра внутренних дел П. А. Столыпина, тульского губернатора Д. Д. Кобеко и т. д.;
б) источники, исходящие из церковных кругов, – официальные распоряжения Св. Синода, официальная переписка по поводу пребывания в Астапове, инструкции в Оптину пустынь из Св. Синода, летопись скита Оптиной пустыни, документы канцелярии Оптиной пустыни;
в) официальная переписка, в том числе отчеты и донесения чиновников различных государственных служб и сотрудников различных ведомств, существующие в виде рапортов, донесений, служебной переписки.
Впервые документы последних двух групп были введены в исторический оборот А. С. Николаевым в 1920 г.[1167] Им были опубликованы важнейшие источники, в том числе официальные отчеты представителей духовенства о пребывании Л. Н. Толстого в Оптиной пустыни и на станции Астапово, – отчеты тульского епископа Парфения (Левицкого) и оптинского старца скитоначальника игумена Варсонофия (Плиханкова). В 1923 г. в «Красном архиве» был опубликован другой важный документ – рапорт начальника Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог генерал-майора Н. Н. Львова в штаб отдельного корпуса жандармов, содержащий существенные подробности пребывания Л. Н. Толстого на станции Астапово[1168].
Наконец, принципиальное значение имеет публикация сотрудников Рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина документов, связанных с пребыванием Л. Н. Толстого в Астапове. Это издание корпуса различных телеграмм, в том числе посланных из Астапова по случаю болезни Толстого[1169].
Некоторые документы, связанные с темой «Церковь и Л. Н. Толстой в последние дни жизни писателя», были изданы в последние 20 лет. Здесь следует особо упомянуть о следующих трех публикациях.
Во-первых, это воспоминания Н. П. Харламова – чиновника особых поручений при МВД и в 1910 г. вице-директора Департамента полиции[1170].
Во-вторых, в 1992 г. в «Яснополянском сборнике» появилась статья сотрудника музея Т. В. Комаровой «Об уходе и смерти Л. Н. Толстого (по материалам яснополянских мемориальных фондов)», в которой содержится ряд очень ценных наблюдений[1171]. Большой заслугой Т. В. Комаровой является введение в научный оборот маргиналий сборника о последних днях жизни Л. Н. Толстого «Дни нашей скорби», изданного в Москве в 1911 г. редакцией газеты «Студенческая жизнь», – рукописных замечаний на полях жены писателя, С. А. Толстой. Эти примечания графини Толстой создают достаточно яркую картину происходившего в Ясной Поляне накануне ухода писателя.
В-третьих, в 2000 г. в журнале «Москва» появилась публикация Н. Д. Блудилиной, содержащая важнейшие материалы архивного дела, хранящегося в Государственном музее Л. Н. Толстого (ОР ГМТ. Ф. 1. № 60576) и включающего телеграммы, письма и донесения разных лиц по поводу пребывания Л. Н. Толстого в Оптиной пустыни, Шамордине и Астапове[1172].
На этой последней публикации следует остановиться особо.
В предисловии к ней упоминается, что осенью 1928 г. в Публичную библиотеку им. В. И. Ленина поступила библиотека Оптиной пустыни. На основании этого материала Г. П. Георгиевский в 1929 г. составил некий свод документов, разделив их на две группы: летописные свидетельства и отдельные документы. Из первой группы отдельное самостоятельное значение имеет «Летопись скита во имя св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной пустыни», а из второй – составленное в библиотеке Оптиной пустыни отдельное «Дело о посещении Оптиной пустыни графом Львом Николаевичем Толстым в 1910 году и о его смерти». До революции «Дело…» находилось в составе монастырского архива. Материалы долгое время хранились в НИОР РГБ, а затем 16 документов были переведены в Государственный музей Л. Н. Толстого. Автор публикации подчеркивает, что включила в нее только те документы, которые ранее не вошли в сборники ГБЛ 1928 и 1929 гг. или имеют существенные отличия в вариантах.
Н. Блудилиной были опубликованы следующие документы:
1) отрывки из летописи Оптинского скита во имя св. Иоанна Предтечи о посещении Оптиной пустыни Толстым и его пребывании в Астапове. В этом документе обращают на себя внимание два обстоятельства: вопрос настоятеля монастыря архим. Ксенофонта, достаточно ли будет в случае раскаяния Толстого присоединить его к Церкви Православной через покаяние и причащение, на что был получен ответ, что посланное для беседы с Толстым лицо должно донести преосв. Калужскому Вениамину (Муратовскому) о результатах беседы, после чего епархиальный архиерей снесется с Синодом; кроме того, упоминается, что вечером 4 ноября 1910 г. старец Иосиф запросил начальника станции Астапово И. И. Озолина о том, там ли Толстой и можно ли выехать к нему и застать его на станции 5-го вечером, на что был получен ответ, что семья Толстого просит не приезжать. Но во исполнение синодального распоряжения утром 5 ноября старец Варсонофий на станцию выехал;
2) отрывок из доношения настоятеля Оптиной пустыни архим. Ксенофонта еп. Калужскому Вениамину о пребывании в монастыре Толстого;
3) телеграммы: иг. Варсонофия еп. Вениамину о прибытии в Астапово (от 5 ноября 1910 г., время 23.00); иг. Варсонофия еп. Никодиму Рязанскому с той же датой и временем; ответ еп. Вениамина от 6 ноября, время 8.00;
4) письмо или донесение игуменьи Шамординского монастыря еп. Вениамину о пребывании Толстого у сестры. В документе говорится, что информация получена от самой сестры и со слов некой монахини N;
5) записка в Астапово иг. Варсонофия А. Л. Толстой;
6) ответная записка А. Л. Толстой иг. Варсонофию;
7) телеграммы: иг. Варсонофия архим. Ксенофонту о смерти Толстого без покаяния и еп. Вениамину о похоронах в Ясной Поляне;
8) донесение иг. Варсонофия еп. Вениамину.
Безусловно, публикация документов Н. Блудилиной имеет важнейшее значение в свете разбираемого здесь вопроса. Однако ситуация с документами, хранящимися в ОР ГМТ, осложняется тем, что в разных архивных делах могут храниться варианты одного и того же документа, поэтому в данной работе все необходимые ссылки будут даваться не по публикации Н. Блудилиной, а по архивному подлиннику.
К другим важным источникам по теме данного раздела относятся следующие.
3. Свидетельства лиц, связанных с Толстым узами родства или близкого знакомства, но необязательно разделяющих его взгляды. В первую очередь здесь очень важны свидетельства детей Толстого (С. Л. Толстого, И. Л. Толстого), его сестры, монахини Марии (М. Н. Толстой), и ее дочери Е. В. Оболенской.
4. Свидетельства корреспондентов различных газет, как правило содержащиеся в сообщениях журналистов в свои редакции.
5. Наконец, следует принять во внимание различные вторичные источники: пересказы различных бесед, писем и т. д.
Источники, о которых шла речь выше, позволяют внести уточнение в некоторые конкретные эпизоды, связанные с последними десятью днями жизни Л. Н. Толстого.
Вопрос об уходе Л. Н. Толстого имеет принципиальное значение для анализа его конфликта с Церковью. Если антицерковная проповедь писателя была важным событием в жизни России, если не менее важным событием было слово Церкви о Толстом, прозвучавшее в 1901 г., то можно только предполагать, какой общественный резонанс имело бы воссоединение писателя с Церковью. Совершенно справедливо В. Ф. Ходасевич подчеркивает, что это гипотетическое событие «прошло бы далеко не бесследно, не только для него самого, но и для всей России, для всей ее религиозной, умственной, а может быть, и политической жизни»[1173].
Хорошо известно, что формальным поводом для ухода писателя послужило обострение отношений с С. А. Толстой по поводу завещания, тайно от семьи подписанного Л. Н. Толстым. Суть конфликта, как было показано выше, заключалась в том, что согласно тайному завещанию Л. Н. Толстого его душеприказчицей была назначена младшая дочь, А. Л. Толстая, а фактически право издания рукописей писателя переходило в руки В. Г. Черткова. С. А. Толстая, жена писателя, догадывалась о возможности существования такого завещания. На этой почве отношения Толстого с супругой крайне обострились и привели к уходу писателя из Ясной Поляны 28 октября 1910 г.
Сам уход писателя был событием огромной важности для всей России, если не для всего мира. С. Н. Дурылин сообщает, что в день первого известия об уходе газеты буквально рвали из рук, причем подобное отношение к печатной продукции Дурылин помнит только еще один раз в жизни: в день объявления войны с Германией[1174]. В день ухода уже к 10 часам утра у многих газетчиков не осталось газет, они раскупались нарасхват[1175].
Конечно, эти свидетельства не следует переоценивать, тут было много «слишком человеческого» интереса к семейной драме и просто к чужому горю, желания посмаковать интересную новость, однако и другие источники подтверждают, какое впечатление в «обществе» произвела новость об уходе Л. Н. Толстого. В. Ф. Джунковский отмечает, что «это известие произвело очень большую сенсацию во всех кругах»[1176].
С каким чувством Толстой покидал усадьбу, что стояло за этим уходом, почему он направился именно в Оптину пустынь, другими словами, что происходило в душе великого писателя? Еще И. М. Концевич предположил, что образ старца Зосимы мог повлиять на решение Толстого покинуть родовое гнездо. Эта гипотеза подтверждается замечанием Т. В. Комаровой, которая сообщает, что после ухода писателя из Ясной Поляны на столе в его кабинете остался роман «Братья Карамазовы», оставленный открытым на странице 359 первого тома, причем в главе «Об аде и адском огне» Толстым сделана пометка «NB» и отчеркнуто несколько строк[1177]. Уже находясь в Козельске, Толстой не забывает о романе Ф. М. Достоевского и просит младшую дочь прислать второй том[1178].
Было бы неверно уход писателя связывать только с семейными коллизиями. Вопрос о вере, о духовных основаниях жизни не давал ему покоя в последние 10 лет жизни, так же мучил его, как в эпоху духовного переворота. Грозное предсказание, сделанное Ф. М. Достоевским в «Дневнике писателя» в 1877 г., исполнилось: «мужицкая вера» Левина не пустила глубоких корней, все нужно было начинать снова. Не случайно 30 июля 1906 г. Л. Н. Толстой записывает в дневнике: «Есть ли Бог?
Не знаю. Знаю, что есть закон моего духовного существа. Источник, причину этого закона я называю Богом» (ПСС. Т. 55. С. 235).
Можно считать установленным, что Л. Н. Толстой имел твердое желание беседовать с оптинскими старцами, в первую очередь со старцем Иосифом. Сестра писателя, М. Н. Толстая, сообщает об этом в письме С. А. Толстой: «До приезда Саши [дочери писателя. – Свящ. Г. Ореханов] он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день перевернула все вверх дном»[1179].
Это свидетельство подтверждает врач писателя, Д. П. Маковицкий, указывая, что Л. Н. Толстой заранее решил ехать в Оптину и Шамордино[1180], по дороге в вагоне и у ямщика спрашивал, какие старцы есть в Оптиной, и заявил Маковицкому, что пойдет к ним[1181]. Интересно, что при появлении в Шамордине А. П. Сергеенко, секретаря и ближайшего помощника В. Г. Черткова, Толстой заявил, что к старцам не пойдет[1182]. Позже Толстой уточнил, что сам не пойдет к старцам, если они его не позовут[1183]. В этих колебаниях и противоречивых указаниях видна борьба надежды и страха – всю жизнь Л. Н. Толстой искал ответа на мучившие его вопросы именно в Оптиной пустыни, но при первом появлении посланников ближайшего друга проявил малодушие. Д. П. Маковицкий сообщает дополнительно: «У Льва Николаевича было сильное желание побеседовать со старцами. Вторую прогулку (Лев Николаевич утром по два раза никогда не гулял) я объясняю намерением посетить их <…> По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно – подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлученного от Церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи»[1184]. Подтверждает эти сведения в своих воспоминаниях и В. М. Феокритова[1185], подруга А. Л. Толстой, выполнявшая обязанности секретаря С. А. Толстой.
Тем не менее важно, что в последние дни своей земной жизни Л. Н. Толстой сделал выбор в пользу тех людей, которые были еще живы и которым он доверял больше всего на свете. В первую очередь это родная сестра, М. Н. Толстая. Можно сколько угодно размышлять над вопросом, который задавал В. Ф. Ходасевич: «…хотел ли он с ней говорить как с сестрой или как с монахиней?»[1186], но очевидно, что в эти трагические, роковые минуты и часы писатель искал поддержки от тех, кто мог еще его поддержать здесь, на земле, – поддержать любовью, советом, мудростью. И, конечно, верой, потому что при всех своих рациональных блужданиях Л. Н. Толстой оставался богоискателем до конца жизни.
Представляется, что та «оптинская закваска», которую писатель получил в молодости, все-таки бродила в нем в последние дни, – он искал духовной поддержки там, где мог ее найти и всегда находил, где жили старцы, где его никогда не отвергали.
Обстоятельства краткого пребывания писателя в Оптиной пустыни ныне хорошо известны. Он так и не нашел в себе сил переступить порог скита, где могла произойти спасительная для него встреча с кем-нибудь из старцев, в первую очередь со старцем Иосифом (Литовкиным), учеником и ближайшим келейником преподобного Амвросия. Л. Н. Толстой лично хорошо знал старца Иосифа и относился к нему с большим уважением.
После посещения Оптиной пустыни писатель направляется в Шамордино, где в это время проживал близкий и дорогой ему человек – родная сестра, М. Н. Толстая. Встреча Л. Н. Толстого с сестрой описана по косвенным источникам в различных публикациях. Большой интерес представляет свидетельство очевидца, дочери М. Н. Толстой Е. В. Оболенской, ее воспоминания, которые хранятся в РГАЛИ[1187]. Другой важный источник – письмо неизвестного автора, хранящееся в ГМТ и написанное, как свидетельствует его текст, со слов сестры писателя, М. Н. Толстой, и неизвестной монахини Шамординского монастыря[1188]. В письме говорится, что встреча брата и сестры была очень трогательной, писатель говорил о своем желании надеть подрясник и жить в Оптиной, исполняя самые низкие послушания, но при этом поставил бы условие не принуждать его молиться. Толстой говорил, что не видел старцев, точнее, не решился пойти к ним, так как сомневался, что они примут его, отлученного от Церкви. Но при этом писатель утверждал, что на следующий день вечером снова собирается отправиться в Оптину, встретиться со старцами и ночевать в монастыре.
Но планам писателя снять в Шамордине избу и пожить какое-то время рядом с монастырем и родной сестрой не суждено было осуществиться: вечером 30 октября (между пятью и семью часами вечера) к М. Н. Толстой прибыли дочь писателя, А. Л. Толстая, и В. М. Феокритова. Они запугали Л. Н. Толстого сообщениями о возможности преследования писателя со стороны супруги и других членов семьи. Д. П. Маковицкий сообщает, что обеими девушками владел панический страх[1189].
Приезд младшей дочери подействовал на писателя угнетающе, он принял решение уехать из Шамордина, по всей видимости, к своим единомышленникам на юг России, но по дороге заболел и вынужден был 31 октября сойти с поезда на станции Астапово, где писателю и сопровождавшим его лицам было предоставлено отдельное помещение – дом начальника станции И. И. Озолина.
Дальнейшие неясности в истории последних дней жизни Толстого связаны, в частности, с очень интересным документом, опубликованным в Бразилии в 1956 г. Это воспоминания игумена Иннокентия (Павлова), который в 1910 г. нес послушание в канцелярии Оптиной пустыни[1190]. В этих воспоминаниях содержится совершенно уникальная информация – утверждение, что Толстой, находясь уже в Астапове, послал телеграмму в Оптину пустынь с просьбой приехать к нему старца прп. Иосифа (Литовкина), после чего в монастыре была собрана старшая братия для обсуждения данного вопроса. И. М. Концевич, заметим, хорошо знакомый с иг. Иннокентием, воспользовался данным свидетельством, утверждая, что факт посылки телеграммы в Оптину пустынь был скрыт от общественности лицами, враждебно относившимися к Церкви и полностью овладевшими в последнюю неделю жизни Толстого его волей и даже телом.
Это важнейшее свидетельство требует детального анализа, поэтому следует несколько слов сказать о самом иг. Иннокентии. Он родился в 1891 (по другим сведениям – в 1890) г., поступил в Оптину пустынь в конце 1908 г., 10 апреля 1909 г. определен в число послушников монастыря, таким образом, к этому моменту ему было около 18 лет. В списке послушников Оптиной пустыни на 1 января 1914 г. под № 39 значится Игнатий Павлович Павлов, поступивший в монастырь в 1909 г., 23 лет, несет послушание при отце казначее [1191] В момент появления Л. Н. Толстого в монастыре осенью 1910 г. нес послушание будильщика, работал в монастырской библиотеке и канцелярии и руководил хором певчих-любителей. В 1919 г. был пострижен в монашество в Херсонесском монастыре близ Севастополя, служил регентом Петропавловской церкви в Севастополе, в 1920 г. в Севастополе рукоположен в сан иеродиакона, с 1932 г. – иеромонах. Есть сведения, впрочем непроверенные, что о. Иннокентий был осужден на 5 лет по ст. 58 п. 10. После Второй мировой войны оказался в лагерях перемещенных лиц, но английскими военными советским властям выдан не был. Далее в эмиграции в Германии и Австрии. В течение трех лет выполнял обязанности регента русского прихода Архангельского храма в Зальцбурге (староста – известный русский общественный деятель и историк Н. Д. Тальберг), в 1949 г. переехал в Южную Америку, настоятель Алпинской Свято-Троицкой церкви в Бразилии (1949), в 1952 г. назначен первым священником Свято-Никольского кафедрального собора в Сан-Пауло, где прослужил до своей кончины 3/16 сентября 1961 г.[1192]
Вот что сообщает автор воспоминаний. В конце октября 1910 г. в Оптиной пустыни стало известно о приезде Толстого. 29 октября к Павлову, носившему еще мирское имя Игнатий, пришел послушник Николай Гамашев с предложением пойти посмотреть на «живого Толстого». Попутно иг. Иннокентий сообщает ряд очень интересных подробностей о приезде Толстого. Он пишет, что братия монастыря обрадовалась его приезду, надеясь на его покаяние, которого, впрочем, не последовало. Далее о. Иннокентий указывает в своих воспоминаниях: «Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордино, в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово, с просьбой немедленно прислать к больному графу Старца Иосифа»[1193]. По получении телеграммы, по свидетельству о. Иннокентия, был созван совет старшей братии монастыря, в который входили настоятель монастыря архимандрит Ксенофонт, настоятель скита и духовник братии игумен Варсонофий и некоторые другие лица.
Доступные исследователям материалы позволяют серьезно усомниться в свидетельстве иг. Иннокентия. Во-первых, состояние здоровья Толстого с первых дней пребывания в Астапове было таково, что лично отправить какую-либо телеграмму он не имел возможности, поэтому пользовался услугами дочери, А. Л. Толстой, которая вряд ли была расположена посылать подобную телеграмму в Оптину пустынь. Кроме того, об этой телеграмме вряд ли бы не стало известно в Св. Синоде. Следует заметить, что фактически подобную телеграмму Л. Н. Толстой мог послать (или дать распоряжение послать) в очень короткий промежуток времени – только в тот момент, когда он совершал свое последнее в жизни пешее путешествие из вагона поезда, прибывшего в Астапово, в дом И. И. Озолина, начальника станции. Безусловно, посылка подобной телеграммы представляется совершенно невозможной после приезда в Астапово В. Г. Черткова 2 ноября 1910 г. утром.
Но есть и более серьезные аргументы. Указанная телеграмма отсутствует в архивных фондах. В подтверждение данной точки зрения сошлемся на два важнейших источника. Во-первых, это подробный рапорт начальника Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог генерала Н. Н. Львова, направленный в штаб Отдельного корпуса жандармов. Заметим, правда, что рапорт содержит ряд неточностей, например, в нем сообщается, что уже с 31 октября Толстой находился в Астапове с Чертковым, что не соответствует действительности. Тем не менее этот документ дает довольно ясную картину происходившего на станции[1194]. В этом рапорте отсутствует какое-либо упоминание о телеграмме Толстого старцу Иосифу. Правда, в данном случае следует иметь в виду одно важное обстоятельство. Материал рапорта построен на донесениях начальника астаповского отделения Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог ротмистра Ставицкого, который имел возможность просматривать все входящие на станцию Астапово и исходящие с нее телеграммы. Так вот, Ставицкий свое первое донесение отправил только 3 ноября, за что, кстати, подвергся серьезному нареканию со стороны начальства. Кроме того, как показал еще И. М. Концевич, в рапорте Ставицкого присутствуют очевидные ошибки.
Второй важнейший источник подобного рода, уже упоминавшийся выше, – сборник телеграмм, отправленных из Астапова и полученных в Астапове в период с 1 по 7 ноября 1910 г., т. е. во время пребывания на станции больного Толстого. Этот сборник также ни слова не говорит о названной выше телеграмме.
Молчит о ней и летопись скита Оптиной пустыни[1195]. Кроме того, ни слова не говорится о такой телеграмме и в официальном донесении настоятеля Оптиной пустыни архимандрита Ксенофонта еп. Калужскому и Боровскому Вениамину (Муратовскому)[1196], а уж от настоятеля Оптиной пустыни факт получения такого важного документа канцелярией вряд ли мог быть скрыт, тем более что о. Иннокентий называет оптинского архимандрита в числе тех лиц, которые участвовали в совете старшей братии монастыря после получения телеграммы от Л. Н. Толстого.
Таким образом, иг. Иннокентий, скорее всего, ошибся, причем довольно понятно почему. По всей видимости, отец Иннокентий перепутал две телеграммы: мнимую телеграмму от Толстого и действительную телеграмму от преосвященного Вениамина (Муратовского), в то время епископа Калужского, о назначении по распоряжению Св. Синода иеромон. Иосифу ехать на станцию Астапово к заболевшему в пути графу Л. Н. Толстому «для предложения ему духовной беседы и религиозного утешения в целях примирения с Церковью»[1197].
Однако данные рассуждения не решают всех имеющихся проблем. Добросовестный научный подход не позволяет просто так отбросить свидетельство иг. Иннокентия, так как ряд обстоятельств требует объяснения. Реально существуют источники, которые подтверждают (с некоторыми оговорками) свидетельство о. Иннокентия.
Прежде всего, это материал, хранящийся в Государственном архиве Калужской области, – рапорт Козельского уездного исправника Чуфаровского калужскому губернатору от 5 ноября 1910 г., в котором, в частности, говорится: «…граф Лев Николаевич Толстой, отправившись из пределов вверенного мне уезда по Рязанско-Уральской ж[елезной] д[ороге], в пути следования заболел и остановился на станции «Остапово» [так в тексте], откуда послал телеграмму в Святейший Синод, с просьбою прислать к нему старца Иосифа из Оптиной Пустыни, с которым он, во время пребывания в Оптиной Пустыни имел беседу. 4 сего ноября в Оптиной Пустыни была получена телеграмма от Калужского Преосвященного Вениамина, из Калуги, в которой было распоряжение о срочной высылке старца Иосифа на ст[анцию] «Остапово» к больному Графу Толстому; но ввиду болезни старца Иосифа, который не выходит из кельи уже много лет, к Толстому 5 сего ноября отправился Начальник скита при Пустыни – старец Варсонофий»[1198].
Помимо приведенного свидетельства, есть и другие косвенные указания. Если возникают серьезные сомнения в существовании телеграммы Л. Н. Толстого в Оптину пустынь старцу Иосифу, то нет никаких сомнений в существовании телеграммы старца Иосифа в Астапово. Эта телеграмма была напечатана в указанном выше сборнике телеграмм под номером 250. Она была послана (очевидно, не самим старцем, а по его поручению) с вокзала г. Козельска 4 ноября в 19.00 с просьбой ответ прислать туда же[1199]. Через два часа, в 21.10, из Астапова Д. П. Маковицким по распоряжению А. Л. Толстой[1200] был послан ответ, в котором старца просили не приезжать.
Очевидно, в эти трагические два часа в Астапове происходил сложный процесс подготовки ответа старцу Иосифу, потому что в ГМТ в соответствующем деле хранится несколько вариантов такого ответа. Один из вариантов особенно интересен: в нем говорится, что семья Толстого просит не приезжать старца в Астапово и видеть больного писателя совершенно невозможно, причем из окончательного варианта ответа старцу Иосифу слово «совершенно» было вычеркнуто[1201]. Таким образом, старец Иосиф был явно введен в заблуждение тем, что ответ на его запрос был послан якобы от имени всей семьи и поэтому должен был иметь особенный вес для него.
Уже после смерти писателя сестра Л. Н. Толстого, М. Н. Толстая, духовная дочь старца Иосифа, очень сетовала, что последний все-таки не поехал в Астапово. Е. В. Оболенская в своих воспоминаниях так говорит о реакции матери на смерть писателя: «Иосиф был кроткий, смиренный монах, и мать думала, что ему, может быть, не отказали бы в свидании со Львом Николаевичем. Я спросила, как отнеслись в монастыре к смерти Льва Николаевича. Мать сказала – очень сочувственно, сердечно, с большим участием к Софье Андреевне и всей семье»[1202].
Таким образом, свидетельство иг. Иннокентия интересно тем, что позволяет обратить дополнительное внимание на два важнейших вопроса:
1. Что происходило в Оптиной пустыни в момент пребывания Толстого в Астапове? Зачем старец Иосиф пишет в Астапово и собирается ехать туда, если уже принято решение о посылке к одру умирающего писателя прп. Варсонофия? Или это решение еще не было принято в Оптиной пустыни 4 ноября вечером? Во всяком случае, телеграмма старца Иосифа была послана в Астапово уже после того, как оптинский настоятель архимандрит Ксенофонт получил благословение Св. Синода и епархиального архиерея послать в Астапово старца Варсонофия. Заметим, что свидетельство иг. Иннокентия об общем собрании братии Оптиной пустыни находит подтверждение в одной из астаповских телеграмм: об этом сообщает в свое издательство корреспондент «Речи» Н. Е. Эфрос, очевидно со слов старца Варсонофия[1203]. Самым важным представляется вопрос: почему уже после принятия решения о посылке старца Варсонофия старец Иосиф изъявил готовность ехать в Астапово (притом что он уже долгое время по болезни никуда не выходил)?
2. Что происходило в Астапове в момент получения телеграммы старца Иосифа? Кто именно воспрепятствовал Толстому узнать об этой телеграмме и кто является редактором различных вариантов ответа старцу?
Нужно отметить, что существуют другие, правда косвенные, подтверждения информации иг. Иннокентия. Племянница Толстого, Е. В. Оболенская, сообщает в своих воспоминаниях, что на второй день отъезда Толстого из Шамордина (а писатель уехал от своей сестры в 4 часа утра 31 октября) «в монастыре распространился слух, что Лев Николаевич заболел, больной лежит на какой-то станции и что он желает видеть о[тца] Иосифа, оптинского старца <…> В монастыре упорно держался слух, что он хочет видеть о[тца] Иосифа и что тот едет к нему. Этот слух произвел сильное впечатление на мою мать и на всех монахинь, которые много ждали от этого свидания, но я не верила ему»[1204]. Далее Е. В. Оболенская сообщает, что утром 4 ноября (очевидно, это хронологическая ошибка, должно быть 5 ноября) на вокзале в Козельске она увидела двух монахинь, которые должны были встретить едущего в Астапово старца Иосифа. «Действительно, к вокзалу подъехала карета, но из нее вышел не Иосиф, а Варсонофий, игумен Оптинского монастыря. Иосиф был стар, хвор, и вся братия, которая очень любила его, упросила его не ехать, боясь за его здоровье. Монахини, увидав Варсонофия, были разочарованы»[1205].
Читать бесплатно другие книги:
