Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников Ореханов Протоиерей Георгий

Проблема завещания Л. Н. Толстого

Сразу же после возвращения В. Г. Черткова в Россию за ним в очередной раз устанавливается наблюдение со стороны полицейских органов, материалы которого сконцентрированы в донесениях начальника Тульского губернского жандармского управления в Департамент полиции[827]. Как уже подчеркивалось, в официальных документах разного рода содержится иногда весьма интересная и неожиданная информация о В. Г. Черткове. К числу такого рода свидетельств относится и выдержка из рапорта министру внутренних дел исполняющего должность тульского губернатора Д. Д. Кобеко от 1 февраля 1909 г. о неблагонадежности Черткова, где ставится вопрос о возможности его выселения из Тульской губернии. В этом документе, помимо прочего, говорится, что от некоторых членов семьи губернатор получил доверительным образом информацию, что Л. Н. Толстой «сам тяготится влиянием Черткова на него, но не может по недостатку в этом отношении твердости и характера избавиться от этого влияния, причем многие основные взгляды Черткова, как слишком резкие, не разделяются Графом Толстым; в миросозерцании его за последнее время, по-видимому, наступает поворот в сторону смягчения его учения…»[828]. Правда, ценность этого свидетельства умаляется тем обстоятельством, что члены семьи Л. Н. Толстого, в первую очередь его сыновья, не имели абсолютно никаких оснований относиться к В. Черткову с симпатией, слишком многое их разделяло – и взгляды Черткова, и его активность в вопросе завещания.

5 марта 1909 г. распоряжением администрации Тульской губернии пребывание Черткову в пределах губернии запрещено (с мотивировкой – вредное влияние на окружающее население)[829]. Это решение неожиданно для всех вызывает протест даже у С. А. Толстой, имевшей к этому моменту стойкую неприязнь к В. Г. Черткову. Семья Толстого предпринимает попытки выхлопотать отмену этого распоряжения, для чего дочь писателя Т. Л. Сухотина ездила в Петербург и имела встречу с П. А. Столыпиным, который во время этой встречи заметил: «Поверьте мне, такого человека, как Чертков, ни в одном государстве не стали бы терпеть»[830].

Как уже указывалось, к этому моменту взаимоотношения Л. Н. Толстого и В. Г. Черткова вступают в новую стадию: 30 января 1909 г. Чертков получает от Толстого официальное разрешение печатать его частные письма разным лицам. Нужно заметить, что в письмах последних лет Толстой неоднократно подчеркивал свое единство с Чертковым в метафизических вопросах, что, на наш взгляд, является верным признаком расхождения и несогласия в вопросах практических, т. е. связанных с проблемой завещания, примером чего может служить очень важное письмо, в котором Чертков излагает свой взгляд на Бога и на религию: «Думаю, что было бы ошибкой начать с утверждения Бога, как чего-то само по себе существующего и требующего непосредственного признания – не начиная со своего “я” и не подходя к общему Богу по той нити, которая начинается во мне самом, сознанием моей внутренней непосредственной не то что связи, а даже прямо участия в Боге»[831].

На примере этого письма обращает на себя внимание попытка и реальная способность В. Г. Черткова подделаться под стиль Л. Н. Толстого, попасть в струю его мыслей и переживаний.

Неужели Л. Н. Толстой не видел этого и не чувствовал? Не случайно в своих воспоминаниях гр. А. А. Толстая указывает, что, когда ее племянник ознакомил ее с письмами В. Черткова и его молодой жены, «бабушка» испытала тяжелое чувство: «В этих просьбах о наставлении и сетованиях было столько деланого, неестественного, что мне поистине стало тошно»[832]. Судя по всему, сам писатель действительно этой деланности не ощущал. В его письмах и дневниковых записях последних трех лет жизни, т. е. периода после возвращения В. Г. Черткова, присутствует причудливая смесь восторженного отношения к нему с глухим и глубоко скрываемым недовольством им в вопросе завещания. В ответ на процитированное письмо писатель отвечает восторженно: «За что мне такая радость?! Как это сделалось, что люди, так же, как я, еще больше, чем я, любят то же самое, чем я живу, и служат тому же самому, чему служить я уже начинаю чувствовать свое бессилие» (ПСС. Т. 89. С. 57). Несколько позже, делясь с В. Г. Чертковым своими радостями, Л. Н. Толстой указывает: «В числе этих радостей, вы это знаете, большая и давнишняя моя, не скажу радость моей дружбы, но моего духовного единства с вами. А вы хотите со мной спорить, но для спора нужно двоих, а я не могу с вами спорить, потому что знаю, что мы согласны» (ПСС. Т. 89. С. 84). И в следующем году: «Если бы Черткова не было, его надо было бы выдумать. Для меня, для моего счастья» (ПСС. Т. 89. С. 100. Примеч. 1).

История завещания Л. Н. Толстого, как нам представляется, имеет непосредственное отношение к теме «Л. Н. Толстой и Церковь», но смысл этой связи становится ясен только с учетом событий последних десяти дней жизни писателя. Эта история по-своему очень сложна и многопланова, поэтому хотя бы кратко нужно остановиться на содержании этого вопроса[833].

Его начало можно отнести к 21 мая 1883 г., когда жене писателя, С. А. Толстой, выдается нотариально заверенная доверенность в форме письма на руководство всеми издательскими делами Л. Н. Толстого, в том числе на получение всех имеющихся в результате издательской деятельности доходов за сочинения, написанные до 1881 г. 19 сентября 1891 г. в газетах «Русские ведомости» и «Новое время» публикуется письмо Л. Н. Толстого в редакции этих газет, в котором он доводит до всеобщего сведения: «Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах, все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года <…> равно и все мои не изданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения» (ПСС. Т. 66. С. 47)[834].

Однако в случае смерти писателя эти прижизненные заявления не имели бы юридической силы, именно поэтому требовался формальный юридический документ, в котором в виде завещания был бы оформлен отказ на права собственности на сочинения.

В 1895 г. в своем дневнике Толстой сделал запись, что хотел бы, чтобы после его смерти подготовкой его произведений к печати занимались В. Г. Чертков, Н. Н. Страхов и С. А. Толстая (запись от 27 марта) (см.: ПСС. Т. 53. С. 14–16). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что уже в этой записи Л. Н. Толстой просит похоронить его без священника и отпевания. В 1901 г. эта запись приобрела форму окончательного документа: она была переписана М. Л. Толстой (с исключением имени умершего Страхова) и дана на подпись Толстому. Узнав об этом, С. А. Толстая решительно этому плану воспротивилась, и бумага, подписанная Толстым, была передана ей. 13 мая 1904 г. Толстой возвращается к этому вопросу и письменно просит Черткова разобрать оставшиеся после него бумаги. Как уже отмечалось выше, это разрешение распространялось и на дневники писателя, что имело принципиальное значение для С. А. Толстой.

Однако активная работа по подготовке нового варианта завещания Толстого Чертковым и его супругой начинается уже после возвращения семьи Чертковых в Россию. Уже к этому времени относится отзыв о Чертковых, хранящийся в РГАЛИ и связанный, скорее всего, именно с этими планами: «Анна Константиновна и Владимир Григорьевич Чертковы – самые близкие мои друзья и вся их относящаяся до меня и моих сочинений деятельность мною не только всегда одобряется, но и вызывает во мне самую искреннюю и глубокую к ним благодарность. Лев Толстой. 28 января 1909 г.»[835].

18 сентября 1909 г. Толстой в Крекшино у В. Г. Черткова подписывает первый вариант завещания, смысл которого заключается в том, что все его рукописи, изданные и неизданные, написанные после 1881 г., не составляют ничьей частной собственности и передаются В. Черткову для безвозмездного издания. Однако несколько позже присяжный поверенный Н. К. Муравьев объяснил, что завещание не имеет юридической силы без указания конкретного наследника[836]. Другими словами, в России в соответствии с правовыми нормами любую частную собственность, в том числе и интеллектуальную, можно было завещать только конкретному физическому или юридическому лицу. Чтобы понять, почему вопрос завещания Л. Н. Толстого стоит так остро для всех участвующих в его обсуждении, следует иметь в виду, что сумма его литературного наследства превышает наши самые смелые предположения: семья писателя оценивала свое право издавать по всему миру его сочинения и пользоваться доходом от этих изданий в сумму 10 млн золотых рублей[837].

1 ноября 1909 г. при участии Н. К. Муравьева составлен новый текст завещания на имя младшей дочери Л. Н. Толстого, А. Л. Толстой, так как сам Чертков якобы отказался быть юридическим наследником, утверждая в 1922 г., что завещание было составлено без малейшего участия с его стороны и даже решение это было принято Л. Н. Толстым без его ведома и во время вынужденной разлуки (т. е., видимо, во время пребывания В. Г. Черткова в Англии). Далее В. Г. Чертков подчеркивает в своей книге: «Написать «юридическое» завещание я не только не уговаривал Л[ьва] Н[иколаеви]ча, но даже предполагал, что он на это не согласится, и сам определенно отказался быть назначенным его «юридическим» наследником <…> Окончательное содержание завещания было выработано без моего участия и в моем отсутствии; и меня настолько удивило неожиданное присоединение Л[ьвом] Н[иколаеви]чем своих художественных произведений первого периода к назначенным им в общее пользование писаниям, что я даже написал ему свое мнение по этому поводу, указывая на то, что семья его привыкла считать эти произведения своей неотъемлемой собственностью»[838].

В качестве доказательства своей версии происхождения завещания В. Г. Чертков ссылается на эпизод, имевший место в конце октября 1909 г. Этот эпизод описал в своих воспоминаниях один из сотрудников В. Г. Черткова, Ф. А. Страхов, посетивший по просьбе своего патрона Л. Н. Толстого «для переговоров по этому делу» (?). Страхов побывал в Ясной Поляне с поручением от В. Г. Черткова дважды: 26 октября и 1 ноября 1909 г. Ф. А. Страхов сообщает, как он впервые узнал от Л. Н. Толстого о решении по поводу завещания: «…он сейчас же пошел в свой кабинет и увел туда с собою Александру Львовну и меня. – Я вас удивлю своим крайним решением, – обратился он к нам обоим с доброй улыбкой на лице. – Я хочу быть plus royaliste que le roi[839]. Я хочу, Саша, отдать тебе одной все, понимаешь? Все, не исключая и того, о чем была сделана оговорка в том моем газетном заявлении. – Мы стояли перед ним, пораженные как молнией этими его словами: “одной” и “все”. Он же произнес их с такой простотой, как будто он сообщал нам о самом незначительном приключении, случившемся с ним во время прогулки»[840]. Далее в этих же воспоминаниях (изданных, заметим, впервые в 1911 г.) Ф. А. Страхов указывает: «Думаю, под словом “roi” Лев Николаевич подразумевал того самого Владимира Григорьевича Черткова, которому он поручил составить совместно с адвокатом Н. К. Муравьевым текст своего завещания, того Черткова, которого вскоре после смерти Льва Николаевича так беспощадно обвинили в изнасиловании его воли в деле составления завещания и которому, как я хорошо это знаю, и во сне не снилось “крайнее решение”, столь внезапно объявленное нам с Александрой Львовной в тот незабвенный для нас день 26 октября 1909 года»[841].

Однако сам текст воспоминаний Ф. А. Страхова опровергает этот его последний вывод. Не случайно В. Ф. Булгаков, ознакомившись с его воспоминаниями, заметил, что фактически их автор свидетельствует о нежелании Л. Н. Толстого вообще составлять какое бы то ни было завещание. Именно поэтому, хотя воспоминания были изданы уже после смерти писателя, «чертковская группа все же, конечно, пришла в отчаяние: ведь опубликованием своей беседы с Толстым Страхов совершенно опровергал утверждение этой группы, что она якобы не имеет никакого отношения к составлению Львом Николаевичем завещания, будто Толстой сам и только сам хотел составить такое, и притом тайное, скрытое от семьи завещание <…> ошибка “чертковцев” состояла именно в том, что они проведение хитроумной акции поручили философу-младенцу»[842].

Действительно, то, что «благочестивая» версия Ф. А. Страхова – В. Г. Черткова о происхождении завещания Л. Н. Толстого не выдерживает серьезной критики, видно уже из дневниковой записи самого Л. Н. Толстого от 26 октября 1909 г. (день первого визита Страхова), где прямо говорится о «требованиях Черткова», а также о том, что Л. Н. Толстой согласился на эти требования, однако испытывает большую тяжесть, связанную с необходимостью обмана, на который его толкал ближайший ученик: «Но тяжело, что не сказал, что все это очень тяжело и лучшее неделание» (ПСС. Т. 57. С. 161).

Очевидно, в воспоминаниях В. Г. Черткова присутствует очень ловкая подтасовка, смысл которой может быть понятен только после сличения всех документов, в том числе и тех, которые долгое время были недоступны: прекрасно разобравшись в юридической стороне дела и активно участвуя в процессе составления итоговых документов, он действительно мог формально отказаться быть прямым юридическим наследником, выбрав несколько иную юридическую схему. Речь должна идти о том, что В. Чертков, понимая всю сложность ситуации для себя лично, если именно он будет назначен непосредственным наследником Л. Н. Толстого, уже выработал план избрания подставной фигуры. Вполне возможно, что сама идея использовать в этом смысле А. Л. Толстую принадлежала не ему. Однако в силу ряда обстоятельств, о которых будет сказано ниже, в качестве такого лица лучше всего подходила именно младшая дочь Л. Н. Толстого. Ее пассивная роль в реализации завещания должна была быть закреплена какими-то дополнительными распоряжениями завещателя. В дальнейшем, уже после смерти писателя, можно было очень легко создать легенду, согласно которой активность В. Г. Черткова была вызвана желанием не стать реальным (а не фиктивным) наследником Л. Н. Толстого, а реализовать как можно точнее его давнишний замысел – сделать свои произведения достоянием всех желающих. Именно эта версия находит прямое подтверждение в воспоминаниях А. П. Сергеенко, непосредственного участника составления текста завещания[843].

В декабре 1909 г. В. Г. Чертков публикует в газетах письмо, в котором представляет себя в «качестве уполномоченного Л. Н. Толстого по делу проведения в печать его впервые появляющихся писаний», а также предъявляет некоторые требования по поводу переписки с Л. Н. Толстым[844]. Кроме того, им предпринимаются некоторые конкретные меры, цель которых – обеспечить получение систематической информации о событиях в Ясной Поляне, проще говоря, установить систематическую слежку за ее обитателями. Очень характерно, что М. В. Муратов эти меры интерпретирует совсем в другом ключе, в них якобы выражено стремление Владимира Григорьевича «облегчить Толстому самый процесс его работы, начиная с приглашения секретаря, а затем и переписчика, которые живут в Телятинках, ежедневно бывая в Ясной Поляне…»[845]. При этом, к сожалению, умалчивается о том, что эти секретарь и переписчик обязаны были тщательно контролировать процесс появления новых рукописей Толстого, а также его корреспонденцию.

Сейчас, по прошествии многих лет и после опубликования важнейших материалов, можно совершенно определенно констатировать, что та атмосфера обмана и скрытности, в которой готовилось завещание Л. Н. Толстого, самого писателя очень тяготила. Версия В. Г. Черткова о том, что сам писатель, а не он, Чертков, был инициатором лишения своей семьи наследства, не подтверждается многочисленными документами.

Иллюстрацией последнего вывода может служить письмо самого Л. Н. Толстого В. Черткову, написанное из Ясной Поляны в мае 1904 г. в ответ на послание последнего из Англии, которое было передано Толстому другом Черткова, англичанином Бриггсом, и в котором содержалась просьба Черткова ответить на некоторые вопросы, имеющие непосредственное отношение к проблеме завещания. Ч. Бриггс, 27-летний секретарь В. Г. Черткова, готовился в это время стать унитарианским священником. Его миссия носила сугубо секретный характер, о ее истинной цели ничего не должна была знать жена писателя. А. Фодор полагает (как представляется, совершенно справедливо), что этот приезд Бриггса знаменовал начало борьбы за наследство писателя, т. е. за его рукописи[846]. Другими словами, делу завещания В. Г. Чертков придавал такое большое значение, что послал из Англии своего секретного агента для переговоров с Л. Н. Толстым, не доверяя почте.

Письмо В. Г. Черткова было опубликовано только в 1961 г. и поэтому не вошло в юбилейное собрание сочинений писателя и не могло, естественно, служить аргументом в полемике по поводу завещания. Более того, В. Ф. Булгаков сообщает, что письмо это до публикации в 1961 г. тайно хранилось у сына В. Г. Черткова, Владимира, с надписью его рукой «секретно»[847]. Это письмо связано с опубликованным письмом от 13 мая 1904 г., в котором, как уже отмечалось, Толстой, отвечая на вопросы, привезенные Бриггсом, вынужден письменно просить Черткова пересмотреть и разобрать оставшиеся после него бумаги вместе с С. А. Толстой. Кроме того, Толстой напоминает Черткову о своем разрешении пересмотреть дневники и исключить из них все лишнее (см.: ПСС. Т. 89. С. 327–329).

Вот что писал Толстой в неопубликованном письме: «Не скрою от вас, любезный друг Владимир Григорьевич, что ваше письмо с Бриггсом было мне неприятно <…> Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло. Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно. Одно, что в вашем обращении ко мне не было неприятно мне, это ваше желание иметь от меня непосредственное обращение к вам с просьбою после смерти рассмотреть, разобрать мои бумаги и распорядиться ими. Это я сейчас и сделаю»[848].

Приведенный отрывок доказывает текстуально, что задолго до появления первой официальной версии завещания В. Г. Чертков, находясь в Англии, оказывал давление на писателя и уже в 1904 г. имел совершенно конкретный план составления документа в свою пользу и совершенно конкретную юридическую схему реализации этого плана (о чем свидетельствуют те пять вопросов, которые упоминаются в письме Л. Н. Толстого). В. Ф. Булгаков утверждает, что уже в это время В. Чертков «как бы напрашивается на роль единоличного распорядителя литературного наследия писателя»[849]. Действительно, в одном из пунктов Чертков прямо спрашивает, кому писатель желает предоставить окончательное решение вопросов, связанных с редакцией и изданием посмертных произведений. Так как этим делом уже давно занимался сам В. Чертков, ответ мог быть только один. Но этого ответа он не получил: в своем письме Л. Н. Толстой говорит не только о нем, но и о своей жене. Таким образом, главным препятствием В. Г. Черткова в борьбе за наследие писателя оставалась супруга последнего.

В письме В. Черткова поражает какая-то самодовольно-фельдфебельская бестактность, грубая уверенность в своем праве обсуждать с Л. Н. Толстым вопросы, связанные с его смертью, наследством, уверенность в том, что он обязательно переживет своего друга. Чего только стоят, например, вопросы 3 и 5: «Желаете ли вы, чтобы и после вашей смерти, если я вас переживу, оставалось в своей силе данное вами мне письменное полномочие как единственному вашему заграничному представителю? <…> Желаете ли вы, чтобы мне была предоставлена возможность пересмотреть в оригинале все решительно без изъятия ваши рукописи, которые после вашей смерти окажутся у Софьи Андреевны или у ваших семейных?» (ПСС. Т. 88. С. 328–329).

Интересно, что опубликованное письмо Л. Н. Толстого заканчивается знаменитой фразой, которую так любят цитировать защитники «единомыслия» В. Черткова и Л. Н. Толстого: «Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни» (ПСС. Т. 88. С. 328). Однако истинный смысл этой фразы, как представляется, открывается только в контексте неопубликованного письма: кажется, что Л. Н. Толстой, который действительно любил В. Черткова, просто растерялся от такой невероятной расчетливости и прямолинейности своего друга и как-то беспомощно вынужден напомнить ему о других принципах, на которых до сих пор строилась их дружба.

В мае 1910 г. Чертков совершает поездку в имение Сухотиных Кочеты по временному разрешению для свидания с Толстым, который гостил у Т. Л. Сухотиной с 7 по 19 мая. 20 июня 1910 г. В. Г. Чертков получает разрешение находиться в Тульской губернии в связи с приездом туда его матери (на время ее пребывания). В период с 30 июня по 24 июля Чертков общается с Л. Н. Толстым.

Именно в это время разыгрываются основные этапы трагедии последних месяцев жизни Толстого – история с завещанием, которая в общих чертах хорошо известна: 22 июля 1910 г. в лесу близ деревни Грумонт (Угрюмая) подписывается (при трех свидетелях – А. Б. Гольденвейзере, А. П. Сергеенко и А. Д. Радынском) тайное завещание, согласно тексту которого наследницей прав на его литературную собственность становится его младшая дочь А. Л. Толстая, а в случае, если она скончается раньше писателя, дочь Т. Л. Толстая.

Однако, отдавая себе отчет в том, что текст завещания по воле завещателя в любой момент может быть изменен, т. е. до смерти Л. Н. Толстого гарантии того, что права на распоряжение литературным наследством писателя окончательно перешли к нему, нет, В. Чертков пытается клеветать на его родных, о чем свидетельствует письмо Черткова от 27 июля 1910 г., в котором он просто запугивает Л. Н. Толстого и утверждает, что цель С. А. Толстой и детей писателя – удалить от него Черткова и младшую дочь и пристально и неотступно следить за тем, чтобы до самой смерти писатель не составлял невыгодного для семьи завещания, а если это завещание уже составлено, пригласить «черносотенных врачей» и признать Л. Н. Толстого «впавшим в старческое слабоумие», следствием чего будет признание завещания недействительным (см.: ПСС. Т. 89. С. 198).

Именно поэтому 31 июля писатель добавляет к тексту завещания специальную записку, которой впоследствии В. Г. Чертков придавал такое большое значение. В ней Л. Н. Толстым было высказано пожелание, чтобы рукописи, в том числе и написанные до 1881 г., не составляли ничьей частной собственности и были переданы В. Г. Черткову для просмотра и безвозмездного издания (в своей публикации 1922 г. В. Г. Чертков заявил, что записка была также составлена не по его инициативе, а по инициативе Л. Н. Толстого).

Сразу после подписания завещания и записки В. Г. Чертков в своих письмах продолжал формировать в сознании Л. Н. Толстого «образ врага», утверждая, что С. А. Толстая несколько лет подряд «измышляла, лелеяла и применяла, с такой обдуманностью, предусмотрительностью и осторожностью, свой план захвата после вашей смерти всех ваших писаний» и поэтому именно завещание Л. Н. Толстого должно было быть тайным от семьи, ибо в противном случае Софья Андреевна «никого и ничего не пощадила бы», не пощадила бы «последних остатков совести, в отчаянной попытке отвоевать, добиться своего, пока вы еще живы…» (ПСС. Т. 58. С. 583)[850].

Смысл этих действий совершенно очевиден – даже после появления формального юридического документа положение В. Г. Черткова оставалось двусмысленным и опасным: если бы семья узнала о его действиях, избежать попытки опротестовать завещание было бы сложно.

Этот последний вывод подтверждается материалами воспоминаний С. Л. Толстого, который считал вопрос о завещании ключевым и подчеркивал, что Чертков прекрасно понимал значение формального завещания, так как заранее просчитывал свою роль после смерти Толстого: «А когда завещание было уже написано, он очень боялся, что Софья Андреевна уговорит Льва Николаевича его уничтожить, и принимал все меры для сохранения его в тайне»[851]. Действительно, анализ записей в дневнике С. А. Толстой за 1910 г. показывает, что она очень близко подошла к пониманию смысла свершившегося[852].

Таким образом, после подписания тайного завещания формальным владельцем прав на литературную собственность являлась А. Л. Толстая, а фактическим распорядителем этих прав был В. Г. Чертков. Текст завещания Л. Н. Толстого был утвержден к исполнению Тульским окружным судом 16 ноября 1910 г., после смерти писателя.

Заметим попутно, что в своей книге 1922 г. В. Г. Чертков утверждает: и он, и Л. Н. Толстой, и младшая дочь писателя А. Л. Толстая совершенно одинаково понимали тогда смысл завещания – «задача А[лександры] Л[ьвов]ны будет заключаться в том, чтобы обеспечить мне возможность беспрепятственно распорядиться литературным наследством Л[ьва] Н[иколаеви]ча, следуя данным им мне указаниям»[853].

Как хорошо известно, события 22–31 июля 1909 г. знаменовали начало трагического периода жизни Л. Н. Толстого, связанного с тяжелым семейным расколом и уходом (а точнее, бегством) из Ясной Поляны. Эти события и роль в них В. Г. Черткова переживались Л. Н. Толстым очень тяжело, о чем свидетельствуют записи в «Дневнике для одного себя» от 30 июля 1910 г.: «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне» (ПСС. Т. 58. С. 129) (эта знаменитая запись сделана после разговора с П. И. Бирюковым на второй день после того, как сам «дневничок» был заведен, что свидетельствует о ее важности), а также от 24 сентября 1910 г.: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех» (ПСС. Т. 58. С. 138). И в то же время в одном из своих последних в жизни писем, накануне своего ухода (26 октября 1910 г.), Л. Н. Толстой, подводя своеобразный итог двадцатилетним отношениям, пишет В. Черткову: «Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем не могу так естественно делиться, – зная, что я вполне понят, – как с вами» (ПСС. Т. 89. С. 230).

Таким образом, можно констатировать, что первый период отношений между Л. Н. Толстым и его новым другом В. Г. Чертковым характеризуется важным для обоих переживанием значимости их встречи, «одноцентричности». Нужно подчеркнуть, что, по всей видимости, ощущение этой связи, единомыслия, не покидало Л. Н. Толстого всю его жизнь.

Но постепенно эти отношения трансформируются: используя полную непрактичность Л. Н. Толстого в издательских делах, его нежелание решать практические вопросы, В. Г. Чертков становится монополистом в вопросе копирования, хранения, перевода и издания новых произведений писателя, причем эта монополия была закреплена на период после смерти Л. Н. Толстого тайным завещанием.

Благодаря своим связям и влиянию своей матери В. Г. Чертков долгое время мог действовать практически безнаказанно – только в 1897 г. (заметим: после смерти императора Александра III), в результате обострения вопроса о положении духоборов, он был выслан за пределы России.

Представляется, что эта высылка сыграла только на руку Черткову: благодаря долговременному пребыванию в Англии он сумел развить интенсивную деятельность по распространению, точнее, пропаганде антиправительственных и антицерковных взглядов Л. Н. Толстого, работая фактически на три фронта: Англия, старые связи в правительственных сферах, загадочные связи с социал-демократами.

Таким образом создавался имидж Л. Н. Толстого в Европе и России, одновременно, с учетом процесса подготовки завещания, вокруг писателя формировалось кольцо, из которого он вырваться уже не мог. Борьба за завещание Л. Н. Толстого не ослабевала и представляла собой систематическое и возраставшее с каждым годом давление на писателя с целью добиться от него документов, закрепляющих право В. Черткова распоряжаться его литературным наследием.

В этом, как представляется, заключалась своеобразная «месть» В. Черткова: испытав в начале 80-х годов под влиянием Л. Н. Толстого трансформацию своих религиозных взглядов, он «отыгрался» в практической сфере – кольцо вокруг Л. Н. Толстого, которое стало для всех очевидным только в Астапове, возникло гораздо раньше.

Из этого капкана Л. Н. Толстой вырваться уже не мог: В. Г. Черткову ни при каких обстоятельствах нельзя было допустить свидания священнослужителя и жены писателя с умирающим Толстым. После 31 июля 1910 г. все его усилия были направлены на то, чтобы сохранить статус-кво и не допустить переделки завещания Л. Н. Толстого.

Возникает принципиальный вопрос: подтверждаются ли эти выводы наблюдениями близких Л. Н. Толстому и В. Г. Черткову людей, к числу которых нужно отнести родственников Л. Н. Толстого, общавшихся с В. Г. Чертковым, и бывших сотрудников последнего? Из массива возможных свидетельств следует заранее исключить С. А. Толстую – ее крайне отрицательное отношение к В. Г. Черткову, его причины, а также последствия для обоих хорошо известны, тщательно исследованы и психологически совершенно понятны.

В этой работе важное, далеко не последнее значение имеет тот автопортрет, который В. Г. Чертков, пытаясь уйти от многочисленных обвинений в свой адрес, рисовал в отдельных (заметим, довольно немногочисленных) публикациях. С анализа этого автопортрета мы и начнем.

Восприятие личности В. Г. Черткова и его деятельности современниками

Личность В. Г. Черткова представляет большую загадку. И самое большое, самое загадочное в ней – как такой человек мог «протиснуться» к Толстому, завоевать первое место рядом с ним, завоевать не только его симпатию, что было под силу многим другим его современникам, но поистине ум и сердце. Причем овладеть писателем настолько, что в силу его власти многие современники просто не верили, не хотели верить. В юбилейные дни 1928 г. З. Гиппиус очень точно передала это состояние: «Признаюсь: самое для меня загадочное – это фигура Черткова. Да и не для меня только, для всех нас, я думаю. Мы его не видим.

А Толстой, который так видел людей и нам их показывал, – Черткова не показал <…> не видя Черткова, мы не понимаем, почему он “самый близкий и нужный”»[854].

Итак, как видели Черткова окружающие его люди и каким он хотел видеть себя сам?

Отыскивая ответ на этот вопрос, нужно помнить, что окружавшие Л. Н. Толстого люди не имели оснований любить Черткова и объективно оценивать его личность. Члены семьи писателя (его жена и дети) не могли сочувствовать тайному намерению ближайшего ученика – оставить семью без наследства, намерению, о котором они могли догадываться еще при жизни писателя и которое должно было вызвать у них чувство раздражения после его смерти. Сотрудники и единомышленники Л. Н. Толстого могли быть движимы сильным чувством зависти к человеку, который был так приближен к писателю.

Именно поэтому так важно не ограничиваться каким-либо одним свидетельством, а постараться представить комплексную картину.

Важной работой, дающей представление о целях и мотивации В. Г. Черткова, является его книга «Уход Толстого», изданная впервые в 1922 г. и уже частично цитированная выше. Свою задачу автор формулирует следующим образом: освободить будущих биографов Толстого от необходимости примирять разноречивые данные и «поддаваться искажающему влиянию неправдивых источников», каковую задачу, по мнению В. Г. Черткова, может решить только человек, состоявший с Л. Н. Толстым в близких отношениях и бывший непосредственно знакомым с условиями его домашней жизни, но не принадлежавший к числу его родственников, чтобы изложение это было «вполне свободно от всяких семейных предпочтений и пристрастий». В. Г. Чертков осознает, что «самой судьбой» на него наложена «нравственная обязанность заняться такой работой», которая им осуществляется «в интересах человечества для сохранения во всей своей неприкосновенности поразительного примера жизни Толстого». Кроме того, Чертковым движет и другой мотив – «уважение и преклонение перед тем божеским Началом, которое в нем [Л. Н. Толстом. – Свящ. Г. Ореханов] с такой силой и чистотой проявлялось»[855].

Реальная цель В. Г. Черткова – изобразить в черном цвете роль С. А. Толстой в жизни мужа и отвести от себя обвинения в истории подготовки завещания Л. Н. Толстого. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что анализируемый текст интересен не с точки зрения происхождения завещания писателя, – еще раз подчеркнем, что эта тема является факультативной и касаемся мы ее постольку, поскольку она имеет отношение к характеристике личности В. Г. Черткова, точнее, его духовного облика, а также связанного с этим духовным обликом действительного или мнимого влияния на Л. Н. Толстого.

Анализируемое сочинение В. Г. Черткова имеет несколько отличительных черт. Во-первых, его яркой особенностью является плоский и пуританско-высокомерный морализм, оснащенный «этическими» максимами самого примитивного свойства, которым пропитана вся «философия» В. Г. Черткова, основанная на простых построениях и достаточно неожиданном невежестве в области церковного учения. Показательный пример такого рода – цитирование В. Чертковым Священного Писания. Например, на с. 22 своего сочинения он приводит следующий текст: «Перед своим Богом», как сказано в Евангелии, «каждый из нас устоит или упадет», не подозревая, что в Евангелии такого текста нет, а приведенные слова являются очень сильно искаженной по смыслу цитатой из Послания к римлянам св. апостола Павла (Рим 14. 4), столь, кстати, не любимого Л. Н. Толстым и его учениками.

Во-вторых, отличительный признак мысли В. Г. Черткова – ее демагогичность, склонность к шаблонам и штампам почти рекламного порядка, ориентированным в значительной степени на конъюнктуру пролетарского «культурного» рынка. Чего стоит, например, один такой пассаж: «Не следует также забывать и того, что при этом Л[ев] Н[иколаевич] все время продолжает самым внимательным и чутким образом отзываться на все существенные нужды, духовные и материальные, своего народа и всего человечества, посвящая все рабочее время своей жизни напряженному душевному труду в интересах рабочих масс и вообще всего страдающего, как от внешнего, так и от внутреннего зла, человечества»[856]. Вообще заботе о «рабочих массах», о «широких массах человечества», причем не только «современного», но и «будущего», мнением которого, заметим, в новую пролетарскую эпоху, когда вышла в свет книга Черткова, было принято спекулировать особенно безответственно, посвящено много места в работе, в которой утверждается вообще, что главная цель самого автора всегда была способствовать осуществлению заветной мечты Л. Н. Толстого – «доставить рабочему, наименее достаточному населению всех стран возможность пользоваться писаниями Толстого в наиболее дешевом виде»[857]. Характерно, что рассматриваемое произведение обильно оснащено различными высокопарными литературными штампами («путеводная звезда», «великое общечеловеческое значение», «истинная любовь к людям», «на радость и пользу человечеству», «пытки инквизиции» и т. д.), а также русскими пословицами.

Возникает вопрос: на какого читателя вообще это все было рассчитано? Кто мог поверить В. Г. Черткову в его попытках подчеркнуть свою полную непричастность к делу составления завещания (см. подробнее выше соответствующий раздел работы)?

Все дело в том, что В. Г. Чертков находился в беспроигрышном положении: С. А. Толстая уже была в могиле, а те документы, на которые он в своей книге ссылается, еще не были опубликованы и поэтому не давали возможности восстановить объективную картину. Единственное темное место здесь – молчание А. Л. Толстой, которая, как известно, была непосредственной участницей событий и вполне могла высказаться на этот счет.

Далее, в книге Черткова обращает на себя внимание какая-то поистине необузданная уверенность в своей правоте. Портрет Л. Н. Толстого, нарисованный Чертковым, настолько трафаретен, лишен живых черт, что становится понятно: появиться он мог только в то время и в той среде, в которой некому было такому взгляду В. Г. Черткова что-либо противопоставить.

Уже подчеркивалось выше, что в своей книге 1922 г. В. Г. Чертков прибегает к откровенной лжи, утверждая, что не принимал ни малейшего участия в своем назначении редактором и издателем рукописей Толстого, более того, это решение Л. Н. Толстого было предпринято якобы даже без ведома Черткова, которому вообще идея создания «юридического» завещания была неблизка, поэтому он сам определенно отказался быть назначенным юридическим наследником Толстого, а окончательный текст завещания составлялся без какого-либо его участия. И далее, с последовательностью, сильно напоминающей методы иезуитов, В. Г. Чертков подчеркивает, что, бесконечно уважая волю и свободу своего друга, он должен был теперь «только с благодарностью за доверие и благоговением принять из рук Л[ьва] Н[иколаеви]ча его полномочие и посвятить свою дальнейшую деятельность прежде всего строгому и точному исполнению его воли»[858]. О том, что Чертков рассматривал завещание Л. Н. Толстого как средство передачи именно ему «в распоряжение» сочинений писателя, а также особых полномочий по их изданию, свидетельствуют многочисленные завещания самого В. Г. Черткова. В частности, в «завещательном распоряжении», датируемом 21 декабря 1927 г., говорится, что Л. Н. Толстой 22 июля 1910 г. передал свои права А. Л. Толстой только для того, чтобы «она в точности исполнила его волю, изложенную в сопроводительной к этому завещанию записке»[859]. В дальнейшем В. Г. Чертков высказался еще более определенно: единственное желание Л. Н. Толстого якобы заключалось в том, чтобы сделать его, Черткова, единственным своим литературным наследником. В условиях царского режима это было неосуществимо, так как в соответствии с русским законодательством требовалось физическое или юридическое лицо, которому можно было бы передать эти права. Так вот, таким фиктивным лицом, фактически для обхода законов, и стала, с точки зрения В. Г. Черткова, младшая дочь писателя[860].

Но существовала (и продолжает существовать) одна серьезная проблема: в своей книге В. Чертков пытается как-то объяснить те критические записи о нем Л. Н. Толстого, которые встречаются в дневнике последнего в 1910 г. В частности, такая попытка предпринимается им по поводу известной записи от 24 сентября 1910 г.: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех» (ПСС. Т. 58. С. 138). Чертков очень неубедительно объявляет, что «приведенное из дневничка Л[ьва] Н[иколаеви]ча замечание обо мне выражает лишь мимолетное настроение, вызванное недоразумением такого рода, какое иногда неизбежно проносится даже между самыми близкими друзьями, и притом – тем более естественным, что в то время мы были лишены возможности непосредственного личного общения»[861]. Кроме того, для подтверждения своей мысли он приводит обильную порцию цитат из других писем Толстого, где говорится о его, В. Черткова, значительной роли в жизни Л. Н. Толстого.

Здесь важен еще один момент: психологически довольно странное стремление создать благоприятный для современников и грядущих поколений образ самого себя. Некоторые эпизоды в этом стремлении крайне характерны, например просьба к М. В. Нестерову пририсовать на готовом уже портрете слезу для пущего умиления (незадолго до смерти) – черта актерства, которое продолжалось всю жизнь[862].

В связи с этим следует согласиться с выводами О. Е. Ершовой: в отношениях с любимым учеником проницательный писатель-психолог был побежден моралистом, который инстинктивно отворачивался от слабостей друга и закрывал на них глаза: «Под христианской любовью он понимал блаженно-умиленное состояние жалостливого сострадания. Все, что способствовало этому состоянию, Толстой считал благом; все, что нарушало его, – злом. Чертков с его преданным служением ему давал обильную пищу для такой любви, не раз вызывая у Толстого и умиление, и сострадание»[863]. Этот справедливый вывод тем более поразителен на фоне замечания тетки писателя, А. А. Толстой, о молодом Толстом: «Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верною до изумления»[864].

Выводы, сделанные по поводу автоапологии В. Г. Черткова, подтверждаются материалами его переписки с ближайшей участницей событий последних лет жизни писателя, его дочерью, А. Л. Толстой.

А. Л. Толстая (1884–1979) – младшая дочь Л. Н. Толстого, по всей видимости, самый близкий ему человек среди членов семьи после смерти другой его дочери, М. Л. Толстой. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что появилась на свет Александра Львовна в один из самых трагических моментов жизни своей семьи: это было в ночь на 18 июня 1884 г., когда Л. Н. Толстой покинул свой дом в Ясной Поляне. Вот как повествует об этом старшая сестра Александры Львовны Татьяна Львовна Толстая: «До сих пор вижу, как он удаляется по березовой аллее. И вижу мать, сидящую под деревьями у дома. Ее лицо искажено страданием. Широко раскрытыми глазами, мрачным, безжизненным взглядом смотрит она перед собою. Она должна была родить и уже чувствовала первые схватки. Было за полночь. Мой брат Илья пришел и бережно отвел ее до постели в ее комнату. К утру родилась сестра Александра»[865]. Современная психология достаточно категорично утверждает, что тяжелый стресс, перенесенный матерью накануне родов, не мог не сказаться на дочери, такие неблагоприятные обстоятельства должны были наложить свой отпечаток на характер А. Л. Толстой. Более того, есть сведения, что С. А. Толстая предпринимала попытки избавиться от двенадцатого ребенка с помощью аборта, но акушерка из Тулы не пошла на это преступление (об этом впоследствии рассказывала самой А. Л. Толстой ее кормилица)[866].

И действительно, по свидетельству многих лиц, А. Л. Толстая испытывала в детстве чувство одиночества и оставленности, утверждая даже, что мать ее не любит и подвергает телесным наказаниям. Возможно, именно этим обстоятельством объясняется и ее глубокая привязанность к отцу, которой она не изменила всю свою жизнь, – и безоглядная готовность следовать в фарватере планов В. Г. Черткова, возможно, даже некоторая подавленность его личностью, и юношески нерефлексированное стремление сыграть свою роль в истории завещания, противопоставить себя всей семье, «идти за Толстым». Эта юношеская верность взглядам отца приводила часто к открытым манифестациям: например, после отлучения Л. Н. Толстого от Церкви в Вербное воскресенье 1901 г. (30 марта) А. Л. Толстая категорически отказалась идти в храм со своей матерью, а также в знак протеста против решения Синода пыталась участвовать в «нелегальном» распространении антицерковных материалов на гектографе вместе с пасынком Т. Л. Толстой, М. М. Сухотиным. 3 апреля 1902 г. гр. С. А. Толстая с горечью писала «бабушке», гр. А. А. Толстой, крестной своей младшей дочери, что писатель «загубил» Сашу, «которая, не прожив еще никакой духовной жизни, сразу перескочила к неверию и отрицанию», «ничего не читала, мало думала, совсем не боролась, ушла из Церкви и осталась ни при чем. Упорство же и характер в ней негибкие, и я бессильна перед твердым влиянием отца»[867].

Что-то совершенно необычное было в характере А. Л. Толстой, вся жизнь которой прошла под знаком постоянного, абсолютно бескорыстного и самоотверженного служения другим людям: сначала это был отец и его идеи, которым в определенном смысле она не изменила до конца своей жизни, а затем совершенно посторонние люди. Нужно также иметь в виду, что А. Л. Толстая была человеком огромной энергии и воли, имела несомненный организаторский талант, впоследствии была прекрасным лектором. Возможно – нельзя игнорировать этого мистического момента биографии А. Л. Толстой – ей всю жизнь помогала молитва ее великой крестной матери, графини А. А. Толстой, в честь которой она, кстати, и была названа. В этом смысле поистине пророческим выглядит письмо Л. Н. Толстого гр. А. А. Толстой, которое было написано незадолго до смерти последней, 9 февраля 1903 г., и которое как бы подводит итог их многолетней переписке и дружбе.

В этом письме Л. Н. Толстой говорит о предстоящей встрече графини со своей крестницей и о том, что его младшая дочь Саша и он сам несколько смущены неправославием последней. Далее он пишет: «Не судите ни ее, ни меня строго за это. Я умышленно не влиял на нее, но невольно она по внешности подчинилась мне. Но, как вы знаете, в ее годы еще религия не составляет необходимости. А ей много впереди. И когда наступит настоящая религиозная потребность, она изберет то, что ей нужно»[868].

Именно А. Л. Толстой, как ясно из предыдущего, было суждено стать по завещанию формальной наследницей своего отца. Она была активной участницей событий лета 1910 г. и сопровождала писателя во время его последней поездки до Астапова. В своих воспоминаниях А. П. Сергеенко указывает, что младшая дочь писателя была одним из инициаторов решения вопроса о завещании Л. Н. Толстого[869].

Во время Первой мировой войны А. Л. Толстая проявила исключительную самоотверженность – уйдя добровольно на фронт, она была сестрой милосердия и организатором летучих санитарных отрядов, вернулась после войны в звании полковника и с Георгиевской медалью второй степени, пережив ранение, тропическую лихорадку и пребывание в госпитале.

После революции 1917 г. ее судьба сложилась во многом трагично, однако предсказание отца исполнилось буквально: ей было дано много, очень много впереди, и, когда наступила настоящая религиозная потребность, она избрала то, что ей нужно, – путь веры Христовой и Церкви. Правда, произошло это после многих страданий, трудов и мытарств по разным странам и континентам. Будучи директором («полномочным комиссаром») музея-усадьбы «Ясная Поляна», она пыталась безуспешно бороться с антирелигиозной направленностью нового режима, в результате чего неоднократно подвергалась арестам. Первый имел место в ночь на 15 июля 1919 г., освобождение А. Л. Толстая получила по указанию Ф. Э. Дзержинского благодаря ходатайству В. Г. Черткова, а вскоре после этого совершенно неожиданно для себя и была назначена комиссаром Ясной Поляны. Однако вскоре (в марте 1920 г.) она была снова арестована, на этот раз уже по гораздо более серьезному обвинению – в причастности к знаменитому Тактическому центру. Некоторые сведения об этом периоде жизни А. Л. Толстой дают воспоминания супруги известного историка С. П. Мельгунова, П. Е. Мельгуновой, которая сообщает, что А. Л. Толстая проявила большую заботу о ее муже и особенно большое мужество на самом процессе, фактически погубив себя заявлением, что, как дочь Л. Н. Толстого, не признает никакого суда, в особенности большевистского[870].

В результате младшая дочь Л. Н. Толстого провела два месяца в лубянской тюрьме. Интересно, что, выходя из камеры на свободу, на этот раз по ходатайству своих старых друзей В. Ф. Булгакова и Н. В. Давыдова, она написала на стене камеры: «Дух человеческий свободен! Его нельзя ограничить ничем: ни стенами, ни решеткой!»

Приговором Верховного трибунала от 16–20 августа 1920 г. по делу Тактического центра А. Л. Толстая признана виновной в пособничестве контрреволюционной организации и приговорена к трехлетнему заключению в одном из первых большевистских лагерей на территории нынешнего Новоспасского монастыря. 24 августа она опять была арестована. Сохранился очень интересный черновик письма А. Л. Толстой В. И. Ленину, в котором она просит его не заставлять ее «влачить жизнь паразита, запертого в четырех стенах с проститутками, воровками, бандитами»[871].

После года заключения, 13 января 1921 г., А. Л. Толстая была выпущена на свободу по амнистии, после чего активно занялась тем, что считала делом всей своей жизни, – издание сочинений отца и спасение Ясной Поляны. Летом 1921 г. она принимала участие в деятельности Всероссийского комитета помощи голодающим и в связи с этой деятельностью подверглась кратковременному аресту в августе того же года.

К этому периоду относится ее «перемирие» с В. Г. Чертковым, связанное с разгромом большевиками кооперативного издательства «Задруга» и высылкой из России его бывшего руководителя, С. П. Мельгунова[872]. Есть сведения, что очень активную роль в освобождении А. Л. Толстой из лагеря сыграл именно В. Г. Чертков.

Вплоть до своего выезда из России А. Л. Толстая вместе с братом, С. Л. Толстым, возглавляла «Кооперативное товарищество по изучению и распространению произведений Толстого». Кроме того, есть косвенные сведения о том, что А. Л. Толстая ходатайствовала перед М. И. Калининым о помиловании священников, приговоренных по так называемому московскому процессу об изъятии церковных ценностей в 1922 г.[873]

В итоге, убедившись в полной бесперспективности усилий, направленных на сохранение наследия своего отца, А. Л. Толстая обратилась к новой власти с просьбой выпустить ее за границу (формальный предлог – чтение лекций о Л. Н. Толстом). Просьба была удовлетворена, и осенью 1929 г. А. Л. Толстая оказалась сначала в Японии, а потом в США, где явилась основательницей Толстовского фонда, а затем и сельскохозяйственной фермы, благодаря которой многие тысячи эмигрантов были буквально спасены от голодной смерти.

Две большие загадки связаны с интересной, насыщенной парадоксальными событиями жизнью А. Л. Толстой: загадка ее отношений с В. Г. Чертковым и загадка ее покаяния. Дело в том, что во всех публикациях об отце и своей собственной жизни А. Л. Толстая фактически ни словом (за отдельными исключениями) не обмолвилась о роли В. Г. Черткова в жизни отца, в отличие от других его последователей, посвятивших В. Г. Черткову обширные воспоминания и записи в своих дневниках. Складывается впечатление, что до определенного момента А. Л. Толстая находилась под огромным влиянием В. Г. Черткова, возможно, в какой-то степени была послушным орудием в его руках. И в то же самое время хорошо знавший обоих В. Ф. Булгаков утверждает безапелляционно, что А. Л. Толстая, вопреки бытующим представлениям, в душе не любила Черткова и боялась его[874].

Кроме того, практически ничего не известно о том духовном перевороте, который привел ее, последовательную противницу Православной Церкви, к церковной ограде. Всю свою сознательную жизнь А. Л. Толстая была глубоко религиозна, размышляла о вере и молитве, но неясные религиозные ориентиры, прививаемые ей отцом, долго держали ее в своих тисках. В этом смысле очень показательна запись в дневнике, сделанная ею 23 февраля 1906 г.: «Сегодня хочется молиться, просить Кого-то помочь, и не знаю, есть ли этот Кто-то, или это чувство сентиментальное, это желание молитвы, привычка с детства, еще не забытая мною, вздор, не имеющий смысла. Сейчас чувствую, что могу лезть на лестницу, стою внизу ее и знаю, что цель моя лезть по ней кверху, но кажется мне, что это великий труд»[875]. Безусловно, записывая эти строки, А. Л. Толстая не могла представить себе, как высока и трудна будет в ее жизни эта лестница.

К сожалению, А. Л. Толстой принадлежала трагическая роль – дважды отказать преподобному старцу Варсонофию в его просьбе видеть умирающего Л. Н. Толстого в Астапово (об этом речь пойдет ниже). Можно предполагать по некоторым местам ее автобиографии «Дочь», что изменению взгляда на Церковь могли способствовать встречи с духовенством и ужасные картины преследования священнослужителей, свидетельницей которых она была. Во всяком случае, достоверно известно, что в 1957 г. А. Л. Толстая основала при Толстовском фонде церковь во имя прп. Сергия Радонежского, которая стала важным центром духовной жизни русской диаспоры в США. Кроме того, известно, что духовником А. Л. Толстой в США был будущий епископ Вашингтонский и Сан-Францисский Василий (Родзянко), ставший в результате замужества своей старшей сестры за одним из внуков Л. Н. Толстого родственником Толстых. В своих воспоминаниях он говорит об А. Л. Толстой как о человеке, болезненно пережившем революцию 1917 г. и воочию убедившемся в том, что идеи ее отца стали толчком для разрастания революционных направлений. Еп. Василий свидетельствует, что во взглядах А. Л. Толстой именно в начале 1920-х гг. произошел перелом. К моменту построения церкви у себя на ферме, по свидетельству еп. Василия, она полностью отошла от идей отца и глубоко раскаивалась в событиях, имевших место в Астапове и связанных с приездом старца Варсонофия[876]. Характерно, что в письме старшей сестре Татьяне из Японии в 1931 г. А. Л. Толстая благодарит последнюю за понимание и добавляет: «…нет во мне ни задора, ни осуждения, ни всего того, чего было так много раньше!»[877].

Оценка своей роли в бурных событиях семейной жизни Толстых в начале XX в. содержится и в беседе А. Л. Толстой с С. М. Толстым: «Мне было только двадцать лет, когда я осталась одна с родителями во время самого тяжелого периода их жизни <…> Я была слишком молода и глупа, чтобы объективно оценивать ситуацию»[878]. Позже, уже в США, известный американский журналист А. Седых обратился к А. Л. Толстой с вопросом: «– Ваш отец был отлучен от Церкви. А вы, любимая его дочь, построили на Толстовской ферме церковь, в которой даже не можете отслужить панихиду по Льву Николаевичу. – Александра Львовна помолчала и тихо сказала: – Церковь я построила на ферме для себя и для тех русских, кто в ней нуждается»[879]. В 1979 г. отпевание А. Л. Толстой совершал Первоиерарх Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ) митрополит Филарет (Воскресенский), а похоронена она на кладбище Ново-Дивеевского Успенского женского монастыря в Спринг-Валли, штат Нью-Йорк.

Говоря об отношениях между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым, нужно снова вернуться к теме завещания Л. Н. Толстого. Речь идет о двух письмах А. Л. Толстой, отправленных ею из Ясной Поляны В. Г. Черткову. Эти письма имеют такое большое значение в вопросе о степени воздействия В. Г. Черткова на личность Л. Н. Толстого, что мы посчитали необходимым отрывки из них поместить в приложениях. В письме от 11 октября 1909 г. (заметим, это то же время, которое указано в книге В. Г. Черткова 1922 г. в связи с не очень понятной миссией Ф. А. Страхова, – октябрь, только не конец, а начало!) она, в частности, указывает: «На днях много думала о завещании отца и пришло в голову, особенно после разговора с Пав[лом] Ив[ановичем] Бирюковым, что лучше было бы написать такое завещание и закрепить его подписями свидетелей, объявить сыновьям при жизни о своем желании и воле <…> Из разговора с отцом вынесла впечатление, что он исполнит все, что нужно. Теперь думайте и решайте Вы, как лучше. Нельзя ли поднять речь о всех сочинениях?[880]Прошу Вас, не медлите. Когда приедет Таня, будет много труднее, а может быть, и совсем невозможно что-либо устроить…»[881]. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что речь в письме идет не о тайном от семьи, а об официальном, открытом заявлении своей воли – именно таково всегда было намерение и самого Л. Н. Толстого, и, как следует из текста письма, А. Л. Толстой. Однако это совершенно не входило в планы Владимира Григорьевича – по той простой причине, что открытое заявление Л. Н. Толстого могло быть изменено в пользу семьи кем-либо из ее членов. Во втором письме от 27 октября 1909 г., т. е. на следующий день после миссии Ф. А. Страхова, о которой шла речь выше, А. Л. Толстая указывает, что не видит среди детей достойной кандидатуры на роль душеприказчика: «Решайте, вы все, друзья, можете ли вы доверить мне это, такой великой важности дело. Я вижу только этот один выход, и поэтому возьмусь за это (и знаю, что вы не пожалеете, что доверились мне), хотя много тяжелого придется пережить»[882].

Эти выдержки неоспоримо свидетельствуют о том, что В. Г. Черткову была прекрасно известна вся кухня подготовки завещания, более того, вся подготовительная работа совершалась под его руководством и все детали с ним согласовывались. Возникает вопрос, почему в 1922 г.

B. Г. Чертков не постеснялся опубликовывать столь фантастический вариант истории завещания, прекрасно зная, что здравствующая A. Л. Толстая будет читать эти строки с большим недоумением.

Таким образом, в конце 1909 г. А. Л. Толстая, которой, заметим, в это время было только 25 лет, была готова совершить, как она полагала, подвиг по спасению сочинений своего отца: литературное наследие Л. Н. Толстого должно стать всеобщим достоянием.

Однако скоро стало ясно, что реальная подкладка этой истории гораздо прозаичнее. На основании выводов, сделанных сотрудницей ГМТ Ю. Д. Юдовкер, можно констатировать, что уже к середине 1912 г. нужно отнести начало осложнений между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым[883]. Эти отношения, если судить по письму сотрудника Черткова К. С. Шохор-Троцкого А. Л. Толстой, в июле 1913 г. уже вступили в очень острую фазу[884]. Приблизительно в конце 1913 г. А. Л. Толстая пишет Черткову гневное письмо, в котором откровенно обвиняет своего бывшего союзника в предательстве интересов писателя[885].

В начале 1914 г. Чертков и А. Л. Толстая снова перешли на «вы» по требованию последней – младшая дочь Л. Н. Толстого, очевидно, перестает доверять лучшему другу своего отца[886]. 20 января 1914 г. она пишет большое письмо В. Черткову, объясняя ему, что ее понимание того, кому именно и как Толстой поручил исполнение своей воли, совершенно расходится с пониманием Черткова: «…мы, исполнители воли Толстого, совершенно разошлись во взглядах на это дело». Далее в письме А. Л. Толстая подчеркивает, что считает деньги великим злом, так всегда смотрел на это и ее отец, поэтому «не следует думать о том, чтобы выколачивать из самых сокровенных мыслей Льва Николаевича, из его “святого святых” побольше денег, помещая эти сокровенные святые мысли в сомнительных журналах или газетах, торгуясь с издателями их, кто даст больше»[887]. В цитируемом письме, видимо, в первый раз А. Л. Толстая высказывает предположение, что, вопреки своим ожиданиям, была в истории завещания не активным, а вторичным, подставным лицом. И именно после этого письма В. Г. Чертков начинает настаивать на том, что право распределения прибыли принадлежит исключительно ему, а А. Л. Толстая в истории с завещанием должна играть совершенно подчиненную роль. Здесь следует иметь в виду то обстоятельство, что именно в это время Чертков лишился материальной поддержки своей матери.

5 апреля 1914 г. А. Л. Толстая записывает в своем дневнике (во время пребывания во Франции): «После завтрака я отвечала Ч[ерткову] на его длинное письмо. Не могу сдержаться и пишу зло. Я не могу сдержаться главным образом потому, что все его письмо пропитано фарисейством. Говоря о доброжелательстве и уважении, он не может сдержаться от ненависти и презрения, которые, ловко замаскированные, проглядывают в каждой его витиеватой фразе. Говоря об откровенности, он весь погряз в иезуитстве и фарисействе»[888]. На следующий день – новая запись в дневнике: «Сегодня утром перечла письмо Ч[ерткову]. Снова и еще более прежнего оно поразило своим фарисейством. Мой ответ неудовлетворителен. Отложила до России <…> Я знаю, что это гадко, но у меня такое чувство: за что они меня мучают, даже здесь, куда уехала от всего, что издергало всю душу, все нервы там, в России? Ну, ничего! <…> Как иногда хочется покоя. Чтобы никого не было, только природа. А главное, не было бы фонда, Ч[ерткова], старушки Дмитриевой, Муравьева, крестьян – ничего. Было бы то, что отец написал, говорил, а провалилось бы то, что налипло вокруг его имени»[889].

В 1914 г. отношения между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым осложняются настолько, что возникла необходимость протоколировать их встречи[890].

В задачи данной работы не входит прослеживать жизнь и правозащитную деятельность В. Г. Черткова после революции 1917 г.[891], однако в связи с вопросом о завещании Л. Н. Толстого следует сказать еще несколько слов.

Эта дискуссия затянулась на очень долгий срок и была продолжена после революции 1917 г., когда для ее участников наступил момент самоопределения – сотрудничать или нет с большевиками. Нужно заметить, что до весны 1919 г. В. Г. Чертков был известен как смелый обличитель новой власти, называвший большевиков врагами всего русского народа, наподобие воров и убийц, и утверждавший, что народ их ненавидит[892]. В 1919 г., в день первого ареста А. Л. Толстой, В. Г. Чертков на правах друга и последователя Л. Н. Толстого обратился с письмом к Ф. Э. Дзержинскому с просьбой о ее освобождении, указывая, между прочим, на ее слабое здоровье и опасность заключения[893], и А. Л. Толстая в этот раз была действительно освобождена.

В 1920–1921 гг., в контексте споров о путях издания сочинений Л. Н. Толстого в Советской России[894], В. Г. Чертков совершенно определенно высказался по поводу своих прав на рукописное наследие Л. Н. Толстого. В письмах, отправленных 18 октября 1920 г. в редакции английских газет по поводу издания за пределами России сочинений Л. Н. Толстого, говорится, что, «согласно завещательным распоряжениям Толстого, редактирование, равно как и первое посмертное издание всех произведений Л. Н. Толстого было им поручено исключительно В. Г. Черткову»[895]. В письме А. Л. Толстой от 31 января 1921 г. В. Г. Чертков указывает, что настоящая воля Л. Толстого относительно издания его сочинений после смерти изложена в его дополнительных распоряжениях, «написанных хотя и не его рукой, а моею, – но излагающих его точные указания, как он собственноручно и отметил в нескольких строках над своей подписью в этой бумаге <…> юридическое завещание на Ваше имя было написано единственно для того, чтобы дать Вам формальную возможность обеспечить точное исполнение распоряжений, изложенных в этой дополнительной бумаге и предоставлявших мне одному право первого издания всех его посмертных изданий»[896]. Другими словами, с точки зрения В. Г. Черткова, А. Л. Толстая была просто марионеткой, которая должна была всемерно способствовать исполнению его воли, а дополнительное распоряжение в глазах В. Черткова гораздо важнее самого завещания. В письме от 8 октября 1922 г. Чертков просит А. Л. Толстую дать ему письменное удостоверение в том, что она признает смысл пояснительной записки к завещанию Толстого от 31 июля 1910 г. в нужном для него, В. Г. Черткова, ключе, в обмен на что готов передать ей часть творений Л. Н. Толстого для первого издания.

Можно предположить, что осенью 1922 г. произошел какой-то решительный разрыв между ними, так как в письме от 31 октября 1922 г. Чертков упоминает об «отлучении» его кружком А. Л. Толстой[897]. В чем была причина этого разрыва и отлучения, можно догадаться по письму самой А. Л. Толстой от 28 октября, которая прямо спрашивала В. Черткова: «Неужели Вы правда считаете, что я фиктивное, подставное лицо в завещании Л[ьва] Н[иколаевича] и что так и он и Вы всегда смотрели на мое участие в завещании? Неужели Вы так думаете? Мне трудно этому поверить»[898]. Отвечая ей, В. Г. Чертков пишет, что не знает, в каком смысле А. Толстая употребляет эти слова – в том же, «в каком, в первое время, так часто и так убежденно утверждали, что эти слова выражают характер порученной Вам роли, или в каком-нибудь ином. Во всяком случае, в настоящее время, по прошествии 12 лет, нам с Вами начать подыскивать наиболее подходящие эпитеты для определения порученных нам ролей, – было бы, по моему мнению, не только праздным, но и нежелательным занятием»[899]. Интересно заметить, что в заявлении В. И. Ленину, которое было написано в конце 1920 – начале 1921 г., В. Чертков несколько по-иному интерпретирует роль А. Л. Толстой в деле завещания: ее отец обязал ее содействовать В. Черткову в осуществлении задачи, порученной последнему писателем, в том числе ограждать свободу его действий от посягательства членов семьи Л. Н. Толстого[900].

Известно, что поиск компромисса между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым продолжался практически до отъезда последней из Советской России. А. Л. Толстая оказалась в железных тисках, ее собственная роль в последние годы жизни отца стала ей понятна, но, повторяю, нигде ни одним словом она не упрекнула в чем-либо В. Г. Черткова. Только в ее воспоминаниях о Л. Н. Толстом «Отец» невольно прорвались некоторые характерные замечания: здесь говорится о властности Черткова, он «овладевал всеми мыслями, писаниями Толстого, по-своему, по-чертковски, интерпретируя их, точно это было его собственностью». В другом месте она пишет, что Чертков не терпел возражений, в нем сочетались очень разные сложные качества души[901].

Не исключено, до конца своей жизни А. Л. Толстая сохранила к В. Г. Черткову теплое и благодарное чувство. В Государственном архиве литературы и искусства хранится поразительный документ (машинопись) – описание плавания по океану в Калифорнию, которое датировано 25 июля 1931 г. и атрибутировано сотрудниками архива как письмо А. Л. Толстой В. Г. Черткову. Кончается письмо такими словами: «Я ни на минуту никого не забываю, сердце мое, моя душа, мои мысли всегда с близкими мне. Любящая Вас А. Очень беспокоюсь о здоровье вашем»[902].

В том, что это письмо написано действительно А. Л. Толстой, сомневаться не приходится, так как описание пребывания ее на Гавайских островах в письме практически полностью совпадает по содержанию с аналогичным отрывком из книги «Дочь» (часть IV, глава «Как растут ананасы»). Но вот то, что адресатом этого письма является В. Г. Чертков, нужно еще доказать – вполне возможно, что в процессе оформления архивного дела в его описание вкралась ошибка, ведь в тексте письма адресат не назван. Факт посылки В. Г. Черткову такого письма вызывает очень большие сомнения, если учесть все сказанное выше. Во всяком случае, брат А. Л. Толстой, М. Л. Толстой, прямо свидетельствует, что его сестра «впоследствии, когда Чертков снял маску, переменила свое мнение и порвала с ним всякие сношения»[903].

Однако здесь еще остается много неясных моментов: помощь, оказанная А. Л. Толстой в тюремном заключении, могла изменить ее отношение к другу и издателю своего отца. Если это письмо действительно написано младшей дочерью писателя В. Г. Черткову, это последнее письмо такого рода, известное исследователям.

Дополнительные источники позволяют совершенно по-иному взглянуть на роль В. Г. Черткова в жизни Л. Н. Толстого. Начать здесь следует со свидетельств лиц, в разные годы бывших его сотрудниками.

В первую очередь следует остановиться на мемуарах В. Ф. Булгакова и П. И. Бирюкова. Отметим попутно, что оба этих лица разделяли критическое отношение В. Черткова к православию, были противниками Церкви и в этом сохраняли единодушие с ним.

Валентин Федорович Булгаков (1886–1966) – один из самых энергичных и талантливых последователей Л. Н. Толстого[904]. Окончил гимназию с золотой медалью, учился на историко-филологическом факультете Московского университета, познакомился с Толстым в 1907 г. и стал его последователем, а затем, в 1910 г., – его последним секретарем. Автор ряда очень ценных воспоминаний о Толстом (в первую очередь книги «Л. Н. Толстой в последний год его жизни»). Принимал активное участие в издании произведений Льва Толстого и в организации музея Толстого в Москве, активный антимилитарист, в 1914–1915 гг. находился под следствием Московского военного окружного суда за воззвание против «империалистической войны». Первый директор музея Л. Н. Толстого на Пречистенке. Активный участник первого состава Помгола. В марте 1923 г. выслан советской властью за пределы России с женой и ребенком, которому не было еще двух лет (не помогли ходатайства об отмене этого решения со стороны В. Г. Черткова и других толстовцев, а также старшей дочери писателя, Т. Л. Толстой). В эмиграции жил в Чехословакии, в Праге (1923–1945). Вел широкую лекционную деятельность в странах Европы, переписывался с выдающимися деятелями культуры. В 1924–1928 гг. был председателем Союза русских писателей и журналистов Чехословакии. В 1934 г. в Збраславском замке близ Праги В. Ф. Булгаков основал Русский культурно-исторический музей. Автор (совместно с А. Юпатовым) справочника «Русское искусство за рубежом» (1938, Прага) и до сих пор не опубликованного фундаментального словаря-справочника русских зарубежных писателей. 22 июня 1941 г. В. Ф. Булгаков был арестован нацистами по подозрению в коммунистической деятельности, а позднее отправлен в баварский концлагерь в Вейсенбург (1941–1945), где подготовил свои воспоминания о Толстом и его близких, а также о своем заключении. После освобождения американскими войсками вернулся в Прагу, затем принял советское гражданство и вернулся в СССР. Поселился в Ясной Поляне, где в течение почти 20 лет был хранителем Дома-музея Л. Н. Толстого.

Важно отметить, что довольно долгое время В. Ф. Булгаков, выполняя обязанности секретаря Л. Н. Толстого, был тесно связан с В. Г. Чертковым, в частности, осуществлял постоянную связь между Ясной Поляной и Телятинками. Хорошо представляя себе ситуацию в семье В. Черткова, круг его последователей и сторонников, В. Ф. Булгаков оставил ряд исторических воспоминаний, большая часть которых до сих пор остается неопубликованной.

Учитывая малодоступный характер архива В. Ф. Булгакова (его часть, хранящаяся в РГАЛИ, до сих пор недоступна большинству исследователей), нужно с тем большим вниманием отнестись к публикации одного документа этого архива в 1993 г. К сожалению, эта публикация не носит академического характера, в ней отсутствует полноценная вступительная статья, в конце текста есть краткая ремарка «по материалам Ясной Поляны». Однако по своему содержанию эту публикацию переоценить очень трудно: она в значительной степени проливает свет на проблему влияния В. Черткова на Л. Н. Толстого.

В этом тексте В. Ф. Булгаков, отмечая глубокую связь, существовавшую между ними, подчеркивает важные особенности личности В. Черткова, из которых самой важной был сильный характер, более того, огромная нравственная сила, позволившая В. Черткову круто изменить свою жизнь и из le beau Dima превратиться в реального лидера целого религиозного движения. Его лидерство основывалось на некоторых качествах: всепоглощающей любви к Л. Н. Толстому, любви по-своему реальной, в чем-то очень глубокой и постоянно возраставшей, любви, сопровождавшейся, что очень важно, пониманием того, что казалось Л. Н. Толстому в себе самым важным и глубоким, в стремлении на все смотреть его, Толстого, глазами, причем сочеталось все это со своеобразным, холодно-дипломатическим складом ума, позволившим Черткову быть самым эффективным распространителем сочинений Толстого и его имиджмейкером в Европе. Это отношение к Толстому, своеобразная одержимость объясняют то обстоятельство, что делу распространения его взглядов еще при жизни писателя и после его смерти В. Чертков посвятил большую часть своих душевных сил и материальных средств. Толстой понимал это стремление своего друга именно как призвание: «Чертков посвятил мне жизнь», – и сам отвечал ему «глубокой и трогательной благодарной любовью»[905]. В этом смысле Чертков, по мнению В. Ф. Булгакова, был большим и сильным духом человеком.

Однако эта сила сопрягалась с другой, более того, возможно, была основана на иной, неодолимой, важной и крайне опасной, с духовной точки зрения, стороне характера – властолюбии: «властолюбие, властолюбие, основанное на эгоцентризме и способное иногда переходить в прямой деспотизм <…> В его душе тщеславие – «любовь к любви людей» тонуло во властолюбии, в любви главенствовать над людьми и управлять ими. Чертков с юности привык к власти и полон был всегда чувством власти. Вот соединением этих-то двух импульсов: стремления к моральному, нравственному овладению жизненной задачей, с одной стороны, и неискоренимого, врожденного и развитого уродливым воспитанием личного властолюбия, инстинктивной повадки деспота, с другой, и определялась сущность странной, сложной, часто капризной, переменчивой, тяжелой личности Черткова»[906].

Именно эти особенности характера – властность и деспотичность – содействовали тому, что В. Чертков достаточно быстро выдвинулся на роль лидера того движения, которое традиционно называется толстовским. Со временем он превратился «в своего рода «папу» маленькой, родившейся под тульским небом «церкви», стал «властным руководителем безвластных»[907], «генерал-губернатором от толстовства», причем стремился овладеть безраздельно не только последователями писателя, но и им самим.

Такая «жесткая» характеристика вполне согласуется с отдельными наблюдениями лиц, знавших В. Черткова не столь близко. В своем дневнике в 1915 г. З. Гиппиус рисует такой его портрет: «Смиренно-иронический. Сдержанная усмешка, недобрая, кривит губы. В нем точно его “изюминка” задеревенела, больная и ненужная. В не бросающейся в глаза косоворотке. Ирония у него решительно во всем. Даже когда он смиренно пьет горячую воду с леденцами (вместо чаю с сахаром) – и это он делает как-то иронически. Так же и спорит, и когда ирония зазвучит нотками пренебрежительными – спохватывается и прикрывает их смиренными. Неглуп, конечно, и зол»[908].

Между прочим, эти записи З. Гиппиус о Черткове крайне интересны еще и тем, что на материале рукописи Черткова об уходе Толстого из Ясной Поляны (которую Гиппиус называет «жестокой» и «невозможной») она пытается (и очень убедительно!) показать, «что делает с «правдой» Чертков»[909], т. е. продемонстрировать его способность так преподносить факты-«стеклышки», что сама «мозаика» поворачивается в нужном для него освещении. Фактически эту же сторону характера В. Г. Черткова подчеркивает и хорошо знавший его много лет М. В. Нестеров, он пишет об упорстве, непреодолимой тупости, ограниченности в восприятии жизни и идей[910].

В. Ф. Булгаков прямо перечисляет тех лиц, которые составляли «партию В. Черткова», т. е. служили ему для различных целей: это А. Л. Толстая, жена В. Черткова А. К. Черткова, ее сестра О. К. Толстая, секретарь А. П. Сергеенко, пианист А. Б. Гольденвейзер, переписчица и подруга А. Л. Толстой В. М. Феокритова. Кроме того, этот список лиц, близко стоявших к Черткову, должен быть дополнен большой группой «прихлебателей», о которых сообщал Б. А. Дунаев: «…они не имеют ни службы, ни заработка, и свободная вольготная жизнь около и на средства Черткова требует от них только безусловного подчинения и выполнения воли кормящего их. Все это преподносится как великое народное движение, идущее по религиозному пути»[911]. Это свидетельство получает подтверждение из совсем неожиданного источника – записки секретного сотрудника Московского охранного отделения, журналиста И. Я. Дриллиха, который, ссылаясь на иронические показания местных крестьян, утверждал, что при Черткове постоянно живут 7–8 молодых людей, которые получают 10 рублей в месяц каждый только за то, что считают себя толстовцами, ничего не делают, но только «бродят» по окрестностям и вступают в беседы с крестьянами[912]. Первым результатом этих бесед крестьяне более пожилого возраста «с нескрываемым раздражением» назвали то, что молодежь полностью перестала ходить в церковь. В этом же донесении говорится, что все «общественные» учреждения В. Г. Черткова в значительной степени выполняют функцию активной пропаганды толстовских взглядов среди окрестного крестьянского населения. Записка Дриллиха заканчивается характерным признанием: «Могу констатировать, что влияние идей Толстого и следы пропаганды чувствуются на каждом шагу, особенно среди деревенской молодежи»[913].

В своих воспоминаниях В. Ф. Булгаков высказывает гипотезу, что В. Чертков страдал припадками мозгового расстройства, делавшими его «совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком» и продолжавшимися от 3 до 12 дней, причем долго живший в Англии в доме Чертковых врач – словак А. Шкарван – считал, что это проявления прогрессивного паралича, от которого, между прочим, В. Чертков и скончался в 1936 г. Впервые такой диагноз был поставлен ему в 1925 году, эта точка зрения нашла отражение в воспоминаниях В. Ф. Булгакова «Как прожита жизнь», указавшего на непосредственную причинную связь между болезненным состоянием С. А. Толстой, В. Г. Черткова и смертью Л. Толстого[914]. Л. Н. Толстой мог знать об этой болезни, о чем свидетельствуют два его намека в письмах (см.: ПСС. Т. 67. С. 205; Т. 88. С. 135). Именно болезнью можно было бы объяснить некоторые совершенно нелепые выходки, когда Владимир Григорьевич мог, например, показать своему собеседнику язык.

В свою очередь, это, конечно, накладывало определенный отпечаток на характер отношений В. Черткова и Л. Н. Толстого, отношений, которые включали в себя ряд своеобразных черт, главной из которых была, безусловно, внутренняя непоколебимая уверенность Черткова в том, что сам, без его помощи, Л. Н. Толстой не сможет быть проводником своих идей; Чертков как будто чувствовал себя по отношению к Толстому всегда «первым учеником», более того, антрепренером, распорядителем всей общественной и культурной работы, связанной с Толстым, даже хозяином, не признавая никакой конкуренции со стороны других фаворитов и близких последователей; в конечном счете это привело его к стремлению самого Толстого «держать в руках»[915].

Эта уверенность сопровождалась типично сектантским, очень узким подходом к проповеди своих и толстовских взглядов, «и притом с претензией считать себя за непогрешимого толкователя “учения”, а свой дом – за единый штаб и центр «движения»[916].

Эта сторона личности Черткова (в практической сфере обращавшаяся в самоволие в редакционно-издательских делах) создавала для него большие проблемы в работе с окружающими людьми, на что обратил внимание однажды сам Толстой. В письме В. Черткову от 16 октября 1898 г. есть очень любопытная характеристика последнего как деятеля, данная ему писателем: «Вы от преувеличенной аккуратности копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grandseigneur-ски[917], и от этого не видите многого и, кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении – то горячечно-деятельны, то апатичны» (ПСС. Т. 88. С. 135). Заметим, что именно на эту сторону характера обращает внимание и М. В. Муратов, но интерпретирует ее совершенно иначе, в нужном для возможного «заказчика» книги направлении: «Прямолинейная правдивость, соединенная с большой настойчивостью, которую проявлял Чертков, добиваясь, чтобы те, кто с ним вместе работает, делали свое дело именно так, как ему представляется правильным, создавала полное отсутствие гибкости в его отношениях с людьми, и он был гораздо более одинок в своей работе, чем это можно было подумать»[918].

Как уже указывалось, В. Г. Чертков постоянно проявлял настойчивость в получении права первой публикации новых произведений Толстого и был самым энергичным корреспондентом Толстого, наделенным от него уникальным правом – обратным получением всех своих писем: «…конечно, не без расчета предоставить затем вниманию будущего историка лишь то, что он сам, корреспондент, найдет удобным предоставить»[919].

В. Ф. Булгаков подчеркивает несколько искусственный, надуманный характер опрощения семьи Чертковых – своеобразное сочетание демократичности и простоты со склонностью к утонченности и комфорту, совершенно недоступному тем крестьянам, которых Чертков почитал «братьями» и с которыми перешел на «ты». Эта сторона жизни Черткова, конечно, не афишировалась, мало кому было известно, например, что за «братским» столом различались три класса кушаний – членам семьи Черткова и ближайшим гостям, затем сотрудникам и, наконец, всем остальным[920]. Важно подчеркнуть, что это опрощение совершенно не соответствовало способности семьи Чертковых с комфортом и даже некоторой роскошью устраивать свою жизнь, на что также обратил внимание однажды сам писатель: «Л[ев] Н[иколаевич] ездил с Сашей и со мной гулять, заезжали к Черткову. Л[ев] Н[иколаевич] остался недоволен великолепием дома Черткова. Вернулся огорченным и вечером говорил: “К чему все это, эта роскошь, эти ванны, весь этот первый сорт? Я непременно все это ему выскажу. Я ведь никогда до сих пор внутри не был и не осматривал подробно этого дома” (запись в дневнике М. С. Сухотина от 23 октября 1908 г.)[921].

В жизни Черткова совершенно определенным образом проявилась склонность осознанно манипулировать чужим сознанием. Наиболее ярко эта сторона личности В. Черткова проявилась в ряде известных эпизодов, из которых самыми значительными являются история с завещанием Толстого и обстоятельства последних дней жизни Л. Н. Толстого. Но гораздо раньше сам В. Ф. Булгаков получил серьезное предупреждение: когда в конце 1909 – начале 1910 г. он познакомился с лечащим врачом Толстого Д. П. Маковицким, последний предупредил быть очень осмотрительным в личных отношениях с Чертковыми. «Чертковы, – говорил он, – умеют очень хорошо воспользоваться нужными им людьми, но потом они выбрасывают их без зазрения совести, как выжатый лимон!»[922] В этом свидетельстве, между прочим, обращает на себя внимание множественное число: эта характеристика не только самого Владимира Григорьевича, но и его супруги, и в том, что эта характеристика вполне адекватна, В. Ф. Булгаков мог убедиться по некоторым обстоятельствам, связанным с уходом Л. Н. Толстого.

В. Ф. Булгаков отмечает еще одну очень важную, глубинную сторону характера В. Г. Черткова, ту сторону, которая на евангельском языке носит емкое название «фарисейство»: сам Чертков, а позже, вслед за ним, как замечает Булгаков, и Анна Константиновна, и все окружение Чертковых по целому ряду причин, среди которых можно указать на ложное воспитание, излишнюю застенчивость, или то, что Булгаков очень точно и проницательно называет «не преследующей никаких особых целей врожденной, «искренней» неискренностью», или, наконец, грубый расчет, приняли на себя особую манеру поведения: держаться так, как будто они все не только не делали, но были принципиально неспособны сделать что-либо нехорошее, отрицательное, греховное или морально не выдержанное, а слабости допускали только по роковому стечению обстоятельств, что приводило к ряду необъяснимых нравственных диссонансов, а самообличения Черткова, которые он позволял себе в особенно хорошем расположении духа, носили характер барского веселого морального щегольства[923].

На эту сторону личности своего друга также обращал внимание Л. Н. Толстой. Для ее характеристики он выбрал едкий и точный термин – «пересаливание», о чем также упоминает в своем дневнике М. С. Сухотин (запись от 24 октября 1907 г.): «Удивляюсь, что еще раньше митинги, устраиваемые Чертковым, не были прекращены. На этих митингах Чертков, очевидно, проповедовал много такого, что не могло быть терпимо никакой властью, а нашей полицейской и тем паче. Даже из уст Л[ьва] Н[иколаевича] вырвалось замечание, очень ценное для характеристики деятельности Черткова. А именно, Л[ев] Н[иколаевич], огорченный арестом Гусева и ставя этот арест в связь с деятельностью Черткова, заметил: «Очень мне понятно, что Чертков, жизнь которого во многом так не согласуется с тем, что он проповедует, слишком преувеличивал и пересаливал эту свою облюбованную им деятельность проповедования своих идей народу: усиливая свою проповедь, Чертков как бы держит в тени другие слабые стороны своей жизни»[924].

Этот аспект жизни Чертковых находит отражение и в очень интересных воспоминаниях С. Н. Мотовиловой, старой большевички, соратницы Н. К. Крупской, встречавшейся с В. Г. Чертковым в Англии в 1900 г.

В своих воспоминаниях она говорит о В. Г. Черткове как о неприветливом, высокомерном, малообразованном, часто грубом человеке с выпуклыми и холодными глазами, с презрительной по отношению к окружающим манерой держать себя, человеке, жизнь которого противоречит проповедуемым им принципам, видит в нем «неприятного, глумящегося надо мной барина», «что-то среднее между Нехлюдовым и Вронским». Она подчеркивает ту особенность характера В. Г. Черткова, на которую обращает внимание и В. Ф. Булгаков: внешнее «пуританское» благочестие и поразительная способность при этом иронизировать и даже глумиться над самыми серьезными темами и превращать самые важные вопросы в предмет пустых, но нравоучительных разговоров, которым подобострастно внимают окружающие В. Г. Черткова люди. «Холодная добродетель», связанная с откровенным фарисейством, и в то же время гарантии материальной независимости со стороны матери, позволяющие В. Г. Черткову не признавать денег, – очень точная и важная характеристика[925]. Об этой же стороне личности В. Г. Черткова свидетельствует и письмо его долголетнего соратника А. М. Хирьякова, который уже в 1918 г. призывал Черткова излечиться от презрения к людям, не согласным с ним[926].

Эта поистине роковая черта характера В. Черткова особенно важна в понимании трагедии Толстого. В конечном счете именно его способность расчетливо и отстраненно взирать на человеческое страдание, стремление преследовать личные интересы, пусть далеко не всегда именно материальные, представляет, с точки зрения В. Ф. Булгакова, истинную разгадку «и личности, и тактики Черткова». И подтверждается эта точка зрения поступками В. Г. Черткова, которые трудно понять просто по-человечески: еще до утверждения завещания Толстого судом, полагая, что рукописи Толстого принадлежат теперь только ему, Чертков, не желая терять ни одного дня, 8 ноября 1910 г., т. е. на следующий день после смерти писателя, возвращается (на один день раньше С. А. Толстой, следовавшей за гробом мужа) в «бесхозную» Ясную Поляну и производит в бывшей рабочей комнате Толстого форменный обыск, не брезгуя «шарить» даже за портретами на стенах и книгами на полках, «не осталось ли там каких-нибудь бумаг, чего-нибудь относящегося к последней воле Толстого, нового проекта завещания, быть может, храни Боже?!»[927]

На это свидетельство В. Ф. Булгакова, как представляется, следует обратить самое серьезное внимание – именно в этом эпизоде таится главная причина того, почему, вопреки самым простым человеческим соображениям, В. Г. Чертков в трагические астаповские дни не только не допустил к постели умиравшего писателя жену и православного священнослужителя, но даже не сообщил об их приезде. Этот поступок, который в силу своей катастрофической важности имеет проекцию в вечности, имеет сотериологическую составляющую, т. е. связан с вопросом о спасении души человека, о его посмертной судьбе, поступок, решиться на который может только человек одержимый, объясняется, на мой взгляд, очень простым мотивом: находясь в памяти, под воздействием покаянных мыслей и чувств, Л. Н. Толстой мог изменить текст завещания в пользу своей семьи, и тогда все, ради чего жил эти годы В. Г. Чертков, рухнуло бы. Здесь, правда, научная объективность требует поставить не точку, а знак вопроса: дело в том, что, как свидетельствует Т. Л. Толстая, ее младшая сестра, А. Л. Толстая, не возражала против прихода к одру писателя его жены, но сам Л. Н. Толстой боялся этой встречи[928].

Очень характерно, что в воспоминаниях о последних днях Л. Н. Толстого, опубликованных в 1911 г., В. Г. Чертков ни словом не обмолвился о приезде в Астапово прп. Варсонофия: он не видел необходимости оправдываться именно в этом эпизоде, который, по всей видимости, мало волновал русское общество[929].

«Жесткие» и нелицеприятные свидетельства В. Ф. Булгакова о В. Г. Черткове и его жене вызвали «протест» со стороны дочери упоминавшегося выше Ф. А. Страхова, Е. Ф. Шершеневой, которая уже сравнительно поздно, в 60-е гг. XX в., составила свои (до сих пор не изданные) воспоминания о Черткове, утверждая, что недобросовестные современники лжесвидетельствовали о «замечательных людях – великанах духа и чести», В. Г. Черткове и А. К. Чертковой. Е. Ф. Шершенева указывает, что именно выступления в печати В. Ф. Булгакова побудили ее вспомнить о В. Черткове. В тексте мемуаров присутствуют копии некоторых писем, в частности письма Н. Н. Гусева Б. В. Мазурину, в котором говорится: «…можно спросить: за что Булгаков не любит Черткова? Ответ на этот вопрос может быть только один: за то, что Чертков не доверял ему, не пригласил его в свидетели по завещанию Льва Николаевича, считал его легкомысленным, очень поверхностным, тщеславным и самоуверенным человеком, мнения которого о глубоких вопросах не стоят внимания.»[930].

К сожалению, ценность данного материала ослабляется двумя обстоятельствами: во-первых, в воспоминаниях Е. Ф. Шершеневой речь идет уже о событиях после революции 1917 г., во-вторых, будучи дочерью одного из ближайших сотрудников Черткова, Ф. А. Страхова, она несвободна от пристрастного отношения к Черткову.

В своих воспоминаниях Е. Ф. Шершенева сообщает о малоизвестных фактах жизни В. Г. Черткова, его активном заступничестве за «отказников», контактах с Ф. Э. Дзержинским, Н. К. Крупской, которая была соученицей А. К. Чертковой по Бестужевским курсам, М. И. Калининым.

Представляет определенный интерес и та часть воспоминаний Е. Ф. Шершеневой, которая названа «Высказывания о В. Г. Черткове его друзей»[931]. Однако именно этот раздел носит откровенно конъюнктурный характер.

Другой близкий сотрудник В. Г. Черткова – Павел Иванович Бирюков (1860–1931), публицист, крупнейший биограф и последователь Л. Н. Толстого, с 1893 г. возглавлявший основанное Л. Н. Толстым и В. Г. Чертковым издательство «Посредник». В 1897 г. Бирюков был, так же как и Чертков, выслан, но не в Англию, а в Курляндскую губернию, за участие в составлении воззвания в пользу духоборов «Помогите». 1898–1907 гг. он провел в эмиграции, а в 1920-х гг. руководил рукописным отделом в московском Музее Толстого, став первым его хранителем. В 1923 г. в соответствии с давним замыслом уехал в Канаду к духоборам. Здесь он тяжело заболел и был перевезен женой в Швейцарию, где в 1931 г. скончался.

Нельзя сейчас сказать, к какому времени относится начало осложнения отношений между В. Г. Чертковым и его ближайшим сотрудником, а затем и преемником по издательству «Посредник». Однако к 1913 г. эти отношения вступили уже в столь острую стадию, что в письме от 5 марта 1913 г. В. Г. Чертков сообщает А. Л. Толстой о получении от П. И. Бирюкова письма, вторая часть которого «наряду с неосновательными обвинениями и несправедливыми осуждениями испещрена еще и всякими глумлениями и оскорблениями по нашему адресу»[932].

Причина этих осложнений совершенно ясна, о них П. И. Бирюков рассказывает в своем не изданном до сих пор дневнике. Речь снова идет о завещании, в эту историю П. Бирюков добавляет несколько очень важных штрихов. В Англии под большим секретом А. К. Черткова рассказала ему, что во время болезни Л. Н. Толстого в Крыму «Марья Львовна по настоянию С[офьи] А[ндреевны] отдала ей завещание, и она его уничтожила. Но копия осталась у Марьи Львовны и у Чертковых. И когда Л[ев] Н[иколаевич] поправился, он снова написал подобное же завещание и теперь подлинник уже хранится у Черткова, и, стало быть, дело обеспечено» (курсив наш. – Свящ. Г. Ореханов)[933]. Таким образом, заговор близких В. Г. Черткову лиц, который через десять лет трансформируется в железное «астаповское» кольцо, существовал вокруг Л. Н. Толстого уже в 1901 г., – еще раз подчеркнем, что из него Л. Н. Толстому в Астапово выбраться было уже невозможно.

П. И. Бирюков пишет в своем дневнике о том противоестественном состоянии, в которое пришла дружба В. Г. Черткова с Л. Н. Толстым. О Черткове он говорит как о человеке, которого он «безмерно уважал и искренно любил, но не мог иногда выносить еще чрезмерное нравственное насилие как над людьми вообще, так и надо мной в частности; но особенно больно мне было видеть, как он подчинял себе Л[ьва] Н[иколаеви]ча, часто заставляя его делать поступки совершенно противные его образу мыслей. Л[ев] Н[иколаевич], искренно любивший Черткова, видимо тяготился этой опекой, но подчинялся ей безусловно, так как она совершалась во имя самых дорогих ему принципов»[934]. Важная ремарка дневника относится к А. Л. Толстой, она также была недовольна тем способом, которым решалась проблема завещания Л. Н. Толстого[935].

В августе 1910 г. имел место эпизод, нашедший многочисленные отражения в переписке и воспоминаниях: П. И. Бирюков чуть не расстроил все планы окружения В. Черткова, прямо высказав писателю свое мнение о том, что не надо было вопрос о завещании решать втайне от семьи. Л. Н. Толстой ответил: «Да, да, Вы правы, ведь это Чертков меня подвел!» – и под влиянием этого разговора отправил В. Черткову письмо, в котором указал, что затея с завещанием – большое зло и Л. Н. Толстой хочет его уничтожить, так как это дело противоречит всем его коренным убеждениям[936]. Можно предположить, что именно с этого эпизода начался конфликт П. И. Бирюкова с семьей Чертковых.

Наконец, еще одно свидетельство. Михаил Сергеевич Сухотин (18501914) – зять Л. Н. Толстого, муж его старшей дочери Татьяны Львовны. Человек довольно интересной судьбы, многогранных умственных интересов и умеренно-либеральных взглядов, воспитанник Московского и Гейдельбергского университетов, лично знакомый с Ю. Ф. Самариным, М. Н. Катковым, И. С. Аксаковым, депутат I Государственной думы, весьма критически настроенный как к Православной Церкви, так и к окружению Толстого, в первую очередь к В. Г. Черткову, М. С. Сухотин в своем дневнике сообщает много любопытных данных о самом Л. Н. Толстом и его контактах с В. Чертковым, демонстрирует фальшивую и лживую атмосферу, сложившуюся вокруг Л. Н. Толстого, показывает, что в значительной степени инициатором этого процесса был В. Г. Чертков, а участниками – близкие к нему лица. Заметим, что сам Л. Н. Толстой относился к М. Сухотину с иронически-сдержанным интересом, называя его «дворянином честным и остроумником» (ПСС. Т. 56. С. 239).

К сожалению, ценность первого издания дневника М. С. Сухотина умаляется рядом обстоятельств. Во-первых, по совершенно непонятным причинам публикация 1961 г. кончается записью от 20 мая 1910 г. Во-вторых, как было указано во введении, первое издание дневника Сухотина вышло с большими купюрами, которые к тому же далеко не всегда обозначены в тексте, что является уже очень грубым нарушением издательской этики. Объясняются эти купюры, очевидно, чисто идеологическими соображениями – из публикации 1961 г., вышедшей в разгар хрущевской антирелигиозной кампании, выпущен, например, большой и очень интересный отрывок, в котором М. С. Сухотин делится своими воспоминаниями о встрече со св. прав. Иоанном Кронштадтским.

Другой важный пример такого пропуска – это ряд отрывков, в которых автор дневника высказывает критические замечания в адрес В. Г. Черткова, – например, лакуна в тексте публикации, в которой речь идет о критическом отношении к В. Г. Черткову известной родственницы писателя, его двоюродной тетки А. А. Толстой.

Характерно, что авторы первого издания дневника достаточно произвольно обвинили М. С. Сухотина в стремлении акцентировать внимание на периодах «поправения» Л. Н. Толстого и уменьшения влияния на него В. Черткова. Частично эти пробелы были ликвидированы публикациями В. Н. Абросимовой[937].

Оценивая значение личности В. Черткова в жизни Л. Н. Толстого в целом, М. С. Сухотин замечает об одном из разговоров с писателем: «Но ясно, что эти рассуждения страдают именно индивидуализмом, именно пристрастностью, личным, сектантским отношением к Черткову»[938]. Самого Черткова он характеризует следующим образом (в записи от 31 марта 1909 г.): «Сегодня Чертков выезжает из пределов Тульской губ. Вчера приезжал прощаться. Видно было, как тяжело этому сильному, сдержанному, энергичному человеку расставаться со своим учителем, которого он так искренно и горячо любит. Сам учитель, по-моему, не с такой болью расставался с любимым учеником»[939].

В другом месте он пишет: «Ежедневно приезжает и сам Чертков, который не только обожает Л[ьва] Н[иколаевича], но и командует им, а Л[ев] Н[иколаевич] не только любуется Чертковым, но и слушается его во всем»[940].

Подробную характеристику отношениям Черткова и Толстого дает Сухотин в обширной записи от 13 ноября 1908 г. Ввиду важности этого свидетельства приведем большую цитату из дневника: «Почти ежедневно к обеду приезжает Чертков. Для меня это самое неприятное время, так как этот любимый ученик вносит с собой какой-то дух уныния, и от его присутствия я испытываю гнет, имеющий своим источником сознавание мной преувеличенной по своей значительности роли этого сильного и вместе с тем крайне узкого человека, пропитанного, кроме того, сектантской мировой скорбью. Иногда приезжает он и днем. За глаза все его ругают, критикуют, рассказывают разные анекдоты об его неискренности в смысле несоответствия его толстовских взглядов с его жизнью богатого фантазера, пользующегося своими деньгами. В этих нападках отличается особенно Саша и ее приятельница Варя. Защищает его одна Таня[941], а обожает его один Л [ев] Н [иколаевич], при котором никто не позволяет себе никакой критики Черткова. Поразительно, как этот сын Зеведеев забрал в руки учителя. Ему одному разрешены les petites entrees[942], т. е. ему дозволяется входить, когда ему угодно, ко Л[ьву] Н [иколаевичу], несмотря на затворенные двери, несмотря на часы, отдаваемые Л[ьвом] Н [иколаевичем] работе. Ему дозволено читать все то, что пишет Л[ев] Н[иколаевич], и по его настоянию Л[ев] Н[иколаевич] поступает со своими писаниями так или иначе. То заявление, которое Л[ев] Н[иколаевич] уже давно (в 1891 г.) сделал о том, что его писания принадлежат всем, собственно говоря, ради Черткова потеряло всякий смысл. В действительности писания Л[ьва] Н[иколаевича] принадлежат Черткову. Он их у него отбирает, продает их кому находит это более удобным за границу для перевода, настаивает, чтобы Л[ев] Н[иколаевич] поправил то, что ему, Черткову, не нравится, печатает в России там, где находит более подходящим, и лишь после того, как они из рук Черткова увидят свет, они становятся достоянием всеобщим»[943]. В неизданной части дневника М. С. Сухотин прямо называет В. Черткова «главный цензор Л[ьва] Н[иколаевича], через руки которого проходят все произведения Толстого»[944].

Автор дневника отмечает то тотальное влияние на писателя, которое систематически оказывал его самый близкий ученик: «Если бы я стал припоминать все те поступки Л [ьва] Н [иколаевича], которые вызывали наибольшее раздражение в людях, то оказалось бы, что они были совершены под давлением Черткова. Например, помещение в “Воскресении” главы с издевательством над обедней, письма по поводу того, что Л[ев] Н[иколаевич] никому не может помогать, так как сам ничего не имеет, передача своих сочинений в исключительное распоряжение Черткова и т. п.»[945].

В записи от 12 июля 1908 г. М. С. Сухотин подчеркивает, что влияние В. Черткова постоянно возрастает: «…вообще влияние, которое проявляет Чертков над Л[ьвом] Н [иколаевичем], поразительно. Л[ев] Н[иколаевич] до того любит Черткова, что боится ему противоречить, чтобы его не огорчить, а Чертков пользуется этой любовью и заставляет Л [ьва] Н [иколаевича] поступать так, как Черткову хочется»[946], прибегая при этом к откровенной лжи: на возмутительный эпизод такого рода М. С. Сухотин указывает в записи от 12 сентября 1910 г.[947]Как своеобразный итог своих отношений к В. Черткову М. С. Сухотин отметил в той части дневника, относящейся к 1910 г., которая не вошла в публикацию 1961 г.: «Чертков цепок и Л. Н. из рук не выпустит.»[948].

Позже несколько подробнее об этом он напишет в одном из своих писем В. Ф. Булгакову: «На отношения Л[ьва] Н[иколаевича] к В[ладимиру] Григорьевичу] и обратно у меня сложился довольно определенный взгляд, который в кратких словах можно выразить следующим образом. Л[ев] Н[иколаевич] любил В[ладимира] Григорьевича] исключительно нежно, пристрастно и слепо; эта любовь довела Л[ьва] Н[иколаевича] до полного подчинения воле В[ладимира] Григорьевича]. В[ладимир] Григорьевич] тоже очень сильно любил Л[ьва] Н[иколаевича], но не только сильно, но и властно, эта властность довела Л[ьва] Н[иколаевича] до поступка, совершенно несогласного с его остальными верованиями (т. е. до завещания) <…> я не обвиняю в этом Черткова, как не могу обвинять кукушку, не могущую петь соловьем. Гораздо больше меня удивляет и огорчает соловей, забывающий свое чудное пение и из любви к кукушке старающийся не петь, а куковать <…> Те фальшивые ноты, которые я слышу в заключительном аккорде, завершившем жизнь Л[ьва] Н [иколаевича], главным образом явились следствием того пагубного влияния, которое оказывал Чертков на своего учителя»[949].

Своеобразный итог оценке личности В. Г. Черткова подвели старшие дети Л. Н. Толстого: Т. Л. Сухотина-Толстая, жена М. С. Сухотина, и С. Л. Толстой, сын писателя. Их понимание сути событий, связанных с влиянием В. Г. Черткова на их отца, нашло отражение в поздней переписке 1934 г. Тогда Т. Л. Толстая отметила: «…мы оба заслуживаем одного упрека: это то, что мы недостаточно активно вмешались в махинации Черткова и Саши», которая «была лишь подставным лицом»[950]. А действия В. Черткова получают такую оценку: «Что такое Чертков? Не будь он “другом, издателем, продолжателем дела” Льва Толстого, он был бы ничтожеством. А без завещания в его пользу он лишился бы главного, даже единственного дела своей жизни, и его честолюбию и тщеславию был бы нанесен жестокий удар. Он и носился с папа, как с писаной торбой»[951].

Таким образом, подводя итог этой части работы, можно констатировать, что окружавшие В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого люди в целом крайне критично отнеслись к роли ближайшего друга писателя и его литературного наследника. Конечно, здесь нужно делать скидку на то обстоятельство, что вообще современники Л. Н. Толстого не могли сочувствовать В. Г. Черткову, учитывая ту роль, которую он сыграл в истории завещания и последних десяти дней жизни писателя. Именно поэтому Черткову и понадобились многочисленные официальные заверения Л. Н. Толстого, подчеркивающие исключительный характер их отношений и особые заслуги «друга и издателя» в жизни писателя. Но в итоге от Черткова отвернулись и те люди, которые вполне сочувствовали его деятельности и признавали ее исключительный характер в деле распространения сочинений Толстого. Фактически можно констатировать, что именно ближайшее окружение писателя выносит Черткову решающий исторический приговор.

Выводы главы

Выше было показано, что к моменту встречи с В. Г. Чертковым философская доктрина Л. Н. Толстого уже полностью сформировалась и включала в себя несколько принципиально важных для Л. Н. Толстого положений, которые кратко можно представить следующим образом:

а) тотальное отрицание церковного учения и мистической составляющей христианства вообще;

б) построение новой доктрины, которой Л. Н. Толстой попытался придать статус «истинного христианства» и ядро которой составляет достаточно произвольная интерпретация Нагорной проповеди, облеченная в форму учения о «непротивлении»; при этом важно, что писатель не открывает для себя истины христианской веры, а толкует Евангелие в нужном для себя ключе, фактически создает свою собственную религию и ее учителя;

в) призыв к построению Небесного Царства на земле, которое носит достаточно неопределенный характер и связано не с насильственными преобразованиями, а с духовным перерождением личности;

г) ярко выраженная социальная окраска.

Неизвестно, какое в дальнейшем распространение получили бы взгляды Л. Н. Толстого, если бы не встреча в октябре 1883 г. с В. Г. Чертковым. Именно В. Г. Черткову принадлежит исключительная, можно сказать, ключевая роль в формировании нового «имиджа» Л. Н. Толстого как выразителя общественного мнения России и Европы в борьбе с «произволом самодержавия» и «церковным гнетом».

Однако проведенное исследование показало, что не В. Г. Чертков повлиял решительно на Л. Н. Толстого в процессе формирования антицерковной позиции последнего: в момент встречи мировоззрение В. Г. Черткова не носило ярко выраженного адогматического характера, так как формировалось под влиянием взглядов евангеликов. Только в результате двухлетнего общения с писателем и переписки с ним Чертков отказывается от своих взглядов на Личность Христа, от веры в Его Божественное достоинство, Его Воскресение, смысл Его искупительного подвига. Об этом убедительно свидетельствует переписка 1884–1885 гг. В этом смысле вряд ли прав А. Фодор, утверждая, что еще до встречи с Толстым у Черткова имелись какие-то определенные планы, связанные с желанием конъюнктурного использования личности писателя и его имени.

Только став полным идейным союзником Толстого, а затем и лидером нового издательства «Посредник», В. Г. Чертков постепенно приступает к одной из главных задач своей жизни – формированию своеобразной монополии на личность Л. Н. Толстого. Именно Чертков придал доктрине писателя протестный характер, превратил ее в мощный инструмент политической и антицерковной борьбы.

Эта монополия распространялась, таким образом, на трансляцию идей Толстого всему читающему миру, издание его произведений, хранение рукописей при жизни писателя и право распоряжаться ими после его смерти.

Своей особой ролью В. Г. Чертков пользовался очень эффективно благодаря связям при русском дворе, в кругах английской аристократии и в среде английских религиозных деятелей, близких к сектантам, а также благодаря тесным контактам с социал-демократами.

Эффект деятельности В. Г. Черткова становится понятен в большей степени «извне», а не «изнутри»: именно благодаря ему Л. Н. Толстой становится «единственным человеком в России, которого царь со всей своей «командой» не смеет коснуться», и из всемирно известного писателя превращается во всемирный пиар-феномен: «Никакой другой писатель столь определенно не претендовал на престиж в равной степени в своей беллетристике, как и в философских трактатах»[952].

Окончательный контроль над личностью писателя В. Г. Чертков получил после подписания Л. Н. Толстым своего завещания и специальной записки, которая формальную наследницу, А. Л. Толстую, превращала в фиктивного правопреемника, а Черткова делала реальным наследником всей интеллектуальной собственности писателя. Версия появления этого завещания, изложенная в поздних произведениях В. Г. Черткова, является сознательным и хорошо продуманным вымыслом.

Представляется, что суть трагедии В. Г. Черткова заключается в «ставрогинской» оторванности от своих родных корней, органической почвы, оторванности аристократа, дерзнувшего идти своим путем и населившего родную землю своими «эманациями» – толстовцами, которым Россия, ее история и культура были, в сущности, чужды, сколь бы старательно они ни рядились в крестьянские одежды.

В. Г. Чертков – своеобразный ключ к пониманию толстовства, но не Толстого: при противопоставлении этих двух людей, во все время своей дружбы подчеркивающих духовную близость, сразу бросается в глаза разница в масштабе личности, душевной глубине. В. Н. Ильин в своей книге о Толстом высказал предположение, что острота религиозных переживаний писателя и их внешнее выражение не соответствовали в жизни Л. Н. Толстого друг другу[953], но, к сожалению, именно В. Г. Чертков способствовал тому, что «богоискательский» мотив в творчестве писателя, сомнения и вопросы постепенно стали уступать место безапелляционно-агрессивному сопротивлению «режиму».

Однако представление о Толстом, которое возникло у его современников к началу XX в., было глубоко обманчивым. Духовные поиски писателя, которые были облечены в форму «доктрины», субъективно для него самого не привели к какому-либо определенному жизненно значимому результату. Об этом ярко свидетельствуют материалы дневников Л. Н. Толстого последних десяти лет жизни – острота поднимаемых в них вопросов, растерянность, стремление найти приемлемый для себя выход к концу жизни писателя только усиливаются. Это проницательно заметил В. В. Розанов, так квалифицируя веру Л. Н. Толстого: «…что я верю в какого-то Бога, это я чувствую; но в какого Бога я верю – вот что темно для меня»[954]. Но вокруг Л. Н. Толстого уже существует «полоса отчуждения» – можно сделать вывод, что задолго до астаповских дней 1910 г. существовало плотное кольцо около Толстого, которое представляло собой хорошо организованный контроль с четко отлаженной системой слежения.

Деятельность В. Г. Черткова – фактор субъективный в вопросе о генезисе толстовства: очевидно, учение Л. Н. Толстого возникло без его участия и уже было реальностью жизни Л. Н. Толстого к моменту их встречи. Поэтому, уяснив роль В. Г. Черткова в распространении этого учения, можно перейти к важнейшему вопросу данной работы, а именно церковной и государственной реакции на деятельность писателя.

Глава 2

Синодальный акт 20–22 февраля 1901 г.: предыстория, история, рецепция. Л. Н. Толстой в последние десять лет жизни

С одной стороны, религиозные идеи Л. Н. Толстого и вся его деятельность носили подчеркнуто антигосударственный и антицерковный характер, причем эта тенденция заметно усиливается, после того как В. Г. Чертков становится единственным «имиджмейкером» Л. Н. Толстого в мире и его полномочным представителем по всем издательским вопросам. С другой стороны, выводы, сделанные ранее, позволяют утверждать, что русской интеллигенции был близок именно этот, протестный аспект проповеди Л. Н. Толстого. Таким образом, конфликт между Л. Н. Толстым и властью (церковной и светской) был неизбежен. Этот конфликт предопределялся не только особенностями личности самого писателя и его окружения, но и системой церковно-государственных отношений, в частности принципами русского законодательства и административной практики, связанными с вопросом о свободе совести.

Задача данной главы – проанализировать причины конфликта Л. Н. Толстого с властью, подробно остановившись при этом на смысле и содержании синодального определения от 20–22 февраля 1901 г., а также на восприятии этого акта русским сообществом. Так как в течение долгого времени в исторической науке преобладало мнение, что главным виновником появления указанного документа являлся К. П. Победоносцев, отдельный раздел посвящен взаимоотношениям обер-прокурора Св. Синода с Л. Н. Толстым. Кроме того, с данной темой непосредственно связаны обстоятельства последних дней жизни писателя, которым также посвящен самостоятельный раздел.

Правительственная политика по отношению к Л. Н. Толстому. К. П. Победоносцев и Л. Н. Толстой

Прежде чем говорить о принципах правительственной и церковной политики по отношению к Л. Н. Толстому и роли К. П. Победоносцева в ее осуществлении, следует в самых общих чертах охарактеризовать основные публикации источников по данной теме, которые имели место в период с 1917 г. по настоящее время.

Важная роль в выявлении и введении в научный оборот документов, связанных с историей отлучения Л. Н. Толстого, принадлежала ленинградскому историку, сотруднику РГИА И. Ф. Ковалеву, который выявил и ввел в научный оборот ряд документов по данной теме. Можно говорить о целой системе публикаций, связанных с правительственной и церковной политикой, направленной против Л. Н. Толстого. Вот краткий перечень этих материалов.

1. Секретное письмо первенствующего члена Синода митрополита Иоанникия (Руднева) епископам о запрещении поминовений и панихид по Л. Н. Толстому в случае его смерти без покаяния, март 1900 г. (РГИА. Ф. 796. III отд. 2 ст. Оп. 182. 1901 г. Д. 2433. Л. 1; Ф. 797. Оп. 94. Д. 198. Л. 4, 6). Публикатор указывает, что точная дата письма не указана, а в протоколах Св. Синода за март 1900 г. этот вопрос отсутствует, из чего можно заключить, что обсуждение этого вопроса не было запротоколировано. Публикатор ссылается на фонд канцелярии обер-прокурора Св. Синода, где хранится письмо митр. Антония (Вадковского) С. А. Толстой, в котором и говорится о том, что распоряжение священнослужителям было именно секретным (Ф. 797. Оп. 94. 1901 г. Д. 128).

Письмо митр. Иоанникия – очень важный, но, как будет показано далее, не первый известный документ, связанный с отлучением писателя.

2. Определение Св. Синода об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви, 20–22 февраля 1901 г. (РГИА. Ф. 796. Оп. 209. 1901 г. Д. 2091). Этот документ будет подробно рассмотрен в работе далее. Кроме него, И. Ф. Ковалевым опубликованы некоторые дополнительные материалы, в том числе прошения отдельных лиц об отлучении их от Церкви (в том числе известного математика академика А. А. Маркова)[955].

3. Ряд документов, связанных с изданием произведений Л. Н. Толстого, запрещенных цензурой в России. В частности, отмечается, что в 1907 г. было издано «Полное собрание сочинений гр. Л. Н. Толстого, вышедших за границей», том 3 которого содержал работу «Церковь и государство» (тираж 5 тыс. экземпляров). Кроме того, в 1909 г. обсуждался вопрос о брошюре Толстого «О разуме, вере и молитве» (перепечатка с издания «Свободное слово», 1906), где писатель излагает свой взгляд на Таинство Евхаристии и утверждает, что соответствующие места в Евангелии, в которых говорится об установлении этого Таинства, «самые неважные» и речь в них идет либо об усвоении учения Христа, либо о воспоминании. Кроме того, в брошюре содержатся кощунства о Лице Христа и о церковной службе. Интерес правительственных органов вызвала и брошюра «О разуме и вере», изданная в Москве в 1909 г. в количестве 5 тыс. экземпляров. В ней в принципе отрицается значение Таинств и благодати в жизни христианина: «Нет более безнравственного и вредного учения как то, что человек не может совершенствоваться своими силами»[956].

4. Ряд документов по поводу чествования Л. Н. Толстого в связи с его 80-летием. В том числе И. Ф. Ковалевым изданы два очень важных документа:

а) выписка из журнала Общего собрания IV Всероссийского миссионерского съезда в Киеве против чествования Л. Н. Толстого от 25 июля 1908 г. с рядом предложений, в том числе об издании в начале августа увещательного послания к верным чадам Церкви с соответствующими разъяснениями, а также предложением в последнее воскресенье перед 28 августа отслужить в городских церквах и больших фабричных центрах молебен по чину в неделю православия о заблудших;

б) разъяснение Св. Синода по поводу 80-летнего юбилея Л. Н. Толстого, датируется 20 августа 1908 г. (РГИА. Ф. 797. Оп. 209. 1908 г. Д. 89. Докл. № 185. Л. 275–277). В разъяснении дан краткий обзор жизни Толстого, присутствует благоприятный отзыв о его художественном творчестве, а также обличение его заблуждений и констатация того факта, что соучастие в праздновании юбилея делает таких лиц соучастниками деятельности Толстого и привлекает на их голову тяжкую ответственность перед Богом[957].

Важное значение имеет подробный обзор материалов о Л. Н. Толстом, хранящихся в РГИА, сделанный И. Ф. Ковалевым в 1968 г.[958] В публикации, в частности, сообщается об отложившихся материалах по поводу незаконного ввоза в Россию произведений Толстого, запрещенных на родине цензурой. Следует иметь в виду, что запреты касались изданий произведений Толстого в России, а также ввоза заграничных изданий на тех языках, которыми владела образованная часть общества. Сообщается, что в фонде Центрального комитета цензуры иностранной (РГИА. Ф. 779) хранится около 500 цензорских докладов, касающихся изданий сочинений Толстого на многих языках мира. Кроме того, статья содержит раздел «Синод и духовенство в борьбе с Толстым», в котором дается краткий обзор соответствующих документов фондов 807, 796 и 797.

Наконец, следует упомянуть и публикацию 1978 г.[959] В первую очередь здесь интересна информация о всеподданнейших докладах разных лиц по поводу отдельных аспектов деятельности Л. Н. Толстого. Публикатор указывает, что некоторые из этих докладов были выявлены только в 1976 г.

К 1978 г. были известны 22 подобных доклада, в том числе 2 – имп. Александру II, 8 – имп. Александру III, 12 – имп. Николаю II. В публикации содержится ряд важных выдержек из документов, которые подтверждают тот факт, что император Александр III был последовательным противником преследований писателя.

Большой интерес, например, представляет резолюция имп. Александра III на докладе министра внутренних дел И. Н. Дурново от 30 января 1892 г., в котором последний предлагал императору во избежание повторений впредь ситуаций, подобных известной истории со статьей о голоде, напечатанной 22 января 1892 г. в «Московских ведомостях» и воспринятой мировым сообществом в качестве призыва к свержению законной власти, предложить через рязанского губернатора Толстому прекратить на будущее время печатание в иностранных газетах статей противоправительственной направленности с предупреждением об иных мерах в случае отказа подчиниться этому требованию, на что император ответил: «Оставить на этот раз без последствий»[960].

Во всеподданнейших докладах отложился материал о приеме императором Александром III 13 апреля 1891 г. жены писателя С. А. Толстой, во время которого последней было получено разрешение печатать повесть «Крейцерова соната» в Полном собрании сочинений писателя, но при этом был наложен запрет на отдельное издание. По этому поводу К. П. Победоносцев направил государю известное письмо от 1 ноября 1891 г., в котором говорил, что ничего не знал о разрешении царя печатать это произведение.