Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

Полицмейстер южного города был гостеприимен и любезен. Сидел на кожаном диване напротив князя Андрея, прихлебывал чай, смотрел на гостя с интересом и удовольствием. Тот был напряжен, собран, сдержан.

— Полагаю, вы получили сообщение о моем приезде в Одессу? — спросил князь.

— Вы в этом сомневаетесь?

— Спрашиваю.

— Получил. Вы прибыли со своей кузиной?

— Да, она моя благодетельница и защитница.

— Удачно разместились?

— Пока никак. С поезда я направился прямо в управление.

— Основная цель вашего приезда?

— В шифровке об этом не сказано?

— Я хочу услышать от вас.

— Встретиться с девушкой, которую я люблю.

— То есть с воровкой?

— Для вас она воровка, для меня — любимая девушка.

Соболев вытер салфеткой усы и поинтересовался:

— Каким образом вы представляете эту встречу?

— Я вас не понимаю.

— Где, при каких обстоятельствах вы намерены встретиться со своей возлюбленной?

— Где — значения не имеет. Мне важно просто увидеть ее.

— Вам известно, что она и ее мать Сонька Золотая Ручка задержаны? Они в тюрьме. Под следствием!

— Я готов проследовать в любое место. И крайне рассчитываю на вашу благосклонность.

Аркадий Алексеевич глубоко вздохнул.

— Вам сколько лет, князь?

— Вы станете читать мне мораль, ваше высокородие?

— Нет, не стану. И все-таки… Вы из почитаемой семьи, прошли войну, получили полного Георгия… Воровка! Понимаете, воровка! А на ее матери вообще ставить меток негде!

Андрей, опершись о трость, поднялся.

— Я прошу, ваше высокородие, дальше не продолжать. Позвольте откланяться.

Полицмейстер снисходительно посмотрел на него, кивнул на кресло:

— Присядьте. Разговор не окончен.

Тот нехотя занял прежнее место, продолжая держать трость в руке, чтобы в любой момент уйти.

— В камеру пустить я вас не могу, — сказал Соболев. — Не положено. Свидание возможно только после завершения следственных действий.

— Сколько они продлятся?

— Сказать определенно не могу. Может, неделю, а может, и месяц.

— Я готов ждать.

Полицмейстер с трудом поднялся с дивана, прошелся из угла в угол.

— Просьба, князь: не распускать нервы, не устраивать истерик. Поговорим как мужчина с мужчиной.

Андрей молчал.

— Вам известно о романе вашей возлюбленной с поручиком Гончаровым, который случился на Сахалине?

— Не верю. Вранье.

— Она ждала от поручика ребенка.

— Она родила?

— Пока нет.

— То есть она беременна?

— Да, беременна! — с заминкой ответил Соболев.

— И вы содержите беременную девушку в камере?

— При тюрьме есть госпиталь.

— Это недопустимое обращение с женщиной, ждущей ребенка!

— Она подследственная!

— Прежде всего она женщина! И относиться к ней следует сообразно высшей морали!

— Для вас она женщина, для нас — преступница. А мораль для преступников определяется законом!

— Я буду писать жалобу на имя государя!

— Ваше право.

Видя состояние князя, полицмейстер участливо поинтересовался:

— Бокал холодного одесского вина не желаете?

— Не пью! — Андрей уставился на чиновника немигающими глазами. — По-человечески… как мужчина мужчину… позвольте мне проведать мадемуазель.

— Понимаю, князь, сострадаю, даже сочувствую, но ничего сделать не могу. Не положено.

— Это ваше последнее слово?

— На сегодня — да.

— А на завтра?

— На завтра? — переспросил Аркадий Алексеевич. — Завтра я постараюсь преподнести вам некий сюрприз, который, думаю, расставит все точки над «і».

— Вы все-таки предоставите мне возможность встретиться с Михелиной?

— Я предоставлю вам возможность встретиться с одним господином, который поведает кое-что весьма интересное о вашей избраннице.

— С господином поручиком?

— С Гончаровым?.. Шутите, дорогой! Мне даже не известно, жив ли он. С другим господином, который также имел приключение с мадемуазель.

Сонька и Михелина вышли на улицу, к ним тут же подкатил дежуривший возле гостинички извозчик, весело поинтересовался:

— Где дамочки желают?

Барышни уселись, Сонька распорядилась:

— Гони в центр!.. На Дерибасовскую!

Пролетка прытко застучала по булыжнику.

От скорости было не так жарко, ветер несильно задувал в лицо, играл прядями волос, сквозь зелень иногда проскакивало море.

Михелина прижималась к матери, заглядывала в глаза, улыбалась.

— Все хорошо, мам?

— Хорошо, — задумчиво кивнула та.

— Нет, правда!.. Представляешь, по Одессе едет знаменитая Сонька Золотая Ручка, а об этом никто даже не догадывается. Нет, ты представляешь?

— Слава богу, что не догадываются.

Спустя полчаса они уже шагали по Дерибасовской, в каком-то магазинчике накупили круассанов, с удовольствием поглощали их, что-то шептали друг другу, смеялись.

По пути заглянули в модный магазин одежды, капризно перебрали выставленные платья и костюмы, ничего стоящего не нашли, вышли оттуда и вдруг…

Первой Михеля увидела Михелина. Замерла, заставила мать отступить назад в магазин.

— Сонь, глянь.

Теперь Михеля увидела и воровка.

Он двигался им навстречу. Доставал из бумажного кулька вишни, выплевывал косточки прямо под ноги, водил головой, внимательно всматриваясь в прохожих, то улыбаясь, то хмурясь.

Следом за ним в десяти шагах толкались два филера.

— Чего он такой? — прошептала Михелина. — Может, выпил?

— Не похоже, — ответила Сонька. — Больше как дурной.

Они дождались, когда вор проследует мимо, быстро выскользнули на улицу, и тут их ждал второй сюрприз.

Сонька на противоположной стороне улицы заметила еще одних знакомых — «жениха» и Груню.

— Миха, «жених»!

Они торопливо зашли за ближнее дерево, подождали, когда парочка удалилась, выскочили на мостовую с намерением остановить пролетку.

…Ближе к вечеру Михель от усталости еле держался на ногах. Брел медленно, часто присаживался на свободную скамейку, уже без былого интереса и улыбчивости смотрел на прохожих, затем с трудом поднимался и ковылял дальше.

Действие морфия заканчивалось, вор все сильнее ощущал беспокойство, тревогу и растерянность, все чаще оглядывался, бессмысленно скалился, неожиданно ускорял шаг, затем так же неожиданно останавливался и начинал тихо скулить.

В какой-то момент он вдруг побежал, увлекая за собой удивленных филеров, бросился в ближайшую подворотню, пересек полупустой двор, попытался затаиться в темном закутке, но увидел погоню и снова пустился бежать.

Филеры догнали его, повалили на землю, скрутили.

Михель визжал, вырывался, кусался, издавая невнятные звуки и вращая обезумевшими глазами.

— Срочно в госпиталь! — распорядился один из филеров, удерживая беснующегося вора на земле. — Нужен укол!

Они подхватили его под руки и под удивленными взглядами жильцов потащили на улицу.

Егор Никитич остановил пролетку напротив входа в театр, сказал Даше:

— Жди, я скоро.

Поднялся по ступенькам, вошел в фойе, увидел Изюмова в ливрее.

Тот также заметил следователя, от неожиданности напрягся, сделал пару торопливых шагов навстречу.

— Гаврила Емельяныч у себя… В дурном расположении духа-с.

— Что еще, кроме дурного расположения?

— Пытались узнать о вашем предыдущем визите, однако ничего не выведали.

— Иных новостей никаких?

— Публика совершенно не заинтересована в театре. Не на кого ходить. Артистов нет-с!

— Ничего, в скором времени и артист появится, и публика попрет! — загадочно бросил Гришин и заспешил наверх.

— Проводить?

— Сам.

Гаврила Емельянович действительно находился в дурном настроении и при появлении Егора Никитича как раз принимал порошок от мигрени.

Узрел в дверях следователя, от неожиданности замер.

— Боже праведный!.. Неужели вы, Егор Никитич?

— Зрение отказывает, Гаврила Емельяныч? — усмехнулся тот.

— Скорее голова!.. Миловать пришли или казнить?

— Беседовать, — Гришин без разрешения сел в кресло, закинул ногу на ногу. — Сказывают, у вас дурное расположение?

— Омерзительное. Пакостное. Гнусное!.. Была б веревка, немедленно полез бы в петлю.

— Полагаю, желающих принести вам веревку предостаточно.

— Да, да, да!.. Потому что все вокруг разваливается, разлагается, рушится!.. И главное — рушится культура. Литература, живопись, театр! А общество, лишенное всего этого, — мертво! Только сорняки, только убожество, только дикость могут произрастать на таком поле! Никого не помнят — ни диктаторов, ни царей, ни императоров, потому что это тлен!.. Помнят только искусство!

— У вас действительно скверное состояние, Гаврила Емельяныч.

— Я плачу по ночам. Плачу и рыдаю. Потому что театр, которому я отдал всю свою жизнь, — мертв!.. Сюда не ходят, здесь не страдают, здесь больше не сходят от восторга с ума!.. Пусто и страшно!

— Я как раз, Гаврила Емельяныч, пришел по этому вопросу.

Филимонов искренне вскинул брови.

— Знаете, сударь, это даже не смешно. Страшно!.. Департамент полиции — и театр!.. Жуткий сон! Вы шутите, Егор Никитич?

— Ни в коем разе, — следователь поднялся, извлек из кармана позолоченный сундучок, показал его директору. — Здесь успех вашего театра, его возрождение, будущее.

— Вы интригуете, Егор Никитич.

— Это в моей профессии, — он открыл сундучок, вынул из него сверкающий черный бриллиант.

Зрачки Филимонова расширились.

— Что это?

— Знаменитый «Черный могол».

— Откуда он у вас?

— Вас интересует, откуда он у меня или зачем он здесь?

— Пожалуй, второе.

Гришин положил бриллиант снова в сундучок, спрятал его в карман.

— Разумеется, вы помните приму вашего театра мадемуазель Бессмертную?

— Это ее камень?

— С чего вы взяли?

— Мне так показалось. Ее мать ведь знаменитая Сонька Золотая Ручка, и, по слухам, она как раз украла камень у князя Брянского.

Следователь помолчал, оценивая услышанное, кивнул:

— Да, камень этот сейчас принадлежит госпоже Таббе.

— Я знаю… Вернее, догадываюсь. А почему он у вас?

Егор Никитич быстро поймал замешательство директора, усмехнулся:

— Вы вновь, Гаврила Емельяныч, начинаете не с той стороны, — встал, подошел к буфету, налил себе воды, выпил. — Мадемуазель мечтает вернуться в театр.

— Я это знаю. Она приходила сюда, достаточно умело изменив внешность. Поначалу я ее даже не признал.

— Вы, Гаврила Емельяныч, получите этот бриллиант, если Бессмертная выйдет на сцену.

Директор театра вспотел.

— Как вы себе это представляете?

— Никак… Решить вопрос — ваша обязанность, если желаете стать обладателем бесценного камня.

Директор тоже встал.

— Егор Никитич, миленький… Это либо издевательство, либо провокация. Естественно, я мечтал бы владеть бриллиантом, но вернуть мадемуазель Таббу в театр — сумасшествие!.. Вы лучше меня знаете, что она на прицеле у полиции. Как только она выйдет на сцену, ее немедленно схватят!

— Вы, господин директор, видимо, не до конца все поняли. К вам пришел не господин с улицы, а следователь сыскного управления Департамента полиции. И сей следователь делает вам конфиденциальное предложение. Конфиденциальное, понимаете?

— Но ее в театре схватят, схватят, схватят!.. И немедленно отправят в каталажку! Для нее это станет концом, а для меня и моего театра скандал, позор, провал!

— Вас волнует, что случится в итоге с мадемуазель?

— Да… Точнее, не совсем. Нет!.. По большому счету не волнует!

— Вам дорога репутация вашего гибнущего театра?

— Разумеется!.. Это мое дитя!

— В таком случае решайте, насколько вам интересен «Черный могол».

— Нет, так нельзя… Это бессовестно и бессердечно! Присядьте, Егор Никитич. Такие вещи с кондачка не решаются. Присядьте!

Директор силой заставил Гришина сесть, сам опустился перед ним на корточки.

— Послушайте меня внимательно. Да, мне жаль талантливую и несчастную артистку. Мне небезразлична судьба моего театра… Все это так. Но мне, дорогой сударь, далеко не безразлична моя судьба, моя жизнь. Мадемуазель посадят, театр рухнет к чертям собачьим, а с чем останется ваш покорный слуга?.. Он останется ни с чем. Как говорил великий, у разбитого корыта!.. Поэтому надо думать! Думать! Предложение дьявольское, жуткое, непостижимое! И его нужно как следует обмозговать.

Следователь поднялся.

— Обмозговывайте, Гаврила Емельянович. У вас есть несколько дней.

— А бриллиант вы уносите?

Гришин рассмеялся:

— Нет, оставлю вам. — Он пожал руку директору, поинтересовался: — Когда к вам может прийти госпожа Бессмертная?

Филимонов с силой потер пальцами виски, вздохнул.

— Завтра… Пусть придет завтра. После полудня.

Егор Никитич вышел из театра, сел в пролетку, извозчик ударил по лошадям.

Дарья внимательно посмотрела на отца, попросила:

— Вы, папенька, должны быть со мной откровенны.

— А я, Даша, откровенен, — ответил он и достал сундучок с бриллиантом. — Пусть будет у тебя.

— Что это?

— Это? — Гришин задумался. — Это судьба.

Девочка приоткрыла сундучок, в глаза ударил свет.

Она тут же опустила крышечку.

— Страшно. Он все время будет со мной?

— Нет, я скажу, кому и когда его передать, — ответил Егор Никитич.

Гаврила Емельянович в волнении опрокинул рюмку водки, задержал дыхание, чтобы почувствовать вкус напитка, закатил глаза, после чего взял колокольчик, позвонил.

— Изюмова ко мне! — приказал заглянувшей секретарше.

Бывший артист возник в дверях запыхавшийся и испуганный.

— Подойдите ближе, — махнул директор.

Николай сделал пару шагов и снова замер.

— Вы видели господина, который приходил ко мне?

— Так точно, Гаврила Емельяныч. Господин следователь.

— Вы определенно его видели?

— Весьма определенно, господин директор.

Филимонов поднялся, подошел к Изюмову. Поднес палец к самому его лицу, разъяснил:

— Не видели, не знаете, не слышали!.. Вы поняли меня? Господина Гришина здесь не было, и все прочие лица, которые будут впредь ко мне приходить, для вас должны остаться незамеченными. Вы глухи, слепы и невидимы! Вас просто нет!

— Не совсем понимаю, Гаврила Емельяныч, — пробормотал артист.

— Вы — прозрачны. Вы — эфир! Мимо вас прошли, ни вы никого не видите, ни вас никто. Теперь понятно?

— Так точ… Вернее, теперь понятно, — ответил тот и даже прищелкнул каблуками. — Меня больше нет!

— Идиот, — пробормотал директор и брезгливо махнул. — Ступайте!

Госпожа Гуральник как раз скрупулезно отбирала в овощной лавке фрукты, когда кто-то коснулся ее плеча. Оглянулась, от неожиданности напряглась.

Сзади стояла эсерка Ирина.

— Не признали? — спросила Ирина.

— Почему же? — пожала плечами та, съежившись. — Признала.

— Слава богу, — Ирина огляделась. — Есть разговор, госпожа Гуральник.

— Придется минуту подождать, — преподавательница музыки расплатилась за фрукты, кивнула мадемуазель. — Я к вашим услугам.

Вышли на улицу, Ирина показала на пролетку.

— Прошу вас.

— Мы должны куда-то отправиться?

— Да, на улице беседовать небезопасно.

— Но у меня дела!.. У меня занятия!