Мы над собой не властны Томас Мэтью

87

Эйлин поручила Сергею заново заасфальтировать подъездную дорожку. Затем — покрасить все, что только можно покрасить. И внутри дома, и снаружи: ограду, оконные переплеты, кованые ворота, даже кирпичи. Сергей ободрал старые обои и наклеил новые. Заменил теплоизоляцию на чердаке, отволок на свалку старье с чердака и из подвала, прочистил канаву перед домом. Заменил кошмарный унитаз в туалете на первом этаже, а заодно переделал шкафчик под умывальником. Большую часть работы он выполнил в одиночку; изредка Эйлин приплачивала за помощь садовнику. Инструменты Сергей привез свои — к тем, новеньким, купленным для Эда, не прикоснулся даже. Он заново оштукатурил подмокшую стену в гараже. Укрепил покосившуюся кирпичную ограду на склоне холма — Эйлин предупреждали, что, если ее так оставить, она в скором времени рухнет. Сергей установил временные подпорки из деревянных брусьев, затем выкопал глубокую канаву вдоль основания, заполнил ее бетонными блоками, переложенными брезентом, чтобы во время дождей землю не намывало во двор со склона. Засыпал землей и утрамбовал, потом построил деревянную опалубку поверху стены и залил бетоном, да так ровненько — словно слой глазури на торте.

Подруги восхищались его работой. За их восторгами ей чудился некий не вполне пристойный намек. Ну и пусть, лишь бы вслух не озвучивали свои подозрения. Может, они вообразили, что Сергей занял место Эда? Жалеют Эйлин за то, что ей необходим своего рода мостик между прежней и новой жизнью. Может, уверены, что она с ним спит. Пусть думают что хотят. Пусть строят предположения, пусть охают и сочувствуют или там осуждают. Их дело.

Эйлин гордилась размахом усовершенствований. Соседи, и двух слов раньше ей не сказавшие, начали здороваться и спрашивать, кто проделал всю работу. Эйлин туманно отвечала, что ей помог знакомый, а когда рассказала об этом Сергею, он воспринял известие с неожиданной гордостью. Ей было бы приятней, если бы он отнесся равнодушно к восхищению соседей. Хотелось, чтобы он был выше житейских мелочей. Зато она перестала беспокоиться, не унижают ли его ее поручения, и уже без всяких угрызений совести изобретала очередные задания, чтобы удержать его подольше. Эйлин не знала, что будет делать, когда останется совсем одна.

Вслед за октябрем пришел ноябрь. Дом постепенно обрел тот идеальный лоск, о каком Эйлин мечтала, когда связала с ним свою судьбу. Придумывать новые задачи становилось все труднее. Эйлин понимала, что вынуждена будет остановиться на полпути: привести в порядок чердак и подвал ей уже не под силу. Она так и не заменит проводку, не переместит на поверхность врытый в землю топливный бак, не поменяет водопроводные трубы и не вывезет асбест. Она просто не сможет и дальше платить Сергею почти четыре тысячи в месяц. Скоро закончатся сто дней, оплаченные медицинской страховкой, и придется Эйлин выкладывать по шесть тысяч в месяц за лечебницу, а деньги на это брать с обоих пенсионных счетов и остатков кредита под залог недвижимости.

Она все собиралась заговорить об этом с Сергеем, но каждый раз ей было легче в очередной раз потратить весь свой доход, да еще и залезть немножко в накопления, обещая себе, что к следующей получке она точно с ним поговорит. Ей все вспоминались слова Сергея о жене: «Лишь бы я деньги домой приносил».

Как-то Сергей спросил, можно ли ему ночевать здесь и по выходным. Эйлин расстроилась; именно в этот день она собиралась наконец-то сказать ему, что их сотрудничество пора заканчивать, но не успела. Сергей объяснил, что две недели назад расстался с женой и по выходным спал у сестры на диване.

Известие ошеломило Эйлин.

— Я не смогу себе позволить платить вам за постоянную работу...

— Не надо платить. Я вам платить за квартиру.

— Мне?!

— Буду работать. Делать ремонт вашим соседям.

Такой радикальный оборот казался по-своему соблазнительным, как и всякая безумная идея. Эйлин притворилась, будто колеблется, хотя на самом деле внутренне уже согласилась.

— Мне район нравится, — сказал Сергей, давая ей время на раздумья.

— Я не буду брать с вас деньги, — сказала Эйлин. — Вы просто еще поработаете по дому, пока не встанете на ноги. — Она невольно подобрала ноги под стул. — Это и будет ваша оплата за комнату. Конечно, пока вы не найдете постоянное жилье.

Эйлин нарисовала для Сергея объявление, указав свой номер дома, — хотя имени своего упоминать не стала. Размножила и повесила на доски объявлений в кафе «Раб кофемолки» и в больнице Святого Лаврентия. Опубликовала рекламу в газете бесплатных объявлений. Обошла соседей, кто о нем спрашивал.

Посыпались звонки с заказами. Эйлин по дороге на работу завезла Сергея в автосалон «Смит-Кернс», и он купил себе подержанный «форд-таурус». По утрам он обычно уходил, пока Эйлин еще спала. Оставлял ей свежесваренный кофе. Сам он кофе не пил.

Совесть Эйлин больше не мучила. Разрыв с женой — его решение, Эйлин здесь ни при чем. Насколько она поняла, к этому давно шло. Если для прекращения отношений им хватило отсутствия Сергея несколько дней в неделю, значит разрыв действительно назрел.

По пятницам Сергей оставлял в кухне деньги за еду, еще и с избытком. Электричеством почти не пользовался.

Они ели порознь: вместе было бы слишком интимно и молчание заполнить нечем. Если готовила Эйлин, она съедала свою порцию и оставляла его часть на плите; когда готовил Сергей, оставлял ей еду в холодильнике. Она стучалась к нему в комнату и говорила, что в кухне для него найдется чем перекусить. Он писал записки на корявом английском: «Сегодня я готовить. Вы не надо».

Принимая душ, он брал с собой чистые вещи и выходил из ванной уже полностью одетым. Однажды, вернувшись домой, Эйлин увидела с первого этажа, как Сергей — должно быть, не зная, что она уже здесь, — протопал к себе в комнату в одном аскетично белом полотенце, обернутом вокруг бедер. Концы полотенца еле-еле сходились на боку, живот слегка выпирал, но не нависал над краем полотенца, словно тело у него было плотнее, чем у Эйлин. Вслед за ним из ванной тянулись завитки пара. Лицо и грудь Сергея были красными, как у омара, чудом выскочившего живым из кастрюли, а все остальное — белей алебастра.

Он сам стирал свою одежду, а иногда и одежду Эйлин тоже, хотя никогда не смешивал их вещи в одной стирке. Сам догадался, Эйлин не пришлось его просить.

Так же по отдельности они смотрели телевизор, каждый в своей комнате. Тот, что в маленькой гостиной, почти никогда не использовался. Только изредка, убедившись, что Сергей уже лег, Эйлин тихонько спускалась вниз и включала телевизор, почти совсем убавив звук и не зажигая света. Услышав скрип ступенек на лестнице, быстро приглушала звук, но каждый раз оказывалось, что ей померещилось. Всколыхнутся тени на кухне, словно Сергей вошел, — нет, не заходил.

Эйлин брала с собой на работу «Таймс» — не для того, чтобы читать на дежурстве, а чтобы позже целиком отдать Сергею, избегая долгих обсуждений по поводу того, кто какой раздел читает первым. Придя домой, Эйлин оставляла газету на «острове», а Сергей ее забирал, тактично выбрав время, когда Эйлин не будет в кухне, и, прочитав, выбрасывал в мусорное ведро. Он, в свою очередь, оставлял ей «Нью-Йорк пост» — столь низменного развлечения Эйлин себе не позволяла со времен Джексон-Хайтс. Она и забыла, как приятно было сидеть за столом у Орландо, рассеянно перелистывать газету и болтать с кем-нибудь из семейства, пока Коннелл канючит, выпрашивая позволение побыть здесь еще немножко.

Она заранее боялась надвигающегося Дня благодарения. Придется как-то объяснить Коннеллу, почему Сергей все еще живет у них в доме. До сих пор ей удавалось это скрывать. Сын звонил не так уж часто. Эйлин предупредила Сергея, чтобы не подходил к телефону — хотя он и так не подошел бы. В конце концов она сама позвонила Коннеллу и сказала, чтобы он не приезжал. Пусть использует кредит на билет в другой раз. А то сейчас у нее с деньгами трудно, да и все равно скоро Коннелл приедет на рождественские каникулы. Он возражал, но не слишком рьяно, поэтому совесть Эйлин не очень мучила. Она поняла, что Коннелл чувствует себя виноватым, но не в том, что не поехал, а в том, что не жалеет об этом.

Кое-кто из подруг приглашал ее на праздник, но она отговорилась тем, что будто бы поедет к своему кузену Пату. С утра она отправилась позавтракать с Эдом, а потом приготовила праздничный ужин себе и Сергею: угощение по полной программе, с закусками и громадной индейкой. Остатки потом еще неделю подъедали.

Для Сергея это был первый классический американский День благодарения. Эйлин смотрела, как он накладывает себе разные вкусности. Все смел и снова наполнил тарелку. А когда он потянулся за третьим куском запеканки из ямса с растопленным зефиром, у Эйлин потеплело на душе от гордости, словно горячего душистого глинтвейна глотнула. Сергей в одиночку умял целую банку клюквенного соуса.

Однажды в начале декабря Эйлин, и так задерганная после тяжелого рабочего дня, провела в лечебнице несколько особенно трудных часов. Эд отказывался от еды и, не умолкая, жалобно скулил. Придя домой, она стоя сжевала подгорелый остаток тушеного мяса, а когда мыла кастрюлю, в кухню вошел Сергей. Эйлин, стоя к нему спиной, увидела отражение в оконном стекле. И не притворишься, будто не заметила, слишком тяжелые у него шаги. В воздухе словно потрескивало напряжение. Эйлин, отложив мочалку, сделала глубокий вдох и повернулась к Сергею лицом. Он молчал, не сводя с нее глаз. Потом двинулся на нее. Эйлин машинально выставила перед собой руки в резиновых перчатках. Сергей обошел «остров» и остановился перед ней. В ушах Эйлин отдавалось ее собственное частое рваное дыхание. Сергей сделал еще шажок вперед. Его осторожные движения пугали Эйлин: он как будто и сам боялся за них обоих, но ничего с собой поделать не мог. Эйлин мысленно корила себя за то, что впустила чужого человека в дом. Он может с ней сделать что захочет, а она бессильна ему помешать.

Рука Сергея легла ей на талию. Эйлин смотрела, будто со стороны, и не оттолкнула его. Он обхватил ее уже обеими руками.

— Что вы делаете?

— Это ничего, — сказал Сергей.

И притянул ее к себе. Эйлин уперлась руками ему в грудь, слабо отталкивая. От ощущения холодной влажной резины перчаток мурашки побежали по коже. Эйлин самой себе казалась рыхлой и неповоротливой. С тех пор как Эду поставили диагноз, она набрала двадцать семь кило — почти столько же, на сколько похудел ее муж, словно ела за двоих. Сергей наклонился ее поцеловать. Кожа у него была удивительно гладкой. Неужели побрился перед тем, как идти вниз? Эйлин думала, что запах его дешевого лосьона после бритья вызовет отвращение, но этого не случилось. Она чувствовала, как стучит сердце у него в груди. Его руки легко прошлись по ней, оставляя за собой невидимый след, словно призрак прикосновения. Вдруг оказалось, что она вместе с ним поднимается по лестнице.

После, уже у себя в комнате, она заперла дверь и еще кресло придвинула, сама понимая, что это смешно и глупо. Ей просто необходимо было спрятаться, загородиться хоть чем-нибудь. Эйлин забилась в постель и немного поплакала, а потом все-таки уснула — тело брало свое. Среди ночи проснулась от раздражающего света и услышала негромкое бормотание телевизора в комнате Сергея. Каким-то образом она почувствовала, что он спит.

Утром Эйлин приняла душ, оделась и только тогда отодвинула кресло от двери. Выглянув наружу, увидела, что дверь в комнату Сергея распахнута настежь. Все его вещи исчезли. Эйлин рискнула спуститься в кухню и вздрогнула: Сергей сидел за столом с чашкой кофе. Рядом стоял чемодан.

— Простите меня, — сказал Сергей.

— За что?

— Вы хотите, чтобы я уехать. Я понимаю.

— Глупости, — ответила Эйлин. — Вам же на работу ходить нужно. Вы начинайте искать постоянное жилье, а пока живите здесь. Вот и все.

88

Коннелл измыслил свой план в День благодарения, узнав, что мама собирается в этом году собрать гостей не в сочельник, а в сам день Рождества. Накануне все, как и в прошлом году, соберутся у Синди Коукли, — видимо, теперь так и будет всегда, раз прежний порядок нарушился. После Рождества не так хорошо, сказала мама, потому что праздник уже позади, да и остаться на всю ночь гости не смогут, но для нее очень важно собрать всех у себя именно в этом году. Она понимает, что людям не так уж интересно встречаться два дня подряд одной и той же компанией, но они придут, если она будет настаивать. А она будет настаивать. Хочет отпраздновать это Рождество не хуже, чем раньше. Коннелл понимал — отсутствие за праздничным столом отца будет разрывать ей сердце. И он решил устроить так, чтобы отец тоже обязательно был с ними.

Утром на Рождество они с матерью поехали повидать отца. Лечебницу украсили к празднику. В общих комнатах тесными кучками сидели гости. Медсестры и нянечки разговаривали с мамой Коннелла не так официально, как с прилетевшими издалека детьми и внуками других больных, правда держались чуточку настороженно. Для здешнего персонала, должно быть, не очень удобно, что она каждый день приходит, тем более что мама сама медсестра и умеет себя поставить.

Когда они пришли, отец спал, раскрыв рот. Они не стали его будить — просто сели по обе стороны кровати, дожидаясь, когда он проснется. У Коннелла появилось жутковатое ощущение, будто перед ними труп. Он уже хотел потормошить отца, но мама сделала это первой. Отец не вздрогнул, сразу раскрыл глаза и что-то невнятно забормотал. Почесал себе нос, подняв руку медленно-медленно, будто сквозь какую-то вязкую жидкость.

Мама старалась предупредить Коннелла, как сильно изменился отец. Они усадили его в кресло — он даже с кровати подняться не мог без посторонней помощи.

Коннелл не сводил глаз с отцовского колена — ждал особенного жеста, который много лет их прочно связывал. Когда Коннелл был еще совсем маленьким, отец часто обхватывал его руками и приговаривал:

— Какой у меня хороший мальчик!

Потом, уже во время болезни, Коннелл сам его обнимал, а отец стискивал его в ответ и говорил просто:

— Хороший мальчик.

Постепенно отец слабел и уже не обнимал, а похлопывал его по плечу. Затем координация движений у него ухудшилась, и вместо похлопывания иногда получался увесистый шлепок. Однажды Коннелл ему сказал:

— Ты лучше погладь. И руку вот так на плечо положи.

Еще через какое-то время отец стал плохо выговаривать слова. Произносил только:

— Хорошо, хорошо...

А потом и вовсе какие-то невнятные звуки, но Коннелл всегда знал, что они означают, хотя больше никто не понимал. Коннелл наклонялся и обнимал отца, а тот, сидя на диване, протягивал руки ему навстречу. Потом и на это сил у него не стало и он только гладил себя по колену. Под конец Коннелл замечал, что отец поглаживает свое колено, как только Коннелл входит в комнату. А сейчас, в инвалидном кресле, он совсем не шевелился.

Коннелл подвез его к широкому окну, откуда было видно газон перед домом, с разбросанными по нему белыми пятнами после недавнего снегопада. Холодная погода не позволяла вывезти отца на прогулку. Мама даже не заговаривала о том, чтобы забрать его домой на Рождество, и сейчас Коннелл понял почему, но все равно не отказался от своей затеи. Он посадит отца в машину, а потом на руках принесет его на второй этаж. Пусть у матери будет хоть один день из прежней жизни.

Они принесли с собой подарки для отца. Развернуть их оказалось делом одной минуты, и происходило все в полном молчании. От этого осталось ощущение, как будто они пришли с пустыми руками. Мама с помощью Коннелла одела отца понаряднее — в серый свитер, который он всегда надевал на Рождество, с полоской стилизованных снежинок на груди, рубашку на пуговицах и строгие брюки. Одежда висела на нем мешком, будто с чужого плеча. Коннелла это потрясло — он-то не был подготовлен постепенными переменами изо дня в день.

Мама была непривычно молчаливой, и Коннелл трещал за двоих. Наконец его монолог иссяк, и они просто смотрели, как ветер гоняет по газону сухие листья.

Заглянула сотрудница по имени Кейси, с попугаем на руке.

— Мистер Лири, смотрите — Калипса хочет поздравить вас и вашу семью с Рождеством и пожелать счастья в новом году!

Попугай был в красненькой шубке Санты с черным пояском и в красном колпачке с помпоном. Он исполнил какую-то странную пляску на руке своей хозяйки. Коннелл не мог удержаться от смеха. Может, для того птицу и нарядили так по-дурацки? Кажется, в безумии Кейси есть система!

Мама едва глянула на птицу и на сотрудницу. Коннелл подержал немного попугая и решил, что им надо уходить, пока мамино настроение окончательно не испортилось.

— Пойдем, — сказал он. — Еще много дел.

Коннелл отвез отца обратно в палату. Когда они с мамой уже садились в машину, сказал, что ему нужно забежать в туалет, а сам бросился в регистратуру и предупредил дежурную, что вечером заберет отца. Дежурная записала его в список.

— Хорошо, — сказала она, закрывая отцовскую карточку. — Напоминаю, вне пределов лечебницы он на вашей ответственности.

— Я понял, — ответил Коннелл по возможности непринужденно, скрывая дрожь в голосе.

Коннелл понимал, что ускользнуть из дому будет непросто. Мама, естественно, рассчитывает на его помощь. В этом году она превзошла саму себя: новые гирлянды разноцветных лампочек, новые наборы елочных игрушек, второй вертеп, новая звезда на макушку елки, дорогие венки из еловых веток.

В этом году она готовилась к празднику с особенным старанием. Чуть ли не в последнюю минуту мама отправила Сергея в магазин закупить еще продуктов, а Коннелл тем временем притащил с чердака еще коробки с игрушками. Прибавил лишний взвод к маленькому войску Санта-Клаусов, снеговиков и деревянных солдатиков, заполонивших весь первый этаж. По стенам развесили пучки искусственного остролиста, украшенного бантами, на каждой двери красовался хвойный венок. У рождественской елки ветки сгибались под тяжестью игрушек, гирлянд и мишуры, накрученной большими комками, как вареный шпинат. По контурам камина, по плинтусам и лестничным перилам бежали ручейки мерцающего света. Электрические свечи на комодах озаряли скульптурные сценки с Младенцем в яслях и толпу керамических елочек. Светилось буквально все, не своим светом, так отраженным. И все равно дом почему-то казался недоукрашенным, словно при включенной иллюминации темные углы сильнее бросались в глаза.

Горы еды на кухне — можно подумать, что готовил целый полк поваров, а не одна-единственная решительная женщина. На всех горизонтальных поверхностях теснились блюда, миски и кастрюльки. Раздвинутый до предела обеденный стол накрыли алой скатертью, а поверх нее — белой, кружевной. К основному столу приставили еще другой, поменьше, — он чуть-чуть выпирал в гостиную. Стопку тарелок перед каждым гостем венчал держатель для салфеток в виде маленького барабанщика. Огромный стол так нагрузили едой, что некуда бокал пристроить.

Начали съезжаться гости. Коннелл забирал у прибывающих пальто и куртки и уносил в подвал, на вешалку. Гости постепенно набились в кухню, потягивая эггног[30] из кружек, вино из бокалов, грызли сырные кубики, печенье, конфеты, орехи из мисочек, тефтельки на шпажках, макали чипсы в разнообразные соусы, поедали запеченный сыр бри, крошечные сосисочки в тесте, ломтики импортного карбонада: своего рода увертюра к предстоящей симфонии. Остатки потом неделю доедать придется.

Мама курсировала по кухне, подшучивала над Томом — оставь, мол, место для обеда, — забирала пустые тарелки с крошками и шпажками и при этом ухитрялась не прерывать разговора с Мари. На таких сборищах мама была в своей стихии. У нее настоящий дар — делать так, чтобы люди вокруг чувствовали себя хорошо и спокойно. Она сама говорила, что могла бы стать первоклассным дипломатом или политиком, хотя Коннелл знал, что на самом деле мечтала о такой карьере для него.

От людей и свечей в маленькой гостиной быстро стало жарко. Коннелл открыл дверь на патио, в комнату ворвался ледяной сквозняк, и дверь пришлось прикрыть. Все кресла и диваны были заняты. Гости держали на коленях тарелки с закусками. Возле бара в холле стояли Джек Коукли и знакомый сосед, а другие гости протискивались между ними, чтобы налить себе еще вина. Парадную дверь чуть-чуть приоткрыли, чтобы в дом шел свежий воздух. Коннелл открыл ее шире и увидел деревянных оленей — их несколько лет назад смастерил Джек у себя в гараже. Ограду и кусты украшали гирлянды фонариков.

Коннелл вышел наружу, закрыл за собой дверь и выдернул из розетки штепсель, отчего вся правая стена дома погрузилась во тьму. Коннелл сказал матери, что одна гирлянда перегорела — он съездит в магазин, купит другую на замену. Конечно, мама не могла стерпеть такого изъяна в свой идеальный праздник. И Коннелл поехал в лечебницу. Проезжая мимо дома, он взглянул на дело своих рук — темное пятно посреди буйной иллюминации. И правда, производит зловещее впечатление. Можно понять, почему мама беспокоится из-за таких вот мелочей. Коннелл включил рождественскую радиостанцию и помчался навстречу подступающим сумеркам.

Оставив машину на стоянке, он долго ждал, пока ему не откроют. Поперек коридора на высоте человеческого роста был натянут красный шнур; похоже на финишную ленту, а на самом деле — вполне эффективная преграда для больных, чтобы не удрали. Коннелл отцепил шнур с одной стороны, вошел и с неясным печальным чувством снова закрепил застежку-липучку.

Отец сидел в «Вороньем гнезде» — небольшой комнатке с видом на газон перед домом. Здесь кормили наиболее шумных пациентов, чтобы не беспокоить остальных, и здесь же они проводили большую часть дня. Сейчас тут находилось около десятка человек. Ужин уже закончился, санитары где-то прохлаждались. Пациенты ездили туда-сюда, инвалидные кресла сталкивались, как на аттракционе «Автодром». Отец негромко и протяжно стонал. При виде Коннелла выражение его лица чуть заметно изменилось, но взгляд так и не стал осмысленным. Отцу пора было уже лежать в постели; его специально оставили здесь, потому что Коннелл попросил. По телевизору показывали вечерние новости.

Коннелл покатил кресло с отцом к выходу. Остановился у шнура, перегораживающего коридор:

— Сейчас я наберу код. Хочешь, и тебе его скажу? Только никому не говори.

Он наблюдал, загорятся ли глаза отца от возможности получить ключ к свободе, но отец как будто не слышал, продолжая чуть слышно скулить на одной ноте. Коннелл набрал код, заново пристегнул шнур и вывез отца на улицу с таким чувством, словно спасал его из тюрьмы. Снаружи отец почти сразу перестал стонать.

Коннелл наклонился к нему:

— Этого тебе хотелось? Выйти оттуда?

Отец молчал, словно подтверждая.

— Если бы я знал! Правда, здесь холодновато, долго не погуляешь. А сейчас мы поедем в одно место, — я думаю, ты будешь рад.

Коннелл обеими руками подхватил отца под мышки и поставил на ноги. Потом усадил в машину и пристегнул ремень, а кресло сложил и затолкал в багажник.

Отец впервые за несколько месяцев покинул территорию лечебницы. Коннелл гадал, что он чувствует, глядя в окно машины. Листья на деревьях уже облетели, голые ветки качались на ветру, и в отраженном свете фар казалось, это охранники протягивают руки, чтобы остановить беглеца. Машина выехала на шоссе. Отец привалился к окну и молчал, сложив руки на коленях. Его шея неудобно искривилась.

— Пап, сядь прямо! — сказал Коннелл.

Отец не пошевелился. Коннелл сам усадил его прямее, потянув за плечо, потом включил радио. Ему хотелось, чтобы отец увидел светящиеся гирлянды перед домами, огоньки свечей за оконными стеклами, нарядно украшенные лужайки и вообще широкий мир за пределами лечебницы. Чтобы вспомнил, что в мире существует Рождество. А отец словно и не замечал, что они куда-то едут. Ну ничего, дома он окунется в праздничную атмосферу и снова вернется к жизни. Папа будет рад, а главное — мама обрадуется, что хоть в последний раз все опять собрались вместе на Рождество. Она много раз говорила, как мечтает, чтобы отец успел отпраздновать Рождество дома, — наверное, ей было горько, что этого не получилось. Отец равнодушно отнесся к поездке, но он просто не знает, куда они едут. А дома он поймет, что Коннелл избавил его от одиночества в палате, где о Рождестве напоминает только купленный в аптеке плакатик с Санта-Клаусом. Чтобы отец, всеми заброшенный, бессмысленно продремал весь праздник... Даже думать об этом невыносимо!

На дороге машин было мало, так что приехали они очень быстро. Примерно к этому времени Коннелл как раз вернулся бы из магазина, если бы в самом деле отправился за гирляндой. Подъехать вплотную к дому не получилось — все обочины оказались заставлены машинами. Коннелл собирался просто привести отца в дом, а так пришлось достать из багажника кресло на колесиках. Ближе к крыльцу он увидел Рут Магуайр, с пультом в руках, — она запирала свою машину. Фрэнка, наверное, дома оставила. При виде Коннелла с Эдом Рут ахнула и бросилась к ним навстречу:

— Что это значит?!

— Счастливого Рождества! — Коннелл обнял ее.

Рут держалась как-то скованно.

— Привет, — сказала она Эду и наклонилась его поцеловать. Выпрямившись, спросила снова: — Так в чем дело все-таки?

— Я подумал, на праздник надо собраться всей семьей.

Рут поставила сумки с подарками прямо на землю.

— Мама не знает?

— Хочу ей сделать сюрприз.

— Нет! Это ты неудачно придумал. Она вообще не знает, что он здесь?

— Я все сам.

— О господи! — Рут что-то быстро прикинула, подхватила сумки, прошлась взад-вперед и снова их поставила. — Что же делать... Что делать?

— Да нормально все! — сказал Коннелл. — Посидим вместе. Она об этом мечтала!

— Твоей маме сейчас и так нелегко, — сказала Рут. — А в праздники еще тяжелее. Уж я-то знаю! — Она кивнула на заднее сиденье машины, где должен бы сидеть ее муж. — Я оставила Фрэнка дома с медсестрой, потому что на таких сборищах с ним особенно трудно, а я не хотела огорчать твою маму. Она всего-навсего хочет как-то пережить эту ночь и идти дальше.

— Мама сегодня в хорошем настроении. Она обрадуется, вот увидите!

Рут отступила на несколько шагов и поманила Коннелла к себе. Он поставил кресло на фиксатор и подошел к маминой подруге.

— Поверь мне, — сказала Рут, — мама сейчас все силы собрала, чтобы справиться со всем этим. Она и так на пределе. Может, отвезешь его обратно?

— Мы же только приехали! Я не хочу его расстраивать.

Ее взгляд стал жестким.

— Он не расстроится. Он просто ничего не заметит. Увези его, пожалуйста! А маме мы ничего не скажем.

— Она будет сердиться, что я надолго пропал.

Рут всплеснула руками:

— Ну и пусть сердится! Не усложняй, я тебя прошу! Ей и без того трудно.

— Да ей приятно будет провести с ним Рождество!

— Хотя бы зайди сначала один, поговори с ней. А я с твоим отцом побуду. Расскажи, что ты задумал, и поинтересуйся ее мнением.

Рут подошла к креслу. Погладила отца по плечу.

— Пусть увидит его в кухне, — сказал Коннелл. — Я хочу посмотреть, какое у нее будет лицо. И у него.

Он взялся за ручки кресла и отщелкнул фиксатор.

— Слушай, что тебе говорят! Я твою маму сто лет знаю!

— А я — ее сын.

— Коннелл!

— Я не могу вот так его увезти.

— Можешь!

— Холодно на улице, — сказал Коннелл. — Дайте я его в дом вкачу.

— Позволь, я ее хоть предупрежу!

— Все нормально будет, — сказал Коннелл, но Рут уже подобрала сумки и бросилась к дому.

Коннелл покатил кресло следом, лавируя между машинами. Возле дома поставил отца на ноги и начал подниматься с ним на крыльцо. Перил здесь не было, так что Коннелл придерживался одной рукой за стену, а другой, обхватив отца за талию, втаскивал его со ступеньки на ступеньку. Грудь сдавило тревожным ожиданием. Отец снова тихонько стонал. Они медленно двигались к развязке, хотя Коннелл надеялся, что это будет, наоборот, прелюдия к запоминающемуся вечеру и мама сможет сказать, что праздник прошел идеально. Вдруг ему стало не по себе, даже затошнило слегка. Коннелл дернул на себя сетчатую внешнюю дверь, думая зацепить ее локтем, но нужно было еще придерживать отца, и в результате дверь с громким стуком снова захлопнулась. Тут за ней открылась входная дверь и на крыльцо, улыбаясь, выглянул Джек Коукли. При виде Эда улыбка сползла с его лица. Джек придержал сетчатую дверь, пропуская Коннелла с отцом. В это время в холл вышли Рут и мама Коннелла, негромко переговариваясь на ходу и беспокойно жестикулируя. Вдруг мама подняла взгляд, увидела Коннелла с Эдом и застыла на месте. Все, кто был в кухне, удивленно обернулись, и только тогда до Коннелла дошло, что он совершил огромную ошибку. Мама не бросилась навстречу, как он ожидал. Она стояла неподвижно, и только губы у нее вздрагивали. Наверное, продолжалось это совсем недолго, но Коннеллу запомнилось, как в замедленной съемке. Сергей заерзал на своем обычном месте. Бокалы с пуншем замерли в руках гостей, а у мамы вырвался глухой всхлип.

— Эд! — произнесла она упавшим голосом, прижимая ко рту ладонь.

Коннелл посмотрел на отца — и впервые за весь вечер увидел его по-настоящему. Раньше было не до того — надо было ехать, спешить... Да если бы даже и взял на себя труд посмотреть, вряд ли разглядел бы как следует. Изо рта у отца непристойно тянулась ниточка слюны, никак не желая оборваться и шлепнуться наконец на пол. Коннелл вытер ему подбородок, умирая от стыда и раскаяния. Между тем вся толпа гостей во главе с мамой бросилась к отцу. Его решительно потащили в гостиную, к камину. Праздник закончился, так и не начавшись. Под безмолвными тяжелыми взглядами Сергей встал и вышел из кухни. Может, когда-нибудь — в этой или в следующей жизни — Коннелл сумеет искупить сегодняшнюю вину. Он никогда еще не чувствовал себя таким далеким от отца. Тот исчез за спинами гостей, а к Коннеллу подошла мама. Наверняка сейчас обрушит на него упреки, более чем заслуженные, как он теперь понимал.

— Помоги мне повесить пальто и куртки, — проговорила мама тихим, напряженным голосом.

За свою жизнь она привыкла справляться с разбитыми надеждами и хорошо освоила эту науку. Сейчас нужно было действовать, а переживания оставить на потом.

— Принеси гостям напитки. Нужно спасать положение, насколько возможно.

Закончив с напитками, Коннелл вышел на улицу и снова подключил недостающую гирлянду. Фонарики разом вспыхнули, довершая аккуратный контур поверху ограды. Коннелл постоял немного, стараясь сосредоточиться на простом удовольствии от разноцветных огоньков и не вспоминать, что все они и еще сотни огней в доме не смогли остановить наступление тьмы. Отца больше нет.

89

Эйлин боялась, что праздник затянется до глубокой ночи: гости, замороженные присутствием Эда, будут бояться, что еще рано, еще нельзя уходить... Но они все-таки начали понемногу прощаться. Эйлин, спеша, пока еще не все разъехались — после было бы слишком больно, — объявила, что отвезет Эда обратно в лечебницу. Она попросила Джека и Коннелла свести его вниз, а Рут — раздать всем куртки и пальто. Коннелл хотел сам отвезти отца или по крайней мере поехать с мамой, но она твердо сказала, что сделает это в одиночку.

Машину Эйлин припарковала прямо у входа, хотя это запрещалось. Оставив кресло в багажнике, вытащила Эда и повела, обхватив за талию, будто танцуя с пьяным в стельку партнером, который еле держится на ногах. За стеклянной дверью тускло горела одна-единственная лампочка. Эйлин позвонила, придерживая Эда обеими руками и отчаянно жалея, что не оставила его пока в машине. Совсем соображение отшибло, хоть бы кресло вытащила... Она позвонила еще раз. Эд весь дрожал. Эйлин изо всех сил надавила на кнопку. Может, отвести его опять в машину? Да откроют ей вообще или нет?! Наконец явилась дежурная. Эйлин попросила у нее кресло на колесиках. А то, что в багажнике, вернет в другой раз. Эйлин прикатила Эда в палату, уложила в постель, поцеловала на прощанье и быстро ушла, пока еще хоть как-то владеет собой. Отгоняя поднимающуюся откуда-то изнутри бурю, она помотала головой и замахала руками, словно сушила их.

Не могла она оставить Эда дома до утра! Слишком больно — один-единственный раз побыть с ним вместе, а на другой день снова увезти в лечебницу. У нее бы сердце не выдержало. А тут еще Сергей... Она не была с ним близка с той ночи, когда пошла к нему в комнату и позволила внезапной искорке полыхнуть пожаром. Эйлин почти убедила себя, что ничего и не произошло. Но позже Сергей завел привычку приходить к ней, когда Эйлин уже лежала в постели. Он ложился рядом и обнимал ее. Ночью тихонько уходил к себе, хотя иногда оставался до утра, а однажды они так и проснулись, обнявшись. Эйлин не могла допустить, чтобы Эд спал в той же постели, — это уже не их общая постель. И не их с Сергеем тоже. Да и своей Эйлин ее тоже не чувствовала. Вообще почти не могла спать в этой кровати. Уже несколько лет все собиралась купить новую. Вот теперь и купит — может быть, даже завтра. Невозможно продолжать после того, как Эд снова побывал в доме.

Хорошо, что Коннелл еще спит. Когда она спустилась в кухню, Сергей уже сидел там. Эйлин начала что-то говорить, но Сергей жестом ее остановил — понимаю, мол. Наверное, можно было совсем промолчать, он бы и так догадался. Он всегда все делал так, чтобы ей было легче. Вот и вчера — ушел к себе в комнату, как только Эд появился. И больше уже не выходил, и в суматохе вокруг Эда наверняка никто не сделал никаких выводов. Эйлин даже намекать не пришлось, спасибо ему за это.

Собрался он быстро — почти нечего было собирать. Эйлин спросила, куда он теперь. Он ответил, что поживет пока у дочери, а там посмотрит. Что-то ей подсказывало, что он в конце концов помирится с женой. К тому и шло с самого начала. Он не только Эйлин помог — ему тоже это было необходимо, как спасение.

Сергей остановился у двери, а Эйлин вдруг испугалась и спросила, не хочет ли он поехать с ней куда-нибудь позавтракать. Он согласился, и она поскорее вывела его из дому, словно все происходящее станет еще непоправимей, если сын вдруг проснется и увидит, как они уходят вместе.

Эйлин никогда раньше не садилась в машину Сергея. Ее растрогало, как там чисто — ни клочка бумаги, ни обрывка обертки. Пахло освежителем воздуха, потертой кожей сидений, а еще — в жизни бы не подумала, что сможет распознать, — самим Сергеем.

Поначалу Эйлин хотела поехать в заведение Пита или в тот, другой ресторанчик, никак не вспомнить название, — но по дороге поняла, что будет мучительно неловко высидеть вместе полноценный обед, а потом еще дождаться, когда принесут счет. Потому что она, оказывается, все-таки что-то к нему чувствовала, хоть и не признавалась самой себе, — и он тоже, иначе не смирился бы с тем, что они были близки всего один раз.

Эйлин попросила его остановиться на Палмер-роуд, возле закусочной, где продавали бейглы. Ее вдруг поразила мысль — а ведь они сегодня впервые показались вместе на люди. Эйлин спросила, что Сергею заказать, он ответил — пусть сама выберет, что ему может понравиться. Эйлин вспомнила, что он как-то однажды ел сэндвич с сыром и омлетом. Такой и заказала. Сергей любил американский плавленый сыр — почему-то ее всегда это удивляло. Попросила сэндвич на простом хлебе — так меньше риска промахнуться — и черный кофе. Себе взяла то же самое, только с чеддером. Когда расплачивалась, так волновалась, что вначале одного доллара не хватило, пришлось добавлять. Наверное, что-то похожее чувствовал Эд, расплачиваясь за двоих. Эйлин пронзило острое, как электрический разряд, чувство — не то вины, не то печали. Оглянувшись, она увидела, как Сергей без всякого стеснения пожирает ее глазами — может быть, потому, что теперь ничто его не связывало. Наверняка продавщица по одному этому взгляду поняла всю историю их отношений — если можно так назвать то, что происходило между ними.

Они сидели на пластмассовых стульях за крошечным столиком и говорили на самые безопасные темы: о погоде, о том, хорош ли кофе. Сергей попросил принести еще салфетку: ему самому было бы сложно объясняться с девушкой за стойкой. На Эйлин вдруг нахлынуло ощущение неразрывной общности с ним, будто все те ночи в обнимку прочно утвердились в ее душе, — так усталый пес, потоптавшись на месте, со вздохом устраивается спать возле камина. Ей хотелось протянуть руку и коснуться его лица, но она знала, что вместе им не быть. Это невозможно — из-за того, как они познакомились, да и вообще у них слишком разная жизнь, несопоставимая. А то, что было между ними, тоже уже в прошлом, хотя Эйлин только теперь поняла, как много все это для нее значило.

Когда они доели сэндвичи, Эйлин заказала еще кекс, и они его съели пополам, отщипывая по кусочку и бережно подбирая крошки — давая печали время для вздоха. Когда и кексик закончился, не осталось повода сидеть за столом, а они все равно сидели, глядя друг на друга. Эйлин уже не волновало, что подумает продавщица, — это мгновение только ее, и она его никому не отдаст. Сергей наверняка чувствовал то же самое, хотя Эйлин не хотела давать имени этому чувству. Безымянное, оно пронеслось над ними, как порыв ветра в грозу. Потом Эйлин встала. Сергей пошел за ней к выходу. Она проводила его до машины. Он предложил подвезти ее домой, но Эйлин сказала, что лучше пройдется пешком. Настало время ему садиться в машину, а вокруг сновали люди, и Эйлин боялась, что их увидит кто-нибудь из знакомых и сразу обо всем догадается. Она быстро, пока не успела передумать, обняла Сергея, приникла к нему, а он прижал ее к себе в последний раз. Эйлин хотела навсегда запомнить это мгновение: свежий аромат его рубашки, смешанный с запахом одеколона, табачного дыма и пота; прикосновение шершавой ткани к ее лицу и удивительную невинность черно-красных клеточек; силу стиснувших ее рук и звук его дыхания. Разом навалились годы Эдовой болезни и месяцы, что его нет рядом. Но Эйлин сдержалась, не позволила себе выпустить все это наружу, считая, что не заслуживает такого облегчения. Придется еще какое-то время носить все в себе.

Сергей несколько раз легко поцеловал ее в шею и что-то сказал по-русски — Эйлин не поняла. Потом он взял ее за уши, звучно чмокнул в лоб и, обойдя вокруг машины, открыл дверцу со стороны водителя. Еще раз пристально посмотрел на Эйлин, потом умостил свое крупное тело за рулем — вся машина при этом словно присела. Эйлин дождалась, когда он заведет мотор и, развернувшись, направится в сторону реки. Когда его машина скрылась из виду, Эйлин вернулась в закусочную и купила еще бейглов для Коннелла. Она позавтракает с ним по второму разу, когда он проснется. Так проще — не надо ничего объяснять, и все эти чувства станут не такими реальными... И в то же время еще реальнее, потому что только ее. Для других ничего и не было. В кои-то веки она что-то сделала только для себя и не собирается за это извиняться.

Эйлин расплатилась, не пряча глаз, и пошла домой. Примерно с середины пути идти надо было все время в гору. Пока дойдешь, еле дух сможешь перевести.