Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) Дюма Александр
— В чем же, Алексис?
— Признаю: я не то, что вам нужно, сударь.
— Раз ты сам признаешь это, Алексис, я слишком добрый хозяин, чтобы уличать тебя во лжи.
— И к тому же я принял решение.
— Это уже много — принять решение.
— Мое призвание, сударь, только в том, чтобы быть солдатом!
— Я отвечу тебе, как Луи Филипп сказал господину Дюпену: "Я думал об этом так же, как вы, сударь мой; только я не осмеливался вам об этом сказать".
— Когда вы пожелаете, чтобы я уехал?
— Назначь сам день твоего отъезда, Алексис.
— Как только вы дадите мне денег на дорогу.
— Вот тебе пятьдесят франков.
— Сколько стоит доехать до Парижа, сударь?
— Двадцать пять франков, Алексис, поскольку я предполагаю, что ты не поедешь первым классом.
— О, конечно же, нет!.. Значит, у меня останется двадцать пять франков!
— У тебя останется намного больше, Алексис.
— Сколько же у меня останется?
— У тебя останется четыреста пятьдесят франков, плюс двадцать пять франков, всего четыреста семьдесят пять франков.
— Я не понимаю, сударь.
— Ты служишь у меня пятнадцать месяцев; пятнадцать месяцев по тридцать франков как раз составят четыреста пятьдесят франков.
— Но, — возразил Алексис, покраснев под своим слоем сажи, — я думал, что служу у вас бесплатно.
— Ну, так ты ошибался, Алексис. Это был способ устроить для тебя сберегательную кассу; если ты захочешь быть умеренным и купишь ренту на свои четыреста семьдесят пять франков, ты получишь двадцать три франка семьдесят пять сантимов дохода.
— И вы дадите мне четыреста семьдесят пять франков?
— Конечно.
— Это невозможно.
— Как невозможно, Алексис?
— Нет, сударь; потому что, в конце концов, если вы не должны были бы мне, даже если бы я хорошо служил вам, вы не можете дать четыреста семьдесят пять франков за плохую работу.
— И все же это так, Алексис. Только предупреждаю тебя, что в Бельгии очень суровые законы и, если ты откажешься, я могу тебя заставить.
— Я не хотел бы судиться с вами, разумеется; я знаю, что вы не любите процессов.
— Тогда иди на уступки, Алексис: возьми свои четыреста семьдесят пять франков.
— Я хотел бы предложить вам, сударь, одно соглашение.
— Какое именно? Ну-ну, Алексис, я только и хочу прийти к согласию между нами.
— Если вы сразу дадите мне четыреста семьдесят пять франков, я сразу их потрачу.
— Это возможно.
— В то время как если вы, напротив, будете так добры и разрешите мне получать пятьдесят франков в месяц у вашего издателя, господина Кадо…
— Хорошо, Алексис.
— … я смогу прожить восемь месяцев не хуже принца, а на девятый месяц у меня останется семьдесят пять франков, и с ними я поступлю на военную службу.
— Черт возьми! Алексис, я и не знал, что ты так силен в политической экономии.
Я дал Алексису двадцать пять франков наличными на дорогу и перевод платежа на Кадо.
После этого он попросил моего благословения и отбыл в Париж.
В течение восьми месяцев на бульварах только и видно было, что Алексиса; он был известен под именем Черного принца.
Затем, на девятый месяц, он, как и решил, поступил на военную службу.
Поспешим сказать, что на этот раз Алексис обнаружил свое подлинное призвание, на что указывает следующее письмо, полученное мною через два года после его отъезда:
"Господин и дорогой хозяин!
Настоящим письмом прежде всего хочу осведомиться о Вашем здоровье и затем сказать Вам, что я как нельзя более доволен. Я сделал большие успехи в фехтовании и только что стал помощником учителя фехтования. Хозяин не знает, что, когда достигаешь этого звания, обычно угощают своих товарищей.
Я знаю хозяина и ничего ему не говорю, кроме этого: обычно угощают своих товарищей.
Примите, сударь, уверения в моих вечных чувствах любви и признательности.
Алексис".
Алексис угостил своих товарищей; я не хочу этим сказать вам, что он устроил для них пир Трималхиона или обед Монте-Кристо, но, в конце концов, он их угостил.
Алексис пользуется сегодня дружбой своих товарищей и уважением начальников, которым я рекомендую его как честнейшего малого и лучшее сердце, какое я только знаю.
К несчастью, существует одно обстоятельство, которое всегда будет препятствовать продвижению Алексиса: он не умеет ни читать, ни писать; некогда император создал для храбрецов, находящихся в таком же положении, совершенно особое звание, для которого не было надобности в словесности.
Он причислял их к охране знамени: это был их маршальский жезл.
Вот, милые читатели, история Алексиса.
Теперь вернемся ко второму овернцу и его второй "обежьяне".
XXIV
МАКЕ ПОКУПАЕТ ВТОРОГО МУЖА ДЛЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕГАРСЕН
Вы помните, что овернец упорно хотел продать мне свою вторую обезьяну и что на его неотступные просьбы я отвечал: если я сделаю это приобретение, мне понадобится слуга для обезьян.
По этому случаю Мишель, человек находчивый, предложил мне сделать Сулука главным надзирателем за четверорукими; упоминание имени Сулука вынудило меня дать те разъяснения насчет Алексиса, какие вы только что прочли.
Дав эти разъяснения, я вновь подхватываю нить моего повествования.
— И за сколько ты продашь свою обезьяну? — спросил я у овернца.
— Вы хорошо жнаете, школько вы жаплатили за ту.
— За ту я заплатил сорок франков, морскую свинку и двух белых мышей.
— Что ж, и эта будет пггоить шорок франков, моршкую швинку и двух белых мышей.
— Купите же это прелестное животное, — сказал Жиро.
— Купи же эту несчастную обезьяну, — повторил Александр.
— Послушайте! Послушайте же! Вы очень милы! Сорок франков, это немало! И еще морская свинка и две белых мыши, это на дороге не валяется!
— Господа, — произнес Александр. — В один прекрасный день я докажу, что мой отец — самое скупое создание в мире.
Раздались протесты.
— Я докажу это, — утверждал Александр.
— Как жаль, — сказал Жиро, — такая ласковая зверюшка!
Он держал на руках обезьяну, и та целовала его, обхватив лапками за обе щеки.
— И к тому же, — заметил Мишель, — она как две капли воды похожа на вашего соседа, господина…
— Совершенно верно! — воскликнули все одновременно.
— Так! — продолжал Жиро. — А мне надо написать его портрет для Версаля… Право же, ты должен купить эту обезьяну, она будет позировать мне для головы, и это чертовски продвинет мою работу.
— Ну, купите ее! — просили все присутствующие.
— Что же, доказана ли скупость моего отца? — воскликнул Александр.
— Дорогой Дюма, — сказал Маке, — не угодно ли вам позволить мне, не присоединяясь к мнению вашего сына, подарить вам последнего из Ледмануаров?
— Браво, Маке! Браво, Маке! — восклицали собравшиеся. — Дайте урок этому скряге!
Я поклонился и ответил Маке:
— Дорогой мой Маке, вам известно: все, что исходит от вас, — желанно в этом доме.
— Он соглашается! — закричал Александр. — Видите, господа!
— Несомненно, я соглашаюсь. Ну, юный овернец, поцелуйте свою "обежьяну" в последний раз и, если вы собираетесь проливать слезы, пролейте их немедленно.
— А мои шорок франков, моршкая швинка и две белых мыши?
— Все собравшиеся за них отвечают.
— Тогда верните мне мою обежьяну, — потребовал овернец, протянув обе руки к Жиро.
— Видишь, как доверчива юность, — сказал Александр.
Маке достал из кармана две золотых монеты.
— Держи, — сказал он. — Вот для начала основная сумма.
— А моршкая швинка, а белые мыши? — твердил овернец.
— Ну, что до этого, — ответил Маке, — я могу только выплатить тебе их стоимость. Во что ты оцениваешь морскую свинку и двух белых мышей?
— Я думаю, что это штоит десять франков.
— Помолчи, мальчуган! — крикнул Мишель. — Один франк за морскую свинку и франк двадцать пять сантимов за каждую из белых мышей, всего три франка пятьдесят сантимов; дайте ему пять франков, господин Маке, и, если он останется недоволен, я сам им займусь.
— О господин шадовник! Вы неблагоражумны.
— Держи, — сказал Маке, — вот пять франков.
— Теперь, — произнес Мишель, — потритесь друг о друга мордочками, и покончим с этим.
Овернец, раскрыв объятия, приблизился к Жиро, но, вместо того чтобы броситься на шею своему бывшему владельцу, последний из Ледмануаров вцепился в бороду Жиро и, крича от страха, скорчил рожу овернцу.
— Так! — сказал Александр. — Обезьянам только этого и недоставало — стать неблагодарными. Платите скорее, Маке, платите скорее, не то он продаст вам его за человека.
Маке отдал последние пять франков, и овернец направился к двери.
По мере того как он удалялся, последний из Ледмануаров все более явно выражал удовольствие.
Когда тот совсем скрылся с глаз, обезьяна пустилась в пляс — этот танец, очевидно, был обезьяньим канканом.
— Смотрите, — сказал Жиро. — Смотрите же!
— Мы смотрим, черт возьми!
— Не туда: в клетку, взгляните же на мадемуазель Дегарсен.
В самом деле, самка, которой не внушал почтения пастушеский костюм новоприбывшего, изо всех сил отвечала ему телодвижениями из клетки.
— Не будем оттягивать счастье этих интересных животных, — предложил Маке.
Сняли цепь, открыли дверцу, и последнего из Ледмануаров впустили в клетку.
И по тому, как бросились навстречу друг другу два тела — мадемуазель Дегарсен и последнего из Ледмануаров — мы получили новое доказательство того, что система странствующих душ Платона не так порочна, как хотели бы заставить считать ни во что не верящие люди.
XXV
КАК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕГАРСЕН ВЫТАСКИВАЕТ ПРОБКУ
Уверяю вас, не могло быть ничего комичнее свадьбы мадемуазель Дегарсен в ее простом костюме мартышки с последним из Ледмануаров в пастушеском наряде, и все это возглавлял Потиш, одетый трубадуром.
Поспешим заметить, что Потиш, казалось, был очень недоволен этим союзом и, будь у него та шпага, какой он фехтовал с хозяином в день нашего знакомства, вероятно, он, воспользовавшись преимуществом статьи 324 уголовного кодекса, смыл бы оскорбление, нанесенное супругу в его доме, кровью последнего из Ледмануаров.
Но, к счастью, никакого оружия у Потиша не было и все дело кончилось ужасной взбучкой, полученной им от последнего из Ледмануаров в ответ на проявление враждебности.
Потиш вовсе не принадлежал к тем удобным мужьям, которые закрывают глаза на все происходящее вокруг них: напротив, пережитые им огорчения полтора года спустя стали причиной его смерти.
Между тем появился Алексис с подносом, на котором стояли три или четыре стакана, бутылка шабли и бутылка сельтерской воды.
— Послушайте, — сказал Александр, — я кое-что придумал.
— Что же?
— Пусть мадемуазель Дегарсен откроет бутылку сельтерской воды.
И, не ожидая даже одобрения своей выдумки, Александр взял бутылку сельтерской и положил ее на пол клетки, как пушку на лафете.
Говорят "любопытный, как обезьяна".
Александр едва успел убрать из клетки голову и руку, как три моих плута, включая плутовку, окружили бутылку, с любопытством ее рассматривая.
Самка первой поняла, что механизм, каким бы он ни был, заключается в четырех веревочках, крест-накрест придерживавших пробку.
Поэтому она взялась за веревочку пальцами; но ее пальцы, такие сильные и ловкие, с ней не справились.
Тогда она прибегла к помощи зубов.
На этот раз дело пошло по-другому.
После нескольких секунд труда веревочка лопнула.
Оставалось еще три.
Мадемуазель Дегарсен немедленно вновь принялась за работу, набросившись на вторую веревочку.
Оба ее товарища, сидевшие справа и слева от нее, с возрастающим любопытством следили за ее действиями.
Вторая веревочка поддалась.
Две оставшиеся были на нижней стороне бутылки.
Потиш и последний из Ледмануаров, временно примирившиеся — по крайней мере, так это выглядело, — с удивительной ловкостью взялись за бутылку и повернули на пол-оборота вокруг ее оси.
Последние две веревочки оказались наверху.
Мартышка, не теряя времени, приступила к третьей веревочке.
Разорвав третью, она перешла к четвертой.
Чем ближе была развязка, тем с большим вниманием мы следили за операцией.
Само собой разумеется, зрители были увлечены не меньше актеров.
Животные и люди затаили дыхание.
Внезапно раздался страшный взрыв. Мадемуазель Дегарсен, повалившаяся на пол от удара пробкой, была залита сельтерской водой, а Потиш и последний из Ледмануаров, подскочив к потолку клетки, пронзительно визжали.
Во всех этих обезьяньих ужимках, напоминавших человеческие переживания, была такая vis comica[42], какую и представить себя нельзя.
— О, я готов пожертвовать своей долей сельтерской, — воскликнул Александр, — чтобы увидеть, как мадемуазель Дегарсен откроет вторую бутылку.
Мадемуазель Дегарсен поднялась с пола, встряхнулась и присоединилась к двум своим сородичам, висевшим на хвостах под потолком клетки головой вниз, подобно двум люстрам, и испускавшим при этом нечеловеческие вопли.
— А малыш Дюма верит, что она еще раз попадется на эту удочку! — сказал Жиро.
— Право же, я не удивился бы этому, — заметил Маке, — думаю, любопытство сильнее страха.
— Да они, — вмешался Мишель, — откроют столько бутылок сельтерской, сколько вы им дадите: эти твари упрямы как ослы.
— Вы так думаете, Мишель?
— Знаете ли вы, сударь, как их ловят на родине?
— Нет, Мишель.
— Как, вам это неизвестно? — произнес Мишель тоном человека, исполненного сострадания к моему невежеству.
— Расскажите нам об этом, Мишель.
— Вам известно, что обезьяны очень любят маис?
— Да.
— Так вот, сударь: маис насыпают в бутыль с горлышком такой ширины, чтобы как раз пролезла обезьянья лапка.
— Так, Мишель.
— Сквозь стенки бутыли они видят маис.
— Продолжайте, Мишель, продолжайте.
— Они просовывают лапку в горлышко и захватывают горсть маиса. В это время появляется охотник. Они до того упрямы — я имею в виду обезьян…
— Я понимаю.
— Они до того упрямы, что не желают выпускать захваченного, но, поскольку лапка, которая прошла раскрытой, не может пройти сжатой, их берут, сударь, с поличным.
— Что ж, Мишель, если наши обезьяны когда-нибудь убегут, вы знаете, как их поймать.
— О, вы можете не беспокоиться, я так и сделаю.
И Мишель крикнул:
— Алексис, еще бутылку сельтерской!
Мы должны сказать, правды ради и к чести Мишеля, что опыт был повторен во второй и даже третий раз, и совершенно так же.
Александр хотел продолжать, но я заметил, что у бедной мадемуазель Дегарсен нос распух, десны окровавлены и глаза выкатились из орбит.
— Дело не в этом, — возразил Александр, — ты жалеешь сельтерскую воду. Я говорил вам, господа, что мой отец, притворяясь мотом, в действительности самый скупой человек на свете.
XXVI
ГНУСНОЕ ПОВЕДЕНИЕ ПОТИША, ПОСЛЕДНЕГО ИЗ ЛЕДМАНУАРОВ, МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕГАРСЕН И МИСУФА И
Простите мне отклонение от темы, но мы, наконец, добрались до Мисуфа II.
Однажды утром, когда я, проработав до трех часов ночи, в восемь еще был в постели, дверь тихонько отворилась.
Я говорил уже, что, как бы тихо ни открывалась моя дверь и каким бы глубоким ни был мой сон, я неминуемо просыпаюсь в ту самую секунду, как открывается дверь.
Так вот, я открыл глаза даже раньше, чем открылась дверь, и, поскольку было совсем светло, в дверной щели разглядел лицо Мишеля.
Он явно выглядел потрясенным.
— Ну и беда же приключилась, сударь! — сказал он.
— Что же случилось, Мишель?
— То, что эти негодные обезьяны, уж не знаю, как им это удалось, раскрутили в клетке одну ячейку, потом две, потом три, наконец проделали достаточно большую дыру, чтобы выбраться, и убежали.
— Что же, Мишель, мы предусмотрели такой случай: надо только взять три бутылки и купить маис.
— Да, сударь, вам смешно, — возразил Мишель, — но сейчас вы перестанете смеяться.
— Господи, но что же случилось, Мишель?
— Случилось, сударь, то, что они открыли вольеру…
— И птицы вылетели? Тем хуже для нас, Мишель, тем лучше для них.
— Дело в том, сударь, что ваши шесть голубиных пар, ваши четырнадцать перепелок и все ваши маленькие пташки — ткачики, амадины, рисовки, астрильды, кардиналы и вдовушки — все съедены.
— Мишель, обезьяны не могли съесть птиц.
— Нет; но они послали за неким господином, он-то их и съел, господин Мисуф.
— Ах, черт! Надо взглянуть, что там.
— Да, есть на что посмотреть, настоящее поле битвы!
Я соскочил с постели, натянул штаны и собрался идти.
— Подождите, — сказал Мишель, — посмотрим, где эти разбойники.
Я подошел к окну, выходившему в сад, и выглянул в него.
Потиш грациозно раскачивался, уцепившись хвостом за ветку клена.
Мадемуазель Дегарсен еще находилась в вольере и весело скакала с востока на запад и с юга на север.
Что касается последнего из Ледмануаров, он занимался гимнастикой на оранжерейной двери.
— Ну что ж, Мишель, надо всех их поймать. Я займусь последним из Ледмануаров, возьмите на себя мадемуазель Дегарсен. Крошка Потиш, когда останется один, придет сам.
— О сударь, не доверяйте ему: он лицемер. Он помирился с другим.
— Как, с любовником мадемуазель Дегарсен?
— Да, да, да!
— Я очень опечален за обезьянью породу; мне казалось, что подобные вещи происходят только среди людей.
— Не стоит смотреть на этих малых как на обезьян, — сказал Мишель. — Они вращались в обществе.
— Овернцев, Мишель.
— Но, стало быть, сударь, вы не читали отчета о процессе по делу об адюльтере, недавно происходившем между овернцем и овернкой?
— Нет.
— Так вот, сударь, совершенно то же самое. Муж спрятался — он сделал вид, что уехал в Овернь, но в ту же ночь вернулся и, честное слово, поймал овернку!
Читать бесплатно другие книги:
