Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) Дюма Александр

XXVII

ОБЕД НА ПЯТЬСОТ ФРАНКОВ

Тем временем позвали слесаря, и он починил решетку обезьяньей клетки. Мадемуазель Дегарсен и последний из Ледмануаров были жестоко отшлепаны и водворены на прежнее место.

При виде этого наказания Потиш стал жаловаться еще громче. Наконец — совершенно невероятная вещь, доказывающая, что обезьяна, как и человек, которому она во многом карикатурно подражает, испытывает потребность в рабстве, — после водворения в клетку двух преступников Потиш слез со своего дерева, робко, бочком приблизился к Мишелю и, сжав лапки, жалобными повизгиваниями попросил заключить его вместе с друзьями.

— Видите вы этого лицемера! — воскликнул Мишель.

Было ли это притворством? Или же преданностью?

Я склонялся к преданности; Мишель настаивал на притворстве.

В общем, Регул, вернувшийся в Карфаген, чтобы сдержать слово, и король Иоанн, предавший себя в руки англичан, чтобы снова встретить графиню де Солсбери, сделали не более того.

Приняв во внимание раскаяние Потиша, его простили.

А Мишель, взяв обезьяну за загривок, бросил беднягу в клетку, где его появление не было удостоено внимания ни последнего из Ледмануаров, ни мадемуазель Дегарсен.

Когда обезьянья самка не любит, она кажется почти такой же жестокой, как женщина.

Оставался Мисуф.

Мисуф, забытый в вольере, продолжал с равнодушием закоренелого преступника пожирать ткачиков, амадин и вдовушек.

Он, подобно виконту де В., пообедал на пятьсот франков.

Вы спросите меня, дорогие читатели, как понять это сравнение.

Так вот, виконт де В., брат графа Ораса де В. и один из самых тонких гурманов Франции — да и не только Франции, но и всей Европы, и не только Европы, но и всего мира, — однажды высказал в собрании (наполовину светских людей, наполовину артистов) следующее предположение:

— Один человек может съесть обед на пятьсот франков.

Раздались протесты.

— Невозможно, — послышались два или три голоса.

— Разумеется, — продолжал виконт, — что в понятие "есть" входит и понятие "пить".

— Еще бы!

— Итак, я говорю, что один человек, и, говоря о человеке, не имею в виду ломового извозчика, не так ли; я подразумеваю гурмана, воспитанника Монрона или Куршана, — так вот, я говорю, что один человек, воспитанник Монрона или Куршана, способен съесть обед на пятьсот франков.

— Например, вы?

— Например, я.

— Вы готовы биться об заклад?

— Вполне.

— Я ставлю пятьсот франков, — предложил один из присутствующих.

— А я их проем, — ответил виконт де В.

— Это надо в точности установить.

— Установить этот факт очень просто… Я обедаю в "Парижском кафе", я заказываю то, что мне хочется, и за обедом съедаю на пятьсот франков.

— Ничего не оставляя ни на блюдах, ни на тарелках?

— Простите, кости я оставлю.

— Это более чем справедливо.

— И когда это произойдет?

— Завтра, если вам угодно.

— Значит, вы не станете завтракать? — спросил кто-то.

— Я позавтракаю как обычно.

— Идет; завтра в семь часов в "Парижском кафе".

В тот же день виконт де В., как всегда, отправился обедать в модный ресторан. Виконт принялся за составление меню на завтра только после обеда, чтобы не подвергаться неприятным ощущениям под ложечкой.

Пригласили метрдотеля. Это было среди зимы — виконт назвал множество фруктов и ранних овощей; охотничий сезон закончился — виконт потребовал дичи.

Метрдотель попросил неделю.

Обед был на неделю отсрочен.

Справа и слева от стола виконта должны были обедать арбитры.

У виконта было на обед два часа: от семи до девяти.

Он мог по желанию разговаривать или молчать.

В назначенный час виконт вошел, поздоровался с арбитрами и сел за стол.

Меню оставалось тайной для противной стороны: ей было уготовано удовольствие неожиданности.

Виконт сел. Ему принесли двенадцать дюжин остендских устриц и полбутылку йоханнисберга.

У него разыгрался аппетит: он заказал еще двенадцать дюжин остендских устриц и еще полбутылку вина той же марки.

Затем появился суп из ласточкиных гнезд; виконт налил его в чашку и выпил как бульон.

— Право же, господа, я сегодня в ударе, — сказал он. — Мне очень хочется позволить себе одну прихоть.

— Позволяйте, черт возьми! Вы здесь распоряжаетесь.

— Я обожаю бифштекс с картофелем. Официант, бифштекс с картофелем.

Официант, удивленный, смотрел на виконта.

— Ну что, — спросил тот, — вы не понимаете?

— Понимаю; но мне казалось, что господин виконт уже сделал заказ.

— Верно; но это добавочное блюдо, я отдельно заплачу за него.

Арбитры переглянулись. Принесли бифштекс с картофелем, и виконт съел все до последней крошки.

— Готово!.. Теперь рыба.

Принесли рыбу.

— Господа, — произнес виконт, — вот эта рыба водится только в Женевском озере, но ее все же можно раздобыть. Мне показали ее сегодня утром, когда я завтракал: она была еще живая. Ее доставили из Женевы в Париж в озерной воде. Рекомендую вам это изысканное блюдо.

Через пять минут на тарелке лежали одни рыбьи хребты.

— Официант, фазана! — приказал виконт.

Принесли начиненного трюфелями фазана.

— Еще бутылку бордо той же марки.

Принесли вторую бутылку.

С фазаном было покончено за десять минут.

— Сударь, — сказал официант, — мне кажется, вы ошиблись, потребовав фазана с трюфелями перед сальми из ортоланов.

— Ах, черт возьми, и правда! К счастью, мы не договаривались о том, когда я буду есть ортоланов, не то я проиграл бы пари. Официант, сальми из ортоланов!

Принесли сальми из ортоланов.

Птичек было десять; виконт быстро проглотил их.

— Господа, — сказал он, — дальше совсем просто: спаржа, горошек, ананас и клубника. Вина: полбутылка констанцского, полбутылка хереса. Потом, разумеется, кофе и ликеры.

Всему настал свой черед: фрукты и овощи были добросовестно съедены, вина и ликеры выпиты до последней капли.

Виконт потратил на обед один час четырнадцать минут.

— Господа, — сказал он, — согласны ли вы, что все было честно?

Арбитры подтвердили.

— Официант, карту!

В то время еще не говорили "счет".

Виконт бросил взгляд на сумму и передал карту арбитрам.

Вот она:

"Остендские устрицы, 24 дюжины…………. 30 фр.

Суп из ласточкиных гнезд……………………….150

Бифштекс с картофелем……………………….. 2

Фазан с трюфелями……………………………….. 40

Сальми из ортоланов…………………………….. 50

Спаржа……………………………………………….. 15

Горошек……………………………………………….. 12

Ананас….

Клубника

24

20

ВИНА

Йоханнисберг, одна бутылка…………………… 24

Бордо, лучший сорт, две бутылки…………… 50

Констанцское, полбутылка…………………….. 40

Херес, вернувшийся из Индии, полбутылка. 50 Кофе, ликеры………………………………………… 1 фр. 50 с.

508 фр. 50 с."

Счет проверили: он был правильным.

Карту отнесли противнику виконта, обедавшему в задней комнате.

Он вышел через пять минут, поклонился виконту и, вытащив из кармана шесть билетов по тысяче франков, протянул ему.

Это была сумма пари.

— О, к чему было так спешить, сударь, — сказал виконт. — Впрочем, вы, может быть, хотите отыграться?

— Вы готовы предоставить мне эту возможность?

— Вполне.

— Когда же?

— Да прямо сейчас, сударь, если это доставит вам удовольствие, — с великолепной простотой ответил виконт.

Проигравший размышлял в течение нескольких секунд.

— Ну, нет! — ответил он. — Право же, после всего увиденного я верю, что вы способны на все.

XXVIII

СУД И ПРИГОВОР МИСУФУ

Мы расстались с Мисуфом, когда он пожирал в вольере ткачиков, кардиналов и вдовушек.

Поймать его было нетрудно.

Закрыв вольеру, мы отдали виновного в руки правосудия. Надо было решать его участь.

Мишель высказывался за один ружейный выстрел.

Я воспротивился этому наказанию, казавшемуся мне слишком жестоким.

Я предложил подождать следующего воскресенья, с тем чтобы Мисуфа судили друзья, обычно приходившие в этот день.

Помимо сбора еженедельных гостей, можно было объявить внеочередной созыв.

Предложение было принято, и суд отложили до воскресенья.

Пока что Мисуфа заперли на месте преступления. Мишель убрал все до единого трупы, которыми тот лакомился без зазрения совести. Мисуфа посадили на хлеб и воду, и Мишель стал его стеречь.

В воскресенье собрались еженедельные друзья, были созваны чрезвычайные друзья, и нас оказалось достаточно для того, чтобы начать суд.

Мишель был назначен прокурором, Ножан-Сен-Лоран — защитником.

Должен сказать, что присяжные были настроены явно недоброжелательно, и после речи прокурора почти не оставалось сомнений в смертном приговоре.

Но ловкий адвокат, принявший обвинение всерьез, призвал на помощь все свое красноречие и обрисовал в надлежащем свете простодушие Мисуфа, хитрость обезьян, некую вялость четвероногого, бешеную активность четвероруких. Он доказал, что последние, близкие к людям, должны испытывать человеческие дурные побуждения. Он показал неспособность Мисуфа замыслить подобное злодеяние. Он изобразил его спящим сном праведника; поведал, как безмятежный сон внезапно был прерван мерзкими тварями, которые, находясь против вольеры, давно уже задумали это преступление. Виделось, как Мисуф, наполовину проснувшись, потягивается, мурлычет, разевая розовую пасть, где выгибается язык, похожий на языки геральдических львов; как он выслушивает, шевеля ушами (доказательство его несогласия), гнусное предложение, с каким посмели к нему обратиться; вначале он ответил отказом (адвокат уверял, что его подзащитный вначале отказывался), затем он — юный, обладающий податливым характером и развращенный кухаркой (в нарушение полученных ею строгих указаний она кормила его вместо молочной кашки или бульона кусочками легких, остатками бычьего сердца и обрезками отбивных, пробуждая в нем аппетит хищника), — понемногу поддался на уговоры, скорее по слабости и из подражания, чем из жестокости и чревоугодия; еще не совсем проснувшись, жмурясь, на нетвердых ногах он последовал за презренными обезьянами, настоящими подстрекателями к преступлению. Адвокат взял обвиняемого на руки, показал его лапы, обратил внимание на их строение, воззвал к анатомам, заклиная их сказать, можно ли такими конечностями открыть запертую на задвижку вольеру. Наконец, он позаимствовал у Мишеля его замечательный "Словарь естественной истории", открыл статью "Кот", разделы "Кот домашний", "Кот полосатый", и доказал, что Мисуф, не наделенный тигровой раскраской, не становится от этого менее привлекательным, поскольку природа наградила его белой шкуркой, символом его характера; в заключение он с горячностью ударил по книге.

— Кот! — вскричал он. — Кот!.. Вы увидите, что прославленный Бюффон, человек в кружевных манжетах, писал, припав к стопам Природы, о котах:

"Кот, — говорит господин де Бюффон, — неверный слуга; его держат в доме лишь по необходимости, выставляя его против других домашних врагов, которые еще более неприятны и которых невозможно прогнать… Хотя кот, — продолжает господин де Бюффон, — особенно в детстве, бывает милым, он в то же время от рождения наделен хитростью, лживым характером, порочной натурой, что с возрастом усиливается и может быть лишь замаскировано воспитанием".

Что же, — воскликнул оратор, прочитав о физиологии своего клиента, — что остается мне сказать теперь?.. Мисуф, бедняга Мисуф, разве он явился к нам с фальшивым аттестатом, подписанным Ласепедом или Жоффруа Сент-Илером, чтобы сгладить впечатление от статьи господина де Бюффона? Нет. Кухарка сама отправилась за ним к господину Акуайе, она полезла за бедным животным в кучу хвороста, где он прятался; она обманула хозяина, чтобы смягчить его сердце, сказав, что нашла котенка плачущим в подвале. Дали ли ему понятие о преступлении, которое он совершил, задушив этих несчастных птичек, погубив эти бедные крошечные создания, конечно, достойные жалости за то, что были задушены, но, которые, в конечном счете, — особенно перепелки, предназначенные в пищу человеку, — рано или поздно должны были быть умерщвлены, а теперь они избавлены от ужаса, какой должны были испытывать всякий раз, как видели приближающуюся к их пристанищу кухарку?.. Наконец, господа, я взываю к правосудию: с тех пор как изобрели слово "мономания" для оправдания человеческих преступлений, то есть преступлений двуногого и лишенного перьев животного, наделенного свободной волей; после того как при помощи этого слова спасли головы величайших преступников, — не согласитесь ли вы, что несчастный и достойный сочувствия Мисуф поддался не только естественным инстинктам, но еще и постороннему влиянию?.. Я все сказал, господа. Я требую для моего подзащитного преимущества смягчающих обстоятельств.

Эта защитительная речь, полностью импровизированная, была встречена криками восторга; присяжные проголосовали под впечатлением красноречия великого адвоката, и Мисуф, признанный виновным как соучастник убийства голубок, перепелок, вдовушек, амадин и ткачиков, но при смягчающих обстоятельствах, был приговорен всего к пяти годам обезьянника.

Именно этому наказанию он и подвергался в одной клетке с четверорукими в тот день, когда Маке, Атала Бошен, Матарель и мой сын смотрели на них и слушали пояснения Рускони с теми разнообразными и порой противоречивыми душевными движениями, какие вызывает посещение каторжников.

XXIX

ДОН РУСКОНИ

Я заметил, что неосторожно и, по своему обыкновению, внезапно, ввел в повествование новое лицо.

Этот впервые упомянутый мною персонаж — дон Рускони, как называют его в моем доме и моем окружении.

Дон Рускони родился в Мантуе, как Вергилий и Сорделло.

Не ждите, что я изложу вам биографию Рускони: она заняла бы несколько томов, а объем нашей книги не позволяет нам вставлять в нее подобные описания.

В жизни Рускони было три кульминационных момента.

Он выпил чашку кофе в обществе Наполеона на острове Эльба; он участвовал в 1822 году в заговоре Карреля в Кольмаре; наконец, в Нанте он получил из рук г-на де Менара знаменитую шляпу, которую, как уверяют, хранит по сей день семья конюшего его высочества как бесценную память о госпоже герцогине Беррийской.

Как Рускони, пивший кофе с Наполеоном на Эльбе, участвовавший в заговоре Карреля в Кольмаре и в аресте герцогини Беррийской в Нанте, дошел до того, чтобы показывать моих обезьян на вилле Медичи?

Это была одновременно и одиссея и илиада.

Рускони, участвовавший в кампании 1812 года с итальянской дивизией генерала Фонтанелли, во время поражений 1814 года уехал в Милан.

Там он узнал, что его император, раздавший столько тронов, только что и сам получил один.

Правда, Священный союз не слишком расщедрился: это был всего лишь престол острова Эльба.

Тогда Рускони решил посвятить себя служению своему императору.

При посредстве Вантини, императорского прокурора острова Эльба, он получил место комиссара особой полиции в Портоферрайо.

Как-то раз произошла стычка между гвардейцами и горожанами; комиссар города составил донесение на итальянском.

Донесение попало к Камбронну.

Камбронн не знал ни слова по-итальянски и не собирался пробыть на Эльбе так долго, чтобы у него возникла необходимость выучить этот язык.

Он послал за Рускони, чтобы тот перевел ему донесение коллеги.

Рускони дошел только до второй строчки, когда генерал Друо потребовал донесение.

Поскольку генерал Друо знал итальянский не лучше Камбронна, ему вместе с донесением требовался и переводчик.

Генерал Камбронн отправил Рускони с донесением в руках к генералу Друо.

Генерал Друо как раз садился за стол.

Он пригласил Рускони пообедать, с тем чтобы за десертом Рускони перевел ему донесение.

Но высшие силы решили, что донесение не будет переведено.

Хозяин и гость пили кофе, когда вошел император.

Император пришел за донесением.

— Но, — сказал ему Друо, — оно же написано по-итальянски, сир.

— Ну и что? — ответил император. — Разве я не корсиканец?

Взяв донесение, он стал читать его.

Но, продолжая читать, он заметил:

— Ваш кофе хорошо пахнет!

— Если бы я осмелился, то угостил бы ваше величество, — предложил генерал.

— Угостите, Друо; но, предупреждаю вас, я люблю его пить горячим.

Рускони бросился ставить серебряный кофейник на раскаленные угли, и Наполеон, покончив с донесением, с удовольствием выпил чашку кипящего кофе.

Затем он предложил кофе Друо и Рускони.

Они выпили его остывшим, но они пили кофе с Наполеоном.

Вот как свершилось это великое событие, так глубоко запечатлевшееся в памяти Рускони.

Рускони вернулся во Францию вместе с императором, но после Ватерлоо ему пришлось начать новую жизнь.

Он уехал в Кольмар и, благодаря своим кадастровым познаниям, стал зарабатывать себе на хлеб, измеряя Францию в том виде, в каком оставили ее нам союзники.

Но Франция, оставленная нам союзниками, не была той Францией, которую любил Рускони. Поэтому он, познакомившись с заговорщиком Каррелем, присоединился к заговору.

Во главе этого заговора стоял генерал Дермонкур, бывший адъютант моего отца.

Переворот должен был произойти 1 января 1822 года.

Заговор был раскрыт 28 декабря 1821 года.

Рускони играл в домино в кафе, когда к нему пришли предупредить, что отдан приказ арестовать его, генерала Дермонкура и Карреля.

Он поверил известию, потому что эту новость сообщил секретарь суда, только что подписавший ордера на арест.