Дорога в Омаху Ладлэм Роберт

— Какой группы?..

— На нем был рыжий парик, когда он явился ко мне... Боже мой, не было ли это проявлением интуитивного стремления к самосовершенствованию?

— О каком самосовершенствовании говорите вы?

— Он когда-нибудь произносил при вас слово «рыжий»? Причем не один раз?

— Возможно, но я не помню. Вот «красный» я слышал от него. В словосочетании «краснокожие». Понятно? Но видеть его я никогда не видел, только разговаривал с ним по телефону.

— Вот оно что! Он своим голосом давал нашему подсознанию установку! Об этом подробно писал Станиславский.

— Он комми?

— Нет, Бог театра!

— Вероятно, поляк? Не забывайте об этом!

— О чем «об этом»? — спросил Броуки Второй, наклоняясь резко к незнакомцу в рыжем парике. — Вы имеете в виду какое-то дело?

— Дело? Ну, если так, то речь в данных условиях может идти об иске племени уопотами, с которым оно обратилось в Верховный суд.

— Среди нас, военных, — проговорил Броукмайкл, выпрямляясь, — считается недопустимым придавать этническую окраску кодовым словам. Выдающиеся итало-американские граждане нашей страны, сыны и дочери Леонардо Микеланджело и Рокко Макиавелли[183], заслуживают самого уважительного к ним отношения за их величайший вклад в наше общее дело! Что же касается таких закоренелых преступников, как Капоне или Валачи, то это — отклонение от нормы!

— Завтра, когда пойду к мессе, непременно поставлю свечу, чтобы вам посчастливилось уцелеть, повстречайтесь вы вдруг с сыновьями и дочерьми двух последних особ, коих вы изволили упомянуть. Ну а пока что нам следует решить, как действовать в данный момент.

— Думаю, неплохо бы побеседовать с этим рыжим священником.

— Отличная мысль! Пошли!

— Только не сейчас! — раздался позади глубокий, резкий голос. И из-за ствола клена вышел Хаук в аккуратно причесанном парике, на который падал мягко струившийся сквозь листву свет. — Как хорошо, что вы сумели выбраться сюда, джентльмены! Рад снова видеть тебя, Броуки! И вас, сэр! Полагаю, вы и есть командир Игрек. Несомненно, встреча с вами, кем бы вы ни были, доставит мне огромное удовольствие!

Насколько допускал это страх, Уоррен Пиз, государственный секретарь, был доволен и даже восхищен собою. При виде священника, который буквально рычал на шофера такси из-за платы за проезд от гостиницы «Хэй-Адамс», у него мгновенно созрел план. На встречу он явится переодетым! Если его не устроит то, что увидит он или услышит, ему никто не помешает незаметно удалиться. Разве посмеет допустить в общественном месте какую бы то ни было грубость по отношению к священнослужителю? Подобное просто неприемлемо с нравственной точки зрения и, что не менее важно, привлекало бы внимание публики.

Не ходить на свидание Пиз не мог, несмотря на то что наговорил он этому ужасному адмиралу, систематически представлявшему ему счета за свои поездки для встречи с людьми по заданию государственного департамента. И хотя госсекретарь знал, что этот лихоимец никогда никуда не ездил, никаких деловых встреч ни с кем не имел и соответствующих заданий от департамента не получал, Пиз затеял с ним перебранку по телефону не для того, чтобы вздрючить адмирала, а лишь в надежде выяснить, что тот знал обо всем этом деле... и откуда. Ответы на оба эти вопроса, весьма туманные, настолько встревожили Уоррена, что он отложил все намеченные у себя на вечер аудиенции. Раздобытый им священнический воротничок отлично подошел к черному костюму, предназначавшемуся в официальных похоронных церемониях и был удачно дополнен рыжеватым париком.

И вот он бродил сейчас среди толпы у Мемориала Линкольна, а у него в ушах слова адмирала звенели.

— Господин секретарь, мой старый товарищ просил меня передать вам кое-что, что могло бы облегчить для вас разрешение вашей самой серьезной проблемы, охарактеризованной им как кризис.

— О чем это вы? Государственному департаменту приходится буквально ежедневно сталкиваться с десятками кризисов и, поскольку время мое ценится в Вашингтоне чрезвычайно высоко, я надеюсь, что вы поясните немного, что именно имеется вами в виду.

— Боюсь, я и сам толком ничего не знаю. Мой старый товарищ дал понять, чтобы я не совал нос куда не следует, и не стал вводить меня в курс дела.

— И все же давайте-ка поподробней, моряк.

— Он сказал, что это как-то связано с группой исконных жителей Америки — не знаю, кого он так величает, — и с какими-то военными сооружениями, а какими именно, понятия не имею.

— О Боже мой! И что же еще он сообщил?

— Он темнил, ссылаясь на то, что все это чрезвычайно секретно, он просил дать вам понять, что можно найти такое решение, которое позволило бы потереть воском ваши лыжи.

— Что-что сделать?

— Натереть воском ваши лыжи... Откровенно говоря, господин секретарь, я не очень-то разбираюсь в зимних видах спорта, но коль уж вы согласны выслушать мнение военного человека, эта закодированная фраза означает скорее всего, что вы смогли бы достигнуть своей цели значительно быстрее, если бы немедленно встретились с ним. Это-то, собственно, и должен был я передать вам.

— Как зовут его, адмирал?

— Если я назову вам его имя, то невольно окажусь как бы втянутым в дело, к которому не имею никакого отношения. Я выступаю лишь в роли связующего звена, господин секретарь, и не более того. Он мог бы выбрать еще дюжину таких же отставных военных, чего я и хотел бы всею душой.

— А я мог бы выбрать сколь угодно представленных вами к оплате счетов и выяснить, что за уютные путешествия совершаете вы постоянно на дипломатических самолетах! Ну, как вы на это смотрите, морской волк?

— Но я ведь всего только передаю сообщение, господин секретарь! Все, что происходит, меня не касается!

— Не касается, говорите? Но почему я должен вам верить? Может быть, вы один из участников этого гнусного заговора.

— Какого еще заговора? Скажите, Христа ради!

— Ишь о чем размечтались! Вам бы, конечно, хотелось, чтобы я рассказал вам все. А вы же накропали бы впоследствии книгу, как все эти так называемые прекрасные, бескорыстные слуги народа, несправедливо наказанные лишь за то, что они не делали ничего больше других, занимавших те же посты и не гнушавшихся прикрываться коллективным мнением.

— Ни черта не понимаю!

— Имя, морячок! Имя!

— Чтобы вы тоже написали потом книгу и впутали меня в эту историю. Нет уж, увольте!

— Ладно, раз вам совершенно не жалко моего времени, можете продолжать. Итак, когда и где этот анонимный монстр желает со мной встретиться?

Адмирал объяснил ему.

— Вот и отлично! Я уже забыл все, что услышал от вас. А теперь, морячок, забудьте и вы. И никогда мне больше не звоните, разве лишь в том случае, если надумаете сообщить мне, что не намерены далее консультировать нас и посему расторгаете с нами контракт.

— Послушайте, господин секретарь, я не хочу никаких осложнений. Клянусь честью!.. Я поговорю с дружком президента Сьюбагалу, и он вам скажет...

— Поговорите с Арнольдом? Нет, ни слова ему об этом! Никогда не говорите с ним, а не то он включит вас в свой реестр! Внесет ваше имя в этот ужасный список неблагонадежных лиц!

— С вами все в порядке, господин секретарь?

— Да, со мной все в порядке, только не звоните, никогда не звоните Арнольду Сьюбагалу! Если не хотите, конечно, чтобы он включил вас в свой реестр! В этот ужасный, кошмарный список лиц, подлежащих ликвидации!.. Петля на шею — и на мачту! Или как вы там еще выражаетесь, глупые морские волки! С удовольствием вспоминая, как он отбрил эту ужасную пиявку, Пиз сладко улыбнулся сверх всякой меры накрашенной маленькой старой леди, с обожанием взиравшей на него, когда он приближался к клену, возле которого была назначена встреча. Место не столь уж удачное для тайного свидания, так что выбор его едва ли свидетельствовал об озарении Маккензи Хаукинза, он же — Повелитель Грома, вождь нечестивого племени уопотами. Там было довольно темно, но, возможно, оно и к лучшему, был вынужден все же признать Уоррен. И в каких-то ста футах оттуда расхаживала публика, что тоже было недурно: такое скопище народа позволяло чувствовать себя в относительной безопасности. Понятно, этот маньяк Хаукинз принял подобные меры предосторожности исключительно ради себя, государственный же секретарь его мало заботил. Конечно, размышлял Уоррен, вокруг можно было порасставить сколько угодно солдат для захвата Хаука. Но такого рода шоу никак не входило в планы окружения президента: было бы ужасно, если бы вдруг появилось сообщение для прессы о том, что они расставили ловушку для кавалера двух почетных медалей конгресса!

Пиз скосил глаза и в скудном свете под деревом взглянул на часы. Он явился в положенное место примерно на тридцать минут раньше срока. Прекрасно, прекрасно! Сейчас он отойдет в сторонку и подождет того человека, с которым ему предстояло встретиться. И понаблюдает оттуда.

Уоррен обошел вокруг дерева и остановился, раздраженный тем, что маленькая старая леди с грубо нарумяненными щеками явно стремилась привлечь к себе его внимание.

— Благословите меня, святой отец, ибо я грешна! — молвила она высоким вибрирующим голосом, преграждая ему путь.

— Да, да, хорошо... Vox populi[184]и все в том же духе. Что-то в душе вашей не так, как следует, это уже сама судьба...

— Я хотела бы исповедаться, отец! Я должна сделать это!

— Думаю, ваше стремление весьма похвально, но место это вряд ли подходит для такой цели. И, кроме того, я спешу.

— В Библии говорится, что в глазах Господа и пустыня может быть храмом Божьим, если дух грешника возжелает того.

— Прочь, пустомеля: я же сказал, что спешу!

— А я говорю, чтобы вы сунули зад за дерево.

— Ладно-ладно, вы прощены за все, что бы вы ни сделали... Что-что вы сказали?

— Вы же слышали меня, ангельский котик! — зашептала безобразная старая карга грубым низким голосом и, вытащив из складок своей одежды опасную бритву, раскрыла ее со щелчком. — Марш за дерево, или же вам можно будет не давать обет целомудрия!

— Боже мой, да вы же не женщина, а мужчина!

— Суждение это спорно, как ни смотри, но что несомненно, так это то, что я головорез: люблю резать глотки, а посему пошевеливайся!

— Пожалуйста, молю вас, не причиняйте мне зла! Не надо!.. Я... О Боже! Не режьте меня! — Трясясь всем телом, госсекретарь неловко отступал в тень дерева. — Право, вы не должны меня калечить! Пролить кровь священника — страшный смертный грех!

— Я тебя заприметил еще пятнадцать минут назад, ангельский котик! — зашипел (или зашипела?) мужчина (или женщина?). Его (или ее) сморщенные ярко-красные губы и набрякшие пурпурные веки искривились в тусклом свете. — Тебя и эту ужасную тряпку у тебя на голове! Ты позоришь честных извращенцев!

— Что?

— Как смеешь ты разгуливать здесь? Выискиваешь маленьких мальчиков. Да еще, гад ползучий, священником вырядился? Какая мерзость!

— Но, право, мадам... мистер... Простите, не знаю, как обращаться к вам...

— Ты что, оскорблять меня вздумал, змеиная рожа?

— Клянусь честью, нет! — Левый глаз Пиза бешено завращался. — Я только хочу вам сказать, что вы не знаете...

— Я все отлично знаю! Такие, как ты, мерзавцы, всегда носят с собой что-нибудь лакомое на случай, если вдруг кто-то подвернется. Раскрывай свои карты, падла поганая!

— Деньги? Вам нужны деньги? Ради Бога, возьмите все, что у меня есть! — госсекретарь начал копаться в карманах, извлекая из них сложенные банкноты. — Вот-вот, берите!

— Что брать, уж не это ли дерьмо? Сейчас я вспорю твои карманы, а потом начну тебя резать. — Монстр-гермафродит теснил Пиза в самую тень. — Только пикни, и я отрежу тебе губы, ясно, хорек вонючий?

— Смилуйтесь! — заскулил госсекретарь. — Вы же не знаете, кто я...

— Зато мы знаем! — раздался позади него глубокий голос. — Броуки и вы, командир Игрек, обезоружьте этого бандита немедленно!

Престарелый выпускник Уэст-Пойнтской военной академии и пожилой, крепко сбитый верзила из Бруклина тотчас набросились на налетчика. Один из них вырвал у него из рук бритву, другой схватил его за ноги, спутанные широкой цветастой юбкой.

— Попалась, ублюдская шлюха! — завопил Манджекавалло.

— Теперь не уйдешь! — закричал Броукмайкл, срывая седовласый парик, возвышавшийся над нарумяненной морщинистой физиономией уличного грабителя.

Винни Бам-Бам, обнаружив, что перед ним мужчина, а не женщина, как решил он было поначалу, принялся молотить остервенело отвратительную фигуру, свалившуюся наземь.

— Зловонный кусок подгнившего сыра! — ревел он.

— Отпустите его, командир! — распорядился Хаук. — Пусть сматывается отсюда!

— С какой стати его отпускать? — воспротивился Броуки Второй. — Этого мерзавца следует упечь за решетку.

— Но перед этим — переломать ему его ублюдские ноги! — заявил якобы почивший в бозе директор ЦРУ.

— Не собираемся ли мы выдвинуть против него обвинения, джентльмены?

— Что?.. — Броукмайкл отступил назад.

Манджекавалло вздернул резко голову, отчего его парик съехал набок, прикрыв бакенбардой нос, а глаза — рыжими прядями.

Броуки Второй обратился к бывшему директору ЦРУ:

— А ведь в этом есть резон, командир, как вас там...

— А ведь, возможно, он и прав, — откликнулся Винсент и последний раз поддал преступнику коленом под ребра. — Вон отсюда!

— Эй, ребята! — ухмыльнулся тот во весь рот и, сорвав с себя парик, швырнул его оземь. — Не хотите ли пойти ко мне? Мы смогли бы устроить настоящий бал!

— Катись, пока мы не передумали!

— Ухожу, ухожу! — Мошенник в развевающейся юбке перебежал лужайку и исчез в толпе.

— Боже мой!.. О! Боже! — причитал сбоку от Хаука Уоррен. Он лежал на земле, уткнувшись лицом в траву и обхватив голову руками. — Благодарю вас!.. Благодарю!.. Если бы не вы, меня могли бы убить!

— Почему бы вам не встать и не посмотреть, захотите ли вы жить? — произнес Хаук тихо и, запустив руку в карман, вытащил магнитофон.

— Что?.. Что? Почему вы так говорите? — Сев с превеликим трудом, Уоррен Пиз увидел справа от себя увешанную наградами военную форму, а затем, к несказанному своему ужасу, разглядел и лицо стоявшего рядом с ним человека. — Броукмайкл!..

И тут Маккензи включил магнитофон. Зазвучал голос Броукмайкла:

« — Я говорю о государственном секретаре! Это в связи с его заданием моя „смертоносная шестерка“ находится сейчас в Бостоне!.. Знай, этот Пиз с глазами алкоголика катит на тебя бочку!..»

— Речь-то идет не о таком деле, с которым можно было бы обратиться в суд, не так ли, господин секретарь? — спросил насмешливо генерал Броукмайкл, пока Хаук выключал магнитофон. — Вы решили принести нас в жертву: старого солдата, который так и обречен до конца жизни оставаться под подозрением, хоть и был реабилитирован, и его подразделение, состоящее из прекрасных молодых людей. Мы ведь людишки столь мелкие, как и Мак, присутствующий здесь, что с нами можно не считаться. Мак не принадлежит к числу моих ближайших друзей, но он не заслуживает того, чтобы его сбросили в Арктике на плавучую льдину.

— О ком это вы?

— Ах да, я не представил вам Мака. Это бывший генерал Маккензи Хаукинз, дважды лауреат почетной медали конгресса. Сперва вы пытались... ну, скажем так, нейтрализовать его, а потом, когда у вас ничего не вышло, приказали моей группе похитить и переправить мятежного генерала в место, которое следовало определить по ходу дела, — несомненно, где-то на крайнем севере.

— Скажу откровенно, я не в восторге от знакомства с вами, господин секретарь, — сказал Хаук. — Простите меня, но руки я вам не подам.

— Но то, что вы затеяли, безумие! Чистейшее безрассудство! На карту поставлено слишком многое! Под угрозой наша безопасность, ударная сила нации!

— И единственный способ привести все в порядок — избавиться от недовольных, не так ли? — сказал Маккензи. — Вместо того чтобы аргументировать свою точку зрения, вы предпочитаете устранять неугодных, которые, скажем так, на вполне законном основании обратились в суд.

— Вы переворачиваете все с ног на голову! Имеется еще много чего — экономические расчеты, расходование фантастически огромных финансовых ресурсов... А также — о Боже! — моя яхта, членство в столичном клубе, годовое собрание выпускников нашего класса и, наконец, заслуженный мною тот образ жизни, для которого и был я рожден! Вы не желаете ничего понимать!

— Я все понимаю, вонючая падаль! — изрек Винсент Манджекавалло, выступая вперед в слабом свете фонарей. — И, в частности, собственно то, что хоть кое-кто и смог бы вам помочь, однако рассчитывать на это не стоит: ведь от вас уже никому нет никакой пользы.

— Кто вы? Я видел вас раньше, слышал ваш голос, и это все, что я знаю...

— Думаю, из-за этого чудовищного маскарада и родная мать не узнала бы меня, да пребудет она в мире в Лодердейле! — Винни сорвал свой рыжий парик и присел на корточки перед государственным секретарем. — Хэлло, хмырь, как чувствуешь себя? Может, твои приятели из загородного клуба взорвали не ту яхту, а?

— Манджекавалло!.. Нет-нет! Всего несколько дней назад я лично присутствовал на панихиде по вас! Вы уже в ином мире! Вас нет среди живых! Я не верю тому, что вижу!

— Может, вы и правы, что не верите, великий дипломат, а может и нет. А вдруг все это — дурной сон, ниспосланный вам тем злом, что скопилось в вашей насквозь прогнившей душонке? Или же я просто вырвался из объятий Морфия?..

— Морфея[185], командир Игрек! Морфея!

— Да, именно из его объятий... Я явился из царства мертвых по ту сторону реки, чтобы терзать тебя! Терзать человека, возомнившего себя наивысшим существом и искренне полагающего, будто то, что входит в его желудок, выходит из него в виде ванильного мороженого! Да, падла, я побывал среди рыб и привел теперь сюда с собой акул, которые относятся ко мне с уважением, чего ты никогда не делал.

— А-а-ах! — пронзил внезапный вопль ночь и пронесся над публикой, толпившейся у залитого огнями Мемориала Линкольна. Госсекретарь с проворством рептилии вскочил на ноги и с истошными криками помчался прочь.

— Я должен поймать этого сукина сына! — заорал Манджекавалло, поднимаясь тяжело из-за своего веса. — Он все разболтает.

— Не бойтесь этого! — схватил Хаук директора ЦРУ. — Он уже вне игры.

— О чем вы? Он же видел меня!

— Это не имеет значения: ему все равно никто не поверит.

— Мак, перестань учить его, — заявил решительно Броуки Второй. — Тебе известно, с кем ты говоришь?

— Конечно! И к тому же я знаю, что к чему... Так вы и есть тот самый итальянский парень, что руководил Центральным разведывательным управлением?

— Да, но это долгая история, а я долгих историй не люблю. Меня попросту занесло куда не следует. В общем, дерьмовое дело!

— Мелодраматическая эмоциональность — одна из прекраснейших отличительных особенностей вашей нации, синьор. Вспомним о великих операх!

— Само собой!

— Никто, кроме вас, не мог создать ничего подобного. Capisce Italiano?[186]

— Lo capisce inoltre![187]

— Это прекрасно, но эта каналья собирается взорвать все к черту!

— Нет-нет, синьор Манджекавалло... Броуки, ты помнишь Френка Хеффелфингера?

— Френка Фингера?[188]Того, кто нажал пальцами не на те цифры на пульте? Да кто же этого не помнит! Он взорвал в Вонсане совсем не тот участок берега, который следовало. Понятно, мы предпочитаем не вспоминать об этом, особенно с тех пор, как он стал главным клоуном президента в военно-морском департаменте.

— Я говорил с Френком. Потому-то Пиз и оказался здесь.

— Ах так.?

— Фингер ждет сейчас у телефона: он должен сделать еще один звонок своему приятелю президенту.

— В связи с чем?

— В связи с умственным расстройством, признаки которого он обнаружил сегодня днем у госсекретаря во время телефонного разговора с ним. Поразмыслив изрядно об этой беседе, он пришел к выводу, что обязан поделиться возникшими у него опасениями со своим другом из Белого дома. Пойдемте же поищем телефонную будку. Время поджимает, мне надо как можно быстрее вернуться на самолете в Нью-Йорк.

— Послушайте, генерал! — крикнул Манджекавалло. — А как насчет нас с вами и слушаний в суде?

— Все под контролем, командир Игрек. Вы будете в рядах уопотами. Вот только мне хотелось бы узнать ваши размеры, остальное мы сделаем быстро: скво — замечательные мастерицы, почти столь же искусные, как и миссис Лафферти.

— Скво?.. Лафферти?.. Да что, у нас теперь и ирландские индейцы появились? Видать, этот парень свихнулся!

— Поверьте, господин директор ЦРУ, пути Хаука неисповедимы, — заметил Броуки.

— В путь, джентльмены! — скомандовал Маккензи. — Марш-бросок втроем! Вон и телефонная будка у парковочной площадки. Итак, бегом!

Трое мужчин в рыжих париках дружно, хотя и с разной скоростью, устремились вперед. Говорить при этом ухитрялся только Винни Бам-Бам, твердивший упорно:

— Безумие все это! Pazzo, pazzo, pazzo![189]

«Вашингтон пост»

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ — В ПАЛАТЕ ДЛЯ

ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ В КЛИНИКЕ УОЛТЕРА РИДА

"Уоррен Пиз, государственный секретарь, задержан прошлым вечером в облачении католического священника, поскольку носился беспорядочно у Мемориала Линкольна, бесцеремонно расталкивая гуляющих. Согласно сообщению полиции и свидетельским показаниям очевидцев, мистер Пиз кричал о каком-то привидении, якобы восставшем из мертвых. Но кого из некогда живых он имел в виду, госсекретарь не говорил, то ли не желая делать этого, то ли сам не зная его имени. Мистер Пиз утверждал, что призрак задался целью преследовать его растленную, вконец загубленную душу. И уверял беседовавших с ним лиц, будто вырвавшийся из ада пестро раскрашенный гермафродит грозился вспороть ему карманы и перерезать глотку, потому что он (или она?) решил, что мистер Пиз... (отточием мы заменили слово не для печати. — Ред.), хотя сам секретарь Пиз упорно пытался убедить своих собеседников, что таковым он не является, поскольку уже отпустил этому исчадию ада его грехи.

Отметим в связи с вышеизложенным, что господин секретарь не был рукоположен в священники и, следовательно, не имеет права отпускать грехи. (Наша редакция тщательнейшим образом расследовала этот факт.)

Только что поступившее из Белого дома сообщение может пролить свет на это невероятное событие. Морис Фитцпедлер, пресс-секретарь, заявил, что нация должна проявить сочувствие как к мистеру Пизу, оказавшемуся в состоянии стресса из-за перегруженности работой и огромного чувства ответственности, так и к его семье, хотя на вопрос о семье мистера Пиза мистер Фитцпедлер был вынужден признать, что мистер Пиз разведен и, соответственно, семьи не имеет. Президент сказал мистеру Фитцпедлеру, что вчера ему позвонили по телефону и высказали предположение, что госсекретарь, не выдержав непосильного бремени забот, налагаемого на него его постом, испытывает сейчас тяжелейшую депрессию. Глава государства просит нацию молиться за выздоровление мистера Пиза и за скорейшее освобождение от смирительной рубашки.

Следует отметить также, что начальник штаба при президенте Арнольд Сьюбагалу улыбался во время пресс-конференции. Когда же начальника штаба спросили, чем объяснить подобное выражение его лица, он лишь молча воздел вверх средний палец".