Кассия Сенина Татьяна
– Может, конечно… Но только если мы сами будем стремиться к Богу.
– А если нет сил?
– Ты же знаешь, госпожа, что выше сил искушений не бывает.
– Ты в этом уверен? – в ее голосе послышалась насмешка.
Лев уже не был в этом уверен. Кажется, еще немного – и он явно обнаружит свою неуверенность… Неужели она этого и хочет от него? Но зачем?! А если… если она так намекает, что ждет предложения… выйти за него замуж?.. Нет, это был бы слишком необычный способ… Так в чем же дело?!..
– Ну, продолжай! – сказала она нетерпеливо; никогда еще она не говорила с ним в таком тоне.
Он с трудом собрался с силами, и чтение возобновилось.
«…Неужели ты не знаешь, что значит смотреть на возлюбленную?…Свет красоты, из глаз пролившийся в душу, это своего рода обладанию любимой, хотя бы и на расстоянии. Оно сладостнее, чем настоящее слияние тел, потому что необычно…»
Лев снова умолк. И как теперь смотреть на нее? Ведь он выдаст себя одним только взглядом! А не смотреть – нет сил…
– Что же ты остановился?
Лев выпрямился, закрыл книгу и в упор взглянул на свою ученицу.
– Чего ты хочешь от меня, Кассия?
Он впервые назвал ее просто по имени, без прибавления слова «госпожа», ощущая, что так нужно. Дерзость в ее взгляде мгновенно исчезла, и в лице проглянуло что-то беззащитное и страдальческое. Она подошла к столу и села напротив Льва, не поднимая на него глаз.
– Да, так честнее, – сказала она очень тихо после небольшого молчания. – Чего я хочу? А ты до сих пор не догадался, господин Лев?
– У меня возникли разные мысли на этот счет, но всё же я хочу слышать от тебя самой. Ты, может быть, не знаешь, но я обещал твоей матери… блюсти себя и не позволять по отношению к тебе ничего противного благочестию. Однако такое чтение… Но я вижу, с тобой что-то произошло?
– Скажи, Лев, – она тоже назвала его впервые просто по имени; глаза ее были опущены, она будто боялась взглянуть на него и слегка покраснела, – у тебя в жизни были… женщины?
– Нет.
– Правда? А я думала, что, может быть… У вас, мужчин, с этим, говорят, проще… Значит, мы в равном положении… невинных девственников! – она усмехнулась.
– Теперь я уже не могу назвать себя невинным, – тихо проговорил он.
– Я тоже… Странно, да?
– Почему же? Даже один великий святой сказал: «Не познал я жены – и я не девственник». Обычное искушение.
– Обычное?..
Она оперлась локтями об стол и, уткнувшись лбом в скрещенные руки, медленно проговорила:
– Обычное – это когда видишь кого-то и… соблазняешься мечтаниями… Потому что он красив, например, а ты плохо следишь за собой и поддаешься помыслам… просто похоть. Но вот, бывает, ты долго живешь, не думая ни о чем таком, тебе даже думать об этом не хочется и противно, никто на тебя не производит никакого впечатления…
– И ты уже думаешь, что все эти чувства – ерунда, и ты обойдешься без этого?
– Да-да, примерно так!
– Я тоже рассуждал в таком духе, – усмехнулся Лев. – Ты не читала Илиодора, историю про Хариклею?
– Нет.
– А я тут заглянул на днях, освежить в памяти… «В такую великую беду он впал, так сильно палим он любовной тоской, он теперь впервые охвачен любовью. Он рассказывал, что до сих пор не имел дела с женщинами, и много раз клялся в этом; всегда он испытывал презрение к женскому полу, к самому браку и к любви, когда слышал об этом рассказы, – пока, наконец, красота Хариклеи не обличила, что не от природы был он так сдержан, но просто до вчерашнего дня не встречал еще женщины, достойной его любви».
– Да! Как это точно!.. Да, ты встречаешь человека – и всё вдруг переворачивается, все эти твои представления… И ты понимаешь… чувствуешь, знаешь… что он – твоя «половина», как там, у Платона… И вот, что тогда?
– Тогда надо вступать в брак, я думаю.
– А если нельзя?
– Нельзя? Почему?
– Ну, разные могут быть причины. Например, он еретик… Или… или ты уже обещала посвятить себя Богу… В общем, так или этак, а надо от него отказаться… навсегда! Понимаешь? Невыносимая боль! Но это не всё… Отказавшись, ты не освобождаешься… Ты всё равно хочешь его – душой, телом, всем существом влечешься к нему… И хотя с ним уже ничего невозможно, всё равно страсть не отпускает… И хочется даже… отдаться первому встречному!
– И ты для этой цели выбрала меня?
Она молча кивнула, не поднимая глаз.
– Но я не возьму.
– Из благочестия будешь лицемерить? Ведь ты же хочешь, я вижу.
– Да, но не так. Я… хотел бы… взять тебя в жены…
Она передернула плечами.
– Я не пойду за тебя… и вообще ни за кого.
– Ты хочешь идти в монастырь?
– Да, я уже давно решила… Но вот, – голос ее задрожал, – что со мной случилось…
– Я тоже давно решил не жениться, а только заниматься науками. Думал, что жена будет только мешать этому…
– Что ж, теперь передумал?
– Ты бы не помешала.
Она вздохнула.
– Но, видно, не судьба, – сказал он.
– И что дальше? – она положила руки на стол и взглянула на него. – Будешь бороться?
– Да. Что же еще делать?
– Я вот тоже боролась… А теперь уже что-то больше не могу.
«Кого же она полюбила?» – подумал Лев. Тут он вспомнил, как странно она вела себя на том уроке по «Пиру» после трехнедельного перерыва. Может, она тогда куда-то уезжала и познакомилась с кем-то?..
– Не могу! – повторила она. – Платон – лжец, вот что я скажу! «Эроту служат добровольно»! Как бы не так! Нет ничего сильнее, чем это насилие!.. Тебе легко будет… отказаться от надежды на меня?
– Нет, но это не имеет значения.
– А что имеет значение? Благочестие?
Она вдруг быстро встала с места, обошла стол и очутилась рядом со Львом, пододвинула стул, села. Если бы он сделал легкое движение, их колени соприкоснулись бы, он мог бы сейчас ее обнять…
«Я не выдержу!» – с ужасом подумал он.
– Видишь, до чего я дошла? – голос ее дрожал. – Готова умолять первого встречного… соблудить со мной! Так ты не хочешь? Зря! Знаешь ли ты, сколько мужчин дорого бы заплатили за такое предложение? – ее губы кривила усмешка. – Ну что ж… придется поискать другого… Не все же такие глупцы, как ты!
– С другим ты не сможешь…
– Дойти до такой откровенности? Да, это будет труднее. Впрочем, у меня есть один родственник… Его не пришлось бы долго уговаривать и не нужно было бы ничего объяснять. Вот только он мне противен слишком…
– А я… не противен?
– Нет.
Наступило молчание. Лев сидел, не шевелясь, почти не дыша, не глядя на нее. Это стоило ему таких усилий, что на лбу выступила испарина. Он пытался мысленно молиться, но не мог даже прочесть до конца Иисусову молитву и только повторял: «Господи, спаси нас, погибаем!..»
– Это пройдет, – наконец, проговорил он еле слышно.
Она качнула головой и закрыла лицо руками. Он взглянул на нее и ощутил властное желание привлечь ее к себе, утешить… Нет! Если он сделает хоть одно движение к этому, – всё пропало!
Лев резко поднялся, обошел стол и сел с противоположной стороны, в глазах у него на миг потемнело. Кассия осталась сидеть неподвижно, опустив взор.
– Ты выдержал искушение, Лев, – сказала она, помолчав. – Значит, скоро освободишься… Тебе хорошо!
– Ты тоже освободишься…
– Нет!.. Не знаю… Ты думаешь, что я тоже не совсем поддалась искушению? Просто я тебя не люблю. Если б сейчас на твоем месте был он, меня бы ничто не остановило.
Лев стиснул зубы. «Как больно! – подумал он. – Я не избежал общей участи… А думал, буду одни науки любить… Философ! – он язвительно усмехнулся про себя. – Но… кто же он?»
Кассия словно прочла его мысли.
– Больше ничего не скажу, не спрашивай! – она встала. – Ну, вот тебе и урок… как связываться с женщинами! Красивая женщина – великое зло, да… Без всяких аллегорий! Знаешь, я думаю, нам лучше на время прекратить занятия.
– Да.
– Я сообщу тебе письмом, когда можно будет опять приходить.
Она говорила быстро, отрывисто, сухим тоном, глядя в сторону; на щеках ее горели два красных пятна.
– Хорошо.
– Забудь обо всем, что тут было.
– Постараюсь…
– Прости меня!
– А ты – меня!
– Бог простит… И помолись обо мне, Лев!
– Попробую… А ты – обо мне, Кассия…
– Да.
…Больничник осторожно переворачивал тонкие листы: эта рукопись с разными химическими описаниями и указаниями была написана на папирусе и разваливалась от старости.
– «Очищение олова», – бормотал монах, – «Удвоение серебра»… «Иной способ»… Чего тут только нет! Даже «отбеливание жемчуга»… Да еще и не один способ… Ого! Целых четыре подряд! Кому бы это могло понадобиться, интересно?
– Тем, кто носит жемчуга, конечно, – усмехнулся Грамматик; стоя у окна своей «мастерской» с двумя стеклянными колбами в руках, он отливал из одной в другую водный раствор камеди. – Жемчуг тускнеет от времени… Вообще, эта рукопись местами производит впечатление записок фальшивомонетчика.
– Пожалуй, – рассмеялся больничник. – Да и не только! Вон тут дальше: «изготовление смарагда», «изготовление жемчуга»… Интересно, почему так много способов именно для смарагда? Чем он так уж ценен в сравнении с другими камнями?
– Камень Гермеса Тривеличайшего. Древние верили, что он возбуждает стремление и любовь к ученым занятиям, посвящает в тайны мудрости…
– А, точно, Скрижаль! Как это я позабыл!.. «Размягчение хрусталя»… Хм… «Изготовление хрисопраса»… А ведь забавно! Может, Гермес-то ничего особенного и не имел в виду, когда избрал для своей Скрижали именно смарагд… А потомки из этого вывели целые легенды о зеленом камне!
– Что ж, – Иоанн принялся растирать в медной ступке пестиком кристаллы серы, – за каждой легендой так или иначе скрыта некая действительность. В каком-то смысле смарагд действительно возбуждал и продолжает возбуждать любовь к наукам: в попытках истолковать Скрижаль люди открыли немало интересного! Думаю, что и еще откроют.
– Это похоже на историю про человека, который сказал своим сыновьям, что если работать в некий день в году, то разбогатеешь, а вот что это за день, он забыл…
– Да, – улыбнулся Грамматик. – «Вечный прообраз, установленный природно, по которому бывает бываемое», как сказал Ареопагит.
– Но тогда, – больничник поднял глаза на игумена, – может, и сама Скрижаль говорит вовсе не о «философском камне», а о чем-то другом?
– Или «философский камень» – о чем-то другом, а не о получении золота. Ведь было бы странно, если б такой ученейший муж, как Гермес, зашифровал в свои указания способ изготовления металла, дающего всего лишь земное могущество и господство. Тем более, что даже в этом падшем мире далеко не всё покупается золотом. Самое начало Скрижали уже не допускает такого низменного толкования.
– «Истинно без всякой лжи, достоверно и в высшей степени истинно…» Ты думаешь, отче, что Тривеличайший имел в виду… что-то духовное?
– Не сомневаюсь.
– Но что?
– Проще всего истолковать Скрижаль как пророчество о воплощении Христа. Но это самый высокий смысл, духовный. Конечно, здесь должны быть и душевные смыслы.
– А телесный смысл? Тогда должен быть и он?
– Да, только вряд ли он состоит в изготовлении «философского камня», который превращает вещество в золото.
– Как же толкуется Скрижаль в смысле пророчества о воплощении?
– «То, что внизу, подобно тому, что вверху, да осуществятся чудеса единой вещи». Сын, сошедший на землю, подобен вышнему Отцу, и сошел Он, чтобы «разделенное собрать воедино», по апостолу, соединить и ангелов, и людей, да и вообще всё творение в едином Боге. Не так ли?
– Действительно!
– «Происхождение от Единого» – сотворение мира, а второе «рождение» – во Христе. «Солнце» – Бог-Отец, «Луна» – Богоматерь, «Ветер» – Святой Дух, «Земля» – земная плоть, воспринятая Христом. «Сила ее остается цельной, когда она превращается в землю», – это о тридневной смерти и погребении. «Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого осторожно и с большим искусством», – это, думаю, уже о воскресении и как раз о том, чего не признают нынешние еретики: плоть Христа по воскресении утратила прежнюю дебелость и то, что они называют описуемостью. Восхождение «от земли к небу» и обратно и восприятие силы – это уже о жизни христианина во Христе. «Таким образом ты приобретешь славу мира, поэтому отойдет от тебя всякая тьма». «Сила всякой силы» – конечно, божественная благодать. Отсюда и заключение Скрижали вполне понятно.
Больничник слушал игумена с восхищением. В последнее время Иоанн стал гораздо чаще делиться с ним своими мыслями по поводу ученых изысканий, и это, с одной стороны, окрыляло монаха, но, с другой стороны, его не покидало опасение, что такой подарок судьбы может быть в любой момент от него отобран, и Грамматик опять «закроется» и превратится в того молчаливого аскета, каким он был до недавнего времени – занятого умной молитвой и отвечавшего лишь на вопросы, и то весьма кратко… Иногда больничника посещало странное чувство – что Иоанн, возможно, хотел бы на самом деле поговорить не с ним, а с кем-то совсем другим. Впрочем, может быть, монаху это только казалось.
14. «Вещество огня»
Всё земное тяготеет к земле, всё влажное сливается воедино, равно как и воздушное; так что нужны преграды и усилие, чтобы разобщить их… И поэтому всё причастное общей разумной природе равным образом стремится к родственному ему или даже в большей степени. Ведь поскольку оно совершеннее по сравнению с другим, постольку в нем сильнее склонность к сближению с себе подобным и слиянию с ним воедино.
(Марк Аврелий)
Брат Анф, открыв помыслы и выслушав очередное наставление игумена о воздержании, целомудрии и хранении ума, вздохнул, помолчал и, не удержавшись, сказал:
– Хорошо об этом говорить, отче! А вот сделать это… – он осекся и опустил голову. – Прости, отче! Мне тяжело…
– Ты думаешь, я рассуждаю об этом отвлеченно? – тихо сказал Феодор. – Нет, чадо, я говорю по горькому опыту. Но горечь потом обернется сладостью. А если поддаться страсти, будет совсем противное тому. Приятности томят и жгут, сулят золотые горы и неземные наслаждения… Но подумай: если завтра ты умрешь, куда денутся эти золотые горы и помогут ли они тебе на страшном суде? И какие наслаждения там ждут растливших здесь свое тело?
Когда Анф вышел от игумена, тут же зашел брат Николай и поклонился Феодору:
– Благослови, отче! Тут тебе письмо.
«Честный отче, желаю тебе и твоей братии здравствовать. Со мной случилась большая беда. Очень нужно поговорить и исповедаться. Письмом не могу. Не знаю, что делать. Можно ли приехать к тебе? Бога ради, помолись о мне, грешной и погибающей. Кассия».
Игумен медленно сложил листок. Писавшая явно была в сильном смятении. Что могло случиться?.. Но не успел он положить письмо на стол, как раздался стук в дверь – громкий и властный. Николай по знаку Феодора открыл, и в келью вошел императорский асикрит Стефан, весь покрытый дорожной пылью. Он поклонился игумену и подошел под благословение.
– Чем обязаны твоему посещению, господин Стефан? – спросил Феодор, внимательно оглядывая гостя.
Тот вместо ответа протянул Феодору письмо.
– О! – только и сказал игумен, взглянув на печать.
Прочитав, он посмотрел на Николая.
– Что, отче? – спросил тот.
– Император вызывает меня в столицу.
– Ого!.. – тихо произнес Николай.
– Не бойтесь, отцы, – сказал Стефан. – Я знаю, с чем это связано. Государь опасается, как бы ты, отче, не перешел на сторону негодяя Фомы, а потому предпочитает видеть тебя в Константинополе.
Игумен покачал головой и слегка улыбнулся.
– Государь поступил бы куда лучше, если б утвердил православие, тогда не пришлось бы боятся теней и призраков.
– Это ты-то призрак? – рассмеялся Стефан.
– Я-то не призрак, а вот возможность моего перехода к мятежникам – самый настоящий призрак… Впрочем, я поеду, конечно.
– В таком случае, собирайтесь, отцы. Мне велено сопровождать вас.
Не только Студийский игумен был вызван в столицу. Император, посовещавшись с патриархом и синклитиками, в конце августа решил собрать в Константинополе по возможности всех наиболее известных исповедников, поскольку в народе ходили слухи, будто Фома обещает восстановить иконопочитание, и император стал опасаться, что сторонники икон окажут ему поддержку. Но опального патриарха император приглашать в Константинополь не стал, только приказал усилить за ним надзор.
– Не хватало еще, чтоб Никифор тут во время осады стал настраивать народ против законной власти в пользу мятежников! А с него, пожалуй, станется… Нет, пусть сидит на Босфоре!
Что Царственный Город должен готовиться к нашествию бунтовщиков, стало окончательно ясно ближе к осени. В июле войско Фомы, воспользовавшись безлунной ночью, от прибрежного селения Оркосия переправилось через Геллеспонт во Фракию. Фома не остановился и тогда, когда император прислал ему голову «Констанция». «Сын Константина», оставленный в Азии, получая от «отца» одну за другой вести о том, как успешно мятежники продвигаются к Пропонтиде, впал в мечтательное настроение. Он нашел некоего прорицателя – бродячего монаха, шатавшегося по окрестным селениям, изображая провидца и произнося разные речи, которые можно было истолковать несколькими, часто взаимоисключающими способами, – и вопросил его, как окончится предпринятое Фомой дело. Монах долго стоял с закрытыми глазами, изображая погруженность в молитву, и, наконец, твердо заявил, что «Константин победит всех врагов своих». «Констанций» осыпал «провидца» золотом и принялся во всеуслышание разглагольствовать перед своими воинами, что вскоре они вступят в столицу. Но не прошло и месяца, как «сын» мятежника, беспечно ехавший верхом вне войскового строя, попал в засаду, устроенную Олвианом. Стратиг Арменьяка отрубил «Констанцию» голову и послал ее императору, а Михаил переправил ее «отцу». Фома приказал похоронить голову с царскими почестями и от своего замысла не отступил. Перейдя через Геллеспонт, он нашел поддержку, в первую очередь, у местных славян, а затем и у прочих жителей. Несмотря на то, что незадолго до появления мятежников Михаил лично объехал Фракию и призвал граждан выступить против бунтовщиков, не щадить крови, выполнить свой долг и не посрамить ни верности императору, ни собственной доблести и мужества, увещания эти имели мало успеха: как только из Азии хлынуло огромное войско Фомы, почти все сочли за лучшее не сопротивляться этой «саранче», ведь не было никакой уверенности, что мятежник вскоре не войдет в Константинополь…
Тут «Константину» опять повезло. В то время на одном из Кикладских островов жил в изгнании Григорий Птерот, племянник убитого императора Льва. Когда Михаил был венчан на царство, Григорий явился к новому василевсу не с прославлениями, а с укорами, обвиняя в убийстве. Михаил, хоть и разгневался, обошелся с ним поначалу кротко, уверяя, что не хотел смерти Льва, сказал, что «видит море отчаяния и глубину горя» Птерота, и посоветовал терпеливо перености удар судьбы. Однако, поскольку Григорий не унимался и пытался восстановить синклитиков и придворных против нового императора, Михаил уже на третий день сослал Птерота. В царствование Льва Григорий неоднократно занимал должность стратига в разных фемах, и Фома, узнав о нем, пригласил опального военачальника в свое войско, представившись ему мстителем за «неправедное убиение лучшего из ромейских государей». Птерот, хоть и знал, что Фома восстал изначально еще против Льва, почел за лучшее не вспоминать о том и принял командование над десятью тысячами восставших.
Призванный Фомой мятежный флот пошел от Лесбоса через Геллеспонт в Пропонтиду, а сам Фома со всем войском начал продвигаться к Константинополю. Положение стало угрожающим. Михаил вызвал к столице Олвиана и оставшегося ему верным стратига Опсикийской фемы Катакила с войсками, а сам усиленно готовился к осаде – теперь было ясно, что ее не избежать.
Прибывшим в Город исповедникам император разрешил жить, где им заблагорассудится, и даже предложил Феодору вновь занять Студий. Игумен отказался, заявив, что вернется в обитель только в случае окончательного торжества православия над ересью, и вместе с Навкратием, Николаем и еще несколькими братиями поселился в доме логофета Димохари. Вскоре после приезда Феодор и Навкратий навестили Марфу с Кассией, были с восторгом встречены хозяйками и домочадцами: их накормили и забросали вопросами, а потом Марфа спросила, не может ли игумен исповедать их всех, и, конечно, не получила отказа. На исповеди Кассия рассказала о выборе невесты для императора, обо всех последующих искушениях от помыслов, о том, как она еще нарочно распаляла сама себя, читая любовную повесть Ахилла Татия, и даже попыталась соблазнить собственного учителя…
– Да, – сказал Феодор после небольшого молчания, – «как болезнь постигает рождающую во чреве, и не избегнет»… Я надеялся, что тебе удастся перейти эту опасную развилку безбедно… но увы! Конечно, не следовало участвовать в этих смотринах, но раз уж так вышло, то ничего не поделаешь, надо терпеть последствия. Видно, таким людям, как мы, необходимо пережить большие потрясения от страстей, прежде чем достичь «огражденного града».
Кассия вопросительно взглянула на него.
– Как мы?
– Да. Мне тоже когда-то было шестнадцать лет, и я доставил немало печалей моей матери, прежде чем принял ангельский образ.
Кассия смотрела на игумена в удивлении. Она всегда думала, что этот подвижник встал на стезю добродетели с самого детства, а оказывается, и он тоже когда-то был «обычным» человеком… Внутри у нее словно потеплело.
– Лучше не вспоминать о том, – продолжал Феодор, – но в утешение тебе могу сказать, что совсем не уверен, смог бы я тогда поступить на твоем месте так же, как ты. Ты всё-таки устояла.
– Что в том пользы, если я об этом теперь жалею?! – Кассия опустила голову.
– Не говори так. Между помыслами и делом всё же есть разница. Но тебе надо будет еще долго быть осторожной… В тебе много «вещества огня», и нужно много времени и труда над собой, чтобы оно претворилось в «воду, вопиющую и глаголющую: гряди к Отцу!»…
– Да… Я думала, что эти… любовные страсти… пройдут мимо меня… Как я обманулась!
– «Не верь себе, пока не ляжешь в гроб», как говорят отцы. Есть люди от природы пылкие… Эту природную горячность вряд ли можно угасить, но нужно направлять ее на полезные дела, а иначе она будет расточаться на всякие страсти и погубит нас.
«Да! – подумала Кассия. – Сколько отец Феодор сделал для Церкви, для православия!.. Если б я смогла хоть каплю из этого! Значит, он правильно расточает природный пыл, а я…»
– Помолись за меня, отче! – проговорила она жалобно. – Мне так тяжело… Просто ужасно!
Игумен кивнул. Девушка помолчала и сказала:
– Я до сих пор не совсем понимаю, почему это возникло с такой силой… Отцы пишут о блудной страсти, как о телесном вожделении и больше ни о чем. Но…
– Ты хочешь сказать, что здесь не только это?
– Да! Одно это само по себе не могло бы, мне кажется, так увлечь меня. Ведь и раньше я встречала… красивых юношей… Но меня это совершенно не трогало!
Феодор внимательно поглядел на нее.
– У тебя никогда не было друзей? Я имею в виду тех, с кем ты могла бы делиться своими мыслями… равных тебе.
– Н-нет… В детстве я всё больше общалась с отцом, но он погиб, а с мамой… сначала мы с ней много общались, обсуждали разные книги… Но потом… я стала…
– Более начитанной, чем она? И тебе стало с ней скучно?
– Не то, чтобы скучно… Но я не могла уже с ней говорить обо всем том, что мне было интересно… Я всё была одна… Наши близкие родственники вообще не любят ученость. А дочки маминых подруг… я ни с одной из них не смогла по-настоящему подружиться, их интересовали куклы, а потом женихи… Только вот господин Лев появился в последнее время… С ним хорошо! Но вот ведь, как я ему… чуть не отплатила! – голос ее задрожал, и она прижала руку к губам.
– Ничего, – тихо сказал игумен, – бывает. Слава Богу, что до греха не дошло! Значит, кроме учителя, общаться тебе было не с кем. И когда ты услышала о молодом императоре, что он умный, начитанный…
– Да, я уже думала об этом! Когда я жила во дворце, мне приходили помыслы, что с ним должно быть интересно, раз он такой… А потом оказалось, что это он, что его я встретила тогда в Книжном портике!
– Да, понятно. Отцы, действительно, говоря о блудной страсти, пишут в основном о вожделении тела, потому что оно встречается чаще всего. С этим тоже тяжело бороться, но гораздо тяжелее борьба с вожделением души.
– Души?
– Человеку хочется общения с себе подобными по уму и по склонностям. Это легко может вылиться в пристрастие, и с этим борьба очень тяжела… Но надеюсь, ты справишься, чадо. Ведь ты знаешь: есть, ради чего!
– Да, есть ради Кого!.. Отче, я бы хотела уже поскорее уйти в монастырь.
Игумен покачал головой.
– Это так быстро не получится, чадо. В Патерике есть история, как брат задал старцу вопрос, хорошо ли будет, если он вырвет из своего огорода все овощи, чтобы не иметь никакого утешения. И старец ответил ему, что это хорошо, если есть силы на такую жизнь, а иначе потом этот брат насадит себе других овощей.
– Ты думаешь, отче, я тоже насажу себе других овощей?
– Это вполне может случиться. Ты ведь еще не окончила изучать философию с господином Львом?
– Нет. Там еще далеко до конца…
– Тебе это интересно?
– Да, очень!
– Вот тебе и овощи. Уйдешь сейчас в монастырь – потом будешь жалеть, что не доучилась. Будь на твоем месте другая, я бы, возможно, немедленно благословил на постриг, а тебя не могу. Но за другую я мог бы опасаться, что, протяни она долго в мирской жизни, охладеет в своем намерении монашествовать. За тебя не боюсь. Особенно после случившегося с тобой во дворце.
– Почему?
– Выбор, сделанный в таких условиях, можно сказать, необратим. Ты принесла слишком большую жертву ради него.
Девушка опустила голову.
– Да, это правда! – прошептала она.
– Поэтому советую тебе сначала окончить учебу. А там, даст Бог, устроится и с постригом. Бросит ли Господь Свою невесту после того, как вложил ее в такое горнило искушения? Не унывай, чадо! – Феодор улыбнулся. – Возможно, твоя мать права, и это случилось промыслительно, для чего-то важного. И такой опыт может принести пользу, если дальше стараться вести себя, как должно. А как должно, ты ведь знаешь, госпожа.
– Да, отче, – она помолчала и сказала совсем тихо: – Вот еще… иногда жалко мне, что я больше никогда не увижу императрицу, его мать… Она такая хорошая! Она мне понравилась…
Кассия и не подозревала, что Фекла часто вспоминает о ней, потому что сын продолжал очень беспокоить августу. Через три месяца после свадьбы стало ясно, что Феодора ждет ребенка, и Фекла постаралась окружить ее еще большей заботой, чем раньше: будущая мать была так молода, неопытна и в то же время капризна, а предстоящих родов очень боялась… Феофил, узнав о ее беременности, стал к ней более внимателен, и императрица-мать вздохнула было с облегчением, но один случай вновь возбудил все ее прежние страхи и тревоги. Как-то раз она застала невестку в слезах и испуганно принялась расспрашивать, что случилось. Феодора долго не хотела признаваться и отговаривалась, что «ничего такого, просто взгрустнулось, ведь в таком положении, говорят, это бывает», – но Фекла видела, что причина в другом, и продолжала настаивать. Тогда молодая императрица снова расплакалась и, уткнувшись в плечо свекрови, проговорила еле слышно:
– С тех пор, как… как узналось, что у меня будет ребенок… мы ведь с Феофилом… больше не встречаемся ночью… Нет, я знаю, что так надо… Но мне кажется… что он этому рад…
– Чему?
– Тому, что ему больше не надо… со мной спать!
Фекла, как могла, успокоила Феодору, уверяя ее, что это ей показалось, что муж ее любит и стал к ней в последнее время даже более внимателен и нежен. Феодора действительно утешилась – то ли потому, что императрица-мать говорила убедительно, то ли потому, что молодой женщине хотелось верить в лучшее. Но сама Фекла встревожилась: успокаивая невестку, она говорила вполне искренне, но позже, обдумав всё еще раз и понаблюдав за сыном, подумала, что Феодора вполне может быть права…
Наконец, августа решила поговорить о сыне с его учителем, ведь Феофил общался с Грамматиком гораздо больше, чем с кем бы то ни было еще. После того, как игумен ободрил императрицу относительно «хождения по лезвию ножа», ее жизнь вошла в новое русло. Она не тольо больше не боялась подолгу разговаривать с Иоанном, но старалась делать это почаще, любила обсуждать с ним прочитанное, делиться впечатлениями, спрашивать его мнение, и он не отказывался общаться с ней, – более того, порой к ней приходила мысль, которую она, правда, гнала от себя как опасную: он делает это не только потому, что отказаться беседовать с августой было бы дерзостью, но и потому, что эти разговоры доставляют удовольствие и ему… Довольно скоро их беседы так удлинились и стали касаться вещей столь разнообразных, что Фекла, наконец, нерешительно спросила у Грамматика, не лучше ли им встречаться, например, в «школьной», а не в библиотеке, куда время от времени заходили разные, порой слишком любопытные люди и рядом почти всегда болтался Прокопий или его помощники. Игумен согласился, и вскоре их встречи стали ежедневной традицией, так что, прощаясь, императрица уже не спрашивала, «как насчет завтра», – напротив, они предупреждали друг друга в том случае, если кто-то не мог придти в установленное время после обеда. Иногда они устраивали прогулки по дворцовым паркам, и Грамматик рассказывал о разных растениях, птицах, насекомых… Император знал о том, сколько времени его супруга стала проводить с Иоанном, но ни разу ничего не сказал ей по этому поводу. А Фекла словно позабыла о муже, и если бы не ночные встречи, происходившие изредка – гораздо реже, чем раньше, – по его желанию, да церемонии и праздничные обеды, где она сидела рядом с Михаилом, он для нее ничем не отличался бы от кого-нибудь из придворных. Император вообще отдалился от жены и даже насмешничать над ней почти перестал; в другое время это удивило бы ее, но сейчас ей, увлеченной общением с Грамматиком, было недосуг думать о том, почему муж ведет себя так или этак. Она была рада, что он почти исчез с ее горизонта: и всегда казавшийся ей чужим и лишним в ее жизни, Михаил стал особенно неуместен теперь, когда Фекла получила возможность общаться так и с таким человеком, как ей всегда мечталось.
Разговор с игуменом о молодом императоре состоялся после обычной встречи императрицы и Грамматика в «школьной». Фекла задержала Иоанна, и они вместе вышли на примыкавший к зале балкон.
– Отче, я хотела узнать твое мнение по одному вопросу… Помнишь, перед выбором невесты Феофилу я спрашивала тебя, найдет ли он свое счастье? Так вот, теперь… я хочу спросить: как по-твоему, нашел ли он его?
«Счастлив ли Феофил?» – Фекла мучилась этим вопросом, хотя задать его сыну решилась только раз.
– Насколько это в моих силах! – ответил юноша и перевел разговор на другое.
Иоанн, как думалось Фекле, лучше всех мог знать, что творилось в душе Феофила. Они смотрели на море, синевшее за спускавшимися к нему уступами террасами дворцовых садов. Игумен медлил с ответом. Заметив его колебание, Фекла проговорила тихо, но горячо:
– Иоанн, скажи правду! Что ты думаешь? Счастлив ли он в браке?
Забывшись, она во внезапном порыве взяла его за руку; игумен мягко, но решительно убрал ее под мантию. Фекла ужасно покраснела и отступила на шаг. Грамматик сделал вид, будто ничего не произошло.
– По-видимому, к своей супруге он относится хорошо, – сказал он, – но думаю, он пока еще не забыл ту, другую…
– Кассию! Я так и боялась… Господи! Я думала, устраивая этот выбор невест, сделать, как лучше… поэтичнее… Но кто же мог подумать!
– Государю хотелось бы иметь супругой женщину, если и не равного с ним ума, то, по крайней мере, со сходной любовью к наукам. Августа не такова, увы, и их склонности во многом не совпадают. Думаю, именно здесь главная причина того, что он не может быстро забыть о своем первом увлечении.
Императрица слушала, опершись на перила балкона, обратив к Иоанну тонкий профиль и даже чуть отвернувшись, румянец по-прежнему играл на ее щеках. «Что я сделала! – думала она. – Как я могла?! И почему это получилось так… естественно?.. Как долго я смогу ходить по лезвию ножа и не падать? Отцы говорили, что для человека естественна добродетель… что она “недалека от каждого из нас”… А мне кажется, что для меня естественен грех! Естественно взять его за руку… И неестественно быть рядом и всё время сдерживаться! Господи, что же мне с этим делать?!..»
– Госпожа Кассия, – продолжал тем временем Иоанн, – как я убедился, действительно на редкость образована и умна для девицы… и даже не только для девицы. Поразительная красота в сочетании с умом… А юный государь впечатлителен.
– Но ведь Феофил не мог знать о ее уме!.. Впрочем, – тихо добавила императрица, – такие вещи чувствуются…
– Знающие люди сравнивают такого рода любовь с ударом молнии. Молния, безусловно, имеет свои причины появления, но ее удар всегда неожидан, глядя со стороны, а часто и глядя изнутри, и всегда разителен… К тому же Феофил имел возможность убедиться в ее уме и на деле, ведь она продолжила цитату, а это уже говорит о многом.
– Да… И почему только она так повела себя на смотринах?! Если не хотела, чтоб ее выбрали, что ж тогда согласилась участвовать?
– Самоуверенная девушка! – усмехнулся Иоанн. – И смелая. Решила испытать судьбу.
– Что ты имеешь в виду?
– Она сама призналась, что не хочет быть избранной, потому что уже выбрала «лучший жребий». Но она хотела получить подтверждение, что правильно избрала путь. Думаю, что судьба ее так или иначе проучит. Впрочем, таким, как она, это бывает полезно.
– Так вот в чем дело!.. – Фекла чуть помолчала. – Право, если б она мне сказала, что не хочет, я бы отпустила ее… Или если б ты мне сказал, что она не хочет…
– Да, я мог бы сказать. Но мне стало любопытно, получит она свой жребий или нет. Я люблю наблюдать подобные вещи.
Читать бесплатно другие книги:
