Кассия Сенина Татьяна
– Почему? Ведь тебе уже… лет двадцать пять, я думаю?
– Двадцать шесть, – Евдоким снова стал краснеть. – Я… не хочу жениться, государыня.
– То есть ты предпочитаешь девство? Ведь оно выше брака, не так ли?
– Да, государыня, – комит схол стал красным, почти как ковер на полу.
– Евдоким, а ты умеешь лгать?
Он вздрогнул и поднял на нее глаза.
– Умею, августейшая. К сожалению.
– Грешен, значит? – усмехнулась она.
– Грешен, государыня, – он опять опустил глаза, но как будто с трудом.
«Ага», – подумала Феодора и вытянула вперед ногу в пурпурном башмачке, Евдоким даже с опущенными глазами не мог этого не заметить.
– И много приходилось тебе лгать?
– Немного… Но приходилось.
– Печально! – воскликнула Феодора веселым голосом. – А я-то думала, ты не умеешь лгать!
Она встала, поднялся и комит.
– Да что ты так смущаешься, Евдоким? – рассмеялась императрица. – Я не духовник, епитимию не наложу! Скажи-ка… а мне ты мог бы солгать?
Евдоким слегка побледнел.
– Мог бы, – ответил он очень тихо.
– О! Похвальная честность! Но ведь лгать нехорошо?
– Иногда, государыня, – сказал каппадокиец всё так же тихо, – приходится допускать меньшее зло, чтобы избежать большего.
– Вот как!
Внезапно императрица подошла к нему и заглянула в глаза. Он был выше почти на голову и не мог увернуться от ее взгляда, хоть и отступил на шаг. В его взоре промелькнула мольба, смешанная со страхом, но всё это поглотило другое чувство – Евдоким был не в силах его скрыть.
– Ты меня любишь? – спросила Феодора.
Он вздрогнул всем телом и покачал головой.
– Будешь лгать? – сказала она тихо.
– Государыня, – слова застревали у него в горле, – позволь мне уйти… Я… не могу…
Он прижимал руку к груди, пытаясь и не имея сил не смотреть на августу.
– Не можешь лгать, что не любишь? – прошептала она. – Так и не лги! Не надо лгать!
Она прикоснулась к его руке. Он отдернул ее, как от ожога, спрятал за спину, шагнул назад и уперся спиной в колонну. Дальше отступать было некуда. А женщина, которая грезилась ему наяву и во сне, вынуждала его носить власяницу и неделями сидеть на хлебе и воде, чтобы угасить в груди преступный пламень, подняла руки и скинула с головы мафорий.
– Нет! – прошептал он.
– Да! – сказала она. – Ты сам признался, что иногда приходится грешить, чтобы избежать большего зла… А ведь ты знаешь, о чем я думала вчера там, у пруда!
– И теперь ты хочешь согрешить еще больше!
– Нет, Евдоким, я хочу избежать большего зла – самоубийства… или… – лицо ее внезапно потемнело, – убийства!
Он качнул головой и закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее.
– Ты не сделаешь ни того, ни другого. И сейчас ты просто хочешь отомстить.
Императрица побледнела, поразившись проницательности «этого мальчика». «А может, так еще и лучше!» – подумала она и положила руки ему на плечи.
– Я хочу отобрать любовь у того, кто не любит, и отдать тому, кто любит.
– Ты отдашь не любовь, а тело, – сказал он, всё так же с закрытыми глазами, и стиснул зубы.
Щеки Феодоры порозовели.
– Так что же? – проговорила она. – Разве ты не хочешь?
Он задрожал. Она провела рукой по его волосам и вдруг ощутила, что тоже хочет – не просто отомстить.
– Посмотри на меня, Евдоким! – сказала она повелительно и нежно.
Он открыл глаза, не в силах более противиться этому голосу. «В конце концов я ведь не Иосиф Прекрасный!» – промелькнуло у него в голове. Он ужаснулся этой мысли, но в следующий миг уже забыл обо всем том, что только что говорил императрице, – ее взгляд растопил остатки его твердости.
– Ну! – шепнула Феодора.
Он медленно вынул из-за спины руки и обнял ее. Губы ее приоткрылись, руки обвились вокруг его шеи… И тут раздался стук в дверь.
Они отпрянули друг от друга. Досада сверкнула в глазах императрицы. «Как они смеют, ведь я велела не беспокоить!..» Накинув на голову мафорий, она подошла к двери и отворила.
– Государь срочно требует к себе господина Евдокима! – раздался голос кувикуларии, и он прозвучал для комита, как глас судной трубы.
– Иди, Евдоким! – сказала императрица как можно суше. – Остальное я обсужу с тобой после.
Он молча поклонился ей и вышел.
Когда он предстал перед императором, Феофил удивился его виду.
– Как ты себя чувствуешь, Евдоким? Ты что-то очень бледный.
– Да, государь, мне нехорошо, – тихо ответил комит. – Но ничего, это пройдет.
Император поговорил с ним о делах и сказал ласково, похлопав Евдокима по плечу:
– Ну, ступай, отдохни! Пара чаш вина, прогулка верхом – и ты опять будешь в добром здравии!
Каппадокиец поднял на императора глаза, и в его взгляде сверкнула отчаянная решимость.
– Прогулки верхом, государь, не всегда помогают от душевных недугов, – тихо сказал он.
Император чуть заметно вздрогнул и пристально взглянул на Евдокима. Что это, случайность или намек?..
– Так… – сказал Феофил. – И какой же душевный недуг поразил тебя?
– У каждого свои недуги, государь, – проговорил Евдоким. – И от некоторых из них… можно спасаться только бегством. Я… Да не прогневается на меня твое величество…
Внезапно Евдоким упал на колени и сказал, с мольбой сложив руки:
– Августейший! Прошу тебя, освободи меня от должности и назначь на службу куда-нибудь… подальше от столицы!
Он склонился перед императором ниц. Удивленный Феофил поднял его и воскликнул:
– Евдоким! Что это ты придумал? Что случилось? Все наперебой расхваливают тебя – и я первый хвалю! – за то, как великолепно организована охрана, а ты вздумал уходить! Нет, даже и не думай, я ни за что не отпущу тебя! Да еще подальше от столицы? Что за выдумки?
Евдоким со скорбью выслушал императора и снова упал на колени.
– Пощади, государь! Я всё понимаю, но… Душа дороже всего, а если я останусь здесь… я погублю свою душу! И не только свою! Отпусти меня, отошли отсюда, ради милосердия Божия!
Он опять ткнулся лбом в пол. Император вновь поднял его и, сев на резную дубовую скамью, указал ему место рядом и сказал немного резко:
– Объясни же толком, в чем дело! Я не могу отпустить тебя вот так, не узнав даже, что случилось!
Евдоким помолчал немного и сказал, глядя прямо перед собой.
– Государь, позволь мне рассказать одну историю.
– Да, я слушаю.
– Один стратиг имел у себя на службе комита шатра, которого очень любил. Комит тоже любил стратига и старался служить ему за страх и за совесть. Но у стратига была жена… Тут надо вернуться немного назад и рассказать, что происходило до того, как комит получил свою должность. Еще совсем юным он вместе с родителями посетил дом этого стратига. И пока его отец беседовал с хозяином, юноша, гуляя в саду возле дома, забрел в один укромный уголок и вдруг увидел перед собой молодую женщину необычайной красоты. Он никогда еще не видел таких красивых женщин и был поражен в самое сердце. Но еще больше он был поражен, когда узнал, что это была жена стратига…
Евдоким умолк. Феофил погладил бороду и спросил:
– И что же было дальше?
Комит вздохнул и продолжал:
– По просьбе родителей юноши, стратиг взял его к себе на службу, а через несколько лет сделал комитом… Всё это время юноша пытался побороть в себе страсть к жене своего господина: молился, постился, творил милостыню, предавался телесным подвигам… Но страсть не отступала. Правда, комиту более или менее удавалось не обнаруживать ее… Родные призывали его жениться, подыскивали невест, но он отказался от мысли о женитьбе, потому что знал, что это будет обманом по отношению к его будущей жене – ведь он никогда не сможет ее любить и чтить так, как жену стратига…
Император слегка побледнел и нахмурился.
– Так шли годы, государь. Комит уже свыкся с такой жизнью, и хотя страсть досаждала ему, он противился. Борьбу очень облегчало то, что жена стратига никогда не обращала на него никакого внимания. В то же время… – Евдоким остановился.
– Говори всё! – нетерпеливо сказал император.
– Государь не прогневается? – очень тихо спросил каппадокиец.
– Нет.
Евдоким вздохнул и вновь заговорил:
– Находясь постоянно при стратиге, комит понял, что в семье у того разлад. Он понял, что жена стратига страстно любит мужа, а стратиг не отвечает ей взаимностью… потому что любит другую женщину. И однажды комит случайно узнал, кто эта женщина…
Император резко поднялся со скамьи и отошел к окну. Евдоким умолк и встал вслед за ним.
– Продолжай, – глухо сказал Феофил, не оборачиваясь.
– Комит очень скорбел обо всем этом, потому что любил обоих – и стратига, и его жену, и видел, что они оба мучаются. Но ничем не мог помочь… Он мог только молиться… А отношения стратига с женой всё больше портились. Комит, конечно, не знал всех причин этого, не мог судить, кто из двоих прав… Но дело дошло до того, что жена стратига очень обиделась на мужа… и решила отомстить. И тогда она вспомнила о комите… потому что уже догадалась, что он неравнодушен к ней…
Евдоким помолчал немного. Император стоял всё так же спиной к нему, скрестив руки на груди и глядя в окно.
– И вот, жена стратига зовет комита к себе, заводит с ним любезный разговор… – каппадокиец снова умолк на несколько мгновений и продолжал совсем тихо. – В общем, государь, если б стратиг внезапно не потребовал комита к себе, дошло бы до греха… Но если комит останется на службе, он всё равно непременно согрешит, не сегодня так завтра, не завтра так через неделю… Конечно, грех откроется, в семье стратига будут еще большие неурядицы, а комита ждут суд и суровая кара. И это не говоря о суде Божием… Поэтому комиту видится единственный выход – бежат как можно скорей! Вот такая история. И я осмелюсь спросить… как же, по мнению государя, лучше поступить комиту?
Император повернулся к нему, и Евдокима поразила его бледность.
– В какой из фем ты хотел бы служить?
– Мне всё равно, государь, только бы подальше отсюда.
– Хорошо. Я назначу тебя в Каппадокию. Если хочешь, можешь отправляться прямо сегодня.
– Благодарю, государь! – и Евдоким снова поклонился императору в ноги.
Когда он поднялся, Феофил пристально взглянул на него и спросил:
– Евдоким, это ты сказал августе, что я оставил перстень… в том женском монастыре?
– О, нет! Я не говорил ей этого!
– Но был ли у вас какой-то разговор о той поездке?
– Да… Августейшая спросила меня, долго ли там пробыл государь. Я не сказал ничего определенного… Но потом она спросила, когда именно мы выехали из Города, и по ответу поняла, что… Я не догадался…
– Не догадался солгать? – усмехнулся император. – А о чем еще она спрашивала?
– О том, когда с руки государя пропал перстень. Я сказал, что не помню.
– Ты правду сказал?
– Нет, – Евдоким опустил голову. – Я солгал. Я помнил, что перстень пропал после посещения монастыря. К тому же… я заподозрил…
– Что?
– Прости, государь! – Евдоким опять упал на колени. – Я грешный человек… Пока я ждал тебя, один монах заговорил со мной. Он был из Диевой обители… И он сказал… Он сказал, что в обители, куда ты зашел, государь, монахини – еретички, что они распространяют ересь… и что там очень красивая игуменья… по имени Кассия… А я заметил, что ты, августейший… Тот ларчик с ладаном…
– Понятно. Да встань, нечего тут на коленях передо мной простаивать!
– Я знаю и о том, что было на выборе невесты для тебя, государь, – продолжал Евдоким, поднявшись. – Мне рассказывали… И я… впал в подозрения…
Феофил взглянул в глаза каппадокийцу.
– Да, я хотел. Но этого не произошло.
– Слава Богу! – прошептал Евдоким. – Господь не попустил пасть!
«Не попустил ей! – с горечью подумал Феофил. – Я-то потом пал всё равно!.. Ну да, ведь она невеста Христова, а я – “антихрист”!.. Надо любить жену и забыть обо всех этих монашках… и “половинах”!..» Он снова отошел к окну и постоял немного. Евдоким чуть слышно вздохнул. Император обернулся.
– Что вздыхаешь? Тяжело? А я тебе скажу: радуйся, ведь ты в лучшем положении чем я, Евдоким! Тебе есть куда бежать. Мне – некуда. Ты не женился ни на ком, чтобы не обманывать и не мучить жену… Я был лишен и этой возможности. Впрочем, довольно! Ступай… И молись за нас там, в Каппадокии!
– Да, государь, – комит поклонился, а выпрямившись, с мольбой взглянул на императора, желая и не решаясь заговорить.
– Что? – устало спросил Феофил.
– Государь, не прогневайся, что я осмелюсь просить… Августа…
– Нет, не бойся, я ничего не сделаю ей за это.
– Прости, августейший! – каппадокиец опять упал ему в ноги.
Когда комит ушел, император еще долго стоял у окна.
«Бедный Евдоким! – думал он. – Еще одна жертва Эрота… Но он добродетельный человек! Другой бы на его месте не признался бы… и воспользовался бы случаем… На самом деле они могли бы устроить всё так, чтобы я не узнал… Но… она хотела заставить меня ревновать! Бедная!.. Да, Платон Платоном, но… не выходит вынашивать только “разум и добродетели”! Приходится рождать и плотских детей, и сходиться с женщиной не только… для философских бесед! И я не могу избежать этого, даже если б захотел: “муж не владеет своим телом, но жена”… Да и не фарисействую ли я? На самом деле я так же ненасытен, как Феодора… Зря только гордился перед ней!»
…По повелению императрицы, к вечеру ее спальня была окурена благовониями и украшена зеленью. Августа, благоухающая розовым маслом и миррой, с небрежно заплетенными в две косы волосами, закутанная в плащ из пурпурного, расшитого золотыми орлами шелка, под которым на ней была лишь прозрачная льняная туника, сидела в кресле у себя в малой приемной и ждала. После обеда она послала служанку с запиской к Евдокиму. «Придет, никуда не денется!» – думала она, вспоминая его жаркий взгляд и нежные руки… Щеки ее пылали от предвкушения наслаждения и мести. К вечерне она не пошла и даже не вспомнила о ней. Время шло к десятому часу пополудни. Феодора уже несколько раз подходила к зеркалу и рассматривала себя со всех сторон. «Он не останется недоволен, милый мальчик!» – твердила она мысленно.
«Милый мальчик» получил записку императрицы как раз тогда, когда давал последние наставления своему преемнику на посту комита. Прочитав, Евдоким побледнел и, зайдя к себе, велел слугам поскорей уложить оставшиеся вещи, а сам отправился к императору. Ему сказали, что василевс в бане Икономия, и молодой человек пошел туда.
Феофил, обернутый льняной простыней, развалившись на лавке, пил прохладное вино из хрустального кубка, украшенного золотой росписью. Ему доложили о приходе Евдокима, и император велел впустить его. Каппадокиец вошел, поклонился и приблизился к василевсу. Феофил сделал знак кувикулариям отойти на другой конец помещения за занавес и спросил:
– Что случилось, Евдоким?
– Государь, позволь мне немедленно покинуть дворец. Я… – он умолк, не в силах продолжать, и протянул императору записку.
Феофил развернул пахнувший миррой папирус и прочел:
«Господин Евдоким, приказываю тебе явиться ко мне сегодня после вечерней смены стражи. Мы продолжим прерванный разговор. Смотри же, не опаздывай и не гневи твою августу».
Император сложил записку, вернул ее новоиспеченному стратигу, глотнул вина и спросил:
– Ты уже всем распорядился и готов к отъезду?
Евдоким только кивнул.
– Что ж, в добрый час! А с августой, – Феофил усмехнулся, – разговор сегодня продолжу я.
Император был расслаблен после бани и слегка навеселе от вина, и его слова прозвучали почти развязно. Евдоким ужасно покраснел, потом побледнел, опустил глаза и стоял, не в силах двинуться с места. «Да ведь он тоже ревнует! – сообразил Феофил. – Вот дьявол! В какую историю мы все впутались!»
– Прости меня, Евдоким! – сказал он, отставив кубок и вставая.
Молодой человек упал ему в ноги. Император поднял его. В глазах Евдокима стояли слезы.
– Ее надо жалеть… хоть немножко! – чуть слышно прошептал он.
– Да, – так же тихо ответил император. – Ну, ступай… И молись за нас там, в Каппадокии!
Императрица не удивилась, услышав, как без стука открывается дверь, поскольку распорядилась сразу пропустить Евдокима, когда он придет. Она повернула голову и на миг замерла. Потом встала, сделала шаг вперед и остановилась, стиснув руки под плащом.
– Ты!..
– Да, я, – ответил император. – Не рада?
– Н-н… не знаю, – еле выговорила Феодора.
Это было сущей правдой. Феофил подошел и, вдохнув исходящий от жены запах благовоний, спросил тихо-тихо:
– Ты каждый вечер так готовишься и ждешь меня?
Она залилась краской, глядя в его глаза, и молчала.
– Или, быть может, – продолжал он, – ты ждала кого-то другого? Может, мне уйти и не мешать?
Она сглотнула и еле слышно проговорила:
– Что ты, Феофил! Нет, не уходи!
«А если сейчас придет Евдоким? – в ужасе подумала она. – Хотя – ну и что? Ведь теперь-то его сюда не пустят!»
Она запустила пальцы в волосы Феофила, шелковистые и пушистые после бани. Он взял ее руку и поцеловал в ладонь. Она затрепетала и в то же время ощутила, что он тоже дрожит от нетерпения.
– Пойдем! – выдохнула она, сбрасывая плащ на пол.
Император поднял жену на руки и понес в спальню. Ночь была безумной, они заснули лишь перед рассветом.
Евдоким тоже не спал почти всю ночь. Ворочаясь с боку на бок на жестком ложе, с доской вместо матраца, он думал о том, что, кажется, ему выпала честь стать примирителем царственных супругов, но тут же какой-то голос нашептывал ему: «Глупец! Сейчас на месте императора мог бы лежать ты!» Он гнал от себя этот помысел, но снова и снова перед ним вставала Феодора…
Наутро, бледный и не выспавшийся, Евдоким садился на коня. Скорей, скорей, в Каппадокию, прочь, прочь из этого Города!
18. Истинный платонизм
(Виктор Цой)
- Я нем, но ты слышишь меня,
- И этим мы сильны.
Насир принял крещение на праздник Богоявления, получив имя Феофоб, был возведен в чин патрикия, а спустя месяц обвенчан с сестрой императора. Многие синклитики были недовольны таким «возвышением иноземца», но открыто выступать с порицаниями никто не решился. Елена так и лучилась счастьем, и Феофил радовался за нее и благодарил Бога, что сестра избежала таких поворотов судьбы, какие пришлось испытать ему самому.
Будущее его собственной семейной жизни представлялось императору весьма туманным. Феодора опять ждала ребенка, но кого бы она ни родила, сына или дочь, Феофил сознавал, что самую аскетическую часть епитимии придется отменить – как из-за того, что жена не вынесла бы такого, так и из-за того, что это вряд ли было бы по силам ему самому, по крайней мере, сейчас. Мысль о том, что жизнь с ним доставляет Феодоре столько неприятных и мучительных моментов, всё больше угнетала его. «Ее надо жалеть хоть немножко!» – да, но как это сделать, чтобы это не выглядело искусственным, чтобы после всего бывшего она поверила в его искренность? Он уже когда-то пытался быть любящим мужем, но после провала той затеи было очень трудно, если вообще возможно, добиться того, чтобы Феодоре стало опять так же хорошо, как тогда, когда они сидели с ним вдвоем на подушке в синей спальне Врийского дворца – ведь теперь жене будет трудно поверить, что он не просто делает очередную попытку замаскировать свои истинные чувства…
Истинные чувства! Каковы они были? Еще один вопрос, на который он не мог сам себе ответить сколько-нибудь внятно. Конечно, он любил Кассию, но, думая о ней, уже не чувствовал ни горечи, ни обиды на судьбу, не ощущал и прежнего вожделения. Можно было сказать, что Кассия незримо присутствовала в его жизни, и часто, распоряжаясь государственными делами, затевая очередную постройку или просто читая книгу, он думал о том, что сказала бы она обо всем этом, иной раз как бы мысленно советовался с ней – но это уже не была неистовая страсть, изводившая его прежде. Вода возмутившегося источника успокаивалась, становилась всё прозрачнее, всё доступнее для солнечных лучей, сквозь нее всё яснее можно было видеть… Значило ли это, что он любил Кассию уже больше как друга, чем как женщину? Иногда он задумывался об этом, но не мог придти к определенному решению. С другой стороны, относительно Феодоры он уже не мог сказать с такой уверенностью, как раньше, что его связывает с ней только «цепь вожделения». Было что-то еще. Что?.. Когда Евдоким рассказал ему о том, как нашел Феодору замерзающей в саду у пруда, император ощутил далеко не только досаду от того, что опять «не рассчитал» и допустил промах, – он испугался, и вовсе не потому, что едва не лишился «удобной подстилки», как язвила бедная августа… Он испугался, что мог потерять ее. Но что она для него значила?.. На этот вопрос Феофил был не в состоянии дать себе ясный ответ.
Он рассказал синкеллу о том, как в очередной раз «перегнул палку», и что из этого вышло.
– Августейший, – сказал Иоанн, – Господь «и намерение приветствует», поэтому, думаю, Он уже принял твое стремление нести определенного рода епитимию. В твоем положении не стоит добиваться исполнения ее на деле слишком ревностно.
– По правде говоря, – император усмехнулся, – мне хотелось поступить, как мой отец, и сказать Евдокиму: «Бери ее, и будьте счастливы!» С ним ей было бы гораздо лучше, чем со мной. Думаю, она быстро забыла бы, что хотела всего лишь отомстить мне… Только бедняга не вынес бы этого… Слишком благочестив!
– Ты тоже не вынес бы этого, государь.
– Думаешь, во мне слишком развито… чувство собственника?
– И это тоже. Но не только.
– Да? – император взглянул на игумена. – А что ж еще?
– Ты должен сам понять это, августейший.
Как-то раз, около месяца спустя после отъезда Евдокима из Города, император зашел к жене незадолго до вечернего приема чинов. Феодора была немного простужена и третий день не выходила из покоев. Она сидела в кресле у жаровни и наблюдала за Феклой и Анной, которые возились тут же на толстом мягком ковре. Феофил спросил у жены о самочувствии, немного поиграл с дочерьми и сказал, что двое сыновей Арсавира и Каломарии утром были зачислены в схоларии.
– О, прекрасно! Сестра, верно, рада!.. – улыбнулась Феодора и спросила как можно небрежнее: – Кстати, Евдоким чем-то провинился, что ты отправил его в Каппадокию?
– Нет, – Феофил, полулежа на ковре, посмотрел ей в глаза. – Он сам попросил меня перевести его отсюда. Сказал, что не в силах выдержать искушения.
Императрица ощутила, что краснеет.
– Дерзость не идет тебе, Феодора, – сказал императора чуть насмешливо. – Я всё знаю о той твоей затее. Если ты хотела заставить меня ревновать, то напрасно. Я, честное слово, был бы рад, если б ты могла быть счастлива… Но увы! «Когда б не боги, злой беде не быть…» Жаль мне очень этого юношу.
– А меня не жаль?
– Жаль. И ты это знаешь.
Феодора поднялась, прошлась до двери и обратно и остановилась перед мужем.
– Уж лучше б ты ненавидел меня, чем эта жалость!
– Лучше? – он пристально взглянул на нее. – Тогда бы я не смог давать тебе даже того, что даю. Ты была бы рада?
– Нет, – она опять покраснела. – Но вообще-то… ты и этого мне даешь не так уж много! И… это унизительно!
– Унизительно служить мне «подстилкой»? А быть не в силах обходиться без нее – не унизительно, по-твоему? Но твоя затея с Евдокимом показала мне, что нам обоим лучше смириться с таким унижением. Вот я и смиряюсь, – он усмехнулся и, помолчав, продолжал: – «Не так уж много», говоришь? Да, тебя всегда это огорчало, но я ведь не хотел как раз потому, что думал – это разврат и ничего более, – он поднялся, подошел к жаровне и поворошил угли. – Ссорились мы с тобой или мирились, мы хотели друг друга… С первой брачной ночи! Но я думал, что это всего лишь зов плоти, а ты… Ты теперь так уверена, что ты для меня – всего лишь «подстилка»…
– А разве нет?
Феофил не ответил. Огненные переливы углей бросали на его лицо красноватый отсвет. Феодора молча смотрела на него. Что означают его слова? Если она для него – не только «подстилка», то кто тогда? Если не только, то почему он тогда не сердится на нее из-за истории с комитом, не ревнует?.. Опять ничего не понятно!..
– Неужели ты нисколько не рассердился на меня?
Он взглянул на жену.
– За Евдокима? Нет.
– Значит, ты и правда совсем равнодушен ко мне!
Феофил вдруг подошел к ней и сказал, глядя в глаза:
– Это не так. Какая-то моя часть тебя любит. Например, тело, – он взял ее руку и поцеловал чуть выше ладони, там, где билась синяя жилка.
– Да, как «подстилку»!
Она попыталась вырвать у него руку, и он выпустил. Но в следующий миг уже держал августу в объятиях.
– Как заметил Иоанн Лествичник, «всё на свете ищет сродного себе – червь червя, брение брения, и плоть сия страстно желает плоти»… Моя плоть любит твою, Феодора. Это уже лучше, чем ничего, не правда ли?
Она смотрела ему в глаза и молчала. Он иронизировал, но – в этот миг она поняла это – не над ней, а над собой. И он чего-то не договаривал.
– Вот так-то, – сказал он, отпуская ее. – А что до Евдокима и этой истории… Ты знаешь что-нибудь о Марке Аврелии?
– Я читала про него у Евсевия Памфила в «Церковной истории»…
– И то хлеб, – Феофил усмехнулся. – Так вот, он говорил, что большего порицания заслуживает проступок, связанный с наслаждением, нежели связанный с горем. Мне и в голову не пришло сердиться на тебя.
– Или уж ты злодей… или святой!
– Ни то, ни другое. И даже не стоик. Хотя я всегда стремился подражать Аврелию…
– Что ж, ты был бы доволен, если б я тоже читала… этого Аврелия, Платона, Аристотеля… и говорила бы с тобой о них?
Он посмотрел на нее долго и странно, сказал:
– До вечера, моя божественная августа! – и вышел из покоя.
На второй седмице Великого поста синкелл при очередной встрече в «школьной» протянул императору свернутый в трубочку пергаментный лист и сказал:
– Думаю, тебе будет приятно спеть это вместе с хором на Страстной, государь.
Феофил развернул пергамент, на мгновение замер, удивленно взглянул на Иоанна, отошел к окну и долго стоял там, перечитывая стихиру.
– Ты встречался с ней? – спросил он, обернувшись к игумену. – Вот не ожидал!
– Это вышло, так сказать, случайно, – чуть улыбнулся Грамматик, – но промыслительно. Госпожа Кассия тоже нуждалась в уроке философии. Ее духовные наставники, как видно, не смогли помочь ей прочесть акростих жизни.
– Вот как!.. А ты… смог?
– Надеюсь. Ты думал о том, каково ей пришлось после вашей встречи, августейший… Хотя ей было нелегко, но это было необходимо для того, чтобы она, как и ты, поняла то, что ей нужно было понять. Она тоже очень тревожилась за тебя, но я ее успокоил. Эту стихиру она написала по памяти, по моей просьбе, для тебя.
Феофил еще раз перечел стихиру и взглянул на синкелла.
Читать бесплатно другие книги:
